Мне очень понравились предыдущие очерки Александра Васильевича Михайлова о родном городе и об отце – знаменитом ногинском редакторе. Побольше бы таких воспоминаний на нашем сайте и вообще в прессе, и в интернете. Пишет Александр Михайлович так, что невозможно ему не поверить, точнее – даже вопрос такой не возникает, как он часто встает, когда читаешь многих современных политизированных, целенаправленных, да еще часто с разными вывертами, мемуаристов. Поэтому я и обрадовался, узнав, что написал он и про свое детство (и не только), отчасти проведенное в соседнем с Ногинским районом Красноармейске. Красноармейск нам, богородским краеведам, да и вообще жителям, тоже дорог. Когда-то, при Екатерине Великой, эта местность (и даже округа Сергиева Посада) была в составе Богородского уезда. Где-то там, на Воре, жило некоторое количество староверов, что для нас, богородских, привычно, а в том районе – редкость. Вознесенская мануфактура Лепешкиных в Муромцеве была сродни нашим Морозовским фабрикам, да Лепешкины даже и породнились с Морозовыми (племянница Саввы Тимофеевича вышла замуж за В.Д. Лепешкина). Управляющим там был Е.Ф. Миндер, между прочим – попечитель школы в богородском селе Маврино. Одно предприятие Лепешкинское, кстати, тоже находилось на территории Богородского уезда. Широко известна достопримечательность в пригороде, можно сказать, Красноармейска - редкая по архитектуре «готическая» Никольская церковь (1812-1816) в Цареве. Мы неоднократно посещали ее и могилу ее настоятеля протоиерея Михаила Кречетова, внука Арсения Ивановича Морозова. Вот и еще одна связь с Богородском. Был свой храм и при мануфактуре, но не такой выдающийся, как царевский. Ну, и наконец, Красноармейский (официально – Софринский) артиллерийский полигон был основан примерно в одно время, что и Ногинский НИП АВ ВВС РККА. Оба полигона сделали очень много для Победы в Великой Отечественной войне. На Ногинском, правда, Сталин не бывал…
Не про все это, конечно, написал Александр Михайлов, но что написал – про то, где бывал, и про тех, с кем знался, - очень интересно. Читайте!
М. Дроздов.
Подмосковный Красноармейск. Мои воспоминания…
Михайлов А. В. (г. Новосибирск)
Прежде всего, Красноармейск это родина моего отца. Красноармейском он стал только в 1947 году, а до этого был просто посёлок при текстильной фабрике имени Красной Армии и Флота (КРАФТ), бывшей Вознесенской мануфактуры. Не помню, когда я там был в первый раз, но в послевоенные годы, вплоть до поступления в институт в 1957 году, практически каждое лето я проводил там.
В 2008 году, будучи в Ногинске, я решил исполнить своё давнишнее желание вновь посетить Красноармейск, пройтись по памятным с детства местам. Мы с Ириной сели в Ногинске в такси и меньше чем через час уже были в Красноармейске, у «Красных ворот».А в конце 40-х поездка «на посёлок» занимала чуть ли не целый день. Сначала на поезде до Москвы два с половиной часа, в Москве переезд с Курского вокзала на Ярославский, с него опять на поезде часа полтора до станции Софрино и уже оттуда на «кукушке» часа полтора до КРАФТа. Почему-то почти всегда в Софрино приезжали уже в темноте. А поскольку пассажирские «кукушки» ходили редко, мы чуть ли не бегом бежали, боясь опоздать, к «кукушке», стоянка которой была в стороне от железнодорожной станции. Не помню, чтобы ездили вместе с отцом, но всегда с мамой. Было удачей, если попадали на дневную «кукушку». Она ехала медленно, раскачиваясь на «вихляющих» рельсах, а сам путь проходил по очень живописным местам, по лесам и перелескам, так что было, на что посмотреть и чем полюбоваться. На КРАФТе «кукушка» останавливалась недалеко от «Красных» («Московских») ворот. Рядом был небольшой рынок, а почти напротив, через дорогу, клуб. Дом Михайловых находился в посёлке Красном и до него нужно было ещё пройти километра полтора – два: через Красные ворота, перейти на левый берег реки Вори по мосту небольшой плотины, через старые фабричные ворота и дальше – мимо проходной фабрики и рабочих казарм, через подъездные пути узкоколеек, рядом с которыми громоздились штабеля тюков хлопка, по широкой тропинке через небольшой сосновый лесок – и вот он, первый дом от опушки леса по правой стороне улицы.
