О В.Н. Алексееве

В. Н. Алексеев со своими студентами

О Владимире Николаевиче, Владимире, Володе Алексееве уже было сказано немало, очень немало, хороших слов. Но не нами. А нам тоже хочется, хоть нового уже ничего мы, наверное, не скажем. Тогда констатируем. Владимир Алексеев - крупный ученый-биолог, труды которого хорошо известны отечественным, и не только, орнитологам. Владимир Алексеев – замечательный педагог, много лет преподающий в Орехово-Зуевском пединституте, дающий мастер-классы по всей области или даже областям, консультирующий, редактирующий, помогающий. Владимир Алексеев – краевед-исследователь высшего класса («глубоко копающий»), какие только среди этого беспокойного племени бывают, автор множества краеведческих исследований, целых книг и даже учебников. Владимир Алексеев – отличный русский писатель, художественные эссе которого просто поразительны, а устные рассказы его о ведьмах и прочей языческой «нечисти» (не такой уж, оказывается, и нечисти) захватывающи. Владимир Алексеев – опытный, ответственный и хлопотливый организатор конференций, чтений, праздников, встреч, идейных переговоров, научных сообществ и мн. др. Владимир Алексеев – создатель и многолетний мудрый руководитель Международного Воронцовского общества, его ежегодных конференций и трудов. Владимир Алексеев – прекрасный друг, благодаря которому мы узнали столько нового о наших краях, наших людях, который много раз помогал, без лишних слов шел на личные жертвы ради друзей, разъяснял, поддерживал духовно и душевно и просто улыбался в трудную минуту…

И этим, конечно, не все, далеко не все еще сказано, но, пожалуй, хватит и такой краткой констатации талантов нашего друга. Друг другом, а возносить тоже надо в меру, у православных вообще не принято хвалить близких, а Володя нам близкий духовно и душевно человек. Ну, не удержались немножко, предпосылая сказанное очередной работе Владимира, которую публикуем вот на «Богородском краеведении».

Что это? А это, друзья, небольшое Чудо на нашем сайте! Это и тщательное исследование, и поэтическое эссе, и познавательная и захватывающая повесть, это и проза и стихи, летопись и родословец, это философия, это песня о предках и русском укладе жизни, это своеобразная русская Сага... Такая же интересная и глубокая, как и он сам, Владимир Алексеев, достойный представитель своего Алексеевского рода.

М.Дроздов, Е.Маслов

---

Деревня моя Анискино

В. Алексеев

Светлой памяти всех моих предков –
крестьян бывшегоПокровского уезда

П О С В Я Щ А Е Т С Я

Часть 1. «А ты не Лексев?…»

Мой отец, Николай Николаевич Алексеев, родился в 1912 году в маленькой владимирской деревне Анискино бывшего Покровского уезда. Он прожил в ней не более 25 лет, но вспоминал деревенскую молодость всю свою долгую жизнь, в том числе все те сорок пять лет, которые Бог попустил нам прожить вместе.

Я же бoльшую часть своей жизни (уже четверть века) прослужил преподавателем биологических дисциплин в школе и педагогическом институте. Проще говоря, я – учитель. В таком положении человек неизбежно настолько вживается в свою профессию, что уже не может не учить других. Впрочем, и врач не может молчать, если видит в человеке какое-то скрытое от других заболевание. Правда, врачу его вмешательство обычно прощается, а поучающего учителя тут же обвинят в излишней самооценке, возвышении над остальными и прочих вытекающих отсюда грехах.

Тем не менее, я пишу эти строки всё же с некоторой долей наставления, с тем, чтобы кое-что показать и подсказать читателю. Это «кое-что» – мой опыт поиска предков. Опыт многомесячной работы в архивах и многолетних размышлений о своих корнях. Хочется надеяться, что для кого-то эти размышления могут оказаться интересными и полезными.

С другой стороны, ну как не написать о том, что тебе очень близко? Мы ведь с удовольствием рассказываем о своих детях и внуках, о ближних родственниках, знакомых. Хочется, чтобы и другие узнали о том, какие они хорошие. Так почему бы не сделать того же по отношению к родной земле, родной деревне, дедах, прадедах и пращурах?

Замечательный наш писатель Владимир Алексеевич Солоухин, вынашивая мысль написать о своем селе Алепине, выразился так: «Эта книга про мое родное село Олепино. Если у вас из прочтения как бы отдельных и как бы разрозненных картин составится одна, общая и цельная, если вы будете иногда вспоминать и думать об Олепине, а главное, если вы будете вспоминать и думать о нем тепло, как о хорошем, добром знакомом, то больше мне ничего и не нужно».

Современные словари объясняют слово «родословие» как синоним генеалогии, то есть считают родословие наукой о родовом древе. Однако, если вспомнить другие сходные слова, такие как «славословие», «добрословие» (то же, что «добрословесие»), «злословие», «пустословие», то ясно видишь, что речь в них идет не о науках, а именно о речи, слове. Так что «родословие» это – слово о роде, повествование о истории своего или чужого рода. Этим я и намерен заняться, ведь мне посчастливилось узнать десять предшествовавших мне поколений нашего рода!

Так получилось, что в сорок лет я увлекся историей графского рода Воронцовых и даже стал специалистом по их родословной. Много работал в архивах, изучал очень старые документы. А через пятнадцать лет таких занятий вдруг захотелось узнать и свою родословную.

Так я стал постепенно «переселяться» в наше Анискино, всеми мыслями возвращаться на землю и во времена дедов. До Владимира, то есть до областного архива, мне можно добраться за два часа. Всего два часа – и перед тобой множество старинных книг, где при настойчивости и, конечно, доли везения можно отыскать имена прабабушки или прапрапрадеда.

Каждой такой находке радуешься, как хорошему белому грибу в лесу. Только вот, для поездки за грибами мы время находим, а в архиве посидеть всё как-то не соберемся.

 

Первое ощущение того, что на родной земле вокруг тебя может находиться множество родственников появилось у меня при весьма невероятных обстоятельствах. Впрочем, чем дольше живешь на свете, тем более понимаешь, что случайностей в жизни очень мало. Всё необычное сегодняшнее началось давным-давно, но совершенно незаметно для тебя. А теперь вот «вдруг» проросло, проявилось.

Много лет назад священник Олег Пуртов пригласил меня на службу в свою только что вновь освященную церковь. Этот сельский храм в честь Тихвинской иконы Божией Матери стоял в селе Ивановском в четырех верстах от владимирского городка Покрова. К его приходу принадлежала деревня Анискино. Так что я всегда помнил, что под сводами этой церкви когда-то крестили моего отца, венчали деда и бабку. Надо ли говорить, какое волнение всякий раз поднималось в моей душе только от одного вида нашего храма!

Несколько последних десятилетий церковь в Ивановском стояла разоренной и поруганной, но времена изменились, и в ней вновь затеплились свечи. Службы в храме только-только возобновились. Стояла зима, в углу топилась большая металлическая печка. Слабый зимний свет из окон едва освещал голые, ободранные стены и нескольких старушек, сидевших у стены на скамейке. Я же, ожидая начала службы, скромно стоял возле двери.

Неожиданно одна из женщин поднялась и медленно, старческой походкой направилась в мою сторону. Подойдя вплотную, она несколько секунд пристально всматривалась в мое лицо. «Ты не Лексев? – наконец спросила она. – Не Николая сын?» (Надо сказать, что нашу фамилию Алексеевы в деревне произносили именно так – «Лексевы»).

Оказалось, что эта бабушка из Ивановского в молодости знавала моего отца. Возможно даже, что не просто знавала, а и испытывала к нему глубокие чувства. Но отец еще молодым уехал из села в город, и с тех пор – уже около шестидесяти (!) лет – они не виделись а, скорее всего, и не слышали друг о друге. И вот сейчас, спустя более полвека, увидев меня, уже далеко не молодого, лысого и бородатого (отец бороды никогда не носил), да еще почти в потемках она признала во мне черты моего отца.

Это, казалось бы мало примечательное, событие так поразило мое сознание, что с того дня я уже много лет вспоминаю его, как одно из самых замечательных в жизни. Оно и сейчас представляется мне несравненно более существенным, чем защита диссертации, выступления на международных симпозиумах, издания книг, посещения египетских пирамид или купания в Японском море.

Конечно, «семена» случившегося в ивановской церкви проросли на взрыхленной почве. Благодаря рассказам отца я еще мальчишкой представлял себе, что по этим дорогам когда-то босыми ногами ходили мои прадеды, что в этих реках они купались и ловили рыбу, а в лес на Фимину Борину ходили по грибы. Что в этой церкви их исповедовали и причащали, здесь они святили яйца и куличи и здесь же каждую Пасху радостно восклицали «Воистину Воскресе!»

А теперь я еще и точно знаю, что вот здесь в храме в феврале 1903 года моя бабушка, а тогда 19-летняя девица Прасковья принимала из купели свою новорожденную двоюродную сестру Евфросинью, а спустя два месяца здесь же над самой Прасковьей держали венчальный венец. Да и все остальные мои предки начинали и оканчивали жизнь в этой церкви.

Наверное, в такие минуты приходит настоящее, а не книжное ощущение Родины. Ощущение, что родная земля – это те места, где тебя узнают по едва ощутимому сходству с родителями, где фамилию детей определяют, поглядев на их лица.

Во «Владимирских проселках» В.А. Солоухина об этом сказано очень хорошо:

«Пошли деревни, в которых старушка посмотрит, посмотрит на тебя из-под ладони, да и скажет:

– А вроде бы человек-то знакомый. Не из Алепина ли будете?

– Из Алепина и есть.

– То-то вижу…

– Почему?

– По природе. Не Лексея ли Лексеевича сынок?

– Его.

– То-то вижу, вроде бы человек-то знакомый».

Чтобы подытожить последние свои мысли, приведу слышанное в каком-то фильме выражение: «У нас вся деревня – родня. Кто – далекие, кто – близкие». С того дня я стал понимать эти слова ясно и буквально, и лишь иногда хотелось заменить слова «вся деревня» на «все деревни».

 

И вот уже пошел шестой десяток лет. По старым русским меркам до сорока девяти лет человека называли «середовым», а после сорока девяти – «пожилым». Так что, самое время писать о своих предках. Ведь в молодости даже в голову не приходит говорить о смерти, о кладбище, об умершем деде или прадеде. А теперь, с годами (и хочется думать, что и с жизненной мудростью) занятие родословием кажется настолько серьезным, что все прочее можно на время и отложить.

С течением лет как-то сами собой начинают открываться некоторые жизненные премудрости или, лучше сказать, правила. Например, правило о том, что напоминать человеку о его долге (неважно о каком именно) – дело очень непростое и чрезвычайно деликатное. Вольно или невольно таким образом возносишь себя до учителя и возбуждаешь самолюбие собеседника, а это тотчас же порождает протест и возражение. И все-таки есть долг, о котором надо говорить, который так или иначе ощущают почти все, и о не исполнении которого человек должен искренне сокрушаться.

Долг этот – наши обязанности перед предками. Прежде всего, конечно, перед своими предками, но также и перед предками твоих близких, твоих земляков, соотечественников. Тяжесть родового долга определяется не тем, что о нем постоянно напоминают. Напротив, те, кому мы должны, физически бессильны и никогда не напомнят о себе ни словом, ни строчкой, ни вздохом. Но, тем не менее, если поразмыслить, то увидишь, что почти всё вокруг создано давным-давно и дано тебе только на время, взаймы, а значит, обязательно предполагает отдачу.

 

Станут в темноте лягушки квакать,

Станут петь ночные соловьи.

Родина, ну как тут не заплакать

На призывы детские твои?

 

Что мне век и все его законы?

Теплю я костёрик под лозой.

Этот край родней и незнакомей

С каждой новой ночью и грозой.

 

С каждою оттаявшей тропинкой,

С каждым в глину вкрапленным дождем,

С каждой появившейся травинкой

Из земли, в которую уйдем.

 

Мы уйдем, не подарив потомкам

Новые культурные слои,

А чтоб их тревожили в потемках

Наших душ ночные соловьи.

 

  Эти и следующие стихи написаны замечательным русским поэтом Николаем Федоровичем Дмитриевым. Его мать и предки матери происходили из Анискина, да и сам он в конце жизни вернулся жить сюда же. О нем еще будет идти речь, что же до стихов, то они у Николая такие замечательные, что кажется, будто он специально для Анискина их и писал. Так что рассказ о предках будет принадлежать нам обоим, хотя Николай уже никогда не прочтет эти строчки.

