На Глуховке за 20 лет. Часть I
На обложке — главная площадь Глуховки.
В нескольких верстах от уездного купеческого городка Богородска, вблизи широкого Владимирского шоссе, до революции возвышались угрюмые кирпичные корпуса хлопчатобумажной фабрики Морозова.
Вокруг фабрики скучились курные избы, низкостроенные деревянные казармы, землянки, шалаши. Здесь жили рабочие, здесь рождались их дети, здесь проходила вся их тяжелая, безрадостная, изнурительная жизнь.
Запуганные беспощадным самоуправством капиталистов, измученные безжалостной эксплоатацией, одурманенные религиозной отравой, люди гнули спину, работали до седьмого пота, копили ненависть и возмущение. Но эти гневные чувства пролетариев долгое время не находили исхода, они были скрыты, затаены и растрачивались впустую.
Здесь, у фабрики, была тишина, глушь. Да это и была Глуховка — морозовская вотчина.
Московский пожар во время наполеоновского нашествия в 1812 году уничтожил большинство московских хлопчатобумажных фабрик. На длительный срок исчез с рынка серьезнейший конкурент провинциальной текстильной промышленности. Провинциальные предприниматели поспешно стали расширять свои производства. В то время производство хлопчатобумажных тканей приносило 500 процентов чистой прибыли.
В это «удачливое» время начал свою деятельность родоначальник целой династии московских купцов и фабрикантов, бывший крепостной Савва Морозов.
Выкупившись за большие деньги «на волю», он широко повел свои дела и эксплоатировал мастеровых не хуже исконного фабриканта.
В тридцатых годах прошлого столетия Савва Морозов открыл в Богородске на базарной площади, на берегу реки, небольшую отбельно-красильную фабрику, а при ней — раздаточную контору. Это было отделение его Зуевской хлопчатобумажной мануфактуры.
Земля здесь была бедная, хлеба родилось мало, и крестьянам нечем было платить оброк своему помещику. Барин, конечно, не считался с качеством земли и всеми способами выколачивал накоплявшиеся долги из крепостных. В каждой избе поэтому с раннего утра и до поздней ночи мужчины, женщины, дети, старики пряли пряжу, трудились от зари до поздней ночи на ручных ткацких станках. Работали при свете лучины, в дымной курной избе.
Морозов скупал у крестьян-прядильщиков пряжу, красил ее на своей Богородской фабрике и раздавал крестьянам-ткачам. Платя жалкие гроши, он к тому же всячески обмеривал и обсчитывал неграмотных бедняков, но работать было нужно, чтобы не умереть с голода; и к Морозову приезжали за пряжей иногда даже из других губерний.
В 1842 году маленькая отбельно-красильная фабрика в Богородске перешла в собственность к другому Морозову— Захару.
Морозовы наследовали друг от друга качества цепкого и безжалостного эксплоататора. Захар Морозов ничуть не уступал в этом своему отцу. Он сумел бойко поставить делов Богородске, и в его кошелек потекли обильные барыши, получаемые за счет нищенски оплачиваемых крепостных «мастерков». Уже спустя пять лет он купил у помещика Жеребцова 167 десятин земли около реки Клязьмы и Черноголовского пруда и построил там механическую ткацкую фабрику. Позднее он присоединил к ней и прядильную. Так в 1847 году возникла Богородско-глуховская мануфактура.
В этом месте, у Черноголовского пруда, некогда, в еще более отдаленные времена, стоял маленький медеплавильный заводик. Река была перегорожена плотиной, заводик пользовался двигательной силой воды. Для ткацкой фабрики этой энергии нехватало. Морозов поставил паровую машину. То был век пара, и Морозов старался не отставать от пека.
Захару Морозову уже не нужно было скупать пряжу. Он производил ее сам из американского и египетского хлопка. Он перестал сдавать пряжу на сторону ткачам. У него была своя собственная ткацкая. Теперь он нуждался только в рабочей силе, чтобы ее руками загребать жар.
Этот вопрос Морозов мог решить очень просто, купив рабочую силу, купив крепостных крестьян. Но он знал, что такое крепостной труд и как низка его производительность.
Он поступил иначе. Труду рабов он предпочел труд «раскрепощенного» человека. Морозов на пятнадцать лет предвосхитил смысл лживой «освободительной» реформы царя Александра II. Он начал скупать близлежащие имения и земли, а крестьян, живших, работавших, кормившихся на них, отпускал «на волю». Он отпускал крестьян на нищету, на голодную смерть, он освобождал крестьян от земли точно так же, как освобождало их спустя пятнадцать лет царское правительство.
Лишенным земли, орудий труда, прогнанным с насиженных мест крестьянам оставался один выход: наниматься на морозовскую фабрику. Так возникал фабричный пролетариат. Так расчетливый фабрикант получал дешевую и безропотную рабочую силу. Больше того, он приобретал славу благодетеля, спасающего людей от голодной смерти.
Но очень скоро рабочие узнавали цену хозяйского благодетельства.
На темных, душных, пыльных морозовских фабриках они работали по 12—14 часов в помещениях с низкими, нависшими потолками, с окнами, похожими на тюремные решетки. В цехах отсутствовала вентиляция. В корпусах отбельно-красильной фабрики воздух отравлялся испарениями ядовитых красок и кислот. В прядильной и ткацкой рабочие задыхались от хлопковой пыли. Свирепствовал туберкулез. Целыми семьями вымирали рабочие от этой болезни капиталистического мира.
Глуховского прядильщика или ткача среди толпы можно было узнать по зеленому, землистому лицу.
Станки и машины в цехах были расставлены так тесно, что пробираться между ними можно было только боком, с опасностью для жизни. Экономя на всем, стремясь из всего выжать побольше прибыли, Морозов каждый клочок площади использовал с выгодой для себя. Движущиеся части машин — шестерни, ременные передачи, трансмиссии — не были ограждены точно так же из экономии, и на фабриках, из-за этого, каждый день происходили несчастные случаи. То рабочий во время чистки попадет рукой в машину, то он зацепится рваной рубахой за шестерню, то его затянет ремнем под вал трансмиссии. Больше всего страдали дети. Несчастные случаи с ними приключались наиболее часто; дети были менее осторожны, более подвижны, сильнее уставали на работе, нежели взрослые. Из статистических данных явствует, что в 1882 году 67 процентов всех несчастных случаев на Богородско-глуховской мануфактуре происходили с детьми.
Детский труд на фабриках применялся очень широко. Ведь он был особенно выгоден капиталисту. Маленьких, худых ребятишек, из которых многим еще не миновало и восьми лет, заставляли таскать тяжелые тюки с хлопком, корзины с пряжей, коробки со шпулями. Жалкие, оборванные, едва держащиеся от усталости на ногах, они обтирали ветошью машины, подметали полы, топили печи. Они были разносчиками, рассыльными, ткацкими учениками. Они при полном рабочем дне с трудом зарабатывали на хлеб. Расчет производился с ними по очень простому принципу: сколько каждый из них принесет корзинок или тюков, — а перепадало на каждого не более десятка, — столько и получит копеек.
Фабрики работали день и ночь. В ночное время работа шла при хилом свете горящего газа, который гнали из бересты. Береста загружалась в особые реторты и при нагреве давала газ и деготь. Смены работали круглосуточно. В 4 часа утра на работу выходили женщины. В 10 часов их сменяли мужчины, которым предстояло работать до 4 часов дня. Затем на работу возвращалась та же женская смена, а в 10 часов вечера во второй раз приходили мужчины. За этот двенадцатичасовой каторжный труд рабочие получали убогую плату—от 8 до 15 рублей в месяц. При этом определенного срока для выдачи заработной платы не было. Хозяин платил деньги когда вздумается.
Нищенская оплата труда еще больше снижалась тщательно продуманной системой штрафов, принимавшей невиданный размах. Мудрая, с хозяйской точки зрения, эта система преследовала сразу две цели: с одной стороны, жесточайшим образом подгоняла людей в работе, а с другой, служила верным и чрезвычайно выгодным средством обогащения. Людей штрафовали за опоздание на работу, за прогулы, штрафовали за «дурное поведение», за «дерзость». Браковщики штрафовали за любой пустяковый изъян в товаре.
Когда в шестидесятых годах на фабрике произошел пожар, рабочие говорили:
— Это наши штрафы горят.
Все знали, что новые фабричные корпуса строились Морозовым на штрафные деньги.
Если расширялось производство, если менялось оборудование, рабочие знали: штрафные денежки пущены хозяином в оборот.
