Редактор сайта starove.ru Олег Хохлов напомнил нам о давнем интервью Александра Васильевича Антонова, многолетнего главного редактора старообрядческого журнала "Церковь", первый номер которого вышел еще под обложкой журнала "Родина" в 1990-м году.

С Александром Васильевичем у нас давние дружеские отношения, именно он вместе с главным редактором журнала "Родина" В. П. Долматовым представлял "0" номер журнала "Церковь" в конце в 1990-го года в Ногинске в клубе "Старый город".

Само по себе интервью, которое мы публикуем, уже дает представление об Александре Васильевиче как о человеке обширных познаний не только в старообрядческой культуре, но и в философии, литературе, общественно-политической жизни России на всем ее историческом пути. Благодарим Олега Хохлова, а к Александру Васильевичу обращаемся с самыми добрыми чувствами, пожеланиями здоровья и неизбывности творческого, оптимистического отношения к жизни.

Александр Антонов: Я слышу подземный гул…

Интервью для проекта “Отечественные записки” – журнала для медленного чтения

Философ, публицист, главный редактор журнала «Церковь», руководитель информационно-издательского отдела Московской митрополии Русской православной старообрядческой церкви.

«Отечественные записки»: Как Вы оцениваете нынешнюю ситуацию в России, согласны ли Вы с тем, что иррационализм во многих сферах общественного бытия побеждает?

Александр Антонов: Проблема рационализма и иррационализма имеет много измерений: она есть и в религии, и в философии, и в математике. Возьмем философию. Если Декарт считается родоначальником рационализма, то, скажем, Паскаль — напротив, «иррационалист». На самом деле и тот и другой принадлежат к европейской традиции Логоса. У нас в России, наверное, только Лев Шестов был таким явным иррационалистом-фидеистом, воевавшим с Сократом и с Гуссерлем в этом плане.

Вопрос на самом деле гораздо глубже. Дело в том, что сейчас человечество переживает момент, когда происходит беспримерный тектонический слом, который мы чувствуем, но не можем схватить в понятиях. Хайдеггер много писал об этом, но в конечном счете ничего внятного так и не сказал.

Я считаю, что сейчас на наших глазах разворачивается кризис богочеловечности европейского человека. Правда, еще Ницше сказал: «Бог умер».

ОЗ: На философском факультете одного университета висит такая замечательная картинка: «Бог умер» — подпись: «Ницше». И далее: «Ницше умер» — подпись: «Бог».

А. А.: Но во времена Ницше это все же были детские шалости (впрочем, окончившиеся трагически для самого философа), а вот сейчас мы «доигрались». Шалили-шалили — и доигрались. Сейчас у нас такой кризис, такие подспудно идущие сдвиги, что стало нечем дышать, невозможно ответственно о чем-либо говорить…. По слову одного современного философа, наступила эпоха «конца разговора».

Я, вообще говоря, — европоцентрист, а Европа — это чудесное слияние двух духовных потоков — иудаизма и греческой философии. Именно из них родился великий европейский синтез. Если мы посмотрим на чудо рождения христианской церкви, то его можно сравнить с чудом Вифлеемской звезды. Кстати, согласно гипотезе Иоганна Кеплера, в момент рождения Спасителя произошло слияние двух планет — Сатурна и Юпитера — в созвездии Рыб, и Вифлеемская звезда была самой большой на небосклоне. Тогда произошла чудесная констелляция событий: выстраданное греческой философией понятие логоса соединилось с верой в Единого Бога Ветхого Завета. Сократ был фактически первым мучеником до Христа, принявшим добровольную смерть, как бы предвосхищая Его Путь. Таким образом родился величайший синтез, который пронесла через историю Европа, но сейчас она предательски отрекается от него.