Я хорошо помню этот светлый, чистый дом, которым и в детстве любовался и сейчас вспоминаю с удовольствием, но расскажу о нём чуть позже. А сначала о его хозяевах.
«Кукушками» называют небольшие по размеру паровозы узкоколейных железных дорог. Название «Кукушка» появилось, видимо, из-за схожести звучания паровозного гудка со звуками, издаваемыми кукующей птицей. (Википедия)
Андрей Петрович Михайлов у распределительного щита фабрики, около 1918 года.
Моего деда, папиного отца, я знаю только по отцовским рассказам. Он проработал на Вознесенской мануфактуре практически всю жизнь. Начинал учеником слесаря, а потом стал первым и единственным электриком на фабрике. Был также первым киномехаником. Мне очень нравится его фотография у распределительного электрощита фабрики, присланная по моей просьбе из музея Красноармейска, после того, как я однажды случайно увидел её в интернете. Помню, иногда отец с улыбкой вспоминал его фразу, обращенную к своим детям: «Учитесь дети – путь тернист». Детей у него было семеро, правда, двое умерли ещё в малолетстве. Пятеро других не просто выжили в трудные двадцатые, но и «вышли в люди»: Клавдия стала прядильщицей, Владимир – бухгалтером, Николай – инженером, Василий (мой отец) – журналистом, Валерий – мастером текстильного производства.
Четыре брата. Владимир, Николай, Василий, Валерий. 30.04.1936 г.
Я помню бабушку, Александру Степановну. У меня осталось ощущение её доброты и теплоты, хотя она была строгая. Она много лет проработала на фабрике ткачихой. Родила семь детей, мой отец был её пятым ребёнком. Ей было уже за 70. Сухонькая, с характерным «михайловским» профилем и необычным интересным говором: говорила вилти (вилки), ложти (ложки), грабочки (грибочки). Из всех грибов предпочитала только опята в любом виде.
Александра Степановна. ок. 1941 г.
Андрей Петрович. ок. 1941 г.
В пору, когда я стал посещать Красноармейск, главным человеком в доме была, конечно, тётя Клавдя, папина старшая и единственная сестра. Она была прядильщицей на фабрике, но, как я помню по разговорам, была много лет в составе фабричного комитета профсоюза (Фабкома). Кажется, даже председателем. Она была одинока и, как я понимал, никогда не была замужем. Детей у неё не было, но к нам, её племянникам, относилась с такой заботой, как к своим детям. Она была очень дружна с моим отцом. И с моей мамой у неё тоже сложились очень тёплые отношения, я это чувствовал. Тётя Клавдя хоть и была с нами, ребятами, строгая, но я всегда чувствовал её доброту.
Тётя Клавдя работала, а всё домашнее хозяйство вела тётя Вера, вдова погибшего на фронте папиного брата Владимира. У неё было трое детей: Игорь, ровесник Аллы, Михаил, мой ровесник, и Шурочка, кажется, на год младше меня. Тётя Вера была молчаливой и неразговорчивой. И говор у неё был своеобразный, с придыханием. Забот у неё хватало: весь дом на ней, за нами нужно проследить и накормить, корова, которую нужно было и в стадо спозаранок выгнать, и подоить вовремя. А вечером, когда мы уже лежали в постелях, она, придя с вечерней дойки, наливала нам по стакану парного молока.
В первые годы моих посещений посёлка в доме были ещё и посторонние люди – квартиранты, командировочные с местного полигона. Но они появлялись только вечером, на ночлег, а уходили рано утром. А, поскольку они проходили к себе через сени, мы их почти не видели. Заходить в их комнаты нам категорически запрещалось. О существовании полигона мы знали и по звукам артиллерийской стрельбы, хорошо слышимой в посёлке.
Дядя Валя с Лёвой. ок. 1936 г.
Где-то после 50-ого в доме появился дядя Валя, младший брат отца, Валерий, с женой и маленькой дочкой. Они занимали те комнаты, где до них жили квартиранты. Из разговоров взрослых я понял, что они приехали откуда-то с Западной Украины, где дядя Валя служил. Он мне запомнился каким-то мрачным и озабоченным, как и его жена, на лице которой я никогда не видел улыбки. Почему-то запомнилось, что почти всегда она ходила в длинном байковом халате красного цвета. Готовили еду и питались они отдельно.
С бабушкой. 1946 г.
Иногда к тёте Клавде заходила тётя Поля, её приятельница, и почти всегда со своей взрослой дочерью. С тётей Клавдей и тётей Верой у них порой были долгие разговоры, иногда и за чаем. Жили они недалеко от фабрики в одноэтажном доме, типа барака, где у них была комната. Мне несколько раз довелось у них побывать. Из других, заходивших в дом Михайловых, мне запомнился их сосед дядя Илья, хотя он бывал очень редко. А запомнился он тем, что второго августа, в Ильин день, он всегда угощал мёдом. У него было несколько ульев, которые стояли прямо в огороде возле его дома. Помню, как он приносил в миске только что срезанные с рамки пласты ароматного сотового мёда.
Теперь о самом доме. Я его хорошо помню, наверное, потому, что он мне понравился «с первого взгляда». Я и сейчас могу нарисовать его план. Это был добротный бревенчатый дом на высоком каменном фундаменте. Двускатная металлическая крыша с окошком на фронтоне. Просторная светлая терраска с крылечком, в которой я обычно и спал, а в дождливые дни там можно было уютно устроиться на диване с книжкой или со старинным журналом «Нива», пачку которых я отыскал где-то на чердаке, и читать под шелест дождя. Из терраски был вход в большую кухню с русской печкой. Стены в кухне были без всякой отделки, бревенчатые с аккуратно заделанными паклей швами между брёвнами. Справа в углу большой досчатый стол и широкие лавки (скамьи) вокруг него из таких же толстых досок, как и стол. Места хватало всем. Стол ничем не покрывался, только мылся и скоблился по необходимости. В другом углу, ближе к печке – кухонный стол, разная кухонная утварь, ухваты для чугунков, коромысло и вёдра с колодезной водой. У самой печки место для большого семейного самовара. Над столом, в углу, икона с лампадкой, на стене к терраске – тикали ходики. Из кухни – двери в холодные сени и в «чистую», жилую, половину дома, где были четыре небольшие комнаты, отделённые как бы попарно досчатыми перегородками. В «чистой» половине была ещё одна печь для обогрева – «голландка», а перегородки были не до самого потолка. Туда был еще один вход – из сеней, для обитателей «дальней» пары комнат. В этих комнатах в первые годы моих посещений посёлка жили квартиранты, а позже дядя Валя с семьёй. Мне очень нравились те две комнаты, в которые вела дверь из кухни: очень светлые и всегда идеально чистые. Особенно нравилась первая: справа у стены между входной дверью и печкой-голландкой диван с высокой спинкой, на который и меня иногда укладывали спать, напротив – кровать тёти Клавди, всегда аккуратно застеленная, слева у окна швейная машинка «Зингер», на окнах белые занавесочки, а с потолка свисал удивительный светильник, похожий на висящую на цепях старинную керосиновую лампу с зелёным стеклянным абажуром. Светильник можно было, потянув, опустить пониже или поднять повыше. В сенях была лестница на чердак и лаз в подполье, закрытый люком. Из сеней был выход на «заднее» крыльцо и к туалету. И везде, что мне очень нравилось, чистое не крашеное дерево, только пропитанное, вероятно, олифой.
Заднее крыльцо охраняла собачка неизвестной породы, чья конура была рядом. По углам дома, под сливами с крыши, стояли бочки, в которых собиралась дождевая вода для полива огорода. За домом был сарай со стойлом для коровы и сеновалом. Под сараем находился и ледник. Я с ним познакомился, когда отец в один из своих приездов в посёлок занимался его ремонтом. Сейчас такого, наверное, вряд ли где встретишь, а в то время для многих ледник был каким-то выходом из положения при отсутствии холодильников. По сути, это был погреб, куда зимой набивался снег, который там сохранялся, практически, до осени и на нём хранили скоропортящиеся продукты, главным образом, мясные. Правда, мясо при этом засаливали, и называлось такое мясо «солониной». Перед приготовлением еды такое мясо предварительно нужно было какое-то время вымачивать. Вкус кушаний из него был, конечно, своеобразный. С левой стороны дома (если смотреть с улицы) был широкий «хозяйственный» проход, по которому корову утром выгоняли в стадо, а вечером загоняли в сарай. В том проходе, рядом с соседским забором, росла большая черёмуха, на которую мы с Мишкой частенько лазили то с заданием нарвать поспевшей ягоды, то просто поесть её «с веточки». Причем, порой столько её съедали, что потом приходилось буквально соскребать с языка налипшую вяжущую массу. Вообще, нам не запрещалось и «пастись» на огороде, и мы изредка пользовались этим, то выдёргивая с грядок морковку или репку, то набирая в карман стручков гороха. При этом особо не заморачивались о тщательной мойке овощей – довольствовались мойкой их в бочке, стоящей под сливом с крыши.
Я с Шурочкой. 1946 г.
Поселковая жизнь, похоже, мало чем отличалась от деревенской. Почти натуральное хозяйство, огород около дома, большую часть которого занимала картошка, только работали все не в сельском хозяйстве, а на фабрике. Мне там очень нравилось, и я всегда с удовольствием принимал предложение родителей провести какое-то время в посёлке. А сколько возможностей предоставляла поселковая жизнь летом для нас. Я, в основном, был в компании с моим двоюродным братом Мишкой, иногда к нам присоединялись Шурочка и Игорь. Ходили и за грибами, и за ягодами, благо лес был не далеко. Землянику порой собирали рядом с домом, в ближнем лесу, который отделял посёлок «Красный» от фабрики. И как вкусно было потом выпить стакан молока с пригоршней брошенной в него свежей ароматной ягоды. Иногда, в сопровождении кого-либо из взрослых ходили за клубникой, довольно далеко от посёлка. Это в Сибири клубника растёт почти повсеместно, а для Подмосковья это редкость. И вот в посёлке я с клубникой и познакомился. Грибы тоже частенько собирали в ближнем лесу, но это так, на «жарёнку». А для заготовок (посолить, замариновать, посушить) ходили подальше. Возвращались, конечно, усталые, с одним желанием: поскорее поесть. Так что разбирать грибы сил уже не было, и это «удовольствие» доставалось взрослым.
Тётя Вера. 1956 г.
Много радости доставляла, конечно, речка. Воря была недалеко от дома (сейчас я бы сказал метрах в восьмистах). Не широкая, метров пятнадцать, местами двадцать, и не глубокая, спокойная и чистая, она научила меня плавать. И что интересно, плавать я сначала научился, ныряя под водой, а потом уже поплыл по-настоящему. Как я был рад, когда первый раз переплыл, а не перешёл, на противоположный берег. До речки от дома нужно было перейти небольшое поле, плавно спускавшееся к берегу. Босиком по травке – одно удовольствие, но по скошенному полю – вприпрыжку, особенно с непривычки ходить босиком. Правда, к концу лета ступни «закалялись». Иногда рыбачили, но для этого нужно было встать утром пораньше, когда тётя Вера выгоняла корову в стадо. Особых достижений в рыбалке не было, но на семейную сковородку, как правило, хватало. Интересней всего было ловить раков, которых в Воре было много. Ловили их на приманку, в качестве которой использовались селёдочные головы. Орудием лова была небольшая, примерно 50×50 см сетка, натянутая на какую-то рамку, и привязанная к концу «удилища», длинной тонкой жердины. К сетке привязывали селёдочные головы и какой-либо груз, чтобы сетка не всплыла. Сетку опускали в воду в местах, где по нашим соображениям были норки раков, и какое-то время выжидали. Потом сетку быстро поднимали из воды и в ней, как правило, уже был один, а то и два или три рака. Иногда налавливали по многу, так что этого деликатеса хватало и большой компании, порой собиравшейся на кухне за столом у самовара. И мне как раз за этим столом показали, что у рака можно есть и как добраться до этого вкусного, чуть сладковатого мяса. Вообще, конечно, чаепитие у самовара, стоящего на большом столе в кухне, от которого ещё пышет жаром, создавало атмосферу какого-то домашнего уюта. Иногда за столом у самовара собиралась большая компания, особенно когда приезжали родители. Так и вспоминается картина: полутёмная кухня, освещённая висящей под потолком тусклой лампочкой, большой стол со стоящим на нём самоваром, а я сижу у стола на лавке, прислонившись к бревенчатой стене, и слушаю, хотя глаза уже слипаются, бесконечные разговоры взрослых, пока кто-то из них не спохватится и не отправит меня спать. Топили самовар сосновыми шишками, которых было великое множество в соседнем лесу, и местами они просто слоем покрывали землю. Иногда нам давали задание пополнить домашние запасы шишек. Набирали их мешками. Сухие, смолистые, они очень хорошо горели в самоваре. От них почти не было копоти, но был лёгкий запах сосновой смолы.
Мишка. 1956 г. 1
В наши обязанности входило также встретить вечером возвращающуюся со стадом корову и загнать её в сарай. Поручались и кое-какие покупки в магазине. По крайней мере, покупка хлеба была за нами. Покупали его, как правило, в поселковом деревянном магазинчике, располагавшемся как раз в центре посёлка, либо в магазине у фабрики. Иногда приходилось ходить в магазин, как говорили, «на полигон» (это посёлок у полигона). Идти туда нужно было вверх по поселковой улице через весь посёлок. В посёлке у полигона все дома были кирпичные, двух и трёхэтажные, и магазин располагался в одном из них. Помню, что в одно из первых посещений тамошнего магазина меня поразил его внутренний вид: каменный пол, стены отделаны белым кафелем, застеклённые витрины прилавков, а в витринах и на настенных полках чуть ли не единственный товар – аккуратно разложенные банки с крабами. Хорошо помню и внешний вид этих банок: белая этикетка с изображением краба, с красными звёздами и крупной надписью «CHATKA» (позже я узнал, что это вторая половина слова «камчатка» на английском языке).
Ходили и «на фабрику», но, как правило, по каким-то делам. Изредка – в клуб смотреть кино. В той части Красноармейска вся жизнь была под постоянный и монотонный шум от работающей фабрики. Фабрика была большая. Она выпускала брезент и кирзу (кто не помнит кирзовые сапоги). На улицах было оживлённо и довольно много народа. Рядом с фабрикой вдоль берега Вори – фабричные казармы, своего рода общежития для рабочих. Подобные казармы были и в нашем Глухове. Казармы существовали, практически, с основания фабрики и имели свои названия: например, Андреевская, Георгиевская. Отец говорил, что и их семья раньше жила в казарме.
В одной из них, где жила тётя Таня, Павлычева, сестра мамы Аллы и Лёвы, мне довелось побывать. Это было длинное трёхэтажное здание с несколькими входами с улицы. Поднявшись по гулкой широкой металлической лестнице, мы попали в длинный полутёмный коридор с высоченным, как мне показалось, потолком. По обе стороны коридора были двери в комнаты. В одной из них и жила тётя Таня со своей мамой, бабушкой Васёной. Комната была узкая, так что между двумя кроватями, стоявшими по обе стороны от окна, оставался совсем не широкий проход. Тётя Таня всегда хорошо, приветливо встречала. Бабушка Васёна запомнилась мне худенькой и небольшого роста. Рассказывали, что она ходила пешком паломником в Киево-Печёрскую лавру. Из подземелий лавры, этих священных для верующих мест, она принесла несколько камешков. И с этими камешками она толи гадала, толи лечила приходящих к ней людей: опускала эти камешки в воду и по пузырькам воздуха на них что-то определяла. И, что интересно, к ней шли. Говорили, что помогает, и приносили, в благодарность, кто что мог: кто яйца, кто курицу, или что-то ещё.
На правый берег Вори ходить доводилось не часто: или в клуб на кино, или по каким-то поручениям. С моста через Ворю мне нравилось смотреть на перегородившую её плотину и с шумом переливающуюся через неё воду. На правом берегу Вори был интересный подвесной пешеходный мост через овраг. Мост был довольно широкий, так что по нему могла проехать и машина. При проходе по нему он ощутимо покачивался. Недалеко от подвесного моста, на склоне, стоял большой красивый особняк, дом Миндера, как его называли, когда-то управляющего Вознесенской мануфактуры.
Как-то особо запомнился мой приезд в Красноармейск летом 1957 года. Я в тот год закончил школу и поступал в МЭИ. Вступительные экзамены сдал не очень хорошо и уже задумывался, чем буду заниматься, если не поступлю. До даты, когда должны были вывесить списки принятых, оставалось ещё сколько-то дней и я, чтобы не томиться в ожидании в Ногинске, уехал в Красноармейск. В один из тех дней тётя Клавдя предложила сходить за грибами в такое место, где я никогда раньше не бывал: на «Узкол».
Тётя Поля и тётя Клавдя во дворе дома. 1957 г.
Говорили, что в те места когда-то была узкоколейная дорога для заготовки дров – отсюда и название. Пошло нас несколько человек. Кроме тёти Клавди, была тётя Поля и кто-то ещё. Шли туда сначала вдоль Вори, вверх по течению, потом по лавам (узенькому временному мостику на тоненьких свайных ножках) перешли на правый берег. Протопали ещё сколько-то по полевой тропинке и пришли на тот самый «Узкол». Место, действительно очень интересное: типично подмосковный смешанный лес, прорезанный целым рядом оврагов. Эти овраги и сыграли со мной злую шутку. Отдалившись в какой-то момент от нашей компании, я их окликнул, но ответный оклик получил с другой стороны оврага, около которого я был. Перебрался на другую сторону, окликнул, но ответили мне теперь с той стороны, откуда я только что ушёл, и я вернулся на ту сторону. Но опять повторился тот же «фокус». Это эхо играло со мной в прятки, отражая звуки от крутых склонов оврага. Уже не помню, сколько раз я перебирался с одной стороны оврага на другую, но всё-таки воссоединился со своей компанией. Вскоре встретили других грибников, которые поинтересовались, нашёлся ли Шурик, которого так долго окликали. И, когда им показали на меня, удивились: «Ничего себе Шурик…». Они думали, что Шурик это маленький мальчик. Несмотря на это приключение, день выдался удачным и грибов мы набрали. Вскоре я уехал домой, а в институте, к своей радости и радости родителей, увидел свою фамилию в списке принятых.