К этому нужно еще прибавить взятки, которые брали мастера за «место» при найме на работу. Мастера брали деньгами, брали продуктами: яйцами, овощами, курами, молоком. Нужно было давать взятки и браковщикам, иначе всю продукцию они могли записать как брак, несмотря на ее вполне хорошее качество. Взятки приходилось давать и полицейским, и попам, и всяким царским чиновникам.
Жили рабочие либо на частных квартирах, либо в фабричных казармах и хибарках. Их жилью вряд ли кто-нибудь бы позавидовал. В насквозь прогнившем, узком, сыром деревянном сарае с двух сторон в два этажа тянулись широкие нары. Посреди казармы торчала огромная русская печь. Она дымила, чадила, насыщала помещение, предназначенное для жилья, кислыми, душными запахами всякого варева, которое в ней готовилось - Между нарами оставался узкий проход, где ползали маленькие дети. Так выглядело рабочее жилище. Рогожками, ситцевыми занавесками отгораживались на нарах друг от друга рабочие семьи. Здесь, на нарах, они спали, веселились, ели, болели, зарождали и рожали детей, умирали. Здесь они пили водку, со скуки играли в карты, со скуки молились богу, слушали бесконечные сказки стариков. Здесь они штопали и стирали белье. Здесь они играли свадьбы, растили и воспитывали детей, новых рабочих для хозяина. Здесь приходила к ним старость. Здесь они прятали свои обиды и унижения.
В казарме вечно стоял шум, крики, ругань ошалевших от усталости людей, вопли, плач детей. Приходили смены и уходили смены, и - не было в казарме ни минуты покоя, ни секунды тишины.
Администрация фабрики и сам Морозов стремились заполучить на работу всю семью. Это было выгодно по многим причинам: и потому, что при работе всей семьи можно было снижать заработок отдельным ее членам, и потому, что в казармах не занимали место лишние, не связанные работой на фабрике люди. и потому, наконец, что это создавало круговую поруку и легче было воздействовать на рабочих. Попробуй-ка забастовать или хотя бы высказать недовольство, если над тобой висит угроза быть выброшенным и с фабрики и из казармы, да не одному, а с семьей, с маленькими детьми. А фабричная администрация именно так и поступала: увольняя одного из членов семьи, она увольняла и остальных, вышвыривая всех на улицу. От фабрики зависела вся семья, и родственники воздействовали друг на друга, заставляя безропотно переносить и обиды, и унижения, и ущемления человеческого достоинства,
Рабочим, жившим в невенчанном браке, боголюбивый хозяин вообще не разрешал селиться в фабричном поселке. На то, что мастера, пользуясь своим положением, насилуют работниц, на то, что мастера и служащие развращают малолетних,— на это хозяин не обращал внимания.
А вот рабочих, живущих в гражданском браке, он выселял из фабричного поселка. Таким семьям приходилось рыть в лесу землянку. Люди жили там в совершенно первобытной обстановке.
Были на фабрике казармы специально для одиночек, так называемые «артели». Санитарное состояние этих «артелей» было еще хуже, чем бараков семейных. Жили здесь особенно скученно, на нарах спали вповалку, локоть к локтю «Артели» не убирались, не проветривались. Здесь была невозможная грязь, вши, клопы, тараканы.
А на Истомкинской фабрике, принадлежавшей ранее купцу Шибуеву, а впоследствии присоединенной к фабрикам Богородско-глуховской мануфактуры, нехватало и таких казарм. Рабочие, пришедшие на работу из далеких деревень, жили попросту в тех помещениях, где работали. Окончив смену, они вешали люльки над станками и, в то время как их товарищи продолжали работать, ложились спать, под оглушающий стук ткацких погонялок.
Во все годы хозяйничанья Морозовых единственным видом развлечения и отдыха рабочих оставались танцы под гармошку, песни, балалаечник, сказки стариков. Веселых песен тогда рабочие не знали, а гармошка только сильнее разжигала тоску. Тогда, чтобы забыться, не думать о своей судьбе, рабочие нередко принимались за водку.
Пили не только мужчины и молодые парни. На Глуховке пили и женщины. Женщины, жившие в казармах, продавали богатым коровницам помои для корма скота. На эти деньги устраивалось «пиршество». На другой день наступали будни, долгие, томительные рабочие будни, которым не видно было конца.
Морозов учитывал, что пьянство глушит самосознание рабочих, является как бы отдушиной для исхода их возмущения, и поэтому многочисленные глуховские монопольки и кабаки пользовались его особым расположением и покровительством.
