Мой Ногинск

А. В. Михайлов

У каждого человека, естественно, своё восприятие его «малой Родины» и мои воспоминания о моём родном Ногинске это, прежде всего, о городе моего детства, и о моей жизни в нём, о том, что навсегда оставило след в моей памяти.

Ногинск почему-то всегда у меня ассоциируется с московской Рогожской заставой.  Там в районе площади Рогожской заставы сохранился старинный верстовой столб, на котором написано «От Москвы две версты». Сейчас он стоит в небольшом скверике рядом с площадью. Здесь в старину начиналась дорога на богатое  село Рогожи (или Старый Рогожский ям). В 1781 году Указом императрицы Екатерины Великой село Рогожи было преобразовано в уездный город Богородск, который в 1930 году был переименован в Ногинск, в честь советского деятеля В.П.Ногина. В нём до сих пор сохранилась улица Рогожская, как бы остаток от села Рогожи, в моё время самая широкая, наверное, улица города.

Когда я вспоминаю Ногинск, то, прежде всего, вспоминаю мой дом. Дом, в который меня привезли в морозном январе 1940 года из глуховского родильного дома, дом в котором я вырос и из которого уехал в 1963 году в Новосибирск. Имя ему – «6-ой дом Советов». Тогда даже в адресе на письме можно было написать: «г. Ногинск, Московская обл., 6-ой дом Советов…», хотя у дома был и конкретный адрес: «ул. Советская, 44». Но письма в любом случае находили своих адресатов. Всего в городе было 6 домов с подобным названием и схожей архитектурой (все четырёхэтажные), построенных советской властью в 20-е – 30-е годы: от «1-ого дома Советов» до «6-ого дома Советов». Эти названия были и на фасадах домов.

Нужно сказать, в Ногинске и позже домам частенько давали в народе «персональные» названия, точнее прозвища. Так  у одного дома, на углу Советской и Розы Люксембург, было прозвище «ДВН», что расшифровывалось как «Дом весёлых нищих». Построенному в 50-е годы в центре города, рядом с Гастрономом, красивому дому дали название «Дворянское гнездо» (толи за изящество архитектуры, толи из-за контингента заселивших его жильцов). Первую панельную девятиэтажку прозвали «Братская могила», другую – «Израиль» (видимо из-за национальности основной массы жителей). Девятиэтажку на К. Либкнехта (соборной) с фигурно изогнутыми лоджиями стали называть «Дунайские волны», а к новому микрорайону города, за переездом в сторону Успенского, построенному на месте старинного заброшенного кладбища, «приклеились» сразу два названия: «Живые и мёртвые» и «На костях». Как тут не улыбнуться народному остроумию.

Наш дом располагался  (он и сейчас стоит) в самом центре города. Рядом здание Райисполкома и Райкома ВКП(б), до революции - здание Городской думы. Напротив нашего дома – школа, в которой я учился с 8-го по 10-й класс, школа №2 им. Короленко, бывшая раньше Богородской женской гимназией - красивое здание в стиле модерн. За школой была пожарная часть, и летом в её открытых воротах видны были красные пожарные машины. А за пожаркой располагалась воинская часть, во дворе которой высилась каланча, водонапорная башня, на круговом балконе которой можно было разглядеть пожарника-наблюдателя. Летом под крышей «каланчи» гнездились ласточки и стрижи. Стайки их почти постоянно метались в небе, в ясную погоду – высоко, а в пасмурную или перед дождём – низко, почти у земли. Каланча и сейчас стоит, и является одной из достопримечательностей города, только она уже не водонапорная башня и «голову» ей поменяли. По соседней с нашим домом улице 9-ого января (теперь – Патриаршая) ходил трамвай, от грохота которого я почти всегда просыпался в 6 часов утра, когда начиналось движение. А с другой стороны дома, у четвёртого подъезда и улицы Горького,  был небольшой «зелёный уголок», огороженный низеньким штакетником, чтобы не затаптывали траву. Там росло несколько высоких лип, оставшихся, по-видимому, от старых времён. Несколько более молодых лип было и рядом с домом вдоль Советской. Летом в пору цветения от лип исходил непередаваемый аромат.

В послевоенные годы, особенно в летнее время, около нашего дома было очень оживлённо. Поскольку ближайшие участки улиц были асфальтированы, они активно использовались и пожарными и военными. По утрам, гремя сапогами, пробегали на зарядке  военные. А днём частенько они же проводили строевые занятия. При этом мы, мальчишки, тоже осваивали все команды и движения. Пожарники тоже на радость нам любили здесь проводить свои занятия и тренировки, обильно заливая порой улицы водой или пеной.

На нашей, Советской, улице (когда-то она именовалась Дворянской), да и во всей центральной части города были, в основном, одноэтажные деревянные дома дореволюционной постройки,  но несколько из них, ближе к парку, за зданием Горкома, выделялись какой-то аккуратность, были абсолютно одинаковыми и стояли рядом. Это были, как однажды сказала мне мама, дома офицеров казачьей сотни, находившейся до революции в Богородске.

Центр города. Улица 3-его Интернационала.   ок. 1960 г.

И вообще, центральная часть города как бы законсервировалась после постреволюционных преобразований, а почти все учреждения и магазины располагались в старых  зданиях  дореволюционной постройки, а некоторые и использовались по тому же предназначению, что и раньше. Например: гостиница и раньше была «Московская гостиница», сберегательная касса расположилась в помещениях Московского банка, Госбанк – в бывшем казначействе, педагогическое училище – в здании бывшего реального училища, Райисполком – в здании Богородского земства, а уже упомянутая мной школа им. Короленко раньше была женской гимназией. Даже пожарная часть и почта не изменили своего местоположения. В бывшем кинотеатре «Колизей» располагался Ногинский драмтеатр. Правда в 60-х годах он был реконструирован, точнее, снесён и отстроен заново. Я уже не говорю о магазинах в центральной части города. Очень отчётливо я всё это увидел, когда с большим интересом посмотрел подаренную мне книжечку «Уездный город Богородск на старых фотографиях».

Я помню наш дом, скорее, конечно, отдельные моменты жизни в нём с той поры, когда мы (мама, сестра Алла, брат Лёва и я) вернулись в него из эвакуации в 1943 году. Помню, что мы приехали уже в темноте и долго не могли попасть в нашу квартиру, потому что Лёва, которого мама отправила из Москвы в Ногинск по какой-то причине раньше, так крепко спал, что никакие стуки в дверь, ни громкие звуки стрельбы зениток в ту ночь его не могли разбудить. Мама была в отчаянии, но как-то сумела открыть входную дверь. И когда мы, наконец-то попали в квартиру, Лёве здорово попало от мамы.

 В военные годы было и холодно, и голодно, и электричество порой надолго отключали. Поэтому вечерами мы частенько жили при свечах. Сестра с братом и уроки, бывало, при свечах делали. Нередко мы «коротали» вечера при свечах за игрой в карты, в «подкидного дурочка». Помню, что одну зиму практически вся наша жизнь проходила на кухне, так как центральное отопление не работало, в комнатах было холодно, а на кухне топилась плита. На кухне все и спали. Мама укладывала кого куда: кого на полу, кого на стульях, а сестру  -  на столе, с которого она однажды ночью во сне благополучно свалилась. А запомнился мне этот случай ещё и потому, что Алла на вопрос подскочившей к ней испуганной мамы: «… как же ты так, Аллочка?», ответила: «королём…». Накануне мы весь вечер азартно «резались» в карты. Утром мы все смеялись над этим ночным происшествием, да и потом частенько его вспоминали.

Продуктами «отоваривались» по карточкам (карточная система существовала до декабря 1947 года) и мама иногда доверяла нам  с сестрой или с братом ходить за хлебом, но чаще ходили вместе с ней. Что-то ещё получали по папиному аттестату, пока он был на фронте. Пункт выдачи продуктов по аттестату находился на улице Розы Люксембург (сейчас Тихвинская) чуть ниже центральной улицы, и иногда я ходил туда с мамой. Всегда была очередь, как и вообще во всех магазинах, приходилось ждать на улице. Позже мама вспоминала, что частенько, когда мы туда приходили пораньше, нас встречал старенький сторож, который, увидев меня, спрашивал с улыбкой: «Что, седой, опять пришёл?» (в то время у меня были очень светлые волосы). Рядом с этим пунктом была «американка», такая пивная-рюмочная с высоким крыльцом, из которой всегда тянуло хмельным «ароматом», и гулом хмельных голосов.