Последние слова только что приведенного стихотворения заслуживают особенного внимания. Ведь соловьи, действительно, лучше всего слышимы по ночам. Днем, в гомоне десятков птичьих голосов они были бы не так замечательны, перебивались бы карканьем ворон, посторонними шумами. Зато ночью, когда все свистуны и щебетуньи смолкают, соловьиные соло являются настоящим чудом. Так и человеческие души становятся слышимыми только в тишине и только тогда скромно пытаются потревожить нас.

 

Мне давно хотелось написать об Анискине как можно лучше, задушевнее, воздать должное земле предков, вернуть ей свой долг. Когда-то мне казалось, что такой долг заключается просто в том, чтобы поминать имена дедов и прадедов. Но с годами пришло и другое понимание: отдать долги – значит продолжить те жизни, которыми жили мои предшественники . Разумеется, не в буквальном смысле. А продолжить так, чтобы твои несколько десятков лет вместили в себя сотни лет предков. Чтобы ты напитался и наговорился их языком, научился исполнять и любить их обычаи, образ мыслей, отношение к миру . Чтобы успел поработать на земле, и хотя бы иногда имел на столе то, что сам вырастил…

С самого начала было ясно, что создать что-то особенное, цельное у меня вряд ли получится. Литературные примеры, такие как, допустим, солоухинское «Капля росы», были явно не для меня. Я – не житель Анискина и не могу описывать обитателей каждого деревенского двора. Впрочем, если бы такое даже и было возможным, то нынешний временной срез был бы очень далек от настоящей истории, поскольку коренных жителей в Анискине осталось очень мало.

В таком положении браться за летопись деревни было настолько не скромно, что свои записи о ней я много раз совершенно забрасывал и не притрагивался к ним по несколько лет. А потом разговоришься с каким-нибудь дачником-москвичем или даже с коренным анискинцем и видишь, как скудна наша память. Тогда достаешь свои записки и опять сидишь, кропаешь. Именно «кропаешь», что означало прежде «работать дурно и неумело». Впрочем, стараюсь, как могу.

Наверное, правильнее всего назвать это французским словом « essai ». Для француза «эссе» – это «опыт, проба, попытка, испытание». Вот это мое сочинение и есть проба, попытка поразмышлять о своих корнях.

Примерно через месяц после моих поездок во Владимирский областной архив число моих предков по отцу возросло так, что родословная схема уже не помещалась на одном листе. Я обнаружил их имена в так называемых «ревизских сказках» – прообразах наших переписей.

Латинское слово «ревизия» означало «пересмотр, перепроверку». Ревизские сказки составлялись для учета крестьянского населения, точнее – для именного подсчета мужского населения страны. Каждый крестьянин представлял собой податную или ревизскую душу, за которую помещик должен был платить налог – подать. Поэтому и в книгах мужчин перечисляли на одной странице, а их матерей, жен и дочерей – на соседней.

Всего в России было проведено 10 подобных ревизий, в XIX веке они прошли пять раз: 10=я – в 1857, 9=я – в 1850, 8=я – 1833, 7=я – 1815, 6=я – 1811 годах. Затем шли 1795, 1782, 1762-63, 1747 годы. А первая ревизия была проведена в 1719 гг. Считалось, что ревизии охватывали в среднем 95 % жителей страны, но в центральных губерниях этот процент был еще выше. 1-я, 2-я и 6-я ревизии содержали только списки мужчин и не регистрировали женское население. Некоторые ревизии проводились в течение двух лет, а впоследствии полученные данные могли уточняться.

Искать свою деревню в той или иной ревизии (ревизской сказке) приходится не по алфавиту, а исходя из фамилии помещика. Это значительно осложняет дело, поскольку деревни и села постоянно закладывались, продавались, переходили в приданное. С другой стороны, при таком расположении селения одного помещика оказываются идущими одна за другой, и искать родственников становится легче. Ведь невест чаще всего отдавали за крестьян того же помещика.

Просмотрев ревизские сказки, я обнаружил более полусотни имен своих предков. Открылись имена щуров и пращуров. Тех, кто жили в седьмом или восьмом поколении от меня и родились еще во времена правления императора Петра Первого.

К сожалению, при ревизиях указывались только имена, возраст и место проживания крестьян. И проникнуть за эту завесу имен было невозможно. Только имена и возраст. Правда, были еще обозначены супружеские пары. К примеру такие: Федор Алексеевич и Екатерина Силантьевна – это мои прадеды. А прапрадед Алексей Дмитриевич был женат на Авдотье Сергеевне. По линии отцовой матери значились супружеская пара прадедов: Кирилл Иванович и Вера Архиповна.

Отец рассказывал, что в детстве, во времена голода он ходил с этой бабушкой Верой по соседним деревням побираться. В его детской памяти отложилось, что умерла она в Анискине, дома, на печке. Попросила с печки «Ребята, дайте кусочек сахарку», да в ту же минуту и умерла с этим кусочком сахара во рту.

 

Я разбил историю своей родословной на две части. Первая, самая близкая мне по времени, касается деревни вообще и жизни отца и дедов. То есть того, что худо или бедно известно каждому. Вторая часть посвящена предкам, о которых, как правило, почти никто не помнит, которые только подразумеваются, но уже без имен, отчеств, дат рождения или смерти и прочего.

Мое детство прошло в Покрове, и хотя это всего в четырех верстах от Анискина, я так и не побывал в нём в ту пору. Разумеется, я знал о родной деревне, отец непременно показывал ее мне, когда мы проезжали мимо или бродили по соседним лесам в поисках грибов. Иногда мы даже заходили в деревню, и отец разговаривал с кем-то из его сверстников. Но вот именно пожить в Анискине мне так и не удалось.

Прасковья Кирилловна Алексеева, моя бабушка по отцу, овдовев на 36-м году от рождения, прожила без мужа еще четыре десятка лет. Подумать только, большую часть жизни пробыть одной, хотя и с четырьмя детьми! Шли первые годы советской власти, жить в деревне без хозяина было просто не под силу. И нашу родовую анискинскую избу разобрали, перевезли в соседний город Покров. Повзрослевшие дети нашли в Покрове работу, а Анискино стало постепенно удаляться. Конечно, первые годы после переезда в город мои тетки, дядя и отец бегали в родную деревню туда едва ли не каждый воскресный день, но с годами связь все-таки ослабевала.

Что касается меня, то, живя у бабушки в Покрове, я все-таки оказывался в нашем родовом доме. В то время дому было уже восемьдесят лет. Его сруб рубили еще дед с прадедов. Его сруб рубили еще дед с прадедом. Долгое время фундамента под домом не было. Он по старинке стоял лишь на четырех столбах под углами, а пространство между столбами было засыпано землей: под стенами дома была завалинка .

Я ходил по скрипучим половицам, удивленно смотрел на канавки в оконных рамах, куда стекала вода после оттаивания замерших стекол, лазил на чердак смотреть на запылившуюся рухлядь, как музейные экспонаты брал в руки старые плотницкие инструменты в сарае, пил чай из большого старинного самовара, держал анискинские ухваты, горшки, вилы, грабли. Кто бы мог подумать, что через полвека тот мальчишка Вовка будет вспоминать все эти подробности и даже с любовью писать о самом доме! Значит, немало родовых семян запало тогда в душу, и вот теперь пришло время этим семенам прорасти.

М ного лет спустя, когда стало возможным приобретать землю под «дачи», мне досталось пятнадцать соток на самом конце Анискина. Я стал строить дом в Анискине, копал анискинскую землю, пил анискинскую колодезную воду, слушал анискинских скворцов и жаворонков. Однако всё равно мои познания о деревне оставались по преимуществу книжные и архивные, либо те, что довелось давным-давно слышать от отца или родственников.

В конце концов у меня, кажется, нашелся компромисс. Я решил не сочинять традиционную историю-летописание, а просто записывать отдельные сведения, мысли, наблюдения. Получится из них что-то полезное для других – и, слава Богу.

Деревня

Ну, что же, начинать принято с самого начала. А значит – с места проживания моих предков. С деревни Анискино.

В старых книгах деревня называлась по-разному: "Анискино", «Аниськино», а в середине XIX веке и "Онискино". Из всех этих трех имен «Анискино», вероятно, самое правильное. Я полагаю, что оно произошло от простонародного женского имени Анисья.

Под именем «Анисья» Церковь чтит священномученицу Анисию Солунскую, отказавшуюся служить идолам и убитую в конце 3-го века от Рождества Христова во время правления императора Максимилиана. Память Анисии Солунской совершается раз в году, 30 декабря по старому стилю. Так что правильным было бы именовать деревню "Анисьино".

Так повелось, что большинство наших старых деревень получало свои названия от имен проживавших в них людей, преимущественно мужчин. Тех, кто отвечал за уплату податей или просто был старшим в деревне или селе. «Мужских» названий деревень очень много в округе: Леоново, Марково, Аббакумово, Родионово, Панфилово и т. д. А женские имена входили в названия населенных пунктов чрезвычайно редко. В нынешнем Петушинском районе таких примеров всего три: деревня Аннино, исчезнувшее ныне село Матренино и наше Анискино.

Женское имя деревня получала в том случае, когда при переписи старшинство в селении занимала женщина, а не мужчина. Как правило, такой женщиной становилась так называемая "матёрая вдова", то есть вдова с сыновьями, способными обрабатывать землю умершего отца и платить за нее подати. Видимо, такой матёрой вдовой была и та Анисия, от имени которой получила название наша деревня.

Кстати, слово "матёрая" применимо только к вдове, и поэтому выражения "матерый волк", "матёрый преступник", "матерый писатель" и т.п. со смысловой точки зрения неправильны.

Замечу также, что первоначально, названия деревень писались в родительном падеже, то есть с буквой «а» на конце. Например, деревня Павлова, деревня Ларионова. Это следовало понимать как «деревня Павла», «деревня Лариона», то есть старшим в деревне, ответственным за налоги был Павел или Ларион. Несомненно, что и наше Анискино прежде именовалось как «деревня Анискина». А поскольку была она не Анисьино, а Анискино, то скорее всего образовалось от имени Аниска. Наверное, так и звали ту матерую вдову, когда деревня впервые попала в Писцовые книги государства Российского. В те времена крестьян именовали не полным именем, а уничижительным, то есть с суффиксом «-к-». Дворянина следовало называть Иваном или Степаном, а крестьян писали как «Ивашка», «Степашка», «Аниска».

«Попутешествовав» по картам Подмосковья, я нашел несколько тезок нашего Анискина. Одно из них – село в Московской области. Оно стоит в верховьях Клязьмы рядом с городом Щелково, на старой Стромынской дороге. В XVII в. в том Аниськине была прекрасная усадьба бояр Плещеевых. До сих пор здесь стоит церковь, построенная в 1738 году.

Месяцами работая в архивах в поисках своих предков, я втайне надеялся, что когда-нибудь доберусь до такой древней переписи, где в деревне будет указано всего два-три крестьянских двора, а в одном из этих дворов хозяйкой окажется Анисья. Конечно, надежда почти несбыточная, но я дал себе слово, что если Бог попустит найти такую Анисью, то я закажу в церкви молебен по этой женщине.

 

Там на облаке из ваты

…Бог скучает над селом,

А точней – над деревушкой,

А точнее – над избушкой,

Где горит в углу лампадка

И лежит в шкафу псалом.

 

Помещики

Самое раннее из известных мне упоминаний об Анискине относится к 1747 году. В ревизских сказках за тот год деревня указана как вотчина известного фельдмаршала князя Александра Александровича Прозоровского. Он родился в 1732 году, был ранен во время семилетней войны с Пруссией, покорял Крым, был московским главнокомандующим. Князь воевал всю жизнь и даже умер в походе на берегах Дуная. Было ему тогда 67 лет.

Род князей Прозоровских очень древен и корнями уходил к князьям ярославским, а от них – к Рюрику. В XIV веке, то есть во времена Сергия Радонежского, на верхней Волге существовало небольшое удельное княжество со столицей в городке Мологе. Один из сыновей моложского князя Федора Михайловича владел селом Прозоровым и по своей вотчине получил прозвище «Прозоровский». От этого Ивана Прозоровского и пошла новая княжеская династия.

«Наш», анискинский Прозоровский имел многих славных предков – бояр, воевод, генералов. Его троюродная сестра, Варвара Ивановна Прозоровская стала супругой генераллисимуса А.В.Суворова. Однако к середине XIX века мужская линия рода Прозоровских пресеклась. Род угас, и чтобы сберечь хотя бы фамилию внук фельдмаршала, князь Михаил Федорович Голицын испросив Высочайшего повеления, принял фамилию деда. С 1854 г . он стал князем Голицыным-Прозоровским.

Анискино относилось к приходу церкви соседнего села Ивановского. В начале XX века в приход входило восемь деревень: Анискино, Горки, Ескино, Старово, Филимоново, Ново-Семенково, Марочково и Перново.

Нет никаких прямых сведений о том, что князья Прозоровские жили на нашей земле, но вероятно, так оно и было. Недаром же село Ивановское прежде именовалось как «село Ивановское-Прозоровских». Кроме того, известно, что при взбалмошном императоре Павле I князь был отправлен в отставку с приказанием проживать в своей деревне. Очень может быть, что той «деревней» было наше Ивановское.

Из села до соседнего Введенского монастыря проходила дорога, которую называли «княжьей» или «княжевой». Тоже, видно, неспроста. Говорили, что была та дорога широкой и мощеной, значит дорого стоило ее содержание.

Расположенный на озерном острове Введенский монастырь в те времена был под покровительством Прозоровских. Они жертвовали монастырю деньги и земли. Здесь же на острове у алтаря храма были погребены двоюродные братья фельдмаршала – Иван и Петр, а также его мать, княгиня Анна Борисовна, скончавшаяся в 1772 году.

 

Название «Ивановское-Прозовских» сейчас уже никто не помнит. Даже «Ивановское» редко кто говорит. Как-то я сказал одному своему земляку, 25-летнему парню, что моего деда венчали в селе Ивановском, так тот даже возмутился: «Я здесь всю жизнь живу и никогда оно так не называлось, – стал учить он меня. – Правильно говорить – Иваново».

Я так и не смог его переубедить и доказать, что сёла назывались уважительно, с использованием суффиксов. Например, Петровское, Знаменское, Борисоглебское, Ивановское. А деревни называли проще – Филимоново, Грибово, Иваново.

Церковь

Церковь в Ивановском стояла издавна. По ее истории люди даже отмеряли время. Моя бабушка, например, не помнила года рождения своей последней дочери Татьяны, но рассказывала, что та родилась в тот год, когда на колокольню вешали новый колокол.

Наш храм был освящен в честь Тихвинской иконы Божией Матери. Икону эту почитали во всем приходе. Она до сих цела, стоит перед солеёй в церкви города Покрова. По промыслу Божьему, тридцать лет назад перед этой иконой крестили мою новорожденную дочь Татьяну.

Главный престольный праздник отмечался в Ивановском в разгар лета, 26 июня по старому стилю. На праздничной проповеди, как полагалось, священник напоминал прихожанам, что сей чудотворный образ в 1613-м году не раз являлся жителям осажденного шведами города Тихвина, и что ее заступничеством Тихвинский монастырь выстоял перед неприятелем. Спустя три года перед иконой Богородицы был заключен русско-шведский Столбовский мир, а еще через 130 лет на поклонение чудотворному образу в Тихвин приезжала сама императрица Елизавета Петровна.

Я полагаю, что Прозоровские освятили храм в честь Тихвинской Богородицы не случайно. Прапрадед фельдмаршала Александра Александровича, боярин Семен Васильевич Прозоровский в 1613 г . был воеводой в Тихвине. Именно ему пришлось отбивать жестокие атаки шведов. Так что кому, как не ему было и почитать Тихвинскую Богородицу прежде других. С тех пор и стала икона особо почитаемой в княжеском роду.

Церковь стояла на самом высоком месте села. Даже возле ее ограды, ощущаешь себя выше любой сельской крыши. А уж купол ивановской колокольни виднелся даже от Покрова.

Красивые классические портики над папертями и объемная ротонда храма и до сих пор долго удерживают на себе внимание. Автор проекта церкви пока не известен, но строили-то ее, конечно, ивановские мужики. Строили без всякого опыта, полагаясь на свой разум и добросовестность. Возможно, почти так, как описано у Н. Дмитриева:

 

Ей хорошо среди покоя,

На рыжей ласковой траве.

Её один француз построил

С чудной фамилией – Бове.

 

И купола закатный глянец,

И рядом глиняный овраг –

Всё это видел иностранец

(По крайней мере, пишут так).

 

Она столетья простояла,

Крестом цепляя облака,

И почему-то вспоминала

Не иностранца – мужика,

 

Который гнал вдоль брёвен стружку,

Златил, ковал и резал в срок,

А после шел в свою избушку,

Где на соломе спал телок.

 

И по утрам, внимая гуду,

Под мерный колокольный звон,

Уже без шапки, как на чудо,

Смотрел на то, что создал он.

 

Рядом с храмом находился дом священников, отчего соседний лесок прозывали «поповой рощей». В конце XIX в. священником в церкви был Михаил Иванович Руфицкий. Он скончался не старым, на 53-м году и был погребен при алтаре храма. Новый настоятель о. Александр Сергиевский прослужил до Октябрьской революции. Именно он венчал моих деда и бабку, а затем крестил всех их детей и моего отца в том числе.

А с 1919 г . в Ивановском служил о. Сергий. Сергей Михайлович Руфицкий, сын о. Михаила. Мой отец не раз рассказывал мне страшную историю о том, как в Ивановском разоряли поповский дом, жилище о. Сергия. Больше всего отцу было жалко книги. Их было много, и все они были брошены в костер. Почему-то больше всего ему запомнился атлас растений с цветными рисунками. Подобного отец больше никогда не встречал. По его словам, каждая травка в этой книге была изображена «в полный рост»: с корешками, листьями, цветками и семенами. Определить растение по атласу труда не составляло.

Отцу Сергию было отпущено те же 53 года, что и его родителю. Летом 1937 г . по показаниям двух «свидетелей» он был заключен в Таганскую тюрьму и 27 сентября расстрелян «по решению тройки». Как иногда говорят, «был бы человек, а статья найдется». Местом захоронения последнего ивановского батюшки указано подмосковное Бутово.

Деды

Анискино : Николай Федорович Алексеев (1 мая 1880 – 26 сентября 1920). Жена его Прасковья Кирилловна Ногина (8 октября 1884 – 25 сентября 1960).

 

Сочиняя свои записки о родословии, я решил делить их на главы согласно поколениям. Мне подумалось, что такое деление будет наиболее естественным в моем положении. Кроме точной хронологии и постепенного погружения «вглубь веков», я смогу выражать свои мысли тоже постепенно, по мере раскрытия новых поколений предков.

Раскрывал их я, действительно, постепенно. Раз в неделю ездил во Владимир и, просматривая ревизские сказки, примерно раз в неделю углублялся на одно поколение в свое родословие. До следующей недели, то есть до следующей поездки в архив, в голове и в душе происходило «привыкание» к новым именам, к новым родственникам. Наверное, таким же образом ребенок, взятый в новую семью из детского дома, постепенно привыкает, что у него вдруг появились родители, дедушка, бабушка, братья, сестры.

Такие мысли от обретения каждого поколения я решил записывать. Постепенно количество предков все увеличивалось. Они оказывались жителями не только Анискина, но и соседних сел и деревень.

 

В те времена, когда не было ЗАГСов, все акты гражданского состояния заносились в церковные приходские книги. Читать такие книги необыкновенно интересно и волнительно. Писали тогда не торопясь, с подробностями. Например, о венчании моего деда было сказано:

«Деревни Анискино крестьянский сын Николай Федоров Алексеев, православного вероисповедания, первым браком 22-х лет и села Ивановского-Прозоровских крестьянская дочь девица Параскева Кириллова Ногина, православного вероисповедания, первым браком 18-ти лет… по добровольному их, и родителей согласию, и по учинению от них в церкви указанного обыска... венчаны первым браком. Сие таинство венчания брака совершаемо было по церковному чиноположению в церкве пред людьми в узаконенное время священником Александром Сергиевским с причтом 14 апреля 1903 года».

При венчании полагалось быть поручителям, то есть по двум мужчинам с каждой стороны, которые письменно подтверждали отсутствие препятствий к бракосочетанию. В нашем случае поручителями от невесты были ее двоюродный брат Гавриил Кириллович Ногин и анискинский Степан Иванович Сладков. За жениха же свидетельствовали крестьяне Михаил Иванович Бурцев из соседней деревни Заднее Поле и Филипп Яковлевич Сладков из Анискина. Случайно или нет, но сын последнего поручителя, Иван Филиппович Сладков стал впоследствии лучшим другом моего отца.

Дедушку и бабушку венчали на Красную горку, на следующей неделе после Светлой Седмицы. Жениться на Красную горку считалось особенно знаменательным. По народным поверьям этим праздником славяне отмечали свой исход с Карпат на Русскую равнину. Вот и обозначали память о древней Родине всеобщим поминаем предков (Радоницей) и созданием новых семей.

В списке прихожан за 1919 г ., который был приведен в чудом сохранившейся церковной книге нашей Тихвинской церкви, каждой семье отводился отдельный лист и на нем были записаны имена супругов, время их венчания, даты рождения и, увы, смерти детей.

Мой долг, хотя бы кратко, упомянуть те анискинские фамилии, что существовали в деревне в то время. Это – самые близкие из моих земляков, возможно даже кровные или духовные родственники. И пусть в этих строчках они «проживут» еще какое-то время. Большинству читателей знать это, возможно, будет не интересно, но вдруг кто-то скажет: «А ведь это – мой дед или прадед!»

Больше всего в деревне было Сладковых – целых 6 дворов. Правда полных семей было всего две – семья Якова Михайловича и Евгении Андреевны (четверо детей, не считая умерших во младенчестве), да семья Ивана Андреевича и Агриппины Алексеевны Сладковых (трое детей). Другие четыре семьи отцов на то время не имели и значились как «семьи вдов»: Анны Фокеевны Сладковой с четырьмя детьми, Марии Стефановны Сладковой с тремя детьми, Анны Васильевны Сладковой с тремя детьми и Гликерии Ефимьевны Сладковой и ее сына Ивана. Я думаю, что сиротами все эти Сладковы стали во время Первой мировой войны, когда их отцы погибли на фронте.

На втором месте стояли  Сучковы. По преданию, их прежняя фамилия была Сукины, но барин (видимо, кто-то из Прозоровских) повелел переменить ее на благозвучную. Так и появились Сучковы. А еще позднее, тех Сучковых, что жили на краю деревни стали прозывать Краевыми. Появилась новая фамилия – Сучковы-Краевы или просто Краевы. Михаил Иванович Сучков и его супруга Ольга Ивановна имели двоих детей – Марию и Василия.

Третьей аниськинской фамилией была фамилия  Алексеевых  или, как их звали и писали "Лексевы". Мой дед, Николай Федорович Алексеев родился 1 мая 1880 года по старому стилю. Прадеда звали Федором Алексеевичем, а, прапрадеда – Алексеем Дмитриевичем. Этот Алексей родился в 1813 году и, я полагаю, что был жив в 1861 году, когда после крестьянской реформы (отмены крепостного права) крестьянам стали давать фамилии. Как правило, их давали по именам предков. Кстати, в ревизских сказках так и писали: «Алексей Дмитриев сын. Жена его Авдотья Сергеева дочь. Алексеевы дети…» Он имени прапрадеда Алексея, скорее всего и возникла наша фамилия – Алексеевы.

Из шестерых детей моей бабки Прасковьи Кирилловны к 1920-му году остались в живых лишь четверо: Иоанн, Надежда, Татьяна и Николай, мой отец. В том несчастливом году стали они сиротами.

Обычно длинная биография считается показателем успешной жизни. Ну, как же, столько должностей сменил человек, столько профессий! Видимо, всё искал и искал себя. А вот у деревенских женщин все биографии складываются только из двух фраз: «Всю жизнь прожила в деревне и, не покладая рук, работала на простой работе. Вырастила стольких детей, сколько Господь дал». Они просто безропотно несли посланный им Богом крест и считали это своим главным долгом.

 

Отец всегда говорил мне, что его отец умер от воспаления легких, полежав на сырой земле. Но память человеческая несовершенна. Правда, старики лучше всего помнят свою юность, предков, родню. И все равно приходится проверять всё, о чем они рассказывают.

И я вдруг читаю запись ВИК (Волостного исполнительного комитета) об умерших в волости в 1920: «Николай Федорович Алексеев скончался в 40 лет 6 августа 1920 г . от тифа». И тут же вспоминаю, что действительно 1918 – 1919 годы были временем тифозной эпидемии, когда тиф косил людей как косой. В этой же книге было помечено, что дед умер «дома», и что заявила о смерти «теща умершего Вера Антиповна Ногина».

Брат деда Яков Федорович Алексеев и его жена Марина Ивановна жили по соседству и имели пятерых детей. Яков Федорович был кучером в соседнем монастыре – Введенской Островской пустыни. Его потомки так и остались жить возле монастыря.

Соседи

Нашими ближайшими соседями были Трифоновы. В деревне жили семьи двух братьев Трифоновых.

Младший из них, Федор Стефанович был на пять лет моложе своего брата. Его жена Прасковья Ивановна пережила многих из своей родни. Тетю Пашу Трифонову в деревне помнят до сих пор. Уже совсем старенькая, она все-таки еще держала коз и сама пасла их. Моя бабка и тетя Паша Трифонова были тезками, жили по-соседски мирно и обе упокоились не на своем «ивановском», а на городском Покровском кладбище.

 

Можжевельник, супесь и подзолы…

Километрах в трех от Покрова

В доме, где лампадки и подзоры

Бабушка моя еще жива.

На заре она коров доила,

Шла босая – туфли берегла,

Двух детей похоронила,

Двух царей пережила…

 

Я не застал в живых Федора Степановича Трифонова, но удивительным образом, промыслом Божиим оказался обязанным ему своим появлением на свет. Причем, это провидение свершилось за тридцать лет до моего фактического рождения, через несколько лет после революции.

Мой отец был тогда молодым еще безусым парнем, только что схоронившим умершего от тифа отца. На руках у матери осталось четверо детей и бедное крестьянское хозяйство.

Жили всегда впроголодь, а отец, как я уже писал, ходил со своей бабушкой Верой побираться. До глубокой старости он вспоминал, как в летнее время мать по утрам расталкивала его ото сна и просила сбегать к лесу, насобирать хотя бы грибов на завтрак. Слава Богу, грибов в лесу всегда было множество, и за полчаса отец прямо на опушке набирал лукошко. Так грибами и питались.

В один из дней в Анискине появились двое мужчин в кожаных куртках, ходивших от двора к двору. Они представлялись как присланные советской властью из Покрова и требовали «излишков» продуктов.

На беду у нашего, «лексеевского» дома пасся теленок – единственная надежда всей семьи. К зиме он должен был набрать вес, и тогда на несколько месяцев семья была бы обеспечена мясом.

Никого не спрашивая, «комиссары» взяли веревку, за которую был привязан бычок, и повели его за собой. Просто украли посреди белого дня! Я не знаю, кто был тогда в доме, но мой отец при виде такого неслыханного воровства схватил топор и бросился отбивать собственность. Это был подвиг. Я бы такое уже не совершил.

Страшно представить, чем бы всё могло кончиться, не случись рядом соседа, Федора Степановича Трифонова. Он успел схватить отца за руку: «Колька, ты куда? Они же с наганом, застрелят!». В итоге теленка увели, а Николай остался живым и спустя много лет стал моим отцом.

 

Деревне было трудно всегда, а после 1917-го особенно. У Николая Дмитриева есть печальные стихи на этот случай:

 

Деревня

 

Как весной ты травку торопила!

Как скотину таскивала в ров!

И, ремни продев через стропила,

Поднимала выживших коров.

 

И шутили грустно старичишки,

Пахнущие мохом щукари:

– Вот и нас до пенсии под мышки

Кто б подвесил, черт его дери!

 

Нет, за недоимки не стегала

Кумачом расцвеченная власть,

Но порою лишнее тягала,

Дозволяя доблестно пропасть…

 

На тебе росли плотины-глыбы,

Домны, заводские корпуса,

А тебя все гнули перегибы,

Деревенька, горькая лоза.

 

Всё ждала, что кто-никто приедет

И устроит жизнь твою ловчей.

…Разве только прежним бедам светит

Горький свет некрасовских очей!

 

К слову, отец мой любил стихи Н.А. Некрасова более всех других. Много раз он читал их мне наизусть. Особенно часто я слышал следующее: «И пошли они солнцем палимы// Повторяя, «Суди его Бог»,// Разводя безнадежно руками// И покуда я видеть их мог//С непокрытыми шли головами». (Это из стихотворения «Размышления у парадного подъезда»).

А еще отец читал «Несжатую полосу»: «Поздняя осень.//Грачи улетели.//Лес обнажился.//Поля опустели.//Только не сжата полоска одна.// Грустную думу наводит она».

Несомненно, что эти некрасовские строки вызывали у отца (крестьянского сына) вполне конкретные воспоминания, были для него очень волнующими, связанные с какими-то особенными жизненными переживаниями. Как ни странно, но теперь и я, уже крестьянский внук, тоже читаю эти стихи с большим волнением.

 

Господь и в дальнейшем сохранял жизнь отца. Он родился на вешнего Николу и 20 мая 1941-го отметил 29-летие. Через месяц началась война.

Трех друзей-земляков – Алексеева, Сладкова и Пашкова – в армию призвали сразу и сразу же отправили на фронт. Так вместе и держались. Когда перед боем выдавали по 50 «фронтовых» граммов спирта, то сливали всё в одну кружку и отдавали кому-нибудь одному. Чтобы хоть один смог опьянеть и снять стресс от постоянного ужаса войны. Как-то раз у них на глазах снаряд миномета разорвался между ног сидящего в окопе солдата. Секунда…взрыв… и у парня вместо ног торчат обломки костей.

Летом 42-го их часть должна была взять деревушку, в крайнем доме которой на крыше сидел немецкий пулеметчик. Перед деревней было большое картофельное поле и хоть как-то можно было укрыться в этой зелени. Передвигались перебежками: бросок, залечь и проползти по гряде несколько вперед. Не успеешь, немец тут же даст по этому месту очередь.

В очередной раз отец сделал все, как полагалось. А друзья проползти вперед на два метра не успели. Пулеметные пули прошли по их головам, а отцу одна их них раздробила стопу левой ноги. Так и остались лежать среди картошки – двое погибших и один потерявший сознание от потери крови. Отца только вечером подобрали санитары, но на вечерней поверке его не досчитались и домой, в Покров прислали «похоронку». «Похоронку» на живого.

Наверное, и у Николая Дмитриева отец однажды чуть не погиб среди клеверного луга, и он тоже размышлял о том, что Бог уберег отца для будущих детей:

 

В пятидесятых рождены,

Войны не знали мы, и все же

Я понимаю: все мы тоже

Вернувшиеся с той войны.

 

Летела пуля, знала дело,

Летела тридцать лет назад

Вот в этот день, вот в это тело,

Вот в это солнце, в этот сад.

 

С отцом я вместе выполз, выжил,

А то в каких бы жил мирах,

Когда бы снайпер папу выждал

В чехословацких клеверах?!

 

Другими нашими соседями были Сидоровы. Я застал последнего мужчину этого рода – Костю. Он часто приходил ко мне на участок слегка выпившим и при всяком разговоре непременно вспоминал, что наши с ним отцы были друзьями, и что мы тоже должны дружить. По деревенским меркам Костя был мужиком непутевым. Он так и не завел семьи, злоупотреблял вином, сменил множество работ, подрабатывая на стороне. Тем не менее, человек он был добрый, честный, с правильными мыслями.

В первые годы перестройки, работая монтажником в Москве, Костя однажды упал в лифтовую шахту с седьмого этажа и надолго был прикован к постели. А, выйдя из больницы, вдруг увидел на краю своей родной деревни выросшие, как грибы после дождя, дома «новых русских» и решил их сжечь. По этому поводу Н.Дмитриев написал стихотворение «Монтажник»:

 

Он нервный был мужик, но настоящий,

Ему ль ходить с обиженной губой?

Он полюбил бурьян с его пропащей,

Но гордой и разбойною судьбой.

 

Когда подул хороший ровный ветер,

Он рассчитал начало и концы

И пал пустил – широк, трескуч и светел –

На новые буржуйские дворцы.

 

Кричал, дурак: – То вихрь антитеррора,

Сей пламень! (Я отмечу: в том конце

Гнездились вор, бандит и теща вора

С подчеркнутой невинностью в лице.)

 

Огонь добрался только до газона.

И ладно, что стихия улеглась.

А другу детства улыбнулась зона,

Беззубую осклабившая пасть…

 

Теперь в сидоровском доме живет Костина сестра Нина. А я (совершенно случайно или, наоборот, закономерно) обнаружил, что мы с Костей были дальними родственниками. У моего прапрадеда Алексея Дмитриевича «нашелся» старший брат по имени Сидор, родившийся в 1805 году. От него и пошли анискинские Сидоровы. Так что мы с Костей оказались пятиюродными братьями!

Плотничество

Все мои предки оказывались крестьянами, и лишь дед и прадед подрабатывали отхожим плотничьим промыслом, порой на несколько месяцев отлучаясь в Москву. Но это, конечно, не значит, что прадеды и прапрадеды не держали в руках топора. Держали, и еще как держали!

Прежде наша деревня относилась к древней Аргуновской волости, а потому таких отходников звали «аргунами». Плотниками они были замечательными. Рубили и подновляли избы и городские дома, ставили амбары и бани, делали великолепные, глубокие по смыслу наличники-обереги. Некоторые деревни славились своими столярами, искусно создававшими всевозможную мебель, вырезавшими киоты для домовых образов и даже иконостасы для церквей. Кое-что из этой давно ушедшей аргуновской цивилизации еще сохранилось до наших дней.

Мой отец не считал себя плотником, однако, когда большая комната в бывшем больничном бараке купцов Зиминых стала тесна для трех наших семей (мои брат и сестра тоже стали семейными и родили детей), отец взял участок земли на краю города и построил на нем большой деревянный дом. В нём я сейчас и пишу эти строки.

Поскольку семья наша была очень бедной, отец решил проблему строительства, исходя из надежды только на свои руки. Он перешел на работу в пожарную часть, сутки там отсыпался (ведь пожары случались не каждый день), а следующие трое суток работал лесорубом в лесничестве. Причем зарплату брал не деньгами, а «лесом». И много лет спустя он все еще вспоминал при случае: «Вон там я пилил сосну для оконных косяков, а там – для балок-переводов».

Отец почти всё делал из дерева, предпочитая даже доски или брус скреплять не гвоздями, а шипами. А с металлом работал редко, я бы сказал неумело. Поэтому «железок» у нас было немного – лишь одна пила по металлу скромно висела на стене сарая. Зато сколько было плотницкого и столярного!

Главный плотницкий инструмент – топор. Точнее – топоры, поскольку у нас в доме их было много. Штук шесть или семь, а не один на все случаи жизни, как видишь сейчас у дачников. Так что, если требовалось перерубить бревно, отец не тюкал по нему сто раз топориком, а брал большой топoрище. Были топоры для обрубания сучьев, для вырубания лесной поросли (с очень длинной ручкой, чтобы не приходилось низко сгибаться), для изготовления кадушек (бондарские), для мелких плотницких работ. Разумеется, все эти топоры имели удобные, самим же отцом сделанные топорuща (он делал их сам и чужих не признавал) и были отменно заточенными. Если во время работы обламывался грифель карандаша, отец тут же легко затачивал его все тем же топором. (Для сравнения попробуйте заточить карандаш топором, имеющимся у вас на даче).

Кроме топоров в нашем хозяйстве были еще разные пилы: одна продольная, одна лучковая лобзиковая, поперечные. Последних, как и топоров, было несколько, и они тоже все были хорошо наточены и не имели обломанных зубьев. Ножовкой с крупным зубом («продольной») отец распиливал вдоль небольшие бревна, превращая их в доски. Другие пилы, те, что с мелким зубом, годились для перепиливания тонких вещей. Даже ручки у них были разные, и те, что были удобнее в руке, пользовались у отца особым уважением.

Вообще, и среди топоров и среди пил у отца были любимые и нелюбимые. То есть, во-первых, удобные или не очень удобные в руке, а во-вторых, универсальные или пригодные только для чего-то одного.

Третьей категорией плотницких инструментов в нашем доме были рубанки или струги, как их называли прежде: несколько обычных рубанков, фуганок (рубанок с очень длинной колодкой), шерхебель с круглым лезвием для первой грубой обработки поверхностей, рубанки, делающие (выбирающие) четверть.

 

Мне было всё дано Творцом

Без всяких проволочек:

И дом с крыльцом, и мать с отцом,

И складывание строчек.

 

Россия – рядом и – в груди,

С мечтой о новом Спасе,

С тысячелетьем позади

И с вечностью в запасе.

 

Мне было всё дано Творцом:

И у скворечни скворчик,

И дом с крыльцом, и мать с отцом,

И складывание строчек.

 

И вот теперь сказать могу

(Не за горами старость),

Что всё досталось дураку,

Всё – дураку досталось…

 

Самое удивительное, что в детстве я редко брал все эти инструменты. Вначале просто был мал, а потом уже было некогда. Да и все равно я бы не сделал из дерева ничего лучше, чем отец. Но смотреть за его работой приходилось часто и получилось, что даже такое простое наблюдение вошло в сознание. Вошло незаметно, но вот теперь, спустя сорок лет я с любовью пишу эти воспоминания, храню весь отцовский инструмент, также морщусь, видя не ложащиеся в ладонь топорища в магазинах. Даже гвозди забиваю топором, если в это время именно он у меня в руке.

Отец очень переживал, что я ничему у него не учусь, что не умею плести корзинки, затачивать пилы, делать топорища. И в старости он вполне искренне советовал мне продать дом после его смерти. «Ты, – говорил он, – не сможешь его содержать. Продай и купи себе квартиру». Конечно, я хозяин – никакой, но всё же содержу дом уже почти десять лет, не даю ему гнить, да еще и кое-что подправляю, усовершенствую. Сделал новые заборы, водостоки, новую дверь, переделал лестницы, сменил водопроводные трубы, перекрыл крышу сарая, сделал крышу над гаражом, ремонтирую фундаменты.

Я не знаю, гены ли это дают о себе знать, или просто полученное от отца воспитание, но берешь в руки отцовский топор и греет душу мысль, что таким же инструментом работали и все твои предки.

Прадеды

Анискино: Федор Алексеевич Алексеев (1848– ?). Его жена Екатерина Силантьвна (1863–1893).

Ивановское : Кирилл Иванович Ногин (1848 – после 1897). Его жена Вера Архиповна (1858 – после 1920).

 

Все открывшееся мне предки жили в трех соседних селениях: по линии деда – в Анискине, а по линии бабки – в селе Ивановском и примыкавшей к нему деревне Старове. Так, по месту происхождения, я и буду их указывать.

О прадеде Федоре Алексеевиче в архиве нашлось немало сведений. Он и его семья попали в «Первую всеобщую перепись населения Российской Империи, на основании высочайше утвержденного положения 5 июня 1895 года». Инициатором переписи стал известный географ Петр Петрович Семенов, бывший в то время членом Государственного совета и председателем Статистического совета Министерства внутренних дел. Будучи известным географом, Петр Петрович организовал несколько значительных экспедиций в Центральную Азию и Новую Гвинею, за что впоследствии получил прибавку к своей фамилии и стал именоваться Семеновым-Тян-Шанским. Именно ему мы обязаны прекрасным историческим и географическим описанием нашей страны в многотомном издании «Россия». Полное название этой книги было таковым: «Россия. Полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей». Первый том «России» вышел в год столетия со дня рождения А. С. Пушкина. Именно из него люди узнали об аргуновских плотниках.

Всероссийская перепись населения была проведена в 1897 году. Основные ее результаты ушли в Центральный статистический комитет на обработку, а переписные листы остались в губерниях. Так что теперь ими можно пользоваться при поисках предков. Каждый лист переписи был посвящен отдельному двору, то есть одному семейству.

О моём прадеде в переписном листе № 240 по Владимирской губернии было сказано следующее: «деревня Анискино Покровского уезда Владимирской губернии. Хозяин двора – Федор Алексеевич Алексеев. Живет в собственном доме. Жилых строений во дворе – одно. Дом крыт железом. Православного вероисповедания. Грамотный. Сельский староста».

Национальность в переписи почему-то не указывалась. Зато в паспорте моего деда по матери, Петра Максимовича Фролова, значилось «великоросс». Великоросс (или великорус) – одно из немногих слов, которых я не смог найти в словаре В.И. Даля. В нынешних же словарях русского языка это слово отмечено как устаревшее и означающее просто «русский». Это, конечно, слишком коротко. «Великоросс» – глубокое смысловое понятие, теснейшим образом связанное с «малороссом» и «белороссом». За этими словами стоит принадлежность людей к древнейшим составным частям русского государства – Малой, Великой и Белой Руси. Однако, вот что писал В.И. Даль: «Только Польша прозвала нас Россией, россиянами, российскими, по правописанию латинскому, а мы переняли это, перенесли в кириллицу свою и пишем русский!»

У прадеда, как и у всех анискинских мужиков, было два занятие: основное – плотничество и вспомогательное – земледелие. Однако, как я уже отметил, прадед был еще и сельским старостой, то есть возглавлял Анискинское сельское общество. Такие крестьянские общины после крестьянской реформы 1861 года (отмены крепостного права) могли образовываться в каждой деревне и являлись низшей административно-территориальной единицей в стране. Они занимались перераспределением земли между крестьянами, определением севооборота и сроков сева, землеустройством, заведовали мирским капиталом и прочими всех касающимися деревенскими работами.

С 1861 г . сельское управление возглавлял староста, которого избирали на сельском сходе сроком на 3 года. Как староста, мой дед должен был получать жалование от мирских сборов, а его семья на эти три года освобождалась от всех работ и нарядов.

Были у старосты и помощники: сборщик податей, писарь, десятский (выборный от каждого десятка дворов). К сожалению, эти должностные лица не отражались в переписи, поскольку они назначались старостой и служили помесячно.

 

Отыскать что-нибудь о другом своем прадеде – Кирилле Ивановиче Ногине я поначалу и не мечтал. И вдруг через полгода после начала работы в метрической книге Тихвинской церкви попалась запись, в которой Кирилл Иванович назван отставным унтер-офицером. Это было уже существенно. Значит, прежде чем жениться на моей будущей прабабке Вере Архиповне Кирилл Ногин по рекрутскому набору попал в армию.

Я полагаю, что это произошло в конце 1860-х годов. В армию тогда забирали уже не пожизненно и даже на 25 лет, как в конце XVIII . Правда, введенная в 1705 г . рекрутская повинность еще сохранялась, доживала, так сказать, свои последние годы. В 1874 г . она была заменена всеобщей воинской повинностью, а рекрутов стали называть «новобранцами». Так что Кирилл Ногин был одним из последних в селе рекрутов.

В семье Ивана Ногина было тогда трое сыновей. Имена рекрутов в то время определялись крестьянской общиной. Она и порешила отдать в рекруты одного из Ногиных.

В те времена военная служба делилась на фактическое пребывание в армии и пребывание в запасе. Когда Кирилл был еще мальчишкой, общий срок службы снизился до 15 лет, однако в армии человек пребывал только часть срока – сначала 12 лет, потом – 10, а к моменту службы прадеда всего 7 лет. Оставшиеся 3, 5 или 8 лет военнослужащий пребывал в своеобразном отпуске. В книгах о таких после имени писали: «находящийся в запасе солдат».

Служба прадеда проходила уже после отмены крепостного права. Иначе он вернулся бы из армии уже свободным от крепостной зависимости.

Воевал ли дед, мне было неизвестно. Да и не всё ли равно? Правда, заложенное в детстве желание видеть боевые ордена предков нет-нет, да просыпалось во мне. А ведь это оказаться на войне – страшное несчастье. Даже если выживешь и дашь потомство, сколько горя останется в сердце от множества увиденных смертей! Говорят же об искалеченных душах наших «миротворцев», воевавших в Афганистане или на Кавказе.

В русской армии звание «унтер-офицер» шло вслед за солдатом и ефрейтором. В пехоте в мирное время выше был только фельдфебель. Далее шли уже офицерские чины . Другие унтеры в окрестных деревнях в метриках упоминались очень редко: обычно крестьяне возвращались из армии солдатами. Лишь немногие (прежде всего, грамотные) падали в унтерские школы при полках. Значит, прадед чем-то выделялся среди прочих своих земляков, раз попал в такую школу.

Спустя месяц Бог послал мне новую находку. В очередной метрической книге за 1878 г . оказалась обычнейшая запись о рождении младенца Гавриила Ногина. Однако в графе «Родители» вместо довольно нередкого «солдат, находящийся в запасе армии» значилось следующее: «Действующей Задунайской армии 2-й дивизии 8-го Московского гренадерского полка 6-й роты унтер-офицер Кирилл Иванов Ногин…».

Прадед был гренадером! Служил в отборном полку, особо отличившимся еще в 1799 году во время Швейцарского похода А.В.Суворова!

Значит, он всё-таки воевал. Освобождал братьев-болгар от турецкого ига, может быть, был среди защитников Шипкинского перевала, хотя из последних выжили только единицы.

И вот вспоминаешь о мифологической нити жизни. Я родился потому, что немецкая пуля попала не в грудь, а в ногу моего отца. А теперь оказывается, что и отец появился на свет, благодаря тому, что английская пуля обошла его деда (турки стреляли тогда из английского оружия).

Пытаюсь представить, как Кирилл Иванович возвратился в село. Повзрослевший, ставший мужчиной: возмужавший! Пришел ли он в шинели и шапке или дело было летом, а скатанная шинель была надета через плечо? Кто теперь это может знать? Но мне хочется верить, что прадед вошел в свое село именно в шинели. Ведь на ней лучше всего были заметны знаки унтер-офицера: широкие галуны поперек погон и пуговицы на клапанах воротника. Поди, долго хранилась такая шинель в доме Ногиных!

Послушать бы рассказы этого «служилого» об армии, о тех местах, где удалось побывать! Наверное, найти невесту такому парню труда не составляло. Богу было угодно, чтобы женой унтера («унтершей») стала моя прабабка Вера Архиповна.

Часть 2. «Ибо прах ты и в прах возвратишься» (Бытие, III , 19)

Вторая часть моего повествования – уже не воспоминания, поскольку речь будет идти о людях, которых я не только никогда не видел, но о которых практически ничего не могу знать кроме имен и времени жизни. В таком случае спрашивается, а зачем они мне? Я и сам толком еще не понимаю. Только помню, как отец не раз сожалел, что рано потерял своих дедов и отца. «Я бы, – говорил он совершенно искренне, – просто кормил бы их и поил, лишь бы иногда можно было бы с ними посоветоваться, когда не хватает опыта».

Вот и у меня, кажется, появилась потребность иметь хотя бы кого-то, к кому можно обратиться мысленно и чей ответ можно хотя бы приблизительно представить. Ведь обращаюсь же я так к покойному отцу.

 

По владимирской тропке песчаной

Шел я к бабушке в дальнюю весь,

Вдруг послышался голос печальный:

«Это здесь, это здесь, это – здесь…»

 

Кто окликнул меня – я не понял

И понять не пытался ничуть

Лишь глаза посветлевшие поднял

На небесную нежную муть.

 

И улегся под куст, как отшельник,

И услышал опять: «Это здесь…»

И запел надо мной можжевельник

Колыбельную смертную песнь.

 

Я услышал ее не со страхом,

Не с тоскою, и – руки вразброс, -

Замирая, просыпался прахом

И травою при жизни порос.

 

И какие б ни выправил визы –

Там лежу я, корнями прошит,

Корни серы, а ягоды сизы,

И песочком в глаза порошит

 

Я так часто думал об этих людях, что вдруг вспомнил, что примерно таким же образом сидел над списками умерших крестьян гоголевский Павел Иванович Чичиков. Сидел и размышлял о судьбах людей, от которых остались одни только имена. Разумеется, это были рассуждения не Чичикова, а самого Николая Васильевича. Помнится, в школе наше внимание обращали на эти рассуждения, и мы даже помечали карандашом на полях книги – «Народ». Однако только теперь, спустя почти полвека после того урока литературы, я сам размышляю над обычным списком давно скончавшихся людей. Все-таки так хочется знать о том, как они выглядели, каким языком и о чем говорили, в чем видели счастье, о чем серьезном думали.

С каждым поколением наблюдается потеря имен. Так, из восьми моих прапрадедов по отцу нашлось только семь (87%), а прапрапрадедов обнаружилось только половина (9 лиц из 16-ти).

И все-таки по отцовской линии я нашел 51 прямого предка. 51 имя, о которых прежде я даже не подозревал. Прабабушка Лукерья Трифоновна, Исайя Матвеевич – прапрадедушка, Дарья Павловна – другая прабабушка…. Все эти имена представляются мне какими-то особенно значительными, как бы высвечивающимися из глубины времени.

Прапрадеды (5-е поколение)

Анискино : Алексей Дмитриев (1811– ?). Его жена Авдотья Сергеева (1813 – ?)

Ивановское : Иван Петров Ногин (1825 –?). Его жена Матрена Ивановна (1825–?).

Архип Ефимов (1833 –?). Его жена Лукерья Трифонова (1832 –?)

Гораздо полнее ревизских сказок были метрические книги. Они велись в каждой церкви и до сих пор хранятся в районных и областных архивах. В каждом году заводилась новая метрическая книга и в ней тщательно записывались все родившиеся, венчавшиеся и скончавшиеся прихожане. Согласно декрету ВЦИК и СПК «О гражданском браке…» (вот когда впервые в России появилось это выражение, получившее такое широкое хождение ныне) от 18 декабря 1917 г . метрические книги должны были быть изъятыми у Церкви и переданы на хранение в архивы ЗАГСов. К концу 1919 г . процесс передачи метрических книг, видимо, закончился. Окружные отделения ЗАГС стали обладателями метрик с 1863 по 1919 гг. Более древние книги были отданы на хранение губернским уполномоченным Главархива.

