Книга вышла в 1999 году, сейчас она доступна, скорее всего, только в библиотеках нашего района. Мы посчитали возможным опубликовать к 220-й годовщине рождения великого поэта фрагмент из прошлого издания.

Пушкин - наше всё

Богородский край в судьбе поэта

Е.Маслов

Любимой супруге своей, Валентине Александровне,  посвящаю

 

...Как в прошедшем грядущее зреет,

Так в грядущем прошлое тлеет...

Анна Ахматова

 

Фраза проницательного Аполлона Григорьева: «А Пушкин - наше все...» - стала уже хрестоматийной. Годы общения с произведениями поэта, погружение в его внутренний духовный мир расширяют наши возможности сопереживания, устанавливают трудно передаваемое словами сердечное влечение к Пушкину. Появляется ощущение, которое Марина Цветаева называла: «Мой Пушкин».

Формально рамки временной связи Богородского уезда с поэтом заключены между осенью 1830 года, когда Пушкин ездил в Болдино в первый раз, и осенью 1834 года, когда такая же поездка была последней. Не очень богата и география пребывания поэта в уезде: он только шесть раз пересек его территорию по Владимирке - трижды из Москвы к Владимиру и трижды обратно. В произведениях поэта мы не найдем ни одной строчки, посвященной собственно Богородскому краю, только однажды - 30 сентября 1830 г., в письме к невесте - Н.Н. Гончаровой, поэт упомянет город Богородск, назвав его, правда, «Богородецк». Несколько раз в письмах появится название Платавы.

Но это первое впечатление невовлеченности  края в творчество Пушкина предстает при внимательном исследовании поверхностным и несправедливым.

Попробуем представить себе облик поэта в конце 1820-х - начале 1830-х годов по воспоминаниям современников.

Писатель И.А. Гончаров, видевший Пушкина в сентябре 1832 года во время посещения им Московского университета, описал его внешность так: «С первого взгляда наружность его казалась невзрачной. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которое потом не забудешь. В позе, жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, выпуклыми, нос - выдающимся - это неверно. У него небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами».

В одежде Пушкину был свойственен некоторый эпатаж общепринятого. Об этом вспоминал Владимир Соллогуб: «Он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в черном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, накрахмаленными воротниками, подражая, быть может невольно, байроновскому джентельменству».

Критик и журналист Ксенофонт Полевой, брат известного писателя и издателя Московского телеграфа» Н.А. Полевого подметил еще одну черту характера великого поэта: «Кто не знал Пушкина лично, для тех скажем, что отличительным характером его в обществе была задумчивость или какая-то тихая грусть, которую даже трудно выразить. Он казался при этом стесненным, попавшим не на свое место. Зато в искреннем, небольшом кругу, с людьми по сердцу, не было человека разговорчивее, любезнее, остроумнее... он обо всем судил умно, блестяще и чрезвычайно оригинально».

А вот выписка из полицейского донесения: «Пушкин дружески обходился с крестьянами (с. Михайловского - Е. М.) и брал за руку знакомых, здороваясь с ними... На расспросы мои о Пушкине Столяров (богатейший крестьянин слободки Святогорского монастыря) сказал мне, что Пушкин - отлично добрый господин, который награждает деньгами за услуги даже собственных своих людей; ведет себя просто и никого не обижает... ни с кем не знается и ведет жизнь весьма уединенную. Слышно о нем только от людей его, которые не могут нахвалиться своим барином».

 

Среди многочисленных прижизненных портретов Пушкина он сам и его современники выделяли работу Ореста Кипренского, на которую поэт благодарно откликнулся («Кипренскому», 1827):

 

Любимец моды легкокрылой,

Хоть не британец, не француз,

Ты вновь создал, волшебник милый,

Меня, питомца чистых муз, -

И я смеюся над могилой,

Ушед навек от смертных уз.

Себя как в зеркале я вижу,

Но это зеркало мне льстит:

Оно гласит, что не унижу

Пристрастья важных аонид.

Так Риму, Дрездену, Парижу

Известен впредь мой будет вид.

 

Портрет был выполнен по заказу Антона Дельвига, после его смерти Пушкин купил портрет у вдовы друга за тысячу рублей.

По заказу Дельвига в том же 1827 году профессор гравировального класса Академии художеств Николай Уткин выполнил по портрету Кипренского гравюру, которая приобрела широкую известность. Отец поэта и лицейские друзья считали гравюру Уткина самым похожим портретом Пушкина.

Позже, в 1836 году, «своеобразным фотографом русской интеллигенции первой половины XIX века», П.Ф. Соколовым был создан акварельный портрет Пушкина, который также признавался за наиболее достоверное изображение поэта. Таким Пушкин мог выглядеть на вечерах в салонах и гостиных, таким увидел его в январе 1837 года Иван Сергеевич Тургенев: «Он стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых, крупных зубов, висячие бакенбарды, темные, желчные глаза под высоким лбом, почти без бровей - и кудрявые волосы... Несколько дней спустя я видел его лежащем в гробу».

В последний день августа 1830 года Пушкин пишет П.А. Плетневу: «Сейчас еду в Нижний, т.е. в Лукоянов, в село Болдино... на душе: грустно, тоска, тоска...» Для такого настроения у поэта были причины. Сватовство к Наталье Гончаровой «натыкалось» на разные препятствия. Не все ладно было в доме у Гончаровых: отец Натальи к этому времени почти лишился рассудка, дед отличался мотовством, у будущей тещи - Натальи Ивановны - «от сумасшествия мужа и неприятностей семейных характер испортился» (рассказывала первому биографу поэта П.В. Анненкову Наталья Николаевна годы спустя). В том же письме к Плетневу Пушкин пишет: «Чорт догадал меня бредить о счастии, как-будто я для него создан».

В таком настроении Пушкин отбыл из Москвы в Болдино.

Выезжавшие из Москвы начинали свой путь с Мясницкой - там располагались главный почтамт и ямщицкий двор, где на основании «Подорожной» и за плату по утвержденной таксе можно было получить экипаж, коляску, а если таковые были собственными - то лошадей для них. Здесь путник попадал уже, как говорится, «в руки ямщиков». Среди них были и «могущественные» подрядчики, которые брали «в аренду» целые дороги, по которым и осуществляли ямскую гоньбу.

Таким подрядчиком в середине прошлого века был дед художников Сергея и Константина Коровиных - Михаил Емельянович Коровин, в аренде у которого некоторое время были Ярославский и Нижегородский тракты. В семье Коровиных чтили Пушкина. Дед говаривал будущему знаменитому художнику: «Ты, Костя, когда молишься на ночь, то поминай и его (Пушкина - Е.М.). Он ведь был добрый, как божий серафим. Мученик - ведь его убили». Внук, глядя на своего огромного роста деда, по-детски мечтал: «...чтоб и Пушкин был такой же и приносил бы мне игрушки...» Маленькому Косте рассказывала о Пушкине и его бабушка со стороны матери - Екатерина Ивановна Волкова. На склоне лет, в 1930-м году, художник говорил одному из своих собеседников:

«Ох, хорошо бы перенестись хотя бы на минутку в Пушкинское время! Я написал Пушкина (художник создал в этом году большое панно «Пушкин и муза» - Е.М.) таким, каким знала его бