Отец

А.В. Михайлов 

1963 г.

В 1989 году в одном из январских номеров Ногинской газеты «Знамя коммунизма» была напечатана большая статья о моём отце «Редактор Михайлов», в связи 80-летием со дня его рождения. А в сентябре того же года, в связи с 70-летием газеты, там же – ещё одна статья о нём под названием «И звенел в редакции смех». Статьи эти написаны коллегами отца, журналистами, много лет работавшими вместе с ним в редакции Ногинской газеты, которая в разные годы называлась: «Голос рабочего», «Сталинское знамя», «Знамя коммунизма». А теперь – «Богородские вести». Какое же уважение он заслужил, какой след оставил в сердцах людей, работавших вместе с ним, чтобы и спустя 14 лет после его ухода из жизни о нём так тепло говорили.

Вот две небольшие выдержки из статьи «Редактор Михайлов» (автор Е.А. Андрианов, бывший Зам. Редактора газеты «Знамя коммунизма»): «У него было много верных друзей, но он имел и немало врагов. Высокая принципиальность, щепетильная честность и открытость во всех мелочах многотрудной редакторской работы, в буднях житейского быта многим были не по нраву в тёмные годы сталинского лихолетья, в затхлые годы, предшествующие застойному периоду. А он как раз не умел молчать, когда видел несправедливость, изломы партийных правил или просто нормальных человеческих отношений». И ещё: «Необыкновенная способность проникать в сущность людей, распознавать их с первого знакомства, видеть в них доброе и дурное отличали Василия Андреевича Михайлова…».

А вот из статьи «И звенел в редакции смех» (автор В. Линькова): «Была у коллектива редакции тех лет одна особенность. Он объединял людей, которым было присуще необыкновенное, почти потерянное сегодня чувство: чувство юмора. Никогда так много не смеялись в нашей редакции, как тогда. И этот заряд весёлости исходил от Михайлова. Прекрасный рассказчик, он великолепно представлял всех героев рассказываемой истории. … Смеялись мы до слёз, что не мешало, а помогало нам делать газету. – Газету надо делать весело, – любил повторять Василий Андреевич – тогда и читателю будет весело, не надо его всё время озадачивать да наводить на него уныние умными рассуждениями. Весёлый человек и работает весело. Не забывайте вы об этом».

Даже эти отрывки дают представление, каким мой отец остался в памяти коллег и товарищей по работе. И, в принципе, это полностью соответствует тому, каким я его знал, каким он был для нас дома, в семье.

Оглядываясь на то время, я не могу сказать, что мы с ним были такими уж близкими друзьями. Слишком мало времени на нас, на семью оставляла ему его работа. Да еще войны, командировка на Дальний восток.  Но он был Отец, которого мы любили и уважали, который своим примером учил нас отношению к своему делу, к своим близким и к окружающим нас людям и даже к природе. И у меня никогда не было перед ним робости. Но всегда – ощущение доброты, а иной раз – и строгости (но только по делу).

Уже став взрослым, я очень жалел, что мало мне довелось с ним общаться, разговаривать «по душам».

Подробно описывать его биографию я не собираюсь. Она достаточно хорошо описана в упомянутых статьях. А я по сохранившимся документам и фотографиям выстроил хронологию биографии отца. Получилось довольно любопытно, почти как в анкете времён СССР. Но в своём очерке я хочу просто рассказать, каким он остался в моей памяти, и о связанных с ним моментах в моей жизни.

А сначала поясню, почему я говорю отец, а не папа, что, казалось бы, более правильно. Но у нас дома и мама называла его, как правило, «отец». Даже обращаясь к нему, называла его чаще «отец», а не Вася. Иногда, правда, и ласково называла – Василёк. Конечно, мы с братом и сестрой, и обращаясь к нему, и в разговоре между собой звали его папой. А вот сейчас, вспоминая о нём и о том времени, мне кажется, более уместным называть его именно отцом.

В детстве, по правде сказать, я отца не часто видел. В годы войны я был ещё в «бессознательном» возрасте, но помню, как мама читала нам его письма, адресованные конкретно каждому: мне, Алле и Лёве. Он и фотографии присылал каждому из нас и обязательно подписанные. От его немногочисленных побывок  в то время остались воспоминания о колючей шинели и чудного запаха и вкуса привезённой им гречневой каши в металлической баночке, видимо, из фронтового пайка. Вернулся с войны (по-другому сказать не могу) отец уже в 46-ом, и у меня на всю жизнь остались в памяти первые минуты его возвращения: полутёмная лестничная клетка нашего подъезда и родители, долго стоящие обнявшись на лестничной площадке у входных дверей со двора дома, а у их ног – отцовские вещи.

Май 1945 г. Чехословакия.

1946 г.  Дома.

С войны отец привёз кое-какие «трофеи», но небогатые (он никогда не был заражён вирусом вещизма и в быту всегда довольствовался минимумом). Как заядлый фотолюбитель, привёз несколько фотоаппаратов и несколько пачек немецкой фотобумаги «Агфа». Две настенные миниатюры с чисто немецкими (или австрийскими) сюжетами в красивых полированных деревянных рамочках заняли свои постоянные места у маминого туалетного столика. Перо павлина, которое как яркий фонарик сверкало в узенькой цветочной вазочке там же на туалетном столике. Мне досталось «огнестрельное оружие»: стартовый пистолет без патронов, но которым можно было эффектно щёлкать, нажимая на курок, и крохотный игрушечный пистолетик, не более 40 миллиметров в длину, в форме старинного куркового пистолета, который громко «стрелял» крохотными патрончиками. Ещё была интересная игрушка – паровой катерок. В него заливалась вода, а потом ставилась внутрь маленькая свечка  на специальном совочке. Через несколько секунд начинала пощёлкивать мембрана его «парового котла», и катерок, бодро урча, плыл по «морю» в тазике или в ванной. Что-то получили в подарок и Алла с Лёвой, но это как-то не отложилось в памяти. Фотоаппаратами отец пользовался, хотя у него был и свой, ещё довоенный ФЭД (копия с немецкой «Лейки»). Мне особенно нравился аппарат, который отец называл «зеркалкой» (он был широкоплёночным и по конструкции напоминал появившийся позже наш «Любитель»). Марки его я не помню, но, по-моему, для того времени это была хорошая техника. Впоследствии этот аппарат перешёл к какому-то фотографу-профессионалу. Другим фотоаппаратом довелось попользоваться и мне, когда пришло время, но с ним были проблемы, так как ему требовалась плёнка шириной 4,5 сантиметра, которой у нас никогда не продавали. Отец сделал даже какое-то приспособление, с помощью которого можно было обрезать стандартную плёнку шириной 6 сантиметров до нужной ширины, но это было хлопотно и не решало проблемы, поэтому долго попользоваться этой камерой не пришлось. А вот трофейной фотобумагой «Агфа» довелось пользоваться и мне уже в 50-х годах, и она даже тогда была ещё в приличном состоянии.Немного осталось в памяти и о первых послевоенных годах, но помню, что отца видел мало, разве что в его редкие выходные, а в другие дни он пропадал на работе. Довольно долго отец ходил в гимнастёрке и в армейских брюках, поскольку другой одежды у него не было. Не слышал я и его воспоминаний о фронтовой жизни. Маме то он, наверное, что-то рассказывал, но не нам, ребятне. И, насколько я знаю, фронтовики, как правило, не любили рассказывать о том времени.

Настенные часы-ходики с кукушкой были, наверное, самым большим трофеем, привезённым отцом. В деревянном корпусе, с красивым резным наличником с птичкой и с деревянным же маятником в виде виноградного листа, они на много лет стали своеобразной достопримечательностью и украшением нашей квартиры. Кстати, много позже во время поездок в Германию я увидел в сувенирном магазине в Баварии такие же часы, с точно таким же чёрным циферблатом с римскими цифрами и с точно таким же, видимо традиционным,  резным деревянным наличником. Мелькнула мысль – купить, поскольку у трофейных, переехавших ко мне в Новосибирск, кукушка уже лишилась голоса (порвались меха её голосового механизма), но остановила цена этих ходиков. А тогда, в 46-м часы с кукушкой заняли своё место на стене в кухне, но не сразу, поскольку ни гирь, ни цепочек к ним не было. Но были руки отца. Он сам сделал цепочки, хоть и пришлось ему с ними повозиться. Сам отлил гири в типографии из типографского сплава, из которого отливали наборный текст. Как говорится: дело мастера боится. И вот затикал маятник, часы пошли, и закуковала кукушка.

Что касается типографии, то мне доводилось там бывать с отцом. Вообще, для меня всегда было счастьем, когда отец брал меня куда-то с собой. Во-первых, сам факт побыть рядом с ним, а во-вторых, можно было узнать много интересного и получить ответы на вопросы, которые меня интересовали. Причём, в общении со мной отец никогда не сюсюкал, а разговаривал на равных и никогда не отмахивался от моих вопросов. К сожалению, таких моментов в моём детстве было не так уж и много.

А в типографию отец брал меня, когда ходил туда вечером для считывания и корректуры «завтрашнего» номера газеты. Я всегда  с радостью ходил с ним – там было интересно. Типография была небольшой и находилась на углу улиц Розы Люксембург и Рогожской. Я помню тот своеобразный запах типографии: запах машин и типографской краски. Вечером там было малолюдно. Я ходил по большому залу, рассматривал печатные машины, которые пока ещё не работали и ждали своего часа (подготовленных к печати набранных наборщиками текстов). На верстаках наборщиков пытался разглядеть, что набирают в стоящих там ячейках-ящиках с незаконченным, а кое-где и с законченным, набором готовящихся к печати текстов.                        В отдельном зале стояли два шумных линотипа, на которых  женщины-операторы, работая почти как на пишущей машинке, отливали строки текста газеты. Однажды они отлили и подарили мне пластинку-строку, на торце которой зеркально можно было прочитать «Михайлов Александр Васильевич». А если приложить эту пластинку буквами к штемпельной подушке, а потом к бумаге, то получался нормальный отпечаток моей фамилии, имени и отчества. Я долго хранил эту пластинку, но потом она где-то затерялась. Отец с корректором работали в небольшой комнатке, отделённой от зала застеклённой перегородкой. Он всегда старался сам просмотреть первый, контрольный, экземпляр газеты и вместе с корректором внести необходимые исправления, учитывая ещё и то, что каждая ошибка в газете грозила вызовом «на ковёр». Отец великолепно знал правила русского языка и ни одна ошибка от него не ускользала. А ведь официальное образование у него было всего 7 классов, остальное – самообразование и постоянное стремление к самосовершенствованию на протяжении всей своей жизни.

1933 г.  Московский велозавод.   Редакция газеты «За советский велосипед».

А его жизнь – это журналистика. Он ведь в журналистике был с 1932 года. Работал в редакциях различных газет, начиная с заводских многотиражек. В годы войны был редактором фронтовой газеты: и в период финской кампании 1939-40 г.г. и во время Великой Отечественной войны, вплоть до 1946 года. А работа редактором, конечно же, не допускает плохого знания русского. Отец порой и нам с сестрой, когда я уже был близок к окончанию школы, а Алла была студенткой педучилища, устраивал экспромтом небольшие проверки  по русскому и часто стыдил нас за плохое знание родного языка.

А как он писал письма! Я всегда этому поражался. И когда он при мне писал кому-то, и когда читал его письма. Его письмо – это всегда литературное произведение: хороший слог и четко выраженные мысли, а порой ещё и с юмором. А писал письма он очень быстро – буквально несколько минут, и 2-3 тетрадные странички заполнены ровными строчками его почти каллиграфического почерка.

1946 г. На крыльце редакции.

Он много читал. Как правило, вечером перед сном, сидя за столом в большой комнате, или в интересной позе, стоя у стола на одной ноге и опираясь на стул коленом другой. Вообще, любил хорошие книги и, я бы сказал, уважительно к ним относился. Дома у нас была неплохая библиотека. Нельзя сказать, что большая, но книжный шкаф в маленькой комнате был буквально забит книгами, стоящими в нём в два ряда. Часть книг, не поместившихся внутри шкафа, стояла и на шкафу. Многое из находившегося в этом шкафу я со временем перечитал. Похоже, отец начал собирать свою библиотеку ещё до войны, поскольку довольно много было книг, изданных ещё в 30-х годах. Были там и сочинения Ленина и Сталина (как же члену бюро Горкома без такой литературы), в которые я однажды из любопытства заглянул, но сразу понял, что мне это не интересно. А вот в большой Толковый словарь русского языка мы, напротив, заглядывали частенько. Были в нашей библиотеке и книги русских писателей-классиков, и томики Пушкина, Лермонтова и Маяковского, и «Золотой осёл» Апулея, и «Сага о Форсайтах» Голсуорси, и «Три мушкетёра» Дюма и много ещё интересного. Была даже книга «о будущей войне», изданная в 37-ом или 38-ом году. Читая её, я и тогда усмехался её наивному и шапкозакидательскому содержанию. Запомнилась книга знаменитой «папанинской» четвёрки (Папанин, Фёдоров, Кренкель, Ширшов) о дрейфующей станции «Северный полюс» (1937-38 г.г.), читал и перечитывал её с большим удовольствием. Купить в магазине хорошую книгу было тогда почти невозможно, но отец, бывая по роду своей работы на каких-то партийных конференциях или больших совещаниях, особенно в Москве, обязательно привозил оттуда одну-две книги, поскольку там, как правило, организовывали продажу книжных новинок. На наши дни рождения главным и желанным подарком всегда была хорошая книга. Одной из первых, подаренных мне по случаю успешного окончания первой четверти первого класса, была «Русские сказки про зверей». А уже в старших классах, когда я как раз раздумывал «кем быть», получил в подарок (видимо, не без умысла) интереснейший альманах «Наука и человечество» с описанием последних достижений науки того времени, который я прочитал «от корки до корки».  Всё это  было и для меня, и для Аллы и Лёвы хорошим примером, и все мы любили читать. Мне даже порой попадало за поздние сидения за книгой, когда я не мог оторваться от какого-то интересного повествования. Да и мама любила посидеть с книгой в свободное от домашних дел время.

1948 г.  С Сидоровой М.В.

Доводилось мне бывать у отца и в редакции. Иногда ходил к нему туда по каким-то поводам один, но интереснее было ходить вместе с отцом. Он вообще ходил быстро, и мне порой приходилось, чтобы не отстать, идти вприпрыжку. А он вдобавок ещё приговаривал: «Не шаркай, поднимай ноги». Но зато по пути можно было задавать вопросы, на которые отец всегда охотно отвечал. В конце 40-х и в начале50-х редакция размещалась в одноэтажном деревянном доме по улице Красноармейской, примыкавшем к зданию Горкома ВКП(б) (сейчас в нём Школа искусств), а вход был со двора Горкома. В редакции было несколько смежных комнат, и в первой, наверное, самой большой, в которой стучали на пишущих машинках две машинистки, запомнилась большая, чуть ли не во всю стену, подробнейшая карта Ногинского района (наверное, «километровка», то есть в одном сантиметре на карте – один километр). На мой вопрос, зачем карта в редакции, отец объяснил, что их газета районная, журналистам редакции приходится ездить по разным местам района и нужно знать, где какая деревня находится и как куда добраться. Видимо по этой причине редакции в 46-м (или в 47-м) году выделили мотоцикл. Это был, по-моему, К-125. И однажды отец решил его «опробовать», и взял меня с собой в поездку в посёлок (в Красноармейск). По-видимому, была какая-то срочная необходимость  в этой поездке. Оказалось, что он и мотоцикл умеет водить, видимо во время войны научился. Дело было летом и за спиной отца мне сидеть было уютно и совсем не страшно. Прямой дороги тогда в посёлок не было, не зря мы обычно ездили туда через Москву. Часть пути от Ногинска мы ехали по дороге, а потом – по каким-то лесным тропинкам. Как отец ориентировался, даже не знаю. Наверное, хорошо знал места. Но до посёлка мы добрались благополучно. Сколько времени мы были в посёлке, чем там занимались, не помню. Кажется, я вообще всё время, что мы там были, спал, утомлённый дорогой. В обратный путь выехали ближе к вечеру и к Ногинску подъехали уже ночью. Проехали Торбеево, и вот почти перед самым мостом нас останавливает милиция. Самое интересное, что мотоцикл был без номера, а у отца не было водительского удостоверения. Как отец тогда выкрутился, не знаю, но беседа с милиционерами была довольно долгой. Я всё это время оставался сидеть на мотоцикле и разговора практически не слышал. Нас отпустили и вскоре, оставив мотоцикл во дворе редакции, мы были уже дома. Отец мне не стал тогда ничего объяснять, но думаю, что его выручило в той ситуации редакционное удостоверение.

Связь с посёлком он всё время поддерживал. Там ведь была его мама и старшая сестра Клавдя. Телефонная то связь тогда была, можно сказать, никакая, но почта работала исправно. А по возможности, отец туда старался и съездить, помочь по хозяйству. Ведь примерно до 50-х там и мужика в доме не было. Только бабушка (мама отца), тётя Клавдя, тётя Вера, вдова папиного брата Владимира, погибшего не фронте, и её дети: Игорь, Мишка и Шурочка. Когда летом я бывал в посёлке, помню, что если отец туда приезжал, обязательно что-то делал по дому. То забор ремонтирует, то ледник, то сарай, то крыльцо. Дом ведь всегда требует хозяйской руки. А отец умел, по-моему, всё. Это меня всегда восхищало, и было поводом гордиться отцом. Он практически всегда что-то мастерил. То что-то по хозяйству, то для рыбалки, то для фото. И всегда старался довести начатое до завершения, до готового изделия. Одним из последних его изделий, к сожалению, не законченным, была фотовспышка. Мне всегда нравилось наблюдать за его работой, а иногда, на моё счастье, доводилось и чем-то помочь ему. Отец всегда поощрял это моё желание помочь ему и хвалил, если я что-то начинал делать сам. Но всегда просил бережно относиться к инструментам и класть всё на место. А мне всегда хотелось быть таким же умелым, как отец, но не всегда получалось. Однажды (я тогда учился в 7-ом или в 8-ом классе) у нас сломался будильник. Большой, настольный, с чашкой звонка наверху и тикающий «как трактор». Сейчас такой можно только в кино увидеть. У отца какое-то время до его ремонта руки не доходили, и я решил сам его починить. Родители куда-то ушли, я был дома один и, организовав себе рабочее место за столом в большой комнате, приступил к работе с желанием сделать родителям приятный сюрприз. Сюрприз, конечно, получился, но неприятный – будильник был окончательно испорчен, поскольку я растянул пружинку маятника. Переживал очень, не зная, что скажет отец. Но он, увидев результат моей работы, только улыбнулся и сказал: «Ну что же, придётся купить новый».