Много позднее на Глуховке был выстроен небольшой клуб. Он назывался «собранием приказчиков». И действительно, это был клуб для приказчиков, рабочие туда не имели доступа. При клубе имелась маленькая библиотека, комплектовавшаяся под особым контролем полицейского сыщика. Книги из этой библиотеки, несмотря на сугубый контроль над их «благонадежностью», рабочим не выдавались.
Рабочему, который захотел бы отвлечься в долгий зимний вечер от пьянки, картежной игры, некуда было деваться. Если бы он захотел почитать хорошую книгу, ничего, кроме Нат Пинкертона, Шерлока Холмса или Бовы Королевича, на Глуховке он не мог найти.
Люди, изувеченные во время работы, получали издевательское пособие. Протесты их ни к чему не вели. Они могли бы обратиться в суд, но менее всего они надеялись найти здесь справедливость: вся местная власть была на откупе у фабриканта. Кроме того, можно было не сомневаться, что фабричная администрация отомстила бы за подобную неслыханную дерзость. Родственников строптивого рабочего прогнали бы и с фабрики и из казармы.
Мастера и смотрители на каждом шагу прибегали к рукоприкладству и зачастую так избивали людей, что их приходилось выносить из фабрики на руках. Любил прибегать к этому способу воздействия и сам хозяин. Разбив в кровь лицо рабочему, он иногда в припадке великодушия посылал ему 5— 10 рублей в виде подарка и считал инцидент исчерпанным,
Однажды, когда подмастер фабрики Панкратов вез в коляске своего маленького сына, неожиданно из-за угла выехал на горячем коне хозяин, сопровождаемый, как обычно, телохранителем. Конь Морозова испугался детской коляски, поднялся на дыбы. Морозов разозлился, соскочил с коня и зверски избил нагайкой Панкратова. Десятки подобных случаев могут вспомнить старые рабочие.
На Глуховке не было ни детских учреждений, ни школ, ни больниц, ни врачей. Больных пользовал безграмотный пьяница фельдшер. К его помощи рабочие старались не прибегать, так как знали, что от всех болезней он прописывает только банки или клистир. Население фабричного поселка чаще лечилось у деревенских бабок и знахарей.
Пользовался Морозов и еще одним надежным средством обогащения за счет заработанных рабочими грошей. На фабрике были организованы харчевые лавки. Каждый рабочий был обязан накупать продукты только в этих лавках. Продукты здесь были очень скверные, низкосортные, цены значительно превышали обычные. Продукты продавали в этих лавках но классовому принципу. Покупатели в харчевых лавках были разбиты на три категории, и харчевые книжки для разных категорий имели различные переплеты и были снабжены особыми клеймами. Высший технический персонал получал здесь хорошие продукты и по нормальным ценам. Фабричные служащие также не терпели большого ущерба от существования харчевых лавок. Рабочие же находились совсем в ином положении. Им доставались остатки после начальства и по повышенным ценам. Служащий мог купить хорошую сдобную булку. Рабочий за ту же цену получал черный, кислый хлеб. Покупать продукты в другой, не фабричной лавке рабочему воспрещалось. Известны десятки случаев, когда рабочих, сделавших закупки в городе на обратном пути на мосту встречал Морозов. Увидев, что рабочие несут из Богородска продукты, он отнимал их, бросал в Клязьму, а рабочих избивал нагайкой, —хозяин всегда ходил с нагайкой.
Прибылью от харчевых лавок Морозов покрывал все случайные непредвиденные убытки. Если подыхала его лошадь, ломалась коляска или нужно было пригласить профессора из Москвы к заболевшему домочадцу, на все продукты в харчевой лавке немедленно делалась накидка в четверть копейки, в полкопейки, в копейку и даже в пятачок.
Морозов был старообрядцем и единоверцев делал своими пособниками в притеснении рабочих. Он принимал их в первую очередь на работу, превращая в хозяйских надсмотрщиков. Разумеется, и своим единоверцам хозяин не давал поблажки.
В здании, где помещалась контора фабрики, была устроена старообрядческая молельня. Часто на богослужении присутствовал сам хозяин. Во время моления он, однако, не забывал о своих земных делах. Он старательно примечал, кто посещает моленья, как часто посещает, кто оказывает наибольшее религиозное рвение. Такие люди пользовались особым его расположением. Именно из их среды вербовались шпионы и провокаторы. С их помощью Морозов вносил вражду и разлад в рабочую среду и тем самым ослаблял рабочую спайку, как только появлялись ее первые ростки.
Штрафами с рабочих, обсчетом, бешеными барышами умножал свое богатство фабрикант Морозов. Его товары отправлялись в самые далекие углы Российской империи —на север, на юг, в Сибирь, на Украину. Туркмены и таджики носили халаты из его ситцев. Белоруссы и карелы носили его миткали. К старым корпусам постепенно пристраивались новые. Над существующими зданиями возводились новые этажи. Обновлялось оборудование фабрики, росли морозовские капиталы, но рабочее житье нисколько не облегчалось.
Морозовы были чрезвычайно предприимчивы. Со временем они еще более усовершенствовали методы эксплоатации рабочих.
Доходили слухи, что на Западе, за границей производительность труда гораздо выше, а следовательно, гораздо выше и прибыли капиталистов. Морозов послал за границу, в Германию, специального агента, чтобы тот изучил там современные методы эксплоатации.
Морозовский агент, по видимому, привез ценные сведения, потому что с этого момента в морозовской политике произошли некоторые изменения. Хозяин стал применять политику кнута и пряника.
К этому времени, в восьмидесятых годах, Глуховка начала понемногу стряхивать с себя покорность и безропотность. Текстильщики стали просыпаться, поднимать голову. Хорошо налаженный шпионаж доносил фабричному начальству о революционном брожении среди рабочих.
Из других уездов и губерний шли еще более устрашающие вести. Свойством фамилии Морозовых была способность опережать события. Морозов немного сократил продолжительность рабочего дня на фабрике, слегка увеличил расценки. Впоследствии он все эти уступки взял назад.
Знаменитая стачка орехово-зуевских ткачей, разразившаяся в 1885 году, не на шутку испугала Морозова. Он поспешил расширить уступки, сделанные под давлением пробуждающихся масс. Он снизил штрафы, ввел премии за лучшую работу. На фабрику для обслуживания рабочих был приглашен настоящий врач. Правда, врач принимал всего два раза в неделю и так невнимательно выслушивал больных, что пользы от его лечения было не больше, чем от былого фельдшера. Но все же Морозов своей цели достиг. Эти меры не столько улучшили положение рабочих, сколько временно ослабили их революционное сознание. И в то время, когда по всей России прокатилась мощная стачечная волна, когда бастовали рабочие у Хлудовых, у Коншина, в Ярославле, рабочее движение на Глуховке проявлялось слабее.
Искусным лавированием, мелкими уступками и вместе с тем усилением шпионажа и сыска, а в некоторых случаях обращением за помощью к царским властям, этой умелой политикой кнута и пряника, стремящейся устрашить и вместе с тем задобрить рабочих, долгое время удавалось морозовской администрации несколько ослаблять революционное брожение.
Вот что писали в 1901 году в нелегальную «Искру» рабочие Глуховки о положении на фабрике:
«Есть еще в России такие рабочие центры, куда прямые пути для социализма затруднены, где культурная жизнь искусственно и усиленно задавливается. Там рабочие живут без всяких культурных потребностей, и для развлечения достаточна одна водка, продаваемая хозяином (теперь казенная монополька), да балалаечник или плясун из рабочих... К такой категории можно причислить и Глуховскую мануфактуру».
И все же однажды, несмотря на все ухищрения Морозовых, забастовала одна «артель», т. е. жильцы одного барака, восстав против нищенской оплаты. Это была артель холостяков. Одинокие, они не были связаны круговой семейной ответственностью, они меньше рисковали, чем семейные, и они решили бастовать. Потребовав 10-процентной прибавки заработной платы, они не вышли из казармы на работу.
Управляющий фабрикой вызвал пожарную команду и Отряд охранников. Артель окружили со всех сторон и потребовали выдать зачинщиков. Холостяки в ответ начали бить стекла, ломать нары. Тогда в казарму ворвался охранник и открыл стрельбу из револьвера. Это не испугало рабочих. Они выбросили охранника из казармы, забаррикадировали столами и досками двери и засели за этой баррикадой.
Вся фабрика следила за этой неравной борьбой. Вся фабрика сочувствовала возмутившейся артели, но угроза вызвать казаков остановила рабочих от решительных действий. Не поддержанные товарищами, холостяки через сутки сдались, и девять человек из них, имена которых история не сохранила, были отправлены в богородскую тюрьму.