Практически все магазины в нашей части города располагались в центре и почти все имели свои «имена». Так продовольственный рядом с драмтеатром – «Электростальский» или «У Терентича»; напротив него – просто «Гастроном». Магазины в старых торговых рядах напротив гостиницы были «Под часами», видимо потому, что раньше на здании торговых рядов были часы. Там же «под часами» был продовольственный магазин «Учительский». Хлебный магазин в «4-ом доме Советов», напротив почты, называли «Под четвёртым». Хозяйственный магазин (чаще называли – скобяной) у собора, на углу Рабочей улицы и Либкнехта, именовали «У Рафаловича». Если мама посылала за чем-то «в низочек», было понятно, что нужно было идти в продовольственный магазин в нижней части улицы Горького, ближе к Рогожской. «Старая» аптека находилась на центральной улице «3-го Интернационала», на углу улицы Розы Люксембург, а «новая» - в 4-х этажном доме на углу Советской и Либкнехта. Конечно, все эти названия я освоил, когда уже самостоятельно мог ходить за покупками, где-то после 46-го года и после отмены карточек.

Гастроном на улице 3-его Интернационала. На заднем плане «Дворянское гнездо»   ок. 1960 г.

В магазинах, особенно в продовольственных, всегда было много народа. Основные покупатели были женщины-ткачихи.  Наш город в то время был текстильный,  а тогдашнее  ткацкое производство с челночными ткацкими станками было очень шумное, ткачихи привыкали на работе говорить очень громко и так же громко говорили и в повседневной жизни. Поэтому они и в магазине говорили очень громко, отсюда и шум. А там нужно было сначала посмотреть на витрине, что купить, потом пробить в кассе чек и уже потом с этим чеком получить то, что нужно, и при этом везде отстоять очередь.

Чем мы питались тогда, я, конечно, не очень помню, но стараниями мамы в обед у нас всегда было горячее первое. В начале лета это были иногда зелёные щи с крапивой, которую нам поручалось нарвать. Собирали только нежные верхушки. Конечно, картошка «в мундире», то есть сваренная неочищенной, в кожуре, – без картошки никак. Есть хотелось всегда, и мы мечтали о том времени, когда будет вдоволь хлеба. Немного получше стало после отмены карточной системы в 47-м году, когда  хлеба можно было купить сколько хочешь и какого хочешь, хоть чёрного, хоть ситного, лишь бы деньги позволяли. Наверное, с тех времён у меня, как и у большинства людей, переживших военные и первые послевоенные годы, сохранилось бережное отношение к хлебу. Я и сейчас считаю, что выбрасывать хлеб – это грех.

Сахар был большим дефицитом. Привезённых при возвращении из эвакуации из Коканда сухофруктов хватило, конечно, не надолго и чай, как правило, пили с сахарином. При этом мама следила, чтобы мы не клали его в чашки по многу из-за его вредности, только на кончике чайной ложки. После войны и сахар появился у нас на столе, правда, было время, когда нам позволялось его брать к чаю только по полкусочка. Сахар, как и другая еда, у нас дома никогда не прятался, но установленные «нормы» соблюдались нами неукоснительно, хотя иногда очень хотелось, чтобы эту норму повысили. Из-за этого-то однажды я попал под «критику» брата и сестры и маму поставил в неудобное положение.

Случилось это, наверное, уже в 46-47 году. Был какой-то праздничный день. К родителям пришли гости. Взрослые расположились в большой комнате, а мы с братом и сестрой – на кухне. Пришло время чаепития, и я почему-то решил, что поскольку сегодня праздник, то к чаю положен целый кусочек сахара и заявил об этом брату и сестре. Те, конечно, попытались меня разубедить, но безуспешно. Тогда я решил получить подтверждение своих доводов у мамы. В большой комнате шла оживлённая беседа, было весело, и тут появляюсь я и в наступившей тишине спрашиваю у мамы: «Правда же, что сегодня можно к чаю по целому кусочку сахара?». Мама очень смутилась и ответила: «Конечно, сыночек» (что ей ещё оставалось). Я, торжествующий, прибежал на кухню и сказал об этом брату и сестре. Чай пил я с ЦЕЛЫМ кусочком сахара, но по реакции брата и сестры и смущению мамы всё-таки понял, что был не прав.

Кстати, сахар тогда был не такой, как сейчас. Сейчас сахар в кусочках – прессованный и во рту он сразу превращается в кашицу. А тогда сахар в кусочках называли пилёным и его даже хорошими зубами не просто было раскусить. Поэтому в сахарнице  у нас всегда лежали специальные щипцы, которыми от куска сахара «отщипывали» маленькие кусочки, чтобы пить чай «вприкуску». Был ещё сахар кусковой (или комковой) – куски разного размера такого же крепкого сахара, как осколки какого-то большого слитка (видимо сахарной «головы»).

На огороде в Глухово.   1948 г.

Сажали картошку. Землю давали в разных местах, но не далеко от дома. Запомнилось место в Глухово, рядом с Клязьмой, между автодорогой и железнодорожной насыпью, примерно там, где сейчас станция Захарово. Туда мы ездили на трамвае, а иногда и пешком ходили. Там можно было и у реки посидеть, и собрать букет полевых цветов. Приезжали туда даже с тётей Аней, маминой сестрой, когда она заезжала к нам в Ногинск.  То место запомнилось мне ещё и тем, что в один год выкопанную картошку мы вывозили оттуда на американском виллисе, и мне посчастливилось на нём прокатиться (после войны много разных иностранных машин было: и американских и трофейных немецких). Судя по сохранившимся фотографиям, этим местом мы пользовались в 45-50 годах, может быть и раньше.  Позже огород был в другом месте, за линией (за железной дорогой), в сторону Успенского, но тоже не далеко, и мы ходили туда пешком. Прелесть того места была в близости леса. А там были заросли орешника и красивые большие дубы.  По осени мы, конечно, собирали и лакомились там орехами, собирали жёлуди под дубами (старались найти «со шляпкой»), а в начале лета там было так много ландыша, что казалось воздух пропитан их ароматом.  А какая же копка картошки без костра и печёной картошки. Костёр разводили из картофельной ботвы и, когда он уже почти догорал, подкладывали в золу картошку. Через некоторое время зарумянившиеся и даже чуть-чуть обуглившиеся картофелины выкатывали палочками из золы и, дав им немного остудиться, очищали, обжигаясь, от кожуры и поедали, слегка посолив, если, конечно, не забывали взять с собой из дома соль. Казалось, что вкуснее той картошки ничего не бывает.

На огороде в Глухово с тётей Аней.   1945 г.

Что-то покупалось и на рынке. Он и сейчас располагается там же, где и был в моём детстве, на левом берегу Клязьмы за мостом, только мост сейчас другой и стал как бы ближе к рынку. В моей памяти рынок времён конца войны это сплошная барахолка, или «толкучка», как тогда говорили. А вот рынок конца 40-х начала 50-х мне запомнился больше. «Толкучка», конечно, осталась, особенно в так называемые «базарные» дни («базарными» считали среду и воскресенье), но работали уже и молочный, и мясной павильоны. Мама нас с братом и сестрой иногда баловала и покупала на базаре баночку домашнего варенца с толстой поджаренной пенкой сверху, которая между нами обязательно делилась и съедалась в первую очередь. Наш рынок всегда был как бы межрайонным, и особенно оживлённо на нём было в «базарные» дни, когда на него съезжались со всей округи и даже из соседних областей. Туда можно было ходить как на экскурсию. В сезон можно было купить и владимирскую вишню, и луховицкие огурцы. Много было всегда и поделок народных промыслов: деревянные ложки, игрушки и посуда, плетёные корзинки и много разного другого.

По дороге на рынок можно было встретить торговцев разной мелочью, и семечками. Вообще, торговцев семечками, особенно в первые послевоенные годы, можно было встретить почти во всех людных местах: и на центральной улице, и по дороге на вокзал, и у вокзала. И зачастую торговцами были инвалиды. Милиция их, конечно, гоняла, но не очень ретиво, поскольку они быстро появлялись опять на «своих» местах. Мерной единицей в торговле семечками был, само собой, гранёный стакан. Но некоторые ловкачи умудрялись стакан аккуратно обрезать, уменьшая тем самым его вместимость. Если не приглядываться, можно было и не заметить такого обмана, но для продавцов выгода была существенной. Такие стаканы получили название «еврейчики». Почему-то запомнился один такой «продавец». Это был безногий инвалид, передвигавшийся на тележке-площадке на шарикоподшипниках, отталкиваясь от земли руками. Его «торговая точка» была напротив вокзала у скверика. Сам он располагался прямо на земле, на какой-то подстилке. Семечки отмерял «еврейчиком», при этом завлекая покупателей зычным возгласом: «Марья Николаевна, жареные семечки».