Примерно до середины 50-х годов у отца был какой-то странный распорядок дня. Приходил с работы поздно, когда мы с сестрой и братом уже спали. А когда утром мы уходили в школу, отец ещё спал. В те годы, как я позже узнал, все партийные и советские руководители разного ранга жили в таком режиме, подстраиваясь под вождя. А отец был, как ни как, редактором районной газеты и членом Горкома партии. Его режим постепенно изменился после 1953-его года, когда после смерти Сталина вообще в стране многое стало меняться. Он тогда стал и на работу ходить как нормальные люди, к 9-ти часам, и с работы приходить не очень поздно. Правда, вечерние посещения типографии остались неизменными, поскольку отец очень ответственно относился к своему детищу, газете. Мама старалась, чтобы он обязательно приходил домой пообедать, благо редакция была недалеко, и порой звонила ему по телефону. И часто сокрушалась, когда на её слова, что обед готов и можно придти обедать, отец отвечал: «Иду, наливай!» (имея в виду, конечно, первое), но придти мог и через час, и позже. А иной раз, уходя на работу, на мамин вопрос, что приготовить на обед, уже в дверях бодро отвечал: «…антрекот!». Маме оставалось только улыбнуться и махнуть рукой. Отец вообще был жизнерадостный человек. Наверное, не случайно упомянутую мной статью, посвящённую 80-летию со дня его рождения, озаглавили «И звенел в редакции смех».

1944 г. Румыния

Я думаю, и в редакциях его фронтовых газет была такая же атмосфера. Ведь и на фронте, наверняка, были моменты для шуток и юмора. Вспомним хотя бы «Василия Тёркина» Твардовского. А вот фотография отца из армейской жизни, с надписью на обороте: Румыния, 1944 год. На неё и сейчас невозможно смотреть без улыбки. Наверное, запечатлён как раз такой весёлый момент в жизни редакции армейской газеты. А дома отец однажды продемонстрировал нам один из импровизированных «музыкальных инструментов», на которых ему доводилось «играть» тогда в редакционном оркестре армейской газеты.  Инструмент он называл «пузарофон». Это была деревянная рейка, на которой с помощью двух гвоздиков была натянута одна струна с небольшой подставкой под ней (ну почти как на скрипке), и скрипичный смычок. Играть на нём нужно было уперев один конец рейки в пол, как на виолончели. Звучание этого «инструмента» было, конечно, специфическим, но отец, к нашему большому удивлению и восторгу, даже изобразил на нём какую-то мелодию. Мы все тоже попробовали «поиграть» тогда на этом «пузарофоне», но у нас вообще ничего не получилось.

Некоторым, кто не знал отца, при первой встрече он казался суровым. Помню, что подруги моей сестры Аллы поначалу даже побаивались его из-за его вроде бы строгого взгляда, а потом сами смеялись над своими страхами. Отец обладал хорошим чувством юмора, любил пошутить и подшутить над кем-нибудь. Помню, мама однажды рассказала случай. Я тогда учился в школе Короленко, которая напротив нашего дома. Стояли они с отцом у окна  и смотрели на нашу группу школьников. Мама ему говорит: «Симпатичный у нас сын вырос». На что отец сказал: «Да, только ноги коротковаты». Оба смеялись тогда. И я смеялся, когда мама мне это рассказала. Отец любил анекдоты и порой рассказывал дома что-то понравившееся из услышанного от очередного посетителя редакции. А посетителей у него было много, и были они самые разные, поскольку он был не только редактором районной газеты, но много лет был и депутатом городского Совета. Он всегда делился с мамой чем-то интересным, что случалось на работе, о людях, с которыми ему довелось встречаться, а я иногда был при этом «вольнослушателем».

1963 г.

Отец, вообще, любил общаться с интересными людьми. А интересными собеседниками, по его словам, бывали и приходившие к нему простые жители Ногинска. Отец умел слушать собеседника, что дано не каждому. Обладая широким кругозором и умением слушать и слышать собеседника, отец  умел расположить к себе людей и, может быть, поэтому у него были знакомства с очень интересными людьми. И он старался поддерживать с ними связь, вёл с ними переписку.

Однажды, это где-то в 1960-м, у отца в редакции побывал писатель Владимир Солоухин. Сам родом из крестьянской семьи Владимирской области, он в разговоре с отцом рассказывал о своих впечатлениях от поездок по деревням Подмосковья и встреч с их жителями. При этом он в то время занимался еще собиранием старинных икон, которые зачастую у некоторых, как старый ненужный хлам, валялись на чердаках. У отца остались очень хорошие впечатления от беседы с ним, тем более, что темы их разговоров были отцу очень близки. Кстати, собранные иконы Солоухин отдавал на реставрацию, и у него впоследствии образовалась  большая коллекция старинных икон. Это общеизвестный факт.

Во времена своей работы во Владивостоке (1948-50 г.г.) он подружился с известным тогда дальневосточным писателем Анатолием Ваховым. Позже, в 1951 году  тот был у нас в гостях. У них с отцом были тогда долгие разговоры с воспоминаниями о Дальнем Востоке. Отцу Вахов подарил свой новый, только что вышедший из печати роман «Фонтаны на горизонте», а мне свою книжку детских рассказов «Неожиданные встречи» с автографом: «Шуре Михайлову в память о нашей встрече в г.Ногинске  и дальнейшей дружбе».

После какого-то совещания в Москве отец привёз нарисованный авторучкой на простом листке из блокнота свой портрет. Оказалось, там он познакомился с художником Николаем Соколовым, одним из знаменитой троицы «Кукрыниксов» (Куприянов, Крылов, Ник. Соколов). И тот во время совещания нарисовал портрет отца. А во время очередного пребывания в санатории в Звенигороде (а после перенесённого инфаркта он периодически подлечивался там) отец познакомился с отдыхавшим там же секретарём парторганизации Союза кинематографистов СССР. Тот много рассказывал отцу о «закулисье» советского кинематографа, о чём в те времена невозможно было нигде прочитать (в отличие от нашего времени). По возвращении домой отец кое-чем поделился и с нами.

У отца, как я понимал, ухватывая иногда отрывки его разговоров с мамой, с которой он всегда делился своими мыслями и переживаниями, далеко не всегда были хорошие отношения с городским партийным руководством, поскольку отец никогда не стеснялся высказывать и отстаивать свою точку зрения по принципиальным вопросам. Но с простыми людьми, с которыми ему доводилось часто встречаться по разному поводу и как редактору, и как депутату, у него всегда был контакт, с ним делились своими бедами и проблемами, и он всегда старался помочь в силу своих возможностей. Отчасти из-за этого мама не любила ходить вместе с отцом «в город», то есть по центральной улице, где были почти все магазины, поскольку с отцом почти на каждом шагу здоровались, останавливали и заводили разговоры. По возвращении домой мама на это часто ворчала.

Насколько я помню, у него, практически, никогда не было каких-то приятельских отношений с городским и районным начальством. Видимо, учитывая своё положение редактора районной газеты, он для пользы дела «держал дистанцию». Правда, справедливости ради нужно сказать, что было в этом и исключение. В первые послевоенные годы у отца сложились хорошие, можно сказать, даже приятельские отношения с тогдашним председателем Горисполкома С. Видовым. Тот тоже был фронтовик. Похоже, у них с отцом было много общего во взглядах на жизнь и на городские проблемы. Иногда тот со своим младшим сыном Сергеем участвовал в наших походах в лес, и во время этих прогулок отец с Видовым всегда вели длинные разговоры на волнующие их обоих темы. Вместе с родителями я даже иногда бывал в гостях у Видовых. Они жили тогда в деревянном доме напротив 8-ой ленточной фабрики.

Июль 1968 г. Солонога.

Где-то в 60-х годах в один из таких походов на Солоногу мы ушли с ним с сторону Павлово-Посада и он привёл меня к небольшому памятному обелиску, стоящему в лощине у небольшой возвышенности. Оказалось, что этот обелиск установлен в память партизан 1812 года, которые в этих местах воевали с французами под руководством Герасима Курина. Из истории я помнил это имя, как одного из героев Отечественной войны 1812 года, но никогда не думал, что он, оказывается, наш земляк.Отец  очень любил природу, и хорошо знал окрестности Ногинска и, наверное, все деревни и посёлки района. Очень любил окрестные леса, включая и Волхонку, и Ямские леса («второй» лес и Солоногу), и с удовольствием, если выпадала такая возможность, ходил с нами и за грибами, и просто погулять по лесу, а то и полакомиться весенним берёзовым соком.  Я любил эти походы с ним и в детстве, и позже, когда был уже взрослым. С ним и в лесу было интересно. Он знал названия, кажется, всех пород деревьев и кустарников и лесных растений. По птичьим голосам называл, какая это птичка. Хорошо ориентировался и учил нас, как не заблудиться в лесу. Как правило, в лесу делал себе «посох-трость», срезая для этого подходящую ветку, и украшал её кору незамысловатыми рисунками с помощью того же «перочинного» ножа, который был обычно с ним во время таких походов, прикреплённый шнурком к поясному ремню.  Очень любил Волхонку и знал, по-моему, там все тропинки. Мог интересно рассказать о тамошнем небольшом ботаническом саде и его удивительных растениях.

Во время таких наших прогулок по лесу уже в пору моего студенчества и когда я приезжал в Ногинск в отпуск, мы с отцом иногда говорили и на «политические» темы: и о культе личности, и о людях во власти. Эти разговоры никогда не были какими-то воспитательными беседами. Скорее, отцу хотелось высказаться, поделиться своими, зачастую невесёлыми, мыслями и переживаниями. И разговор был «на равных». Из этих разговоров мне тогда было понятно, что обладая довольно обширной информацией, в том числе и о положении дел не только в городе и районе, но в стране вцелом, в партии и в «верхнем эшелоне власти», отец понимал глубинную суть многого из происходящего в стране. Но некоторые вещи из происходившего он не понимал и не принимал. Он немало знал и об ужасах «сталинской» эпохи. В те времена он, как и многие, жил в тревожном ожидании, что и за ним в любой момент могут придти. Но то, что открылось о том времени  после смерти Сталина и особенно после 20-ого съезда партии, было для него шоком. А в последующий период, особенно во времена Брежнева, он с сожалением наблюдал, как разрушаются те идеалы, ради достижения которых он трудился, как и в нашем Ногинске, и повсеместно в партийное руководство приходят люди, для которых главное – собственное благополучие и карьера, а не забота о людях. А про Брежнева он прямо говорил, что такой человек не должен быть в руководстве партии и государства. Но отец всегда был оптимистом и верил, что наступят лучшие времена.

 Я иногда думаю, как бы отец отнёсся к происходившим в стране событиям 80-х и 90-х годов. И у меня нет однозначного ответа. Может быть, он бы принял период «плюрализма и гласности», но вот развал Союза, думаю, для него был бы трагедией.

Я уже упоминал, что отец много лет был депутатом городского и районного Советов, и это, наряду с работой в редакции, занимало много места и времени в его жизни. Но после 53-его года, когда  у него установился нормальный режим работы, появилась возможность чем-то позаниматься и «для души». Отец вообще не мог без дела, а любимых дел (не считая работы, конечно) у него было много. Прежде всего, это, пожалуй, фотография.

 Ок.1925 г. Автопортрет. Снято «Фотокором».

В 60-е годы, когда в продаже появились 8-ми миллиметровые любительские кинокамеры, отец заразился киносъёмкой и приобрёл кинокамеру «Лада» и небольшой кинопроектор к ней. И теперь кинокамера стала его спутницей, а большую часть его свободного от работы времени посвящались проявке киноплёнки, монтажу и просмотру отснятого.Фотографией отец увлёкся еще в юности, снимал «Фотокором» на пластинки. В посёлке (в Красноармейске), в их «фамильном» доме, мне попадались разные его фотоприспособления, в том числе штатив, рамки для контактной печати с пластинок, ванночки для проявки и  т. п. Отцовский «Фотокор» я сохранил, как семейную реликвию. Сохранилось и несколько фотографий, сделанных отцом с его помощью, и даже несколько фотопластинок-негативов, в том числе та, на которой они с мамой в Сочи в год их знакомства в 1937 году. Отец хранил их, поскольку они, видимо, были ему дороги. А позже у отца был «ФЭД», выпущенный ещё «Трудкомунной НКВД УССР имени Феликса Эдмундовича Дзержинского». Отец говорил, что «ФЭД» служил ему всю войну. И после войны он им снимал, пока в 60-х не увлёкся киносъёмкой.  А ФЭДом стал снимать уже я. В ванной комнате нашей квартиры отец оборудовал фотолабораторию, где проявлял фотоплёнки (а позже – и киноплёнки), и печатал фотографии. Довелось попользоваться этой фотолабораторией и мне, когда я, уже ближе к окончанию школы, тоже увлёкся фотографией. Удачные фотографии отец порой оформлял в самодельные рамочки под стекло, и они вешались на стену. Любил дарить оформленные таким образом фотографии друзьям и родственникам.

Отец и меня приобщил к киносъёмке, когда я был в командировке в Афганистане, прислав мне туда в 70-ом году с Ириной небольшую кинокамеру «Аврора». При этом он прислал и несколько очень чётко описанных советов из своего опыта по съёмке, которые мне тогда очень помогли освоить киносъёмку. И впоследствии мне удалось смонтировать несколько небольших и, на мой взгляд, неплохих, «фильмов» о нашем пребывании в Афганистане. Так что благодаря отцу и у меня был период увлечения киносъёмкой, правда, не продолжительный. Впоследствии, во мне победила всё-таки любовь к фотографии.

В 50-х годах в Ногинске очень активно работал ДОСААФ, а отец, как я понимал, принимал активное участие в его работе. Одним из самых популярных направлений в работе ДОСААФ было радиолюбительство. Периодически в городе проводились выставки радиолюбительского творчества. Чего там только не показывали «очумелые ручки»: от миниатюрных радиоприёмников до приборов различного назначения и телевизоров собственной конструкции. Как раз в то время отцу однажды довелось побывать на организованной для узкого круга лиц (в основном, партийных и советских руководителей) выставке разведывательной аппаратуры воздушных шаров, которые в 50-е годы на территорию нашей страны активно запускали американцы. Об этом тогда было много сообщений и по радио и в газетах. Уровень той техники на отца произвел очень сильное впечатление, и он рассказывал об этом даже с некоторой долей грусти, понимая насколько ниже уровень советской радиоаппаратуры.

1957 г. Секретарь секции радиолюбителей Ногинского ДОСААФ.

В ту пору отец и увлёкся радиолюбительством. В квартире появились журнал «Радио» и разного размера ящички и сундучки из-под каких-то армейских приборов, заполненные разными радиодеталями и катушками проводов. Одними из первых отцовских изделий были «карманные» радиоприёмники. Купить что-то подобное в магазине тогда было невозможно – такого просто не было в продаже. А отец мечтал иметь с собой радио на рыбалке. Им было собрано несколько приёмников. Причём сам делал даже их корпуса. Один из последних, собранных им, был размером не больше мыльницы, а его красивый корпус отец склеил из где-то добытой тончайшей фанеры. Этот приёмник отец выставлял и на очередной выставке радиолюбителей.

На этом поприще отец познакомился с несколькими интересными, увлечёнными радиоконструированием  людьми и порой с восхищением рассказывал об их изделиях. Одним из них был Константин Самойликов. По словам отца, тот делал и телевизоры, и сложнейшие приборы, выделяясь по уровню сложности своих конструкций из всей массы ногинских радиолюбителей. Наверное, недаром он был впоследствии приглашён на работу в один из институтов подмосковного Зеленограда. В пору знакомства с Самойликовым отец загорелся идеей собрать своими руками телевизор, которые тогда вообще были редкостью. Количество «армейских» ящичков в квартире тогда значительно увеличилось, а по выходным отец стал ездить в Москву на «радиобарахолку» и привозил оттуда нужные детали, радиолампы и т.п. Самойликов был его консультантом. Я уже не помню, сколько продолжалась работа, может быть даже год, но конструкция постепенно вырисовывалась, а на крыше нашего дома была установлена антенна. И в один прекрасный день на голубом экране появилась картинка. Какая это была радость для всех нас. Позже отец приладил к кинескопу для увеличения изображения еще и линзу, какие продавали тогда к заводским телевизорам «КВН-49» и «Т-2 Ленинград». Этот телевизор исправно служил нам не один год. Правда, он так и не обрёл корпус, и стояло в углу большой комнаты на тумбочке голое шасси с торчащими на нём радиолампами и большим стеклянным экраном-трубкой. В отключенном состоянии вся эта конструкция аккуратно прикрывалась красивой салфеткой. Позже, уже в 60-е эту чудесную отцовскую самоделку сменил чёрно-белый «Изумруд».В ту пору отец и увлёкся радиолюбительством. В квартире появились журнал «Радио» и разного размера ящички и сундучки из-под каких-то армейских приборов, заполненные разными радиодеталями и катушками проводов. Одними из первых отцовских изделий были «карманные» радиоприёмники. Купить что-то подобное в магазине тогда было невозможно – такого просто не было в продаже. А отец мечтал иметь с собой радио на рыбалке. Им было собрано несколько приёмников. Причём сам делал даже их корпуса. Один из последних, собранных им, был размером не больше мыльницы, а его красивый корпус отец склеил из где-то добытой тончайшей фанеры. Этот приёмник отец выставлял и на очередной выставке радиолюбителей.

Особым увлечением для отца была, пожалуй, рыбалка. Это было его давним и любимым увлечением, и в нашей квартире, в коридоре в углу у ванной было постоянное место хранения удочек. Даже в нечастые посещения отцом родительского дома в Красноармейске он изредка находил возможность хоть часок посидеть с удочкой на берегу Вори. Иногда и я был с ним рядом, и одна из удочек доверялась мне. А накануне рыбалки мне порой поручалось накопать в огороде червей. Доводилось порыбачить с ним и в Ногинске на Клязьме (она ведь в конце 40-х, начале 50-х годов была очень чистая) и на Шерне. Ходил с ним тогда с большим удовольствием, но заядлым рыбаком я, в отличие от отца, так и не стал.

Июль 1968 г.

А его это увлечение затягивало всё больше и больше, особенно с конца  50-х годов. В разговорах дома часто звучали слова: леска, крючки, блёсны, мотыль, мормыш, опарыш. У него появились и друзья-приятели рыбаки, с которыми обсуждалось, куда поехать в очередной выходной, кто и где покупает наживку, где достать японскую леску и т.п. Мама никогда не препятствовала этому увлечению отца, понимая, что для него это отдых. Отец сам говорил, что если он в выходной не съездит на рыбалку, то выходной для него пропал. Это у современных рыбаков практически нет проблем ни со снастями, ни с экипировкой – были бы деньги. А в то время рыбаку многое приходилось делать своими руками. У отца руки всегда были на месте, и я с интересом, а порой и с удивлением, наблюдал, как он мастерит рыбацкий инвентарь: какие-то особенные блёсны и мормышки, удочки для зимней подлёдной рыбалки, а из армейского ящика из-под какого-то прибора – походные санки-сиденье для зимней рыбалки и т.д. Кое-что помогали сделать друзья-рыбаки и Лёва, который работал тогда в Электростали: ледобур, походные котелки из «нержавки» и т.п. А друзья отца из военных помогли с зимней экипировкой, и у отца (не без участия маминых рук) появились меховые брюки и безрукавка.

Весна 1962 г. На р. Шерна у Богослова.

Из кого состояла компания, с которой отец ездил на рыбалку, я не знаю. Но, наверное, постоянным его компаньоном был Володя Сорокин, примерно ровесник отца, работавший на одном из заводов Электростали. Как раз он чаще всех заходил к нам домой, когда отец уже был на пенсии, договориться о предстоящей поездке. Поскольку наша Клязьма с середины 50-х потеряла свою природную чистоту, а стала походить скорее на сточную канаву для промышленных отходов (что отца очень сильно расстраивало), то для рыбалки выбирали места подальше. В разговорах отца звучали названия: Куверши, Мелёжа, Шерна (это сравнительно недалеко от Ногинска), а то и Ока, Плещеево озеро. Возвращался с рыбалки отец, конечно, уставший, но всегда в хорошем настроении. Улов бывал всякий: когда довольно приличный, когда всего несколько мелких окуньков и плотвичек, а иногда и несколько довольно крупных экземпляров. Бывало, что зимой вместе с окуньками приносил и раков. Иногда возвращался и без улова. Но почти всегда или в день возвращения, или на следующий день рассказывал, иногда и в лицах, какую-нибудь историю, приключившуюся в поездке. Он вообще был очень наблюдательным, а его памяти я всегда завидовал. И рассказчик он был удивительный. Помню, как он после очередной зимней рыбалки где-то на Оке рассказывал про удивительный «клёв» налимов на докторскую колбасу и, рассказывая нам в лицах эту историю, сам не мог удержаться от смеха.

Ближе к весне после зимней рыбалки лицо отца сильно загорало. И когда он был без шапки, на него нельзя было смотреть без улыбки: естественный цвет верхней части лба и залысин (что было под шапкой) резко контрастировал с почти коричневым цветом нижней части лица.

В его рыбацкой «биографии» есть для меня один интересный момент: свой улов отец, как правило, чистил сам. Переодевшись по возвращении, поев и немного отдохнув, он вставал на кухне у раковины и превращал свой улов в полуфабрикат, готовый к приготовлению. Тут, я думаю, у них с мамой была какая-то договорённость.

Ок.  1965 г.

Рыбалка для отца, безусловно, была хорошим отдыхом при его напряжённой и нервной работе. Я сам наблюдал, составляя изредка ему компанию на рыбалке, как он там полностью погружался в окружающую его природу, с каким-то наслаждением вдыхал запахи леса и реки. Было ощущение, что он буквально молодеет на природе, и даже морщинки на его лице разглаживаются. Рыбалка помогала ему и поддерживать физическую форму,  особенно когда у него уже начало пошаливать сердце. Даже и тогда рыбалка в выходной для него было святым делом. Только дополнительным спутником у него стали таблетки нитроглицерина.

В детстве я всегда с восхищением смотрел на мускулистое сильное тело отца, особенно когда он занимался какой-то физической работой. И такое тело отец, что называется, сделал сам. Он рассказывал, что когда он начал служить в армии, это в 1929 году, когда ему было уже 20 лет, он не мог ни одного раза подтянуться на турнике. Но потом занятия и тренировки сделали своё дело.

Его утро, как правило, начиналось с нескольких физических упражнений. После чего правил на широком офицерском кожаном ремне свою «опасную» бритву фирмы «Золинген», приобретённую им ещё в 40-ом году в Латвии, и брился, намылив лицо помазком (позже «опасную» бритву заменила механическая заводная бритва «Спутник»). А потом обязательно обтирался до пояса холодной водой. Он и меня приучил к этой утренней водной процедуре. Поначалу я, конечно, пытался сопротивляться и отлынивать от этой процедуры, особенно в отсутствие отца, но потом привык и уже не представлял своё утро без обтирания.

У отца на спине в районе позвоночника у пояса был небольшой шрам, про который я всё не решался у него спросить, но однажды спросил всё-таки у мамы. Оказалось, что это след от травмы позвоночника, которую он получил в молодости. Он упал со строительных лесов, в пору своей работы электромонтёром на фабрике, и ему делали операцию. Мама сказала мне тогда, что отец, наверное, был бы выше ростом, если бы не эта травма. Но, насколько я помню, эта старая травма его не беспокоила, а проблемы у него появились с сердцем. Видимо, военные годы, работа «на нервах» сыграли свою роль и где-то в конце 50-х у него случился инфаркт. Помню, я приехал тогда на выходной из института, а дома тишина и осунувшаяся как-то сразу мама. Отец лежал в «Первосоветской» больнице. Когда мы с мамой к нему пришли, он встретил нас уже с улыбкой. Увидев наши встревоженные лица, сам стал нас успокаивать. Он довольно долго был на больничном. Но что интересно, тогда проявилась его способность анализировать своё самочувствие. В то время «инфарктникам» после прохождения острого периода после приступа врачи настоятельно рекомендовали «беречь сердце», то есть меньше двигаться и больше лежать. Но отец с этим был категорически не согласен, уверяя, что лучше себя чувствует, когда больше двигается, ходит. Даже спорил на эту тему и с врачами, и с мамой. И время показало, что он был прав. А вот в чём он без возражений согласился с докторами – бросил свою многолетнюю привычку курить, как отрезал. Но в нагрудном кармане его пиджака стал лежать маленький флакончик с таблетками нитроглицерина – сердце иногда напоминало о себе.

В остальном же его распорядок после выздоровления мало в чём изменился. Он так же полностью отдавался работе, не давая себе никаких скидок на больное сердце, а в выходные – обязательно рыбалка. Они с мамой стали больше гулять. Уходили на Волхонку, в «первый» или «второй» лес, а то и ещё дальше. Отец, как правило, брал с собой фотоаппарат, а позже – кинокамеру.'

Май 1960 г. Звенигород.

Свои отпуска он нередко стал проводить в санатории под Звенигородом, где его иногда проведывала и мама. А в сентябре 1962-го навестили там его и мы с Ириной. Место очень хорошее: по-видимому, до революции бывшее чьё-то имение с большим парковым комплексом. Отцу там нравилось. Хорошее место, хороший уход и люди, отдыхавшие там, были, по словам отца, как правило, интересные. Приезжал он из санатория посвежевший, отдохнувший, в хорошем настроении. Хотя, нужно сказать, он вообще редко позволял себе находиться в плохом настроении. Будучи очень контактным и наблюдательным человеком, отец привозил из санатория ещё и интересные истории из санаторной жизни и рассказы о встречах там с интересными людьми, с некоторыми из которых он и потом поддерживал связь. А где-то в середине 60-х годов, когда я был уже в Новосибирске, у отца случился второй инфаркт. Он с ним справился, но у него появилась  хроническая сердечная недостаточность, которая уже серьёзно портила ему жизнь. Работать становилось тяжелее ещё и из-за серьёзных разногласий с городским и районным начальством. Стал уже задумываться о приближающейся пенсии. Мечтал, что годок - другой отдохнёт на пенсии, а потом попросится на работу корректором в типографию. Был уверен, что с его опытом и знанием русского обязательно возьмут.

На пенсию ушёл, практически, сразу, как исполнилось 60. Со слов мамы знаю, что проводили его очень тепло. Он это заслужил и своей преданностью любимому делу, и бережному, тёплому отношению к тем, вместе с которыми он много лет трудился. И с выходом на пенсию отец старался не менять свой распорядок. Видно было, что он скучает без своей работы, но без дела сидеть не мог. Весь день был чем-то занят, что-то мастерил, от корки до корки читал газеты. Стал ходить в магазин за покупками и удивлялся, как быстро таят деньги в кошельке. На что мама только улыбалась, вспоминая его прежние вопросы на эту тему. Частенько ноги заносили его и в редакцию, благо она была рядом с домом, где ему всегда были рады. Там происходил своеобразный обмен информацией: отец интересовался делами редакции, а сам рассказывал о том, что уже своими глазами видел в городе и слышал от встречавшихся ему людей. Конечно,  не бросал он и свои любимые увлечения: рыбалку и фото-киносъёмку. Однако, выйти снова на работу, как он планировал, корректором, не случилось: здоровье так и не позволило.

А в 1972 году у моей сестры Аллы родился Вася. Отец был очень рад появлению внука и тем, что и имя ему дали в честь него, деда. Чем мог, он старался помогать в хлопотах вокруг внука. И, конечно, главным объектом его фото- и видеосъёмок теперь стал Вася-маленький. В письмах отца нам в Новосибирск маленький Вася тоже стал главным действующим лицом.

Василёк. Октябрь 1973 г.

Отец с воодушевлением описывал каждый успех внука и чуть ли не еженедельно присылал его фотографию. Чувствовалось, что появление внука дало ему какие-то новые силы. Но уход из жизни мамы в 1974 году всё перевернул. Сказать, что отец очень переживал потерю своего самого близкого человека, это значит, ничего не сказать. Я был рядом с ним в те дни. Глядя на него и разговаривая с ним, я понимал, что с уходом мамы он потерял опору в жизни, и всё вокруг для него как-бы остановилось. Видя его состояние, я, договорившись на работе, задержался в Ногинске ещё почти на две недели, чтобы побыть с отцом. Мы много говорили с ним на самые разные темы. Перебрали мамин «архив» - удивительно, она хранила практически все письма отца. И почему я тогда не оставил себе тогда хотя бы несколько из них? Никогда себе этого не прощу. Уезжал из Ногинска я с тяжелым чувством, но даже не думал, что вижу отца в последний раз. Мы продолжали переписываться. В своих письмах отец рассказывал о всех своих делах, об успехах на рыбалке (без неё он не представлял свою жизнь), о проделках внука. А где-то ближе к концу декабря того же 74-ого года в самый разгар рабочего дня меня неожиданно вызвали на щит управления ГЭС. Оказалось, что позвонил отец (перед своим отъездом из Ногинска я рассказал ему, как со мной можно связаться по телефону). Отец сказал, что решил просто проверить возможность  связаться со мной, поинтересовался моими делами и напоследок спросил, не намечается ли у меня какая-нибудь очередная командировка в Москву. Я ответил, что, к сожалению, пока ничего не предвидится. Он сказал, что у него всё нормально и просил меня не беспокоиться. Мне бы тогда сообразить, что отец просто очень хочет меня видеть, что ему плохо. Нужно было бросить всё и поехать к нему хоть на пару дней. К сожалению, понял это я много позже, когда поправить было уже нельзя. Отец умер 7 февраля 1975 года, пережив маму всего на восемь месяцев. Попрощаться с ним в городской театр пришло очень много народа. Его хорошо знали и уважали в городе, и он оставил о себе хорошую память. Не случайно 14 лет спустя, в год, когда отцу могло бы исполниться 80 лет, в его родной газете были опубликованы две большие статьи, о которых я упомянул в самом начале моего очерка, с воспоминаниями о моём отце: «Редактор Михайлов», и «И звенел в редакции смех».  

Июнь 1974 г. Последнее фото.

С возрастом, мне часто стали говорить, что я внешне стал больше похож на отца, хотя раньше говорили, что я в «шапошниковскую породу», то есть по материнской линии.  Но, я думаю, гораздо важнее, если я унаследовал от отца что-то более ценное, чем внешность.  

  2020 г.

Приложения

Основные этапы биографии отца, восстановленные по сохранившимся документам, надписям на фотографиях и статьям об отце, опубликованным в газете «Знамя коммунизма».

Родился 20 января 1909 года в посёлке фабрики Вознесенская мануфактура (сейчас – город Красноармейск, Московской области).

С 11 августа 1925 года по 14 октября 1929 года работал на Вознесенской мануфактуре (фабрике им. Красной Армии и Флота) электромонтёром.

1929 год – принят в ряды ВКП(б).

1929-1932 г.г.  - служба в Красной Армии (пошёл добровольцем).

1932 г. – Московский велозавод, электромонтёр.

     Курсы редакторов многотиражных газет.

     Заместитель редактора многотиражной газеты «За советский велосипед».

С мая по октябрь 1933 года – заместитель редактора газеты «Искра» Чучковского района Рязанской области.

С октября 1933 по апрель 1934 года – ответственный редактор заводской газеты «На страже», город Загорск (Сергиев Посад),

1934-1937 г.г. – редактор заводской газеты «Ударник» Ногинского завода №12, г. Электросталь, Московской области.

С октября 1937 года – заместитель редактора Ногинской районной газеты «Голос рабочего», с 1938 года – редактор.

1939-1940 г.г. – редактор газеты «Сигнал» 39 ол ОЛТ бригады Красной Армии.    Карельский перешеек. Полоцк, Белоруссия. Цесис, Латвия.

1941-1946 г.г. – армейский журналист, литературный работник и редактор  фронтовых газет. Казань, Венгрия, Румыния, Чехословакия, Австрия.

1946 г. – демобилизация и возвращение в Ногинск.

Редактор газеты «Голос рабочего».

1948 – 1950 г.г. – по направлению ЦК ВКП(б) работа в Приморском крайкоме ВКП(б) в г. Владивосток – заведующий сектором печати.

1950 – 1969 г.г. – редактор газеты «Голос рабочего».

После переименования в 1951-ом году – «Сталинское знамя»,

с 1956-ого –  «Знамя коммунизма».

Сейчас  это газета «Богородские вести».

1969 г. – выход на пенсию.

Фото разных лет.

Ок. 1928 г.

1929 г.

1931 г. Калуга.   Отец в среднем ряду  третий слева.

1936 г.

1938 г.

Февраль 1940 г.  Карельский перешеек.

17 июня 1940 г. «На походе» у Полоцка.

1940 г.   Цесис, Латвия.

1940 г.  Редактор газеты «Сигнал».

1944 г.  Венгрия.

1948 г. Ногинск. Вручение приза победителю велогонки.

Поделитесь с друзьями