Можно сказать, что на этом и закончилось моё поселковое детство. Но я всегда с большой теплотой вспоминаю то время, тех людей и тот дом в Красноармейске, в посёлке, где мне всегда было уютно.
Вместо послесловия
После 1957 года я в Красноармейске побывал только через три года и по печальному поводу: в 1960 году умерла тётя Клавдя, и я вместе с родителями, Аллой и Лёвой приезжал на её похороны. Фабрике она отдала, фактически, всю жизнь, её хорошо знали и уважали. Похороны были очень торжественные, и было очень много народа. Конечно, встретил там и своих товарищей, с кем проводили столько прекрасных летних дней в прошлые годы: двоюродных братьев Мишку и Игоря, двоюродную сестру Шурочку. Как оказалось, это была наша последняя встреча и с Мишкой, и с Игорем, больше наши пути не пересекались. А с Шурочкой мы однажды повидались.
Красные (Московские) ворота. 2008 г.
Это случилось где-то в 70-х годах, когда она, будучи в командировке в Новосибирске, неожиданно появилась у нас дома. Она работала в организации, которая занималась монтажом и наладкой АТС. А наш адрес ей дала моя сестра Алла, которая сохраняла связи с Красноармейском, главным образом через тётю Таню, свою родную тётю. Было интересно увидеть Шурочку взрослой симпатичной женщиной. Конечно, о многом поговорили, многое вспоминали. Но после этого приезда она пропала из вида, связь с ней потерялась даже у Аллы. Не знаю я судьбу и других Михайловых.
А моя бабушка, Александра Степановна умерла в 1950 году, несколько дней не дожив до возвращения своего Васи, моего отца, из Владивостока. Она очень хотела увидеть его, а ему даже не могли сообщить о её кончине, так как он в это время уже ехал в поезде. Тётя Клавдя тогда задержала похороны до приезда отца.
Река Воря ниже плотины. Казармы. 2008 г.
Что касается нашей поездки с Ириной в Красноармейск в 2008 году, я и сейчас не уверен, нужна ли была эта поездка, но это был какой-то душевный порыв. Впечатления, оставшиеся от той поездки, очень контрастны. Такси высадило нас у Красных ворот, которые сейчас стали символом города. Рядом – современные многоэтажные дома на месте базарчика и остановки «кукушки». Клуб стоит на месте, но теперь он Дворец культуры, да и выглядит соответственно. А вот за Красными воротами полное запустение.
Мы идём как бы в посёлок Красный, как подсказывает память. Людей почти нет, только редкие прохожие. Казармы еще стоят, но в очень обветшалом состоянии, как и другие старые дома. Но мост и плотина на месте, фабрика работает, правда теперь это Вознесенский пищекомбинат. Его продукцию, молочные конфеты «На сливках» я с удовольствием иногда покупаю. Между фабрикой и сохранившимся лесом – железнодорожная станция «Красноармейск». Электрички ходят из Москвы.
Река Воря. 2008 г.
По лесу нас ведёт как будто прежняя тропа, но привела она нас в микрорайон Северный, застроенный девятиэтажками на месте посёлка Красный и знакомой улицы. И посёлок у полигона совсем не узнаваем. А вот река Воря – на месте. Такая же спокойная и не широкая, но не такая чистая, и берега местами заросли борщевиком.
Тропинка к реке. 2008 г.
Поле, по которому мы когда-то бежали босиком к реке, заросло березняком и превратилось в берёзовую рощу и к реке теперь ведёт уютная берёзовая аллея. Проходили мы по Красноармейску почти целый день.
Обратно в Ногинск уехали опять на такси, водитель которого сказал по рации диспетчеру, что едет в Воря-Богородск, это на границе с Ногинским районом. Видимо, им не разрешалось выезжать за пределы своего района. Конечно, устали, но было какое-то чувство, что съездили поклониться памяти того, что оставило в тебе след на всю жизнь.
Поделитесь с друзьями