Метрические книги хранят гораздо бoльшее количество сведений о людях, чем ревизские сказки. Кроме годов жизни метрики указывают и число того иного события. В них приведены имена крестных новорожденных, поручителей при венчании, место рождения невесты. Благодаря метрикам можно найти своих духовных родственников. А духовное родство считалось прежде не менее важным, чем кровное. Поэтому, например, категорически запрещались браки между крестными и крестниками, между крестными родителями, между кумовьями.

По последней 10=й ревизии 1858 года в деревне Анискино было 15 семей, то есть 15 крестьянских дворов, 15 отапливаемых домов, 15 изб. В них проживало 45 душ мужского и 66 душ женского пола. 111 человек.

До середины XIX века люди из податных сословий именовались без фамилий, но обязательно с указанием отчества. Поэтому запись «Архип Ефимов» или «Архип Ефимов сын» означает для нас «Архип Ефимович». Отчество не позволяло спутать человека с его тезкой, живущим в той же деревне.

Сложнее было с женщинами. Например, родившаяся во время войны с Наполеоном девица Авдотья Сергеева (т.е. Авдотья Сергеевна), выйдя замуж за Алексея Дмитриева (моего прапрадеда), именовалась уже так: «Авдотья Алексеева Сергеевна». Получалось, что имя мужа становилось для женщины главнее имени отца.

В 1858 году моему прапрадеду крестьянину Алексею Дмитриевичу было 44 года, а его жене Авдотье Сергеевой – 45 с половиной. В семье росли два сына: 10-летний Петр и 8-летний Федор (мой будущий прадед). А первый из детей – Степан – скончался в 1855 г . в 20 лет. Были, конечно, и дочери: Марья, Афимья (Евфимья) и Прасковья.

 

Снова снится мне равнина,

Черный бор и талый снег.

Видно что-то обронила

Там душа моя навек.

 

Я не знаю точный адрес,

Мне оттуда нет вестей,

Но, наверно, и состарясь,

Я увижу на кресте

 

Колокольни отзвучавшей

Гроздь растрепанных ворон

И как сумерки из чащи

С четырех ползут сторон.

 

Может, это вид дорожный,

Поразивший всех сильней,

Или это лик тревожный

Прежней родины моей?

 

По мере открытия этих мои предков и их имен почти сразу же появился вопрос: что же теперь делать с этими вновь ожившими имена?

К сожалению, при ревизиях указывались только имена, возраст и место проживания крестьян. Поэтому проникнуть за эту завесу имен казалось невозможным. Только имена и возраст, да еще супружеские пары. К примеру, такие: Федор Алексеевич и Екатерина Силантьевна (это мои прадед и прабабка). А прапрадед Алексей Дмитриевич был женат на Авдотье Сергеевне. По линии отцовой матери значились супружеская пара прадедов: Кирилл Иванович и Вера Архиповна. Далее две пары прапрадедов: Архип Ефимович с Лукерьей Трифоновной и Иван Петрович с Матреной Ивановной.

Все эти имена казались мне какими-то особенно значительными, как бы высвечивающимися из глубины времени. Да они, в самом деле, были красивыми и вовсе не холопскими или забытыми, как можно было бы ожидать. Дарья, Вера, Екатерина, Лукерья, Прасковья, Кирилл, Дмитрий, Петр, Ефим , Исаия, Акулина, Фрол … Почему-то не все они были записаны в соответствии со святцами. По-церковному Акулину следовало бы записать как Акилину (в переводе с греческого – «орлица»), Матрену – Матроной, Дарью – Дарией, а Лукерью – Лукиной или Лукией, что по-латински означает «светлая». Так что или переписчик был не слишком силен в знании святцев, или просто писали так, как люди сами себя называли. Чтобы не было путаницы.

Прапрапрадеды (6-е поколение)

Анискино: Дмитрий Марков (1780–?). Его жена Матрена

Ивановское : Петр Сергеев Ногин (1803 – 1857). Его жена Дарья Павлова (1801 – ?).

Ефим Исаев (1790 –?). Его жена Акулина Тимофеева (1789 –?).

 

Прапрапрадедов по отцу у каждого человека должно быть восемь пар, то есть шестнадцать человек, но у меня известны только три пары: одна – из Анискина и две – из Ивановского. Остальных, наверное, уже не найти.

Имена – именами, а мне в с ё -таки очень хо телось знать о том, как выглядели мои прадеды, каким языком и о чем говорили, в чем видели счастье, о чем серьезном говорили… Ведь и Чичиков (то есть Н.В. Гоголь) думал о том же:

« Смотря долго на имена их, он умилился духом и, вздохнувши, произнёс: «Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои, поделывали на веку своём? Как перебивались? » И глаза его невольно остановились на одной фамилии…Пробка Степан, плотник, трезвости примерной… Чай все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог – где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большего прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись, оттуда, с перекладины, шлёпнулся оземь, и только какой-нибудь стоящий возле тебя дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!» – а сам, подвязавшись веревкой, полез на твоё место…»

Павел Иванович Чичиков так надолго задумался над судьбами купленных им уже умерших крестьян, что не заметил, как наступил полдень. А ведь они были для него совсем чужие. Сколько же времени тогда должно думать о предках, если они – твои собственные предки?

Обратите внимание на одно редкое теперь, но весьма замечательное выражение: «он умилился духом». На нашем современном и сухом языке «умилиться» означает «склониться чувством к любви и жалости, быть нравственно затронутым». Так что умиление – чувство глубоко христианское. И Чичиков испытал его по отношению к совершенно незнакомым и чужим ему людям, да еще и умершим. Это не каждому дано. Только за одно это качество Павел Иванович заслуживал глубокого уважения.

Для меня мои предки оказывались тоже давно и очень давно умершими, тоже совершенно незнакомыми, но… не чужими, а родными. С каждым из них у меня были общие гены. Эти давно умершие люди передали мне ту или иную долю своих признаков, и эти признаки я теперь временно (пока живу) сохраняю в себе, передал их дочери Татьяне, а она – моему внуку Сергею. Признаки внешности, физиологии, темперамента, может быть даже продолжительности жизни….

 

В конце концов у меня родились примерно такие мысли: «Ну, хорошо, «оживил» ты своих предков, знаешь их имена. И что дальше? Что делать с этими именами? Кому они нужны? Стоит ли продолжать поиски?».

Ответ пришел на ум через день или два. «Да, очень просто! Что делают с именами усопших? Заносят в поминание. Так и я перепишу их всех и буду молиться о спасении душ своих предков».

Вскоре пришла мысль попробовать пойти дальше. Не только молиться, а пригласить на кладбище при селе Ивановском священника и там, на могиле моего деда и прадеда, отслужить литию по «всем здесь лежащим моим православным предкам».

Так оно и получилось. Ноябрьский день выдался пасмурный, типично предзимним: легкий мороз и чуть припорошенная снегом мерзлая земля. Второй день после Казанской. И надо же, прежде на этом погосте стояла деревянная кладбищенская церковь в честь Казанской иконы Богородицы!

К тому дню я обновил табличку на кресте деда и прадеда (они были погребены в одной могиле), посадил в ограде три куста вечнозеленого можжевельника из соседнего леса. И в назначенное время вместе со священником отцом Александром из Тихвинской церкви села Ивановского впервые в жизни поминал такое большое количество своих родственников.

Щуры (7-е поколение)

Анискино: Марк Кондратьев (1742 –1805). Его жена Аграфена Иванова (1744 –?)

Ивановское : Сергей Михайлов Ногин (1780 – 1824). Имя его первой жены и моей прародительницы неизвестно.

Исай Матвеев (1764 – 1836). Его жена Федора (1765 –?)

 

Как называть отца прапрапрадеда, то есть предка седьмого поколения, ни в одном руководстве по генеалогии не сказано. Повторять «пра» более трех раз не принято, а иного слова словари не называют. Да это и понятно: многие ли люди так глубоко погружаются в свои родословные.

В этом положении я решил использовать для названия седьмого поколения предков старинное, ныне почти забытое слово «щур». Сейчас оно употребляется практически только в одном выражении: «Чур, меня!». Лингвисты считают, что прежде это означало «Чур (или щур), храни меня!». Иными словами, речь идет об обращении за помощью к очень далекому предку – щуру. Видимо, чур (щур) был таким далеким предком, которого уже никто не помнил. Неслучайно же еще одно значение этого слова – «край, граница». Отсюда наше «чересчур», то есть «через край».

 

Двести лет назад в нашей и во всех соседних деревнях народа жило совсем не много. В Анискине, например, в 1795 году стояло всего семь изб. Семь крестьянских хозяйств, семь крестьянских семей. Вместе с младенцами двадцать девять душ мужского пола и двадцать девять женского. Где же тут найти жениха или невесту? Значит, привозили в Анискино невест из соседнего села Ивановского, деревень Старово, Ескино, Перепечино, Марочково, Киржач, Молодино…

Сестра моего прапрапрадеда Дмитрия Марковича – Февронья Марковна весной 1794 года, на 22-м году от рождения была отдана в замужество за крестьянина деревни Старово (пять верст от Анискина) Прохора Гаврилова. В мае 1795 г . у них родилась дочь Прасковья, а это значит, что с 1795 года по крайней мере половина генов моего прапрапрадеда «поселились» в Старове и с тех пор от поколения к поколению стали рассеиваться среди старовских жителей.

Постепенно этот факт представлялся мне всё более и более очевидным. И тогда, совершенно неожиданно для себя, при каждом приезде в соседние деревни я стал ощущать незнакомый прежде интерес к каждому встречному. Мне начинало казаться, что это мой дальний родственник, что у меня с ним общие гены. Мне виделось сходство в чертах лица, разрезе глаз, в говоре, цвете глаз.

 

Война ли виновата

Судьба ли виновата,

Но только родни

У меня маловато.

Метели кружил,

И беды кружили,

И деды до внуков своих

Не дожили…

Но что же случилось

И как получилось?

Не вся ли родня

Мне в родню напросилась?

Куда б ни зашел я,

В любой уголок, –

То «внучек» меня назовут,

То «сынок».

За стол проходи

Иль садись у огня.

Я понял – в России

Мне каждый родня…

Друг друга не зная,

Мы всё же родня –

Такое понятье навек у меня.

 

Мой двоюродный брат Юрий Николаевич Тимаев детство и юность прожил в Покрове в бабушкином доме. Он старше меня и не раз вспоминал, как ходил с бабушкой Прасковьей Кирилловной в соседние деревни и села. Зачем они ходили туда Юра не помнил, но сами деревни называл: Заднее поле, Молодино, Ивановское, Анискино… То есть именно те, где проживала бабушкина родня. До самых дальних из этих деревень было более двух часов ходьбы, а бабаушке было тогда около 65-ти лет. И вот всё-таки шла, трудила ноги, чтобы повидаться с родней или посидеть на могилках. Для нее эти свидания были обязательной частью жизни, поэтому для них находилось и время и силы. Ей бы наши автомобили!

 

Я – левша, хотя о других левшах во всей ближайшей родне никто не рассказывал. Значит, можно предположить, что избы мои предков были избами-пряхами. Так назывались дома, в которых печи располагались справа от входа. В этом случае самая длинная лавка в доме (та, на которой сидели женщины при прядении), располагалась слева. Если сидеть на ней лицом к красным окнам, то правой руке ничто не мешает вращать веретено. Если же хозяйка дома была левшой, то ради нее печь могли поставить слева от входа, и тогда такую избу называли «непряхой» – неудобной правшам для прядения

Семь крестьянских дворов, что были в Анискине в конце XVIII века, наверняка располагались в один порядок, то есть стояли в одну линию и были обращены на солнечную сторону. Передняя сторона избы называлась её лицом, поэтому всё, что было перед ней, называлось «у лица дома» или просто «улица». А выходящие на солнце окна именовались «красными», то есть лучшими. Точно также, лучшими из всех были «красный (гречишный) мёд», «красная (осетровая) рыба», «красный (строевой) лес», «красный угол», «красная девка». А для обозначения красивой вещи и вообще красоты имелись слова «лепый», «лепота».

Надо полагать, что красные окна анискинских изб были окружены наличниками, и что эти наличники представляли собой не просто красивые узоры, но по старинным правилам состояли из расположенных в строгом порядке знаков-оберегов. Полукруглый верх означал небесный свод, под ним в виде бегущей волны помещался небесный океан, а еще ниже – солнышки: восходящее, полуденное и заходящее. На плечиках и боках наличников вырезались богини-беригини Лада и Лель, а также кони, волокущие солнце по небу. А в той части, что располагалась ниже окна, отводилось место для знаков земли, засеянного поля и перевернутого, спящего солнца. Цельная картина Вселенной.

Однажды я спросил одного старика в деревне, что это изображено и него на наличнике?

– Цветочек, – ответил хозяин дома.

– И вы сами этот рисунок вырезали?

–Да, сам.