По сути идет мощная, начавшаяся с Ницше, борьба с логосом. Ницше, конечно, гений. Но ведь и сатана как обезьяна Бога паразитирует на божественных энергиях. Современные постмодернисты, наследники ницшеанских идей, восстают на «логоцентризм», на «фаллоцентризм» и т. д. Так они характеризуют главные черты изначальной европейской традиции. О борьбе с логосом я уже сказал. В «фаллоцентризме» постмодернисты усматривают эпоху неравенства полов, мужского шовинизма и т. д. А между тем в каноне Пасхе поется: «Мужеский убо пол, яко разверзый девственную утробу, бысть Христос». Почему-то Бог, воплотившись, решил принять именно мужеский образ, причем (о ужас!) даже носил бороду.

У нас, у староверов, первыми ко кресту и иконам подходят мужчины. Какой-нибудь парень-шкет идет впереди старушки. Почему? Потому что этим мы отдаем дань уважения к мужскому полу, к иерархическому порядку бытия. Вообще, надо сказать, борьба с парадигмальными устоями европейской цивилизации идет под флагом свободы творчества, безграничной креативности, дерзания, «безумства храбрых».

Хочу проиллюстрировать то, что я сейчас сказал, гениальным эпизодом из «Андрея Рублева» Тарковского, когда русский мужик — помните? — поднимается на воздушном шаре — и кричит: «Летю! Летю!» И только прокричал: «Летю», как сразу … трах-тарарах! Об землю. И разбился. Вот это «летю» — символ всех этих свободолюбивых ницшеанцев и прочих — им полет нужен, но это полет… в никуда. А традиционная конфессия «скучна» в этом плане: делай, как сотни лет делали твои предки, — ой, как скучно! Ой, как неинтересно! Как бы творчество проявить?

В противоположность Бердяеву («Смысл творчества») скажу вещь крайне непопулярную сегодня: необходимо проявить огромное творческое усилие, чтобы задушить в себе лжеименное творчество. Считаю, что живое (не омертвелое, а именно живое!) хранение традиций в их жизненной силе требует гораздо больше творческих усилий, чем «безумство храбрых». Но, к счастью, эпоха постмодернистов уходит вместе с эпохой модерна. Им паразитировать не на чем. Вместе со слоном умирает и птичка, которая питалась отходами его жизнедеятельности.

За всеми нашими наивными спорами есть тут некая данность, не от нас зависящая, слышится страшное — уход под воду Атлантиды, которая питала всех и вся… Богочеловеческая парадигма разрушается, образ адамического человека померк — вот что страшно-то!

Вопрос, может ли человек перестроиться, может ли он стать иным? Мы не знаем, никто не знает, но ясно одно: прошлое, к сожалению, уходит безвозвратно. Но мы — как солдаты логоса, хранители традиций — должны стоять за них насмерть.

Иногда мне задают вопрос: «А что же, Вы так ненавидите современность, а сами смотрите телевизор?» — Я отвечаю на это: «Я слежу за трупными пятнами на теле современности, смотрю — как они распространяются. Как сторож, как свидетель».

ОЗ: Как по-Вашему, происходит ли клерикализация общества или, напротив, мы являемся свидетелями глобального процесса секуляризации во всем мире — и Россия не исключение?

А. А.: Не вижу никакой клерикализации, для меня этого ничего нет, это все — симулякры, влияния у церкви нет никакого, а все что она делает — она делает на беду себе… Как, кстати, церковь сейчас должна себя вести? Есть такое выражение: «Скромное обаяние буржуазии». «Скромное обаяние» — вот эти два слова очень сюда подходят. Церковь должна сейчас в режиме скромного обаяния работать: лишний раз не высовываться, не вылезать, не мозолить глаза.

Что такое психология русского человека? Я помню, у нас на Рогожском лет 35 назад, еще при советской власти, было такое явление. Один раз в год, на Пасху, я видел там одного молодого человека. Он приходил в подпитии и стоял, покачиваясь: то в одну сторону клонился, как Пизанская башня, то в другую, — но вот ведь что удивительно: выстаивал всю ночь! Не дай Бог бы католическая или протестантская скамейка — он бы сел и захрапел сразу, а он стоял. А все почему? Мать-покойница завещала: «Сынок, вот я умру, но ты, хотя бы раз в год, на Пасху, в церкву Божию ходи». И он ходил. Поддавал для храбрости и ходил. Вот в этом одна из коренных черт нашей ментальности. Так устроен русский человек: «Да, “я — поросенок” (по слову Розанова), я напился, подрался. Но! Но я знаю, что есть в Лавре Сергий Радонежский, который молится за меня».

Фотограф – Фадеенко Андрей

У нас в старообрядчестве был митрополит Алимпий, который, пока я, условно говоря, выпивал и закусывал, сотни земных поклонов в своей келье отбивал. Вот на этом Русь держалась и держится. Вот это и есть «скромное обаяние» Церкви. Митрополит Алимпий никуда не вылезал с «нанотехнологиями», с проектами «модернизации», обновления, ускорения.

Церковь служит и делает свое дело, а я, мирянин, должен выполнять свое — возгревать в сердце Христов пламень и нести в мир свою миссию… Церкви не надо никуда сейчас влезать, потому что это очень опасно. Все очень лукаво, амбивалентно, и она может погибнуть вместе со структурами, в которые влезает. Церковь должна молиться за нас, а мы, миряне, должны быть агентами Христова влияния во внешнем мире.

ОЗ: Скажите, пожалуйста, чем, по-Вашему, можно объяснить нынешнее возобновление рынка эзотерической литературы, НЛО и мистику на ТВ?

А. А.: Это абсолютно ясно: если центральная парадигма — логоцентризм — потеряла силу, то энергия никуда не девается. Происходит компенсаторное замещение. Когда нет подлинной любви — расцветают секс-шопы: сексуальная энергия обязательно находит себе греховный выход.

ОЗ: Протоиерей Александр Шмеман многократно сетовал на засилье магизма в православном мировоззрении. Можно ли сказать, что современное православие в нашей стране стало по большей части «магической» верой?

А. А.: Отвечаю протопресвитеру Александру Шмеману. Поскольку человек — это логос, воплощенный в материю, в мир, постольку он обречен на взаимодействие с материей, на магизм. Дюркгейм, между прочим, рассматривает магизм как важнейший компонент религии. Только вопрос опять вот в чем: если человек наделен, к примеру, сексуальной энергией, то он может и целомудренно-благочестиво в семье детей рожать, а может в публичный дом ходить — вот и вся разница. На магизм человек обречен, и более того, мы как старообрядцы стоим за этот православный магизм в его истинном значении.

Трагедия современного человечества в том, что в нем процветает магизм, но без обрядности. А обряд был костылем, посохом. Как писал в своей работе «Старообрядчество и русское религиозное чувство» Владимир Рябушинский, «вся история еврейского народа свидетельствует об этом: власть духа закрепилась у евреев через обряд, и лишь когда он вошел в плоть и кровь еврейского народа, последний перестал шататься между многобожием и верой в Единого Бога».

Не надо быть слишком жестокими по отношению к людям, якобы приверженным к магизму. Конечно, надо всякий магизм проверять церковным разумом. Ну, например, мы святых почитаем? Да! И мощи целуем, поклоняемся им, но не во всех случаях. Например, когда Матронушка говорит: «Держитесь за мою пяточку — и вы спасетесь». Так не мог сказать даже Христос. Он говорит: «Держитесь за мое учение»! И апостол-то Петром наречен, потому что истину изрек, не плотью и кровью подсказанную, а Духом Святым. А тут «держитесь за мою пяточку» — здесь уже «беспредел» магизма.

Каждый год на Крещение у нас повторяется одна и та же история: старушки вдруг развивают такую витальную силу, приходя за святой водой, что у нас три раза уже ломали железные замки у дверей, выламывали петли с корнем, чтобы воду побыстрее получить. Народ любит все свято-материальное… Ну вот мы тоже ведь к кресту подходим, целуем его, иконы и т. п. На могилку ходим. Спрашивается — а зачем? Сровняй могилку — и в душе поминай. Зачем нам вообще вот эти все саркофаги-то разводить? Нет! Все именно разумной христианской верой должно быть оправдано, и мы прежде всего Богу молимся, а уж потом святым его. А люди забывают об этом — и молятся святым, не помня о Боге.

ОЗ: У Шмемана была такая просвещенческая идея, что если люди будут все понимать — если богослужение будет совершаться на русском языке, так сказать, оперативно и «без магизма», — то это будет означать расцвет христианства.

А. А.: Нет-нет, это большое заблуждение. Это рационализм в самом нехорошем смысле. Хотя есть и другая крайность: известный «обскурант» отец Павел Флоренский говорил, что оно и хорошо, если не все понятно, мол, это смиряет разум. Это уже в другую сторону перекос. Это неправильно, но какая-то «сермяга» в этом есть.

ОЗ: «Сермяга» есть такая, что не только когнитивными средствами человек проникает в сакральное.

А. А.: Шмеман часто противоречит сам себе. Он сурово критиковал Солженицына за любовь к старообрядчеству с его «обрядоверием», а потом написал восторженную заметку под названием «Радость» о том, как два католических монастыря в Америке перешли в православие. И Шмеман пишет, как это произошло. Сначала они решили поиграть в обряды: усвоили восточный обряд и начали молиться в соответствии с ним. Но потом — я цитирую почти наизусть — Шмеман пишет: «Тогда они поняли, что “обряд” и чин богослужения не отрываемы от веры Церкви, ибо являются ее выражением». И через обряд, оказывается, они пришли к православию, когда энергия обряда перешла на когнитивный уровень. Так что «обрядоверие», магизм, но именно православный, — в хорошем смысле магизм — неотделимы от церковной жизни.

У Флоренского с Хомяковым был заочный спор. Хомяков отстаивал «протестантскую» точку зрения, согласно которой вода святая только оттого, что мы в нее верим. А Флоренский говорил: «Нет! После освящения и химический состав воды уже другой». Здесь действительно есть о чем задуматься. Моя бабушка рассказала мне о благочестивом предании: 50 лет алтари на Рогожском были запечатаны, а когда их распечатали, то нашли в алтаре закрытую баночку со святой водой. Когда эту баночку открыли — обнаружили, что вода точно так же была свежа, как и 50 лет назад. Вот вам, пожалуйста. Это что, магизм или не магизм?

Еще один пример. У нас есть теория о великой воде («сильной воде»), которая освящается накануне праздника Крещения. Мы все знаем, что ее нужно употребить в течение трех часов. Внешний критикан скажет: «А если три с половиной часа пройдет?» Тогда батюшка ответит: «Если ты живешь далеко, если четыре часа надо на дорогу, то и ладно, статус ее сохранится и на четыре часа, пока ты доедешь, Господнего человеколюбия ради». Существует некий законный релятивизм, но именно в осмысленных рамках, в рамках церковной рациональности. Можно возразить, что тогда и вообще все относительно. Но. нет! Надо иметь внутренний благочестивый такт, понимание того, что Церковь дает нам некие рамки и ориентиры, Духом святым покрывая все наши извинительные недостатки и слабости — во имя нашего спасения.

На вечере песнопений в ММДМ, май 2014 года. Фото В. Саяпина

Еще много было разговоров о погружательном крещении. Говорили: вот если не было полного погружения — считается ли человек крещеным или нет? А ведь было крещение и кровью (мученической), и песком в пустыне. И тут поверхностный рацио опять пытается одержать верх. И у нас в старообрядчестве были такие ревнители-рационалисты, которые заявляли: мы признаем только трехпогружательное крещение. И если приходит некий человек и говорит: «Я трехпогруженный», тогда ему задают вопрос: «А священник, который тебя крестил, он как был крещен? Разыщи его и спроси». А тот давно умер, и ничего уже нельзя узнать. Ну и дальше что, даже если и не умер? А его самого как крестили? Получаем дурную математическую бесконечность. Так вот, Церковь прерывает это движение в никуда, и Феодор Студит, столп благочестия, говорит: «Не копайте слишком глубоко, ибо так можно впасть в язычество». И это не рационализм, это церковный разум, который по отношению к плоскому рацио сверхрационален, но никак не иррационален.

Мы молимся: «Просвети наш ум светом разума святаго Евангелия Твоего» — и поем: «Возсия мирови Свет разумный». Мы исповедуем религию логоса, но логос — это не рацио Вольтера. Хотя и Вольтер уж не такой дурак был, если сказал гениальную фразу: «Если бы Бога не было, Его надо было бы придумать». Молодец француз! Я как русский и старообрядец жму руку французу.

И совсем другую фразу произнес русский, «не жид, не масон», не француз, столбовой дворянин Михаил Бакунин: «Если бы Бог был, Его надо было бы уничтожить» — вот это русский «ответ Керзону». Ответ Вольтеру, чтобы «французики» не гордились. А тоже ведь мысль примечательная — вспомним героя Достоевского: «Если Бог есть, значит, я не свободен, я — ничто, а чтобы я был что, мне надо самому стать Богом».

История русского богоборчества настоящего — это не наивные плевки в иконы, не матросня, которая хулиганила, — а внутреннее, глубинное — ставрогинщина. Читайте роман «Бесы».

ОЗ: Тут мы затрагиваем еще одну важную тему. По сути мы воспринимаем православных как некое единое поле, а на самом деле мы зачастую имеем дело с совершенно новой категорией людей, которым подходит характеристика Грейс Деви «вера без принадлежности»…

А. А.: Здесь две категории. Одна — это, вообще говоря, религия современных «интернетчиков», городских «одиноких сердец». Вот сидит такой балбес — я их много встречаю — 35—40 лет, неженатый. Почему? Во-первых, жадный до патологии… Ведь платить за кого-то надо. А во-вторых — не хочет на себя обязательства брать перед кем-то. Мама — успешный бухгалтер, он сдает квартиру в центре Москвы, деньги есть — и никто не нужен: есть я — и Интернет.

И вот такой человек говорит: «Я религиозный!» А на самом деле это человек, который не хочет ни за что отвечать. Я в таких случаях говорю: «Если ты принадлежишь к церкви, так и отвечай за эту церковь со всеми ее слабостями и недостатками. Не нравится — уйди тогда. Если ты не согласен с партией коммунистической — выйди из партии. Но нельзя быть коммунистом и верующим одновременно». Конечно, трудно спорить с великим диалектиком доктором Зюгановым, который с гордостью заявил: «Я — православный атеист». Это высший пилотаж! Но современный человек боится как огня быть чему-то обязанным.

Что касается «веры без принадлежности», то этот феномен изначально был присущ большим массам простонародья. Апостол Павел, посетив греческий ареопаг, увидел алтарь, «посвященный неведомому богу». Сейчас 80 процентов русских людей ни в какую церковь не ходят, но: умер коммунист — и родственники говорят: «Давайте на всякий случай отпоем его… ». Леонид Ильич, как оказалось, был верующим, Черненко тоже отпевали… «на всякий случай».

ОЗ: То есть по сути, когда мы начинаем говорить о том, что кругом православные, — это все-таки некоторое… лукавство получается.

А. А.: Мы упираемся еще и в объективную сложность: ведь глубоко понимающих действительно буквально единицы. Что касается остальных, то есть, конечно, очень верующие, например, старушки — светлые, хорошие… Одна из них как-то сказала моему знакомому журналисту: «Смертию смерть поправ — это “по правде” он, значит…» И Флоренский, который очень чуток был к народной феноменологии, оправдал бы эту старушку — ведь это голос самого народа. Русский язык не дает солгать, он правду все время глаголет, взять хоть ту же «прихватизацию».

ОЗ: Как Вы думаете, почему церковь в России так сильно зависит от политической власти?

А. А.: Я считаю, что церковь обречена на эту зависимость. Тут могут быть разные варианты: симфония, автономия, противостояние и т. д. Но очень часто на деле вместо симфонии получается какофония, как в случае патриарха Никона и царя Алексея Михайловича.

ОЗ: А Вам не кажется, что попытка симфонии сейчас потерпела фиаско и пришла уже к какому-то логическому концу?

А. А.: Сейчас в связи с тотальным кризисом фундаментальных оснований все общественные отношения размываются. Поэтому церковь не должна ни симфонию устраивать с властью, ни бодаться с ней, как теленок с дубом. Она должна идти каким-то своим путем, демонстрируя, как я уже сказал, свое «скромное обаяние».

Церковь должна напоминать о себе иначе. Вспомните подвиг св. митрополита Филиппа Московского, всенародно в тишине Успенского собора обличившего неправедного царя. Но и он до поры до времени «молчал в тряпочку». До поры до времени и Аввакум ходил в шубе с царского плеча, и боярыня Морозова ездила на «майбахе», по-нынешнему, в сопровождении десятка гелендвагенов.

Выпускники 2012 года в приёмной Митрополита Московского и Всея Руси Корнилия

Но когда дело дошло до выбора между истиной и ложью, то тут церковь в их лице возвысила свой голос. Поэтому церковь всегда должна прежде всего выполнять традиционную нашу православную функцию печалования об униженных и оскорбленных, о невинно осужденных, говоря словами поэта, «милость к падшим призывать», назидать власть, если надо — обличать ее, но ни в коем случае не сливаться с ней.

Фотограф – иерей Алексей Лопатин

ОЗ: Вам не кажется, что в каком-то смысле у старообрядцев, когда их вот так стукнуло, придавило, в какой-то момент произошло отрезвление?

А. А.: Отрезвление пришло, старообрядчество обрело внутреннюю независимость от власти, но с ней возникла и опасность государственного нигилизма у некоторых согласий беспоповцев.

ОЗ: Является ли, на Ваш взгляд, обоснованным и полезным использование в церковной проповеди языка и образного ряда поп-культуры? Не должна ли церковь придерживаться традиционного языка?

А. А.: Богу — Богово, кесарю — кесарево. Старообрядческая церковь стоит на том, чтобы ни йоты не менять в традиционном строе богослужения. Ни в коем случае никакой фамильярности не должно быть с церковью. Никаких поп-гитар, никаких выступлений светских коллективов, никаких шоу… Церковь должна быть четко здесь отделена. Высвобождайте творческую энергию за порогом церкви! Пишите, но не прямо на церковную тему. Благочестивый роман из жизни апостола Павла не надо писать. А вот возьмите Пушкина, Пастернака, Лермонтова: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит» — это же шедевр! Это подлинно религиозное… это на уровне Псалмов Давидовых, это прекрасно. Подсолнухи Ван Гога мне больше говорят о Боге, нежели «Христос в пустыне» Крамского.

Запад пошел в сторону популяризации, решил опустить планку в угоду современным варварам. Он думал: «Впущу в церковь певцов с гитарами, молодежь привлеку». В результате градус религиозности катастрофически падает.

И вот тут мы подходим к важной теме. Наступил век мирской религиозности, когда каждый носит церковь в себе, в своем сердце — как святыню, как ладанку, как дедовский образ. Но в «расколдованном мире» (Макс Вебер), который не давит на человека чуждой сакральностью, человек может свободно влиять на мир.

ОЗ: Есть письмо французских епископов, которые выступили против католических ригористов-фундаменталистов, жаловавшихся на «проклятую секулярность», на «безбожное проклятое время». А ведь на самом деле, говорится в этом письме, — это Божий дар нам — и надо использовать его. Нам дано секулярное пространство не как какое-то ужасное наказание, а как возможность говорить…

А. А.: Точно, абсолютно! Это полностью мои мысли. Сейчас любая попытка прямого давления в секулярном пространстве церковными средствами выглядит неуместно, контрпродуктивно и даже фальшиво, вызывая у людей отторжение.

В религии есть «опасная» сторона, которая выступает как альтернатива истинному логосу. Опасность в том, что религия — это пространство, где существует такое явление, как «сверхценность». А всякая сверхценность, лишенная контроля, ведет к фанатизму. Надо научиться осторожно обращаться с этим оружием.

Религия — это, во-первых — мощная сверхценность, во-вторых, не надо питать иллюзий, религия не соединяет, а разделяет. В этом трагедия. Ведь Христос пришел соединить человечество, спасти его. Вот Рождество, праздник, «люди всей Земли возрадовались!» — Какие люди?! Кто возрадовался-то? 25 процентов людей, а остальные-то где? Во тьме, как были, так и есть… Христиан становится все меньше. Тут нужны наши усилия богословские, чтобы эту тему поставить во всей своей обнаженности и хорошенько подумать.

ОЗ: Это очень сложно.

А. А.: И тем не менее. У Лескова есть рассказ о том, как в детстве играли дети — ну вот так же, как щенок с котенком. А выросли — и собака уже бросается на кошку, правда же? И вот играли дети — иудеи, христиане, все вместе. А потом во взрослой жизни, окончив один — ешиву, другой — церковноприходскую школу, они встретились, и один говорит: «Я с тобой не буду общаться… ты Христа распял». А другой отвечает: «А ты веришь в незаконного сына римского солдата и блудницы». Получается, что эта сверхценность накладывает масштаб на весь мир и начинает его судить. И тут надо научиться делать «выверт» диалектический, задушить в себе этот инстинкт, в данном случае — задушить в себе «судилку». Вот мне дана способность суждения через отнесение к сверхценности, и я должен пройти по краю, твердо сохраняя свою сверхценность, но не становясь при этом всеобщим судией, то есть не восхищая на себя прерогативу Господа Бога. Только как? Это же целое искусство, нужно духовно работать, чисто рационально решить проблему почти невозможно.

Мой старший сын, когда был маленький, как-то выйдя из-за стола в пасхальное утро, подошел к окну, посмотрел на окна в соседних домах и изрек: «Жалко. Наверное, хорошие люди, а все погибнут…» Я спрашиваю: «Почему?» — «Ну, они же не старообрядцы…» — вот детский взгляд на фундаментальную религиозную проблему. Надо сказать, что термин «спасение» нуждается в очень серьезной богословской проработке и экзегезе. Спасение для христианства — это же целая огромная концепция, которая имеет несколько уровней постижения. Но в любом случае религия разделяет, а секулярное пространство, как правильно сказали католические епископы, даровано Богом для того, чтобы люди не сожрали друг друга, неосторожно обращаясь со своей сверхценностью.

ОЗ: А разве гуманистическое, так сказать, мировоззрение не основывается на сверхценности? Человеческая жизнь, например.

А. А.: Да. Вот в этом оно более экологически безопасно, скажем так. По поводу «экологичности»… Это не моя мысль, это покойный Сергей Павлович Залыгин говорил. Я из его уст лично слышал, когда он сказал: «Все традиционные религии экологически чистые». Отлично сказано. В том же традиционном исламе есть система сдержек и противовесов, которая не дает людям разжечь злой огонь агрессии. Но вдруг появляются какие-нибудь ваххабиты, которые устраняют, перетолковывают некоторые положения — и начинается катастрофа…. Тихо спал Кавказ, тихо спал Татарстан, и вот сейчас появляются эти люди и начинают выбивать один из краеугольных камней из фундамента. Это приводит к страшным последствиям… Религия теряет свою экологичность и грозит пожаром.

ОЗ: А почему, как Вы думаете, у верующих людей, особенно у воцерковляющихся, «крышу сносит»? Они вдруг начинают телевизор в окно выкидывать, книги сжигать, перестают музыку слушать.

А. А.: Частично есть какие-то основания и у этого. Театр, например, традиционно считался зрелищем, лицедейством, а значит, действием грешным. Моя родственница Зинаида Дмитриевна Кириллова (Царствие ей небесное!) говорила, что нельзя детям на маскараде маски надевать. Если ты маску зайчика надел, так ты и на Страшном суде как заяц предстанешь. Ну это народное такое представление, которое на детей сильно воздействовало. Но если кто-то из современных интеллигентов возмутится и скажет, что тем самым у детей отнималось «счастливое детство», то на это можно возразить, что тем самым церковь стояла на защите самого ценного в человеке — его личности, которая ближайшим образом явлена в его неповторимом лице.

ОЗ: Если с высоты птичьего полета посмотреть сегодня на наше отечество — что происходит? Есть разные интерпретации — одни говорят: «Сейчас невиданное возрождение религиозности!», другие: «80 процентов называют себя православными», а еще кто-то возражает: «Ну какое же это возрождение…»

А. А.: Надо разобраться: возрождение чего? К религиозности, которая многим не нравится, я, наоборот, позитивно отношусь. Я прихожу в поликлинику, смотрю — у врача в кабинете иконка. Не напоказ, скромно, целомудренно, не как у таксиста для «кабы чего не вышло», а именно что без всякого «пиара». И это радует, и такого сейчас становится все больше.

Я как европоцентрист сказал бы, что сейчас происходит кризис богочеловекоцентризма. Вот, кстати, вырвалось выражение — богочеловекоцентризм. Не богочеловечество, а именно богочеловекоцентризм, на котором держалась вся Европа.

Гениальный Блок написал в 1904 году: «Увижу я, как будет погибать Вселенная, моя отчизна. Я буду одиноко ликовать над бытия ужасной тризной» — вот сейчас о чем речь идет. Сам Блок предчувствовал катастрофу 1917 года и в своем предчувствии не ошибся, но мы-то воспринимаем происходящее сейчас гораздо глубже и трагичнее.

Образ: ночь, плывет «Титаник», мощно разрезая ледяную гладь океана. Мы на восьмой, верхней, палубе: Алексей Муравьев что-то набирает на своем компьютере и записывает интервью на диктофон, ниже палубой Каспаров и Корчной партию разбирают, еще ниже готовится Навальный к новому выступлению на Болотной… Кто-то на скрипке упражняется на пятой палубе… на третьей обнимают друг друга совершающие свадебное путешествие молодожены. А внизу, где-то под машинным отделением, — роковая пробоина. Пока никто этого не видит и не слышит. Но животные — собаки, кошки — уже забеспокоились: «что-то не так там, внизу». И я вместе с ними — слышу подземный гул…

ОЗ: То есть у нас никаких перспектив нет?

А. А.: Нет, я просто предчувствую это. Господь ведь все может изменить, но пока это есть. Надо услышать этот гул, а все остальное по сравнению с ним — мышиная возня.

Александр Васильевич на самом деле не очень любит фотографироваться…

ОЗ: Когда же течь открылась? И где айсберг?

А. А.: Сложно сказать, но кризис трансцендентальных оснований европейской человечности налицо. Течь в этих самых глубинных основах. У Хайдеггера, кстати, есть замечательная фраза о том, что атеизм заключается не в наивной борьбе с Богом. Атеизм в том, что мы не можем вынести ответственного решения относительно Бога и богов. Это значит, что при всем желании я могу, конечно, произносить устами каждый день Символ веры, а внутренняя решимость будет молчать, потому что она не соответствует запросам моего наличного бытия.

Я не так радикален, как Хайдеггер, я просто считаю, что, к сожалению, все, что мне было дорого, — уходит навсегда. Приведу в конце высказывание Франсуа Мориака: «Я старый человек, поэтому не буду судить современность. Лишь скажу, что в моем саду не стало соловьев». Представьте: солнышко сияет, цветы цветут, детишки играют в песочек, мамаши влюбленно наблюдают за ними, а соловьи исчезли — вот как хотите, так и понимайте.

Беседовал Алексей Муравьев, проект “Отечественные записки”

Поделитесь с друзьями