Приближались годы революционного подъема. Снова забурлила вся страна. Администрации Глуховской фабрики все трудней становилось сдержать даже своих политически отсталых рабочих.
Заработная плата хотя и была несколько повышена в сравнении с прежними годами, но то один, то другой рабочий, то женщины в харчевой лавке толковали о том, что расценки слишком низки. На фабрику попал один бывалый московский рабочий, но, проработав всего дня два, заявил, что на такой заработок жить невозможно. Это была уже крамола. Шпики и сыщики тотчас доносили о бунтарях в фабричную контору, недовольных немедленно увольняли с фабрики, но этими мерами пресечь общее недовольство было уже нельзя.
Во время Нижегородской ярмарки в 1902 году управляющий Глуховской мануфактуры говорил на собрании купцов и промышленников:
«Промышленность России переживает в настоящее время, кроме финансового кризиса, еще и рабочий кризис, и последний кажется нам горше первого: финансовый кризис, как бы он ни был продолжителен, все-таки не лишает надежд на минование неблагоприятной обстановки, но рабочий кризис, с каждым годом все более и более обостряющийся, не может быть признан явлением временным и способным к благополучному разрешению».
Тихая Глуховка пробуждалась. Тихая Глуховка начинала прислушиваться к тому, что делается по всей стране. Тихая Глуховка начинала давать исход своему гневу,
Администрация фабрики снова и снова пускалась на ряд хитростей и уловок, стремясь задержать рост самосознания рабочих, пытаясь приостановить их пробуждение.
В 1904 году были заложены обширный корпус новоткацкой фабрики и новые казармы для рабочих.
Всеми силами администрация силилась создать праздничный шум вокруг этого строительства, уговаривая «потерпеть». Администрация сулила рабочим в дальнейшем значительно улучшить условия их работы и жизни.
Сознательные рабочие, конечно, понимали, что посулы администрации, кроме нового закабаления, кроме усиления эксплоатации, ничего им не дадут. Новая ткацкая строилась только для того, чтобы хозяин получал больше прибыли. А те несколько новых казарм, которыми хвастались фабричная администрация, все равно не могли вместить и ничтожной части нуждающихся рабочих.
Но 1905 год запаздывал на Глуховке. Социал-демократический кружок, возникший на фабрике только в июне 1905 года, почти никакой работы развернуть не успел. В прокламации, распространявшиеся в 1905 году, социал-демократический кружок сам признавал свою слабость. Зубатовская организация создала на Глуховской мануфактуре «союз ткачей». Эту «рабочую организацию» поддерживали и губернатор и духовенство. Зубатовские агенты выставили ряд экономических требований, чтобы отвлечь рабочих от политической борьбы, но даже эти легальные притязания союза провокаторов пугали Морозова. Он стал усиливать слежку, репрессии и одновременно снова делал рабочим свои обычные мелкие уступки.
Несколько раз приезжали из Москвы товарищи из большевистского подполья. Но зубатовский союз притянул к себе политически отсталых рабочих, которые не сразу разобрались в том, что на самом деле представляет собой этот «союз ткачей».
Крестьяне из окрестных деревень занимали земли фабрики, жгли леса. Снова бастовали в соседних городах, но Глуховка еще молчала.
Но молчала она до поры до времени. И. это было грозное молчание. Скрытая от шпиков и сыщиков, подпольная организация большевистски настроенных глуховских рабочих постепенно накапливала силы. Вскоре это молчание прорвалось, и глуховские пролетарии громко дали о себе знать.
В конце 1905 года фабричная администрация уволила 2 рабочих и собралась уволить еще 140 человек. Рабочие стихийно собрались в лесу па массовку протеста.
В Богородск полетели гонцы, в Москву были посланы телеграммы, и вскоре на Глуховку прискакал казачий отряд. Казаки ворвались на конях в толпу и беспощадно избивали нагайками рабочих, женщин и детей.
Но эта жестокая расправа уже не могла задушить проснувшегося самосознания рабочих.
Подпольная организация выпустила листовку: «Текстильщики! Несколько ваших товарищей (Чирков, Старков и др.) ни за что были рассчитаны с фабрики. На первое число назначено к увольнению еще 140 рабочих. Вы не хотели допустить этого издевательства и собрались потолковать о том, что вам делать. Подлые царские опричники—казаки набросились на вас и избив разогнали по казармам...»