– А мне думается, что у вас не цветок, а Солнце.

И тут дед признался: – Да я сам-то только резал наличник. А рисунок скопировал у соседа Иван Николаича, с его старого дома. Может это солнце-то и есть.

Пращуры (8-е поколение)

Анискино : Кондратий Федоров (1715 – 1769). Его жена Дарья (1722 – 1768).

Ивановское: Михаил Степанов Ногин (1740 – 109). Его жена Анна Леонтьева (1740 – ?)

Матвей Ильин Макаров (1716 – 1788). Его жена Дарья Фролова (1715 – 1789).

 

Всем хорошо известно правило перехода количества в качество. Допустим, если добавить к ядру атома какого-то элемента один протон, то получается совершенно другой элемент, с совершенно иными физическими и химическими свойствами. Так, например, один «лишний» протон может превратить ядро платины в ядро золота.

Это древнее правило я вспомнил, когда представил, как далеко зашел уже в своей родословной. Всматриваясь в каждое имя, в каждое открывшееся мне поколение, я ощущал некоторое другое видение мира, всё больше склонялся к размышлениям, уже выходящим за рамки генеалогии. С ростом числа предков начинало меняться сознание.

Прежде, например, я слушал о том, что русский народ по природе своей и ленив, и трусоват, и глуповат, и любит хмельное, анархию, оставаясь как бы посторонним. Но теперь слова «русский народ» стал для меня не обобщающим понятием, а обратился в конкретные имена. В Кондратия Федоровича, Матвея Ильича, Дарью Фроловну, Михаила Степановича, Анну Леонтьевну. Значит я должен был бы верить, что мои деды, прадеды, и пращуры, а с ними и все крестьяне бывшего Покровского уезда были ленивы, глуповаты, трусоваты… Но этого сделать я уже никак не мог.

Все эти люди всю свою жизнь обрабатывали землю, тяжелым трудом кормились сами и кормили близких, жили в срубленных ими же домах и пекли хлебы в ими же сложенных печках. Неужели при всем этом они были ленивы, или склонны к вину? Разве можно, живя в деревне, живя землей, быть ленивым или быть пьяницей? Не верю! Зато верю, что было все как раз наоборот. И не только у моих предков, но и у всех жителей Анискина, и всех жителей соседних деревень, и всего уезда, и всей нашей России.

Прапращуры (9-е поколение)

Анискино : Федор Гаврилов (? – 1776). Имя жены неизвестно.

Ивановское : Степан Иванов (1726 – 1767). Его жена Авдотья Иванова (1726 – ?)

Илья Макаров (1687 – 1767). Имя жены неизвестно.

Вполне естественно, что, в поисках родовых корней, я всё больше увлекался этим занятием и при каждом удобном случае рассказывал друзьям и знакомым о своих находках. Мне казалось, что вид моего родословного древа должен вызывать удивление и у них. А может быть и не только удивление, но и добрую зависть. Я, например, всегда завидовал людям, которые говорили о своих предках, живших аж во времена Петра Первого.

Однако меня ожидало разочарование. Ни первый, ни второй, ни десятый из моих друзей даже не всмотрелся в схему, не спросил ни о чем ее касающемся. Хотя я предлагал свою помощь в архивных поисках, никто так и не попросил меня о ней. Даже близкие родственники едва лишь взглянули на родословное древо. Подержали его в руках и отдали мне обратно. А я-то считал, что они попросят сделать копию для них и их детей!

Более того, многие просто отвергали саму мысль о долге перед предками. Один сказал, что ощущает долг только перед своими потомками и живет исключительно ради того, что его детям и внукам жилось лучше. Другой признался, что часто внушает себе: «Я никому ничего не должен». А третий сказал мне: «Ты живешь не в настоящем миру. У тебя сильная степень шизофрении. Тебе надо лечиться».

От одной очень уважаемой мною дамы я получил по почте такой ответ на тему о родословии:  «…каждому своё и у каждого по-своему. Но страна мы, конечно, несчастная именно из-за того, что у нас отбили привычку, желание и потребность помнить о предках.

…Вопрос крови (кровного родства) у каждого находится на разном месте. Для одних он определяет всё. Для других – соседи и сотрудники на работе роднее и ближе, чем сестра, десятилетиями живущая на другом конце света!

Мораль: доверять надо себе, а не правилам. Человек не может и не должен быть один. И благодарным надо быть обязательно. Но вопросы крови здесь ни при чём. Каждый решает и выбирает сам, кого благодарить и о ком помнить, и как это делать, и делать ли.

А за правильность выбора мы все ответим на Страшном суде. От этого не уйти. И это-то и налагает обязательства».

Конечно, память о предках – вещь очень тонкая, деликатная. В конце концов, родословная – моя. Значит, только мне она и должна быть интересной. А главное, у людей могла так сложиться жизнь, что кроме дедов они никого и не знали. И в их семьях не было традиции вспоминать предков, хранить их вещи, фотографии. Померли старики, ну и избавились от всех их старых вещей. Не нести же их в свою квартиру, где и так нет места ни для чего!

«Квартирный вопрос», в действительности, имеет гораздо больший смысл, нежели вложенный в него Михаилом Булгаковым. Людей портит не только отсутствие отдельного жилья или желание расширить жилплощадь. Даже имея большую многокомнатную квартиру, человек зачастую не может найти в ней место не только старым вещам, но и книгам. Нынешняя быстрая смена менталитета и культуры приводит к тому, что в новом, «евродизайновом» жилье просто невозможно представить многочисленные полки с книгами, старую мебель, абажуры, вообще что-то старое. Ну, разве что-то из антиквариата, да и то, скорее не свое, родное, а купленное в магазине. Например, старая, в красивой рамке фотография барышни с зонтиком. Но барышня эта не имеет к нам никакого отношения, а мы никогда и ничего о ней не узнаем, даже если очень захотим.

И вот происходит отвыкание от всего того, что называется твоим прошлым. Оно просто перестает напоминать о себе. Не напоминает неделями, месяцами, годами. И мысль о предках, о тех, кто жил до тебя, перестает умилять человека так, как когда-то умиляла Павла Ивановича Чичикова.

 

Видимо, правило перехода количества в качество имеет и обратное действие. Уберите один протон, и серебро станет палладием, уберите двенадцать протонов – станет бромом. А теперь представим, что человека теряется десятое, или седьмое, или четвертое поколение предков. Какая часть духовного сознания уходит с такими потерями? Можно не сомневаться в том, что некоторые мысли и чувства так и не пробудятся в душе, так и не взойдут ростками. С этого начинается «отвыкание» от прошлого. Вот почему и не волнует людей картина родословного древа.

В этой ситуации жизненным ориентиром легко становится система личностных желаний. А она ведёт к так называемому «точечному» мышлению: человек не видит связи между явлениями, не хочет просчитывать будущего, не верит ничему. Мир для него непредсказуем, непонятен, враждебен. В такой мир можно делать лишь кратковременные вылазки («раз – и всё!»), а остальное время лучше проводить в своем узком личном миру. Всё окружающее сводится только к одному слову – «Я»: важно только то, что мне нужно. И тогда можно уверовать, что ты, действительно, ничего никому не должен: «пусть рушится весь мир, я не пошевелю и пальцем».

Тем не менее, сочувствие (но не в смысле «сожаление») к своей работе я всё-таки получил. Прекрасный писатель (а еще – ученый-орнитолог, мастер спорта по альпинизму, историк) и мой духовный наставник Александр Александрович Кузнецов прочитав первый вариант «Родословия» сразу же написал мне: «М ожно ли это издать? Надо издать! Вещь совершенно необычная, новая и очень нужная».

Другим сочувствующим (какое все-таки глубокое это понятие!) стал мой школьный друг, а теперь – полковник и кандидат технических наук Александр Иванович Фокеев. Мы проучились вместе десять лет, но и после школы не расставались. Его предки жили в соседней с Анискиным деревне, Саша присутствовал на моей воинской присяге, был свидетелем на моей свадьбе. И вот когда в нашем доме собрались за столом мои и его родственники, выяснилось, что между нами есть еще и какая-то дальняя родственная связь.

Я, конечно, не мог пропустить этот факт мимо ушей, и вскоре после расспросов «стариков» степень родства определилась. Супруга моего двоюродного прадеда Алексея Ивановича оказалась родной сестрой Сашиной прабабушки Варвары Петровны. Сестры жили в деревне Фуникова Гора (название дано, будто бы от фамилии барина Фуникогорского) верстах в сорока от Ивановского, но вот судьба привела под Покров и стала одна Варварой Завьяловой, а другая – Устиньей Ногиной.

Разумеется, такое родство может показаться совсем ничтожным, но это уж, кому как. Нам с Сашей оно сразу запало в души, еще больше сблизило, а спустя почти 35 лет эта история получила продолжение. В одной из метрических книг Тихвинской церкви оказалась запись о крещении 7 сентября 1913 г . младенца Иоанна, родившегося у ивановского крестьянина Михаила Ивановича Абаищева и его жены Прасковьи Георгиевны. Восприемниками, т.е. крестными родителями, были записаны мой дед Николай Федорович Алексеев и Сашина бабка, тогда еще девица Ирина Ивановна Завьялова! Значит, чувство родства у предков сохранялось, и вдобавок к нему наши дед и бабка стали кумовьями.

По старинному, восприемников называли «божат» и божатка», а по церковным правилам крестные родители считались находящимся в духовном родстве . Брак между ними воспрещался, как брак между родственниками. Не об этом ли говорила загадка про пол и потолок: «Кум с кумой видятся, а близко не сходятся?»

Могли ли подумать наши деды, что через сто лет их внуки будут вспоминать о том крещении! Я написал о находке Александру Ивановичу и тут же получил необыкновенно теплый ответ: «Володя, здравствуй! Только вчера поздно вечером с большим трепетом и тихой радостью прочитал твое письмо о твоих новых находках для моего (нашего) генеалогического древа. Это просто удивительно – восстановить информацию из глубины веков, оживить память о людях – наших предках. Уровень духовного развития общества и государства определяется отношением к детям, старикам и памяти усопших ВСЕХ, а не только выдающихся его членов. Огромное тебе спасибо!».

Смею утверждать, что Саша внешне совсем не сентиментален, а тут вдруг – « с большим трепетом и тихой радостью». Значит и он, как Гоголь, умилился душой!

 Прапрапращуры (10-е поколение)

Анискино : неизвестны.

Ивановское : Иван Иовлев сын ( род. 1702)

Старово: Константин Васильев.

 

27 ноября 2007 года. Половина шестого утра. Еще темно и до рассвета почти три часа. Но я уже по возрасту не могу спать долго. И сегодня целый час ворочался в постели, пытался ни о чем не думать и заснуть. Помнится, что и отец по утрам тоже все ворочался и все вздыхал. А потом говорил: «Не спится. Всё думаю, чем сегодня надо заняться, а дел – невпроворот».

Видимо с такими же мыслями просыпались и прадеды. Только вставали не по будильнику и не искали босыми ногами тапки-шлепанцы. Пробуждались от криков петухов или от того, что стало светлеть за окошком. Вылезали из-под теплого тулупа и, спустив ноги с лавки, попадали ими в теплые валенки. А дальше – кто печь растапливать, кто к скотине, кто снег от ворот откинуть.

Мне, по-прежнему, очень хочется добыть хотя бы ничтожные сведения о своих далеких предках. Однако, если сделать это невозможно, то может быть попытаться хотя бы домыслить некоторые факты. Например, попробовать представить мой разговор с женой моего прапрапращура, родившей примерно в 1675 году.

Разумеется, эта моя неграмотная крепостная пра…бабушка вряд ли поняла бы что такое телевизор, самолет, космос, компьютер, трактор, электричество, электробритва. Ей пришлось бы объяснять не только, что такое киви, ананас, чипсы, а даже что такое картошка и чай. Ведь картофель стал культивироваться в России лишь через сто лет после ее рождения, когда члены Вольного экономического общества стали рассылать семенные клубни по всей стране. А чай стали завозит с Востока только …..

Из всех огородных растений мои пращуры больше всего выращивали репы. Для них она была тем же, чем для нас является картошка. Репу возили на ярмарки целыми возами, из нее даже пекли лепешки. Я же не только ни разу и не пробовал репы, но даже «Сказку о репке» стал понимать только теперь. А прежде думал, что речь идет всего-навсего об одной репке на грядке. На самом деле, репой засаживали большие площади, а репные поля имели своё название – «репища». Так что «посадил дед репу» следует понимать в том же смысле, что и «посадил дед картошку». Иначе говоря, засадил дед репой целое поле . Поэтому и следующие слова – «выросла репа большая-пребольшая» – надо понимать как «дала репа большой урожай, уродилась репа».