После войны в городе появились и другие торговые точки: по продаже газированной воды и мороженого. Газировку продавали из сатураторных установок на тележках. Сейчас такие можно увидеть, пожалуй, только в старых кинофильмах. Можно было купить воду без сиропа или с сиропом. Как правило, можно было выбрать из двух разных фруктовых сиропов. Их наливали в стакан из стеклянных цилиндров-дозаторов с мерными делениями и с краниками внизу. Сначала наливалась порция сиропа, а уже потом – газированная вода. Можно было взять стакан воды с двойным сиропом, но это в два раза дороже. Насколько я помню, после денежной реформы 1947 года стакан газировки без сиропа стоил одну копейку, а с сиропом – три. Стаканы мылись, точнее ополаскивались, тут же на специальной подставке. Как тогда продавалось мороженое, помнят, наверное, только мои ровесники. На тележке бачёк или фляга с мороженым, обложенная сухим льдом. У продавщицы в белых нарукавниках в одной руке специальная форма, в другой – ложка. В форму сначала кладётся кругленькая вафелька, потом ложкой в неё накладывается из бачка мороженое и сверху – ещё вафелька. Этот «бутерброд» выталкивается из формы ручкой-толкателем, и у вас в руках кругленькое мороженое. Для нас это было, конечно, редкое лакомство.

В конце войны и в первые послевоенные годы в городе нередко можно было услышать зычный голос: «Старьё берём». Это были «старьёвщики». Обычно это был мужик на подводе, который ездил по улицам, заезжал во дворы и, делая где-то остановку, криком «старьё берём» предлагал жителям отдавать ему старые и ненужные вещи. Вещи им несли, как правило, ребятишки, с которыми он «расплачивался» незамысловатыми игрушками, вроде мячиков на резинке, дудочек, «смотровыми» зеркальными трубками с цветной мозаикой. Для чего предназначались собранные вещи я тогда и не задумывался.

Кроме каланчи и фабричных труб над городом возвышалась колокольня  Богоявленского собора. Почему-то над ней почти всегда кружились вороны, в отличие от каланчи, около которой летали стрижи и ласточки. Собор и сейчас стоит у реки на Рабочей улице, но после революции и до начала двухтысячных годов он не действовал, колокола и часы с колокольни были сняты. Но можно было представить, как далеко разносился колокольный звон по реке и левому берегу Клязьмы в старые времена. По пути на базар или на Волхонку мы всегда проходили мимо главного входа в собор с его наглухо запертыми дверьми. С обеих сторон дверей видны были сохранившиеся фрески с изображением святых. Их постоянно закрашивали, но через какое-то время лики святых опять были видны. В помещениях самого собора располагались какие-то мастерские, или артели, и во дворе, со стороны Клязьмы были кучи угля, собор отапливался. Запомнилось одно посещение собора где-то, наверное, в середине 40-х. Мама тогда послала нас с Аллой отнести в подшивку валенки. А мастерская находилась как раз в помещениях собора. Пошли почему-то уже вечером и нашли мастерскую не сразу, только по подсказке встретившихся в соборе людей. Внутри собора было почти темно, холодно, даже чуть-чуть жутковато. В этой полутьме мы поднимались по узкой и крутой металлической лестнице куда-то под купол собора, где тусклая лампочка указывала местонахождение мастерской, и наши шаги гулко раздавались в огромном пустом зале.

Недалеко от Богоявленского собора, тоже на Рабочей улице, за Ново-Ногинской фабрикой и сейчас стоит Тихвинская церковь. В годы моего детства она тоже не действовала. Ни колокольни, ни куполов на ней не было. В то время  в ней располагался кинотеатр «Юность», в который мы иногда ходили. Но меня всегда поражала и восхищала замысловатая узорная кирпичная кладка здания этой церкви. Немного позже я увидел кладку в таком же стиле у зданий Исторического музея и Музея В.И.Ленина в Москве. Действующих церквей в городе тогда не было вообще и верующим приходилось ездить в церковь у железнодорожной платформы «Никольская», около самой Москвы, ближе не было.

 Наш дом жил своей, особенной,  жизнью. В моём детстве (это конец 40-х – начало 50-х годов) это была как бы небольшая деревня, где все ведут полунатуральное хозяйство и все про всех знают. Со двора дом был не такой красивый, как снаружи – просто неоштукатуренная стена из красного кирпича. Входы в четыре подъезда и отдельный вход в котельную, находившуюся в подвале (дом отапливался своей котельной). Около входа в котельную почти всегда была куча угля.

Практически всё моё детство в нашем дворе стояла засохшая яблоня. Её почему-то  никто не порывался спилить, а мама говорила мне, что эта яблоня вымерзла в холодную зиму 1939-40 года, когда я родился. Автомашины, тогда были редкостью, во дворе была обширная лужайка, на которой в тёплые летние вечера частенько располагались любители поиграть в лото. Играли вместе и взрослые и дети, играли шумно и весело, с шутками и прибаутками. А вот чтобы были нецензурные выражения, я не помню. И для нас, мальчишек, во дворе было привольно. Играли и в футбол, и в городки, и в казаки-разбойники, и в мушкетёров. Постоянным местом наших игр была и спортивная площадка соседней школы. А одно время, когда я ещё и в школу не ходил, старшие ребята (помню Славу Попова из второго подъезда) организовали с нами игру в «штаб», почти как в повести Аркадия Гайдара «Тимур и его команда», с пропусками, паролями и особыми заданиями. А сам «штаб» располагался на чердаке сарая одного из «штабистов». Было очень интересно.

Сараи занимали добрую половину нашего двора. Изначально главное их предназначение было, видимо, для хранения дров, поскольку в квартирах были дровяные плиты и водонагревательные колонки в ваннах. Но использовались они обычно более широко: многие держали кур и кроликов. А кое-кто и коров, или коз, овец, для которых их хозяевами на дальнем краю двора, ближе к ремесленному училищу, были построены отдельные помещения. Почему-то запомнилось, как строили коровник Стуловы, жившие в 4-м подъезде, и мы, мальчишки, были любопытными зрителями этой стройки. Было время, когда летом эту скотину пасли в стаде, и вечерами хозяева шли её встречать. А вот где был выпас, я не помню, да меня тогда это и не интересовало. Держали кур и мы (время-то было не простое). Помню, как привозили из инкубатора маленьких жёлтеньких комочков, и какое-то время их выхаживали дома. Мы кормили их мелко нарубленными варёными яйцами и следили, чтобы у них всегда была чистая водичка. А когда они подрастали и начинали оперяться, их переносили в сарай «на постоянное место жительства». Днём, как правило, все цыпочки нашего дома гуляли по двору. А в один год у нас в сарае жили ещё и два кролика. Мы рвали для них траву в ближайшей округе, иногда подкармливали их и морковкой, и было интересно наблюдать, как подрастают эти ушастые пушистые зверюшки, которые могли и за палец тебя укусить вместо морковки. Я их даже полюбил, поэтому, когда пришла пора подавать их к столу, я категорически отказался есть крольчатину.

Осенью, в пору заготовок, двор превращался в заготовительный цех: мыли и пропаривали бочки и бочонки, рубилась капуста – кто сечками в деревянном корытце, кто на большой тёрке. И всё это опускалось в погреба в сараях. Помню, как «помогал» маме пропаривать бочку: сначала она её тщательно вымыла, потом положила в неё несколько можжевеловых веток, за которыми накануне специально ходили в лес, залила их горячей водой, а потом бросила в бочку пару больших раскалённых не костре голышей (гладких камней). Бочка накрывалась плотной тканью и какое-то время так выдерживалась. После такой пропарки никаких посторонних запахов в бочке не оставалось, и она была готова к засолке капусты. При засолке часть капусты в бочке укладывали половинками или четвертинками кочна, рядами чередуя с резаной капустой. Вкус у такой «кочанной» квашеной капусты был особенный.

На зиму «парадные» входы в подъезды дома с улицы заколачивались и все ходили через двор. А во дворе появлялась ледяная горка. Катались с неё кто на чём: на фанерках, просто на ногах, на «пятой точке». А кто-то – с грохотом на большой чугунной сковороде. Но самыми большими горками для нас были улицы, спускавшиеся к реке от центральной улицы «3-его Интернационала»: это улица Горького и улица К.Либкнехта (сейчас Соборная).

Наша квартира номер 41 была на втором этаже третьего подъезда. Непонятно, как присваивали номера квартирам, но почему-то соседние квартиры имели номера 25 и 26. Это для меня всегда было загадкой. Квартира была двухкомнатной, с высокими потолками (сейчас бы сказали – полногабаритная), вся на солнечную сторону. Добрую четверть кухни занимала плита, которая здорово выручала нас в сороковые, особенно когда не работало центральное отопление – была единственным источником тепла в квартире. Основным топливом для плиты был торф. Он был похож на засохшие пласты земли, но был лёгким и легко ломался. В конце сороковых появились и торфяные брикеты, они и горели лучше, и мусора от них было меньше. Они походили скорее на большие блестящие шоколадные конфеты. (Со временем я узнал, что торф добывали недалеко от Ногинска: на Буреломке и в Храпуново. Узнал и как добывается торф, побывав со школой на экскурсии на торфоразработках в Храпуново.) После войны плиту топили не очень часто, лишь по необходимости, а для приготовления еды, как правило, пользовались керосинкой. У нас была большая двухфитильная керосинка. А вообще в то время в ходу были разные: и одно-, и двух-, и даже трёхфитильные керосинки, а также примусы и керогазы. За керосином для керосинки ходили в керосиновую лавку, которая располагалась сначала под зданием городского музея, а потом – недалеко от нашего дома на улице Р.Люксембург, напротив ДВН. На кухне у входной двери была раковина, массивная чугунная, которая использовалась и для мытья посуды и для умывания, поскольку в ванной комнате умывальника не было, а умываться в ванной мешала нагревательная колонка. Частенько, вбегая на кухню, я набивал шишки об угол этой раковины, когда дорос до неё. Ванная комната использовалась скорее как кладовка и как папина (а впоследствии и моя) фотолаборатория, а по своему прямому назначению использовалась довольно редко, так как чтобы получить горячую воду, нужно было затопить нагревательную колонку, а это дело хлопотное. Поэтому в почёте была городская баня. Но это уже другая история и о ней, может быть, расскажу позже. Благодаря большим окнам и кухня и обе комнаты были очень светлыми, но к зиме их нужно было хорошо заделывать, чтобы они не напускали много холода. Обычно щели заклеивали полосками бумаги на клейстере, который варили из крахмала. А летом в углах оконных проёмов с улицы появлялись гнёзда ласточек. Мама ворчала, что ласточки пачкают стёкла, но не трогала гнёзда, пока ласточки не выводили птенцов и не улетали осенью на юг. 

Я часто вспоминаю нашу квартиру, а иногда во сне открываю своим ключом входную дверь, обитую чёрным дерматином, и брожу по ней. Захожу в прихожую, которую мы называли коридором. Слева в углу, между дверями в «большую» и «маленькую» комнаты, телефон на тумбочке. Справа, на стене, вешалка. Над дверью в «маленькую» комнату (прямо напротив входной двери) небольшое окно и как бы полочка, на которой как всегда стоят какие-то пузырьки. В «маленькой» комнате вижу у окна стол с чёрной настольной лампой, за которым я делал уроки. Слева у стены книжный шкаф, буквально забитый книгами, у правой стены металлическая кровать Аллы, а впоследствии и наше с Ириной «ложе», в углу, на детском столике, – пальма, выращенная мамой из финиковой косточки, а за дверью небольшой «склад» вещей на сундучке с папиными бумагами и фотографиями. Захожу в «большую» комнату. У стола отец готовит рыболовные снасти к воскресной рыбалке. В углу у окна – телевизор папиной сборки, без корпуса, с круглым кинескопом. В другом углу, слева – мамин туалетный столик. На нём зеркало, перо павлина в цветочной вазочке, флакон маминых любимых духов «Красная Москва», пудреница и небольшое овальное ручное зеркальце в оправе какого-то перламутро-зеленоватого цвета с ручкой. Столик, как всегда,  покрыт чистой белой скатёркой с красивой вышивкой. На стене над столиком в небольших полированных рамках два «австрийских» пейзажа (папин трофей). У окна – ножная швейная машинка «Зингер». У противоположной от окна стены – аккуратно заправленная родительская кровать. Слева, у стены платяной шкаф (как помню –  румынский), а у правой стены – старый диван. На подоконнике – цветы в горшках и колючая шишка кактуса, который периодически одаривал нас красивым с немного дурманящим запахом цветком (а то и несколькими сразу). А вот кухня. На кухне вижу маму, которая что-то стряпает, повязав на голову косынку. У окна – наш обеденный стол. Справа, у двери – чугунная раковина, об угол которой в детстве я частенько набивал шишки. На стене слева тикают часы с кукушкой (папин трофей из Австрии) и висит численник (отрывной календарь).

Я настолько сжился с этой нашей квартирой, что когда в 81-м году сестра сообщила об обмене её на квартиру в панельной девятиэтажке,  у меня ком подступил к горлу,  и я с трудом удержался от слёз. И всякий раз, когда бывая в Ногинске, я проходил мимо нашего дома, глаза сами собой смотрели на окна нашей квартиры.

Я и Славка Колосков во дворе школы. На заднем плане наш дом.  1946 г.

Помню кое-кого и из жителей нашего дома. Конечно, это мои друзья детства: Славка Колосков и Алик Алёшин, с которыми и в «штаб» играли, и на речку купаться ходили, и берёзовый сок по весне пили. Славка жил с матерью, тётей Ксюшей. У них была комната в подвале второго подъезда. У Алёшиных была квартира на 1-ом этаже 4-ого подъезда. У Алика было две сестры, причём старшую мы почти не видели, поскольку она жила с бабушкой где-то в другом городе и только изредка приезжала к родителям. Мама Алика для нас была доброй тётей Нюрой, а его отец, следователь НКВД, запомнился грубоватым, резким и почти всегда не совсем трезвым. Алик его побаивался, а тётя Нюра иногда ходила с синяками. Алик потом стал военным моряком. Славку я последний раз встретил уже ближе к окончанию института, а он к тому времени уже отслужил в армии.

Три товарища. Славка Колосков, Алик Алёшин и я.   1946 г.

Над нами жил доктор Лескин, Евгений Васильевич. Детский врач-пульманолог. Хорошо помню его внешность: небольшая бородка, пенсне и очень добрый взгляд. Вид прямо доктора из старых времён. Ходил в шляпе и с палочкой, поэтому всегда было слышно, когда он спускался по лестнице или поднимался в свою квартиру. В городе он пользовался большим уважением. Рассказывали, что когда он брал к себе на колени плачущего малыша, тот сразу затихал и под воркование доктора позволял спокойно себя осмотреть и послушать. Бывал и я у него «на приёме», когда в конце   40-х у меня случились проблемы с лёгкими. Иногда вечерами из его квартиры нам было слышно пение Шаляпина, пластинки с записью которого он проигрывал на патефоне. У моих родителей с Евгением Васильевичем были очень добрые отношения. Мама рассказывала, что брат у Евгения Васильевича был священником, и его репрессировали в 30-х годах (жители города, знавшие семью Е. В. Лескина, говорили о том, что его отец был священником и подвергся репрессиям - ред). Впоследствии, Евгений Васильевич стал почётным гражданином Ногинска. На 4-ом этаже в нашем подъезде жили Болдышевы. Сам он был инженером-дорожником и стал известен при строительстве в Афганистане автодороги через перевал Саланг. Его мы видели очень редко, поскольку, видимо, он часто был в отъезде на разных стройках. В 26-ой квартире, на нашей площадке, жила учительница с двумя взрослыми сыновьями, Живова Ольга Ивановна. Она страдала астмой и курила какие-то специальные очень пахучие папиросы для астматиков. Этим запахом была пропитана их квартира, а иногда им тянуло и в наши окна, когда она курила на своём балконе. В соседней 25-ой квартире жил шофёр дядя Ваня. Он запомнился мне ещё и потому, что иногда брал меня с собой в кабину своего самосвала МАЗ. И однажды мне довелось побывать с ним и на стройке подстанции 500 кВ в будущем Красном Электрике. Конечно, всплывают в памяти и другие имена, но нет смысла перечислять всех.

Конечно, наша, ребячья жизнь не ограничивалась пределами двора. Мы были свободны в своих перемещениях, но с меня неукоснительно требовалось сообщать маме о своих намерениях. Зимой лучшим развлечением было, конечно, катание на санках по ближайшим улицам-горкам. Поскольку транспорта в то время было мало, а вечером слегка освещённые улицы вообще были пустые, нам никто не мешал, и мы лихо катили на санках от центральной улицы (3-его Интернационала) почти до самого моста по К.Либкнехта, и до Рогожской по Горького. Одно время мы увлекались катанием с этих «горок» на таратайках. Так называли оригинальные санки неизвестного изобретателя. Это была досчатая площадка, к которой крепились два опорных конька в задней части, а впереди имелся поворотный рулевой конёк. На таратайке катались примерно так, как в современном бобслее: рулевой ложился на таратайку, второй (или сразу двое) разгонял её и потом падал сверху. Вот это была скорость! Катались и на коньках. Коньки тогда были либо «хоккейки», либо «снегурки». У «снегурок» был загнутый мысок и довольно толстое лезвие, а у «хоккеек» - прямое тонкое лезвие и мысок острым углом. Позже появились «канадки» с закруглённым лезвием. Коньков с ботинками ни у кого, практически, не было и коньки особым способом верёвками привязывали, скорее прикручивали, с помощью палки-воротка, к валенкам. Но однажды вдруг увидели маленького мальчишку, катающегося на беговых коньках-«ножах» с ботинками. При этом коньки были чуть ли не в половину его роста. Когда присмотрелись, увидели, что сам-то он был в валенках, на которые надел коньки с ботинками. В тот вечер он был «героем дня». Катались мы, в основном, по дорогам. Только позже, уже в 50-е годы, когда на стадионе «Спартак», за линией, стали зимой заливать поле под каток, стали кататься там. Но тогда уже почти все имели коньки с ботинками, а на стадионе и прокат коньков был. Но, честно говоря, у меня никогда особой тяги к катанию на коньках не было.

Улица К.Либкнехта (Соборная). Наша  «главная горка».  Фото ок. 1955 г.

Другое дело лыжи. Первые лыжи у меня появились, когда я был уже школьником. Это были широкие армейские лыжи с дырочками в мысках и с мягким креплением из ремешков под валенки. Папе их дали в воинской части, которая располагалась неподалёку от нашего дома, за пожаркой, у каланчи. Палки были, соответственно, бамбуковые с брезентовыми ремешками и большими кольцами на концах. Это  была моя первая лыжная экипировка. Потом будут и другие лыжи, и ботинки, и палки, но свои первые лыжи я помню. Катались на лыжах и в нашем дворе, и во дворе школы. Позже – в районе стадиона «Спартак», за линией, по 1-ому лесу и на Волхонке. Мне всегда нравилось и нравится до сих пор кататься на лыжах. Уже учась в институте, и занимаясь  в лыжной секции, порой  на выходные приезжал домой с лыжами, чтобы пройтись на них по любимым местам: на Волхонке или на Солоноге.

Кинотеатр «Юность».   Ок. 1950 г.

Одним из любимых развлечений было, конечно, кино. Кинотеатр «Юность» располагался в закрытой после революции и перестроенной Тихвинской церкви. В нём было два зала: голубой и розовый. Вход в кинотеатр был через бывший главный вход в храм, за ним было большое фойе, из которого слева были входы в один зал, а справа – в другой. Кассы кинотеатра были с противоположной стороны здания, со стороны старого церковного кладбища. Там тогда ещё были отдельные сохранившиеся надгробья. Показывали кино ещё и в фабричных клубах в Глухово и в Истомкино, а также в клубе в Могэсе и в клубе железнодорожников около вокзала. Что смотрели? Конечно фильмы, которые сейчас считаются классикой: «Чапаев», «Трактористы», «Два бойца» и другие. Один и тот же фильм обычно шёл долго, особенно новые, поскольку выходили они редко. Перед началом фильма обязательно показывали какой-нибудь киножурнал, чаще – «Новости дня». После войны показывали много трофейных фильмов. Запомнились «Петер», «Серенада солнечной долины». А какой ажиотаж был, когда шёл «Тарзан», трудно описать. За билетами были длиннющие очереди, занимали чуть ли не с раннего утра. А после «Тарзана» на прибрежных деревьях появились верёвки-тарзанки, с которых ребятня прыгала в воду. Полный восторг вызвало появление на экранах первого цветного фильма «Каменный цветок». По всему городу были большие красочные афиши, и фильм шёл, наверное, больше месяца. Я точно смотрел его несколько раз. В обиходе тогда очень популярна была в разных вариациях фраза из этого фильма: «Ну что, Данила-мастер, не выходит твоя чаша». Ходили мы в кино не только в Юность, иногда наведывались в клуб железнодорожников. Это было небольшое одноэтажное здание рядом с вокзалом, слева от него. Над входом висела невзрачная вывеска «Клуб железнодорожников». Там добрая женщина-контролёр на входе иногда пускала нас, мелюзгу, без билета, и мы счастливые устраивались прямо на деревянном полу перед самым экраном. Кинотеатр «Рассвет» на центральной улице построили уже, наверное, в конце 50-х годов.

В детстве меня ещё очень привлекала железная дорога. И не только возможностью просмотреть кино в клубе железнодорожников. Мне нравилось наблюдать за жизнью железнодорожной станции. А там было на что посмотреть: поворотный круг, водокачка, разные типы паровозов. И я иногда, летом, конечно, устраивался на траве на откосе за путями, примерно напротив клуба, и с интересом наблюдал: как разворачивают паровозы на поворотном кругу, как «заправляют» их водой из водокачки и углём, как собирают составы из отдельных вагонов, как проверяют смазку в буксах колёс у вагонов. Мне всё было интересно. Тогда была ещё эпоха паровозов. А электрички стали ходить в Ногинск только в 1957 году.

Какую-то часть лета я, как правило, проводил в Красноармейске (у нас дома чаще говорили «в посёлке»), на родине отца, в его родном доме. Но несколько раз довелось побывать в пионерских лагерях. Мне там почему-то было не интересно, поэтому нет и интересных воспоминаний о них, кроме, пожалуй, самого первого лагеря, в котором я был летом 1946 года. Столько лет прошло, а я до сих пор с теплотой вспоминаю то лето. Лагерь был организован Ногинской типографией. И я бы скорее назвал его не пионерским, а детским лагерем отдыха. Организовали его в селе Ивановском (недалеко от Макарово). На окраине села, немного даже на отшибе, на пригорочке в каком-то приспособленном одноэтажном доме. Небольшой дворик и хозяйственные постройки. Ворота во двор на ночь запирались. Было нас ребят там человек пятьдесят. Взрослые, которые  были с нами (язык не поворачивается назвать их «обслуживающий персонал») создали там какую-то домашнюю, тёплую обстановку. Я не помню там так характерного позже для лагерей «пионерского формализма», хотя были и линейки, и построения, и отряды. Лето выдалось тёплое. Мы много купались с соседней речушке, играли, ходили в походы. По прошествии скольких-то дней нас решили помыть в бане. Договорились с кем-то в Ивановском. Разделили нас на несколько групп. Группу, в которой был я, привели в один из дворов села уже ближе к вечеру. Но произошла какая-то заминка, и нам пришлось ещё подождать. Баня оказалась землянкой и топилась «по чёрному», то есть без трубы-дымохода. Когда, наконец-то, нас повели мыться, уже смеркалось. В бане был полумрак, освещение было только от одной керосиновой лампы, висящей у одной стены, но было видно, что бревенчатые стены изрядно закопчёны. Было тесно, и непонятно было, как тут можно мыться. Кое-как с помощью наших сопровождающих мы всё-таки помылись. Когда вышли из этой бани, было уже почти темно. Наши сопровождающие, глядя на нас, только ахали, потому что нас впору снова нужно было мыть. Пришлось им мокрыми полотенцами стирать с нас следы «бани по чёрному». В лагерь вернулись уже в полной темноте. Отбой в этот вечер был поздний. Больше нас в такую баню не водили.

 А однажды был очень интересный поход в одну из соседних деревень, названия которой я, к сожалению, не помню. Путь туда как-то не отложился в памяти, а вот сама деревня запомнилась. Она располагалась на пригорке, у подножья которого было небольшое озерцо (а может быть и пруд). В этом озере и по его берегам, когда мы мимо него проходили, было множество разной водоплавающей птицы: уток и гусей. В деревне нам показали в одном из домов небольшую мастерскую, больше похожую на музей, в которой стояли старинные ручные ткацкие станки. Помещение было довольно большое и очень светлое, благодаря нескольким окнам, чистое и какое-то по-деревенски уютное. Дело было к вечеру, на станках никто не работал, но было видно, что станки работающие. Но что за продукцию там выпускали, я, конечно, не помню. На обратном пути мы опять проходили мимо озера, дело было уже ближе к вечеру. И тут открылась удивительная картина, от вида которой можно было стоять с открытым ртом. И мы остановились на несколько минут, чтобы на эту картину посмотреть. От озера вверх по склону к деревне тянулись ровные цепочки водоплавающих: уточка за уточкой, гусь за гусём. Цепочки были разной длины, но утки – отдельно, гуси – отдельно. Их никто не подгонял и, кажется, никто и не встречал. Видимо, каждая цепочка уже привычным маршрутом направлялась к своему дому.

Когда я вспоминаю Ногинск, обязательно перед глазами наша Клязьма. В моём детстве река была очень чистая, хотя, казалось бы, почти все ногинские  фабрики расположены на её берегах. В двух местах, по крайней мере, у собора и около бани, летом располагались плоты, с которых женщины полоскали в реке бельё, которое приносили в больших «бельевых» корзинах, Зимой здесь же для этой же цели во льду делали проруби. В этих местах специально делались и лестницы для спуска к реке, поскольку берега там  довольно крутые. На излучине реки напротив Волхонки был городской пляж, на котором мы любили купаться. Пляж был песчаный, так что можно было и на песке поваляться. Вблизи него у противоположного левого берега было много кувшинок (в основном жёлтых, белые были редкостью и их мы называли лилиями), за которыми можно было сплавать. В тёплые летние дни мы с друзьями старались при любой возможности убежать на речку. Но только с разрешения родителей. Мама обязательно должна была знать, где я и с кем. Купались, конечно, «до посинения». Любили и нырять в воду со свай моста. Мост тогда был деревянный и находился как бы в продолжении улицы К. Либкнехта (теперь – Соборная). Свайное основание моста возвышалось над водой на полтора-два метра. Вот с этих свай мы и ныряли, оставив свою одежонку на берегу под мостом. Здесь же нередко располагались  и рыбаки, когда не было ныряльщиков. Зимой, когда река замерзала (а в те годы замерзала она обязательно), недалеко от моста и у бани расчищали лёд для небольших катков. По замёрзшей реке можно было безбоязненно и лыжню протоптать, что мы и делали в пятидесятые: спускались с берега у бани на реку и уходили на Волхонку. А весной – ледоход. Это зрелище притягивало на мост сотни людей, тем более, что основной ледоход продолжался, как правило, не больше суток. Льдины с шумом наползали на стоящие перед мостом «быки-ледорезы», ломались, образовывали порой небольшие заторы, и проскакивали под мостом, ударяя по его опорам. Мост дрожал, сотрясался от этих ударов, но неизменно выдерживал эту стихию. Бывало, что перед мостом образовывались и большие ледяные  заторы, и тогда их взрывали. Взрывы были небольшими, но зрелище…  Новый, уже бетонный мост построили где-то в середине пятидесятых, когда строилось «малое бетонное кольцо» вокруг Москвы, но уже на новом месте, в продолжении улицы 9-ого января. 

Волхонка была одним из любимых мест прогулок, но уже в школьные годы. Любили с друзьями-приятелями побродить и по полю между Ленточной фабрикой и Волхонкой, искупаться в «бездонке», небольшом, но глубоком озерце на том поле. Особенно в начале лета, когда вода в реке еще не прогрелась, а в «бездонке» уже была тёплой. На этом поле однажды в тёплый солнечный день я впервые услышал пение жаворонка. Как завороженный я смотрел на него, запрокинув голову. При этом захотелось лечь  на траву, и смотреть, смотреть и слушать эту удивительную птичку, порхающую где-то в высоком небе.  И на самой Волхонке было раздолье. Можно было и полазать вокруг заросшего пруда, и пройтись по липовым аллеям старинной усадьбы. Погулять по волхонскому лесу тоже было очень приятно. Иногда это удавалось и с родителями, чаще – с мамой. И маме и отцу Волхонка очень нравилась. Уже в школьные годы с экскурсией побывал там и в небольшом ботаническом саду, оставшемся ещё от прежних хозяев усадьбы и сохранённым городскими властями. Растения там были удивительные и необычные для Подмосковья. На Волхонке же я впервые услышал и пение соловья, в вечернюю пору заливавшегося трелями в зарослях у ручья. Уже позже ходили туда слушать соловья с Ириной.

Лес это, вообще, особая часть нашего детства. Наверное, тогда и начался мой «роман» с природой. Я уже упоминал Волхонку, но она ведь только маленький лесной островок нашего детства. Уже в школе я узнал, что мы живём на самом краю Мещёрского края, северной границей которого является наша река Клязьма. А Мещёра это, прежде всего, леса. И болота… Много позже я с большим удовольствием читал и перечитывал Владимира Солоухина, очень хорошо, поэтично, описывающего природу Мещёры. А во времена моего детства лес для нас всегда начинался за стадионом Спартак. Это был «первый лес», весь изрытый окопами, оставшимися после войны. Я уже тогда знал, почему в городе, где не было войны, вырыты окопы: немцы, планируя окружение Москвы, намеревались в Ногинске замкнуть кольцо окружения. «Первый лес» был, практически, чисто сосновым с редким включением берёз. Сразу за стадионом была большая поляна, на которой летом не утихали мальчишечьи футбольные баталии. Здесь же иногда авиамоделисты устраивали соревнования кордовых моделей самолётов. За поляной – стрельбище, окружённое со всех сторон земляными валами. Оно использовалось, в основном, воинской частью, расположенной в городе, а позже – ДОСААФом. Когда уже учился в старших классах, довелось и мне здесь пострелять. Там же в «первом лесу», ближе к «Первосоветской» больнице, в старинном деревянном доме располагался туберкулёзный диспансер, в который мне пришлось походить с мамой, когда в 48-ом у меня появились проблемы с легкими. Грибов в «первом лесу» мы обычно не собирали, а вот землянику иногда понемногу набирали. За «первым лесом» располагался питомник, огороженный с трёх сторон забором, а с четвёртой примыкал ко «второму лесу». Во «второй лес» мы попадали либо через питомник, пройдя по аллейке, обсаженной красивым кустарником, либо, обходя питомник по задам Благовещенья.

Прогулка в весенний лес.  1948 г. Серёжка Видов, Славка Колосков, Алла, Алик Алёшин и я. Сзади – Семен Григорьевич Видов

«Второй лес» был настоящим подмосковным смешанным лесом, в котором уживаются почти все виды хвойных и лиственных деревьев средней полосы. Там встречались и орешник, и можжевельник, и красавцы дубы, и липа. А иногда, идя по нему, вдруг попадаешь в светлый, прозрачный березняк или в мрачноватый, немного загадочный ельник, где нужно было пробираться под густыми, опущенными под своей тяжестью к самой земле еловыми лапами. Наши лесные походы, как правило, за грибами, порой и ограничивались «вторым лесом». Здесь было, где разгуляться, были и любимые грибные места. Сюда же, во «второй», весной мы иногда ходили полакомиться берёзовым соком. Но часто нас тянуло дальше, на Солоногу. Для этого нужно было пройти через весь «второй лес», а это 2-3 километра, не меньше, и перейти большое поле, скорее луг, казавшееся нам в детстве просто необъятным. За лугом снова начинался лес, но нужно было пройти по нему еще несколько сот метров, перейти по брёвнышку через ручей (а это и была как раз река Солонога), и вот тогда мы попадали в лесную сказку под названием Солонога.

Пьём берёзовый сок.   1948 г.

Незабываемым для меня остался один поход за грибами на Солоногу. Было это, наверное, в конце 40-х годов. Какая у нас была компания, не помню точно, но было несколько мальчишек и кто-то из старших. Из дома вышли, когда только-только забрезжил рассвет. «Первый» и «второй лес» прошли довольно быстро по знакомым тропинкам и ориентирам. Вот выходим из «второго» леса, и я буквально замираю от удивительной картины. Передо мной необъятное поле, сверкающее мириадами капель росы на высокой чуть золотистой луговой траве, в которых отражается только-только показавшееся слева на горизонте большое, ещё немного красноватое солнце, за полем виден тёмный край заветного леса, и над всем этим тёмно-голубое, ещё без единого облачка небо. Сколько лет прошло, а эта восхитительная картина из памяти не стирается.

Лес на Солоноге был удивительным. Он был чистым, очень разным и каким-то лёгким, не мрачным. Перейдя по брёвнышку Солоногу, мы попадали сначала в чистый березняк, а немного дальше, на краю просеки нас встречал высокий раскидистый дуб. На обратном пути у этого дуба мы, как правило, делали последний привал перед возвращением домой. Казалось, что лес на Солоноге бескрайний, но «края» были: на Восток можно было дойти до Клязьмы (у Богослово), на Запад – до Электростали, а на Север – до Горьковской железной дороги. На Запад мы не ходили – там были заболоченные места, а к Клязьме порой выходили. Поскольку на Солоногу ходили довольно часто, то уже знали, в каких местах какие грибы растут: где белые и подберёзовики, где чернушки, а где грузди. Без грибов никогда не возвращались. Но, по правде сказать, грибы для меня никогда не были главным в тех походах в лес. Главным было – походить по лесу, полюбоваться его красотой, подышать его воздухом, послушать тишину. А каким вкусным в лесу был ломоть чёрного хлеба со свежей помидоркой. И в те годы и позже я бывал и бродил по разным и очень красивым  лесам, но Солонога моего детства для меня всегда оставалась, и остаётся, на особом месте.

 

На Солоноге. Тот самый дуб.   1968 г.

Пятидесятые годы многое изменили. Второй лес прорезала автодорога, Горьковское шоссе. На том «волшебном» лугу построили подстанцию 500кВ и посёлок Красный электрик, а лес на Солоноге прорезали широкие просеки ЛЭП 500. Лес очень изменился, и не в лучшую сторону, но красавец дуб оставался на своём месте. Наверное, в последний раз я его видел в 1968 году, во время прогулки по Солоноге с отцом, Аллой и отцовским приятелем Володей. Правда, корзинку для грибов мы с собой на ту прогулку всё же прихватили, и фотоаппарат.

На Солоноге. Отец, Алла, друг отца Володя.   1968 г.

В 40-е и 50-е годы в грибную пору грибников в городе можно было встретить буквально на каждом шагу. И своих, местных, и приезжих. Рано утром, особенно в воскресенье, с корзинами разного вида (вплоть до бельевых) и вёдрами они всеми возможными видами транспорта разъезжались на «третью охоту». Кто на рейсовых автобусах, кто из Глухово на «кукушке». Некоторые предприятия выделяли грибникам свой транспорт, чаще всего грузовую машину. Самыми популярными направлениями (не считая Солоногу, куда просто ходили) были, пожалуй, «кресты», Буреломка,  Бабёнки, Мамонтово. А во второй половине дня грибники уже возвращались, нагруженные «добычей». В наполненных грибами корзинах и вёдрах сверху на всеобщее обозрение, как правило, выкладывались красавцы белые. И когда кто хвастался удачным походом за грибами, обязательно называлось количество (в штуках) найденных белых грибов.

В школу я пошёл в 1947-ом. К тому времени я уже научился читать и был читателем библиотеки Дома пионеров. А получилось так благодаря моей сестре Алле и брату Лёве. Алла пошла в школу раньше меня, и я почти всегда был невольным свидетелем того, как она делала уроки. Наверное, что-то при этом откладывалось и в моей голове.  И без маминой помощи, конечно, не обошлось. В результате к шести годам я уже понемногу освоил буквы и стал читать. Тогда брат мой Лёва повёл меня в Дом пионеров и записал в библиотеку, за что я ему очень благодарен. Дом пионеров тогда находился в двухэтажном доме на углу Рабочей и Толстовской улиц (этот дом и сейчас стоит). Библиотека располагалась на втором этаже. Мы поднялись по скрипучей деревянной лестнице. За дверями библиотеки была как бы небольшая «прихожая» для посетителей, а за деревянной стойкой стояли стеллажи с книгами. Лёва представил меня приветливой улыбчивой женщине, которая заполнила на меня карточку, спросила меня, что бы я хотел почитать, и выдала мне красивую книгу со сказками. На обратном пути Лёва завёл меня в комнату авиамодельного кружка на первом этаже, в котором он в то время занимался. Там было много ребят, и Лёва показал мне, как делают модели самолётов и планеров. Позже я не раз бывал зрителем на соревнованиях авиамоделистов.

Рабочая улица. Слева Начальная школа №12.

Так что к школе я подготовился основательно. Даже таблицу умножения к тому времени освоил. В первый класс я пошел в школу №12, на Рабочей улице, рядом с Домом пионеров. Это была начальная школа, и там были только с первого по четвёртый классы. У нашего класса была чудесная учительница, Екатерина Васильевна (фамилию её, к сожалению, не помню).

Первый класс. Апрель 1948 г.

Столько лет прошло, а я всегда с большой теплотой её вспоминаю. Мы у неё, кажется, тоже были первыми учениками. С нами она была и заботливой, и терпеливой, но иногда и строгой. Класс был большой, больше тридцати пяти мальчишек и девчонок, и, конечно, с нами было не просто. Мы все её любили, и переживали, когда она вдруг заболевала, и её заменяла другая учительница. С некоторыми ребятами из нашего класса мне довелось и дальше учиться вместе вплоть до десятого класса, в том числе с Володей Никаноровым, с которым я сидел за одной партой с первого класса и сохранил дружбу с ним на долгие годы. Учился я довольно легко, и по окончании первой четверти отец подарил мне книжку «Русские сказки про зверей», на которой написал: «Сыну моему Шурику за отличную учёбу и в память о 30-летии Октября от папы. 7 ноября 1947 г.».

В 1947 году произошло ещё одно событие, оставившее отметку в моей памяти. Это празднование 800-летия Москвы. Празднование проходило в сентябре. Я только что пошёл в первый класс. И вот в первое же воскресенье сентября отец взял меня в поездку в Москве на этот праздник. Но я думаю, что он и поехал-то ради меня, чтобы я посмотрел это торжество. Был организован автобус, который был заполнен счастливчиками вроде нас.

Поездка на 800-летие Москвы. Наш водитель. В кабине – я. 7 сентября 1947 года.

Автобус был трофейный немецкий. Выехали утром и до Москвы добрались благополучно. В Москве все ходили самостоятельно, а автобус нас где-то ждал. Весь день мы с отцом гуляли по праздничному городу, который был очень красивым. Конечно, флаги, транспаранты, портреты Ленина, Сталина, других руководителей, музыка. В Парке Культуры и Отдыха им Горького посмотрели выставку трофейного  оружия. Там на большой территории вдоль набережной стояло множество образцов немецкого трофейного оружия. Многие имели следы и пробоины от снарядов, их подбивших. В их числе стояли там и «Тигры» и «Пантеры». Вечером стали двигаться в сторону Красной площади, где должен был быть центр праздничного салюта. А Москва вечером засияла необыкновенной, поразившей меня иллюминацией, особенно центр города. Контуры многих зданий засветились цепочками электрических ламп: гостиницы «Москва» и «Националь», Манеж, Московский Университет (старые ещё здания на Манежной площади), музей Ленина, Исторический музей, ГУМ и даже стены  Московского Кремля по всему периметру.

800-летие Москвы. Парк Культуры им. Горького. Главный вход. 7 сентября 1947 года

Подсвечены были и башни Кремля. А за Кремлёвскими стенами светились все здания Кремля, включая соборы и Колокольню Ивана Великого. Такого раньше я, конечно, видеть не мог, да и позже никогда не видел. Помню, что у меня тогда промелькнула мысль, сколько же на всю эту красоту понадобилось лампочек. Красная площадь перед началом салюта постепенно полностью заполнилась народом, многие были с ребятишками разного возраста. Стало даже и стоять тесно, и отец посадил меня к себе на плечи. И вот салют, очень красивый.  Мне с высоты моего положения было всё хорошо видно. Как только салют закончился, на площади наступило кратковременное затишье. А потом вся эта масса людей пришла в движение, чтобы уйти с площади. Эта людская масса понесла нас куда-то в сторону Исторического музея и гостиницы «Москва». Началась давка, крики. Кто кого-то звал, кто просил о помощи. Шум стоял невероятный.  Становилось даже немного страшновато, хотя я и сидел на отцовских плечах. Постепенно мы приблизились, скорее толпа нас придвинула, к скверику напротив ГУМа, на углу (сейчас на этом месте Казанский собор). Но скверик в том месте был выше площади и был отделён от неё гранитной подпорной стенкой высотой метра полтора. Там наверху уже стояло несколько мужчин, которые за руки вытаскивали людей из этой страшной толпы. Отец сначала передал кому-то из них меня, а потом и сам с их помощью выбрался наверх и стал вместе с ними вытаскивать людей. Но нас ждал автобус, и мы поторопились к нему. Отец только сказал мне, чтобы маме я не рассказывал про эту давку, чтобы не волновать её. Она узнала, конечно, обо всём, но позже. На этом наши приключения не закончились. На обратном пути «зачихал» автобус. Мы много раз останавливались. Водитель лазил в двигатель, что-то крутил, что-то продувал, при этом кто-то из пассажиров ему помогал. Мы трогались, но через какое-то время всё повторялось. Так что до Ногинска мы добрались поздно ночью. В школу в понедельник я, по-моему, не ходил.

 Когда учился уже во втором классе, по радио и в газетах много разговоров было о «Сталинском плане преобразования природы». Нас в школе тоже с ним знакомили. В тот день (видимо, когда этот План был опубликован) учителя вдруг засуетились, откуда-то принесли карты, схемы и рассказывали про этот план каждому классу, показывая на картах, где будут посажены лесополосы, где проложены каналы. Тогда ведь была ещё эпоха Сталина.

В те годы было раздельное обучение мальчиков и девочек, поэтому после окончания четвёртого класса в 12-ой школе наши пути с девочками разошлись. Всех мальчишек перевели в мужские школы, а девочек – в женские. Я и большинство мальчишек нашего класса перешли в школу №14, на Комсомольской улице, у начала Советской. Там обстановка, конечно, была своеобразной, даже если только представить заполненными одними мальчишками все четыре этажа школы. Тогда в разговорах, наверное, неспроста нередко называли мужские школы «бурсами». Иногда в классе даже обыски устраивали на предмет изъятия «неположенных» и опасных вещей. Однажды и я попался, когда «догадался» принести в школу похвастаться подаренный мне братом Лёвой нож с красивой наборной рукояткой и с ножнами. Нож, конечно, отобрали, вызывали в школу маму, и дома мне был хороший нагоняй. Учителям было порой не просто с нами справляться. Бывало, что им приходилось некоторых особо «заигравшихся» и за шиворот из класса выгонять. Запомнилось, что учитель истории Немлихер имел привычку, проходя в перемену по коридору, мимоходом запускать свою пятерню в шевелюру особо расшалившемуся, а потом стряхивал его волосы со своей ладони. Хорошо помню учителя русского языка Тимофея Павловича. Инвалид войны, он размашисто писал на доске левой рукой, лишившись на фронте правой. Мы его очень уважали, хотя иногда и его доводили выходки некоторых до белого каления. В будущем очень пригодились уроки нашего учителя рисования, который приносил на урок реальные «железяки», вроде корпуса задвижки, или что-то вроде этого, и предлагал нам изобразить это на бумаге.

В годы учёбы в 14-ой школе произошли и события, связанные с похоронами Сталина. Я тогда был в 6-ом классе. Запомнилось общее состояние тревоги и ожидания: как же будет дальше, без него. Наша школа, как и все, видимо, предприятия и организации, была в траурном убранстве. Наш класс специально посылали в лес за еловым лапником для этого убранства школы. Много разных слухов и историй рассказывали в городе про события в Москве в эти дни. И порой эти слухи и жуткие истории подтверждали те, кому в эти дни довелось в Москве побывать. Было похоже на массовое помешательство. И вспоминается один случай, произошедший приблизительно годом ранее. В тот день я собирался в школу и нужно было взять спортивную обувь на урок физкультуры. Я взял свои кеды и собирался их завернуть в подвернувшуюся под руку газету. И вдруг мама, наблюдавшая за моими сборами, с испугом в глазах запричитала: «…что ты, что ты, возьми другую газету от греха, видишь, на этой портрет Сталина, мало ли кто увидит – беды не оберёшься». Такие были времена. Тогда и распорядок дня у отца, редактора газеты, как и у многих партийных работников, зависел от сталинского, который, как известно, работал по ночам. И отец с работы приходил, как правило, далеко за полночь, когда мы уже спали. А с его работой одна какая-нибудь нелепая ошибка или неосторожно сказанное слово могло обернуться большой бедой.

Спортом я тоже стал заниматься в пору учёбы в 14-ой школе. Уже не помню, как это произошло, но я оказался  в секции (тогда, почему-то, чаще говорили «в кружке») спортивной гимнастики. Занятия проходили по вечерам в зале школы Короленко (женской), той, что была напротив нашего дома. А тренером был Коробченко, живший в нашем доме (у него была комната в подвале). Занимался я с удовольствием, хотя больших успехов и не делал. Зато физически, конечно, развился. Позже отец вспоминал, что когда я только начал заниматься гимнастикой, ему Коробченко сказал: «Посмотришь, каким твой сын (то есть я) станет через два-три года». Он знал, о чём говорил, и я его всегда с благодарностью вспоминаю.

 

Ко времени окончания 7-ого класса начались новые перемены в системе образования – отмена раздельного обучения. В результате я вместе с группой моих одноклассников перешёл в школу Короленко, к девочкам. Мне так вообще была красота: школа напротив дома, вышел из подъезда, перешёл улицу – и во дворе школы. Конечно, фактически мы не просто перешли в восьмой класс – мы перешли в юность, детство кончилось. Теперь и время изменило своё течение, и интересы стали другими, и на происходящее вокруг нас мы стали смотреть как бы другими глазами. Да и к нам стали относиться по-другому, и на уроках учителя стали с нами на «вы», к чему мы не сразу привыкли. Вообще, эти три года в школе Короленко по значимости для меня сродни, пожалуй, только с годами студенчества. И про них, наверное, можно было бы написать целую книгу.

 Наш класс был «8А». Классный руководитель – Палютчева Евгения Георгиевна, учитель физкультуры. Первое время мы, мальчишки, конечно, рассматривали девочек, а те, в свою очередь – нас, это было заметно. Нам казалось, что девчата взрослее нас, а мы как шкеты рядом с ними. Но прошло немного времени и эти ощущения пропали, мы сдружились. Конечно, нельзя сказать, что мы стали единой командой. Были и такие, кто держался как бы особняком. Ну, а дальше не только совместная учёба, но и экскурсии, лыжные прогулки, походы, школьные вечера, танцы. Девочки нас научили танцевать. Причём, уроки танцев проходили даже на больших переменах, когда по школьному радио запускали музыку и зал на втором этаже превращался в танцзал. Учителя на это не возражали. Не забыть и вкусные буфетные пончики, за которыми со звонком на перемену срывался Володя Никаноров, за что и получил дружеское прозвище «пончик», несмотря на свою худобу.

10-А на картошке.   1956 г.

Осенью в обязательном порядке в те годы посылали на уборку картошки в какой-нибудь колхоз, и нас эта участь не миновала. А после 8-ого класса летом у нас было что-то вроде «практики» в колхозе в Буньково. Сколько времени мы там «практиковались» я точно не помню, но, кажется, не меньше трёх недель. Занимались в основном чисткой силосных ям. Поначалу запах перекисшего силоса сильно «шибал в нос», особенно девчонкам, но через несколько дней привыкли. Зато нас там поили свежим молоком, которое привозили на подводе прямо с фермы во фляге. И свежий чёрный хлеб. Жили там без особых удобств, почти по-походному, спали на матрасах, набитых сеном. Время проводили весело, много купались, благо река Шерна была рядом. Даже соревнования по плаванию проводили.

10-А. После уроков.   1956 г.

В те годы в городе высаживали много молодых деревьев, и нас, школьников, к этому тоже привлекали. Много сажали в парке. В годы войны там было вырублено много деревьев со стороны «Могэса», там и остатки окопов были. Так вот, выросший там березняк в какой-то степени и наша заслуга. Посадили мы и липы у нашей школы по улице Горького.

Летом после 9-ого класса был организован большой поход в Углич, на несколько дней. Точный маршрут нашего похода я уже не помню, но были в нём и пешие участки, и поезд, а до самого Углича плыли на пароходе. Руководителями похода с нами были Гольденберг и Яковлева Галина Александровна, оба учители истории. В памяти всплывают отдельные моменты похода: как тащили с собой патефон с пластинками и на каждом привале его заводили и танцевали; как плыли ночью на колёсном пароходе, спали на нём где придётся, но умудрились к утру разукрасить друг друга кто зубной пастой, кто неизвестно откуда взявшейся сажей. В Угличе наши учителя провели нам экскурсию по достопримечательностям, в том числе по Угличскому кремлю и к месту гибели царевича Дмитрия. Домой вернулись  полные впечатлений.

Вообще, остались очень хорошие воспоминания о наших учителях. Мне очень нравились уроки истории у Галины Александровны Яковлевой (после замужества - Прушинская), уроки литературы у Галины Яковлевны Клиновой, уроки географии, химии. А вот наш учитель физики Мельникова была явно слабовата в физике, но была очень доброй и часто, проходя по классу, гладила нас по головам.

Лучшие ученики 10-ого «А».   1957 г.

В десятом классе чаще стал задумываться, а что дальше, куда поступать, какую выбрать профессию. Родители в эти выборы не вмешивались, предоставили мне самому решать. Долго были колебания, и окончательное решение поступать в МЭИ созрело уже ближе к выпускным экзаменам. Учился то я довольно легко. Можно сказать, что «ходил» в отличниках и была надежда на получение медали. А медалисты тогда могли поступать в институт без экзаменов, только с собеседованием. Но не случилось, подвёл английский: итоговая оценка вышла «4». Да и за сочинение на выпускном экзамене тоже «4». Расстроился, конечно, но быстро успокоился – значит судьба. Дальше всё прошло, как, наверное, и положено: вручение «аттестатов зрелости», выпускной вечер и прощание со школой, учителями и одноклассниками. С некоторыми одноклассниками больше так и не довелось встречаться. С другими встречались в летние дни и в том выпускном, и в следующие года в одном и том же месте в парке. После одной такой встречи я проводил до дома одноклассницу Ирину Козловскую, которая позже стала моей женой «на всю оставшуюся жизнь».

С Володей Никаноровым. 1959 год.

По сути, на этом и закончилась моя Ногинская жизнь, потому что дальше началась жизнь студенческая. Ногинск, конечно, для меня оставался: там ведь был мой дом, мои родители. Я приезжал туда на выходные, на каникулы, колесил по его окрестностям на велосипеде, ходил на лыжах, но был уже московским студентом. И позже, живя в Новосибирске, в каждый отпуск старались с Ириной побывать в Ногинске, повидаться с родными. А с Володей Никаноровым, с которым я с первого класса сидел на одной парте, и его женой Надей (она, правда, кончила нашу школу годом позже) на всю жизнь сохранилась дружба.

Говорят, что сейчас Ногинск сильно изменился. Наверное, в чём-то он стал лучше, современнее. Но, я знаю, стоит ещё мой дом, стоят все три мои школы и здание старого Дома пионеров, течёт лесная речка Солонога. Ногинск и останется моим родным городом, моей малой Родиной. А в моей памяти он остаётся таким, каким он был в пору моего детства.

2019 г.

Поделитесь с друзьями