В 1906 году, когда по всей стране карательные отряды расправлялись с революционерами и забастовщиками, глуховцы объявили стачку. Рабочие собрались на митинг на площади у фабричных корпусов и выставили ряд требований: увеличить зарплату, предоставлять бесплатно квартиру и баню, снизить цены на продукты в харчевых лавках.
Морозов частично удовлетворил требования рабочих. Стачка закончилась. На следующий же день было вывешено объявление о немедленном увольнении 300 семейств. Оказалось, что во время митинга сыщик незаметно фотографировал собравшихся на митинг. После окончания стачки администрация фабрики рассмотрела полученные снимки, и все, кто попал в поле зрения объектива, были намечены к увольнению.
Возмущение рабочих достигло такого размера, что в конце концов фабричная администрация пошла на попятный: приказ об увольнении 300 семей был отменен.
Это была первая серьезная победа глуховских рабочих.
Не раз меньшевики и эсеры предавали рабочих Глуховки. Старые текстильщики помнят, как кончались некоторые забастовки фабрики.
Ефросинья Егоровна Савина, родившаяся в 1870 году, всю жизнь проведшая на Глуховке, участница многих забастовок, особенно хорошо запомнила стачку ткачей в 1915 году.
Организаторами забастовки были большевики—ткачи Алексей Купцов, Алексей Бычков, Замчалкин, слесарь Пушкин и Лавров.
Забастовку начали ткачи. Ефросинья Егоровна вспоминает, как к ней подбежал Купцов и сказал:
— Останавливай машины.
Ткачи ее отделения бросили работу и решили собраться на Красном дворе, — так раньше называлась прядильная фабрика.
Но хозяйские прихвостни пронюхали о забастовке и успели закрыть ворота на Красный двор. Ткачи и прядильщики были разъединены. Забастовка, так дружно начатая, могла сорваться. Момент был напряженный.
Тогда рабочий Люзенков пробрался к воротам и открыл их. Ткачи разбежались по отделам Красного двора и стали уговаривать прядильщиков, чтобы они бросали работу.
Успех был полный. Рабочие ткацкой, прядильной, красильной и ниточной фабрик оставили станки и вышли на улицу.
На площади, где сейчас находится клуб комбината, выступил большевик Лавров. Он призывал рабочих помимо экономических требований выставлять еще требования и политические.
Площадь кипела. За Лавровым выступали другие рабочие, их речи звучали смело и независимо. Мария Ивановна Кроликова с красильной фабрики предложила рабочим-текстильщикам потребовать введения восьмичасового рабочего дня.
Ее предложение было принято.
Единодушие и сплоченность забастовщиков испугали Морозова. Он согласился на все требования, но когда рабочие вернулись к станкам, начал увольнять зачинщиков забастовки. Конечно, ни одно из требований рабочих хозяин не выполнил.
Расправляться с рабочими ему помогали эсеры, меньшевики, члены монархического союза архангела, черносотенцы.
После забастовки полиция и казаки стали шнырять по рабочим казармам, выискивать наиболее активных забастовщиков. Но рабочие держались сплоченно, полиции трудно было вылавливать революционно настроенных товарищей. Тогда на помощь полиции пришли эсеры и меньшевики, работавшие на Глуховке. Они хорошо знали людей, сочувствующих большевикам, организаторам забастовки и выдавали их полиции.
Вместе с ними дружно сотрудничали члены союза архангела Михаила. Черносотенец Капустин, работавший тогда заведующим Ново-ткацкой фабрики, его подручный Сумароков и другие ходили по казармам и призывали рабочих кончить забастовку. Тех, кто сопротивлялся их уговорам, они впоследствии преследовали, выдавали полиции. С их помощью был арестован большевик Лавров.
Предавая рабочий класс, эсеры не стеснялись никакими средствами. Эсер Седых во время революции стращал рабочих адом, призывал уважать хозяина, который «кроме хорошего ничего нам не делает».
— Тот кто идет против хозяина — умрет с голоду,— вещал Седых.
После Октябрьского переворота рабочие Глуховки рассчитались с предателями. Черносотенец Сумароков вместе с провокатором священником Константином были расстреляны в г. Богородске. Воля народа была выполнена чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией.
Большевики разоблачали врагов, учили относиться к ним беспощадно.
Поделитесь с друзьями