Надо думать, что моей бабке в детстве разгадывала и загадки о репке. Например, «в землю крошки, из земли лепешки», «сама клубочком и хвост под себя», «сверху зелено, посередке толсто, под конец тонко». Возможно даже, что про нее говорили: «кругла девка, как репка». И уж конечно, каждый тогда знал, что слово «репчатый» означало «похожий на репу».

Вообще интересно было бы чудом оказаться за столом в избе моих пращуров. Интересно, как тогда солили огурцы, какими на вкус были каша из полбы или щи с подовым хлебом? А может быть случился бы пост и меня накормили постной кашей из сочевицы (по нынешнему чечевицы)? Той самой, которую ели в сочевник (сочельник). И знали ли тогда в Анискине чай или по-прежнему пили травяные или цветочные настои?

 

Отец рассказывал мне об одной анискинской семье, где и муж и жена были пьянчужками. В любой день они могли с утра уйти в соседний городок Покров и вернуться лишь вечером и притом пьяными. Эти люди никого не задирали, не были ворами, но как-то потеряли необходимое крестьянину терпение и выносливость. Дома у них оставалась скотина, оставались малые дети, а в поле был надел, где предстояло сеять и жать.

И вот их соседи, а значит почти вся наша маленькая деревня, не давали погибнуть семье. И корову у них подоят, и скотину выгонят пастись, да и хлеб за них уберут. «Ведь жалко же, – говорили бабы, глядя на такое нестроение. – Надо бы помочь им». И помогали, и подговаривали на это дело своих мужиков.

А в другие дни, когда требовалось починить мост на дороге или заменить сруб общего деревенского колодца, староста Федор Алексеевич Алексеев обходил дома и созывал мужиков на общественное дело. Я уж не говорю про строительство изб: когда кто-то ставил сруб, ему, конечно, помогали все соседи.

Теперь же в Анискине живут преимущественно московские дачники, а дорогу к деревне должен поддерживать глава сельского совета. И если этот глава нерадив или у него нет средств, то, когда дорога приходит в негодность, жители Анискина просто начинают ездить рядом, по засеянному хлебом полю. Благо, что земля у нас песчаная, сухая.

Увеличение доли горожан в населении делают людей настолько разными, что можно, наверное, устраивать такое соревнование: поставить рядом двух человек и попросить найти у них, скажем, десять общих признаков. Любых признаков – в одежде, в поведении, в говоре, в мыслях, во взглядах на общество. Боюсь, что если такие признаки и найдутся, то будут скорее отрицательными, чем положительными. Например, оба курят, оба не верят никому, кроме себя самого, оба за последние десять лет не прочли ни одного нового для себя произведения Льва Толстого или Гоголя. А спроси их «За кого вы голосовали на последних выборах?» и они, разругаются и рассорятся навек.

Как же можно при таком несовпадении людей образовать из них общество, которое было бы участливым к судьбам бомжей, брошенных детей, одиноких стариков, окружающей природе? Такие люди не способны бороться со злом, им легче изолироваться от него. Отгородиться заборами вокруг своих домов, вместо общественного транспорта ездить в своем автомобиле, отдыхать за границей. Или поселиться там, где пока еще хорошая природа, где пока еще нет бомжей.

А возродить живое общество, возродить общину крестьян мы уже не сможем. Его время осталось в прошлом. Там, где осталось преобладающее сословие России – крестьяне. Где почти все население было одного сословия, одной национальности, одной веры.

Они не знали не только картошки, чая и кофе. Они, отродясь, не видывали зубной щетки, очков, газет, часов, туалетной бумаги, душа... Даже о вилках тогдашние крестьяне и слыхом не слыхивали.

Впрочем, что там отдельные предметы быта! Те люди несравненно лучше понимали наш язык, еще помнили настоящее значение многих слов. Понимали что кляча – это молодая, здоровая кобыла, что тридесятое – это тринадцатое, что благоутробный значит с доброй душой. И им не нужно было листать словари, чтобы решить, что такое опушка или как правильно сказать: «выйти на околицу» или «выйти за околицу». Для моих дедов и прадедов существовало выражение «деревня спит». Я же каждую ночь просыпаюсь от множества звуков никогда не засыпающего города.

И еще они прекрасно понимали смысл старинных обрядов и знали, зачем на мосту надо взять невесту на руки, зачем кричат «Горько!» на свадьбах. Понимали, почему молодые не едят и не пьют за свадебным столом и зачем накрывают стол скатертью. Им не надо было объяснять, почему едят блины на Масленице, зачем именно в Купалу ищут цвет папоротника, и почему ничего нельзя делать в праздник. А раз люди подлинно понимали смысл обычаев, но и неукоснительно соблюдали их. Соблюдали как наказ предков, как завещание. И на этом почти безусловном принятии прошлого веками держалось единство народа.

 

Я вновь обращаюсь к тому с чего начал: к нашему долгу перед предками. Этот особенный долг не материален. Он возникает не вдруг, не в одночасье, а скапливается из года в год в течение всей жизни. Из того, что говоришь на языке, сложенном твоими предшественники, топчешь дороги, проложенные ими, исполняешь обряды, которые они установили… В общем, почти из всего, что составляет нашу жизнь.

И когда ты начинаешь ощущать свою связь с неизвестными тебе и давно уже не существующими людьми, тогда наступает время отдачи долга предков.

Отдавать его можно тем, что передашь мысли, образ жизни и всё остальное духовное и материальное наследство своих предков следующим после тебя поколениям. В этом и заключается смысл нашей земной жизни. И от того, как много ты смог вобрать прошлого и как много смог передать его в будущее, зависит успешность тебя как общественного существа.

11-е поколение

Анискино : пока не нашлось никого

Ивановское : Иов (родился, примерно, в 1675 году)

Старово: Василий

 

Вот и кончился запас генеалогических слов и неизвестно, как же назвать своего предка в одиннадцатом поколении.

Пришло сожаление, что в самом начале своих поисков я не задался вопросом о конечной цели своей работы. Другими словами, не обозначил для себя тот конкретный результат, которого я обязательно хотел бы добиться, и который вполне удовлетворил бы меня. Скажем, дойти до 7-го поколения предков или до времени правления императрицы Екатерины Великой.

Не думал я и о том, на чём именно прервется моя работа. А ведь уже тогда можно было бы предположить, что мне, возможно, не выдадут каких-то документов из архива, что я, возможно, дойду до таких бумаг, которые не смогу прочесть из-за их ветхости или неразборчивого почерка.

Впрочем, разве такое сожаление так редко в жизни? Разве в самой нашей жизни мы часто размышляем о ее итогах, о том, на чем могли бы или должны были бы успокоиться? О том, что всю оставшуюся жизнь считали бы счастьем?

Так что теперь мне приходится принимать за счастье то, что случилось. Мои поиски прекратились с окончанием года, 25-го декабря, то есть через четыре месяца работы. Прекратились потому, что первой ревизии, ревизской сказки 1730 года во Владимирском областном архиве просто не нашлось.

Я достиг одиннадцатого поколения предков. Тех, кто жил во второй половине 17-го столетия. Этих последних оказалось всего двое: крестьянин Василий из Ивановского и еще один крестьянин из соседней деревни Старово. Этого моего старовского предка звали Иов. Кто бы мог подумать, что в череде простых имен (Иван, Николай, Петр, Семен или Дмитрий) последним вдруг окажется Иов, тезка первого русского патриарха!

В переводе с древнееврейского языка Иов означает «угнетеный, преследуемый». Так звали ветхозаветного страдальца и благочестивого старца. Иов упоминается в Библии наряду с Ноем и Даниилом. О нем писали как о непорочном, богобоязненном, справедливом человеке, удалявшемся от всякого зла. Иов жил до Моисея, имел семь сыновей и три дочери. По преданию он прожил 140 лет и «видел сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода», то есть праправнуков.

Ну, что ж, значит буду надеяться, что патриарх моего рода получил свое имя промыслительно и хоть в чем-то был похож на ветхозаветного Иова. Хотя бы в том, что дождался своих правнуков.

Трудно сказать, в какую веру были крещены эти Василий и Иов. В 1666 году, за 10 лет до их рождения, Собор Русской Церкви высказался за исправление церковного порядка. Казалось бы, простое поправление обрядов в обществе было воспринято как вероломство, т. е. нарушение заветов предков. Произошел раскол Церкви. Как быстро дошли нововведения до Анискина неизвестно, как не известна и реакция крестьян окрестных деревень на новый для них порядок сложения перстов при крестном знамении. Однако, несомненно, что религиозная реформа произвела в людях сильнейшее душевное потрясение. Кто-то даже назвал никоновское время «первой попыткой сломать хребет русскому народу».

 

Теперь, наверное, можно сказать себе, что ради чего стоило провести четыре месяца в поисках. Ради того, чтобы осознать себя потомком нескольких крестьянских родов, сошедшихся в маленькой владимирской деревушке Анискине. Ради того, чтобы возродить в молитвах имена своих предков. Наконец, ради того, чтобы на земле осталась память об Анискине .

 

Не исчезай, моё село, –

Твой берег выбрали поляне,

И ты в него, судьбе назло,

Вцепись своими тополями.

 

Прижмись стогами на лугу

И не забудь в осенней хмари –

Ты будто «Слово о полку» –

В одном бесценном экземпляре…

 

Я не просто совершил «путешествие в прошлое», как порой говорят, но как бы врос в него неожиданно появившимися корнями. Причем, слово «корни» теперь стало не штампом, а вполне осознанным образом. Каждое открытое имя оказывалось корешком, порождающим множество чувств и размышлений. И эти корешки стали ощутимо питать меня. Стали явными, притягивающими в прошлое и делающими его более важным, чем настоящее.

У нашего барда Олега Митяева на это чувство есть замечательные слова:

 

Наш пароходик отходит в светлое прошлое,

Не без волнений отходит и не без труда.

Не потому, что так хочется нам невозможного:

Просто не хочется больше уже никуда.

 

В 1962 – 1977 годах в Покрове, городе за 101-м километром от Москвы, жил замечательный духовный писатель Сергей Иосифович Фудель. Я несколько раз писал о нем, его могила на покровском кладбище находится совсем неподалеку от могил моих предков. И вот поразительно: выяснилось, что летние месяцы семья Фуделей проводила в Анискино. Они жили в доме Надежды Петровой на дальнем конце деревни, точно напротив того места, которое я получил для своей дачки. Кто бы мог подумать!

Среди множества мудрых мыслей Сергея Иосифовича есть такая: «Чем ближе конец жизни, тем сильнее любовь к умершим. Не есть ли это предчувствие встречи? Чувствуешь с радостью не только их, но и обстановку, с ними связанную, какие-то вещи, старое Евангелие и кресло, тропинку в лесу, запах сена, колокольный звон. Ничто, очевидно, не умирает из того, что как-то нужно было человеку, что как-то вело его к Богу».

Многим, наверное, хотелось бы остаться в памяти потомков. Но в городе, среди тысяч других, толкающих тебя локтями, заслужить память, кажется, почти невероятным делом. Разве что с фамилией Бове! А в деревне понимаешь, что после тебя останется и колодец, и вскопанная когда-то под грядку дерновина, и скворечник. Там, даже наши самые что ни на есть скромные дела будут жить и после нас.

 

Гусиные стаи на юг провожаю,

И тонкие клены к забору сажаю…

Не памятник ставлю, а так – без оглядки:

Люблю я на синем гусиные лапки.

…И хочется всё же, чтоб после сказали:

Мол, жили вот люди и клёны сажали.

 

Недавно узнал мысли о воспитании священника Алексия Николаевича Василенко (теперь уже иеромонаха Петра). Мысли, которыми хочется закончить «Родословие», как рассуждение об отеческом долге и о том, каким образом этот долг возвращается.

«В прошлом самым лучшим воспитательным фактором был уклад. Сейчас уклада нет, и восстановить его в отдельно взятой деревне, волости, уезде нельзя.... Уклад – это традиционно сложившиеся схемы взаимоотношений всех со всеми, по любому поводу и на всех уровнях. Начиная с того, «как мама должна нянчить ребенка», и кончая тем, «кто, как и кому должен кланяться при встрече на улице». Как должно воспринимать обращенное к тебе замечание чужих и посторонних людей. Как относиться к несправедливости других и т.д. и т.д.

Все всех учили. Это была обучающая, воспитывающая среда. Причем всеобщая, всеобъемлющая среда. Везде – в семье, на улице, на рынке, в лавке, в школе, в церкви – везде эта среда работала... Заменить это чем-то другим невозможно. Можно только попытаться восстановить такую воспитывающую среду. Окружить детей средой, которая поможет им нарастить человеческую оболочку и которая будет для них опорой и защитой в жизни».

 

2008 г .

Поделитесь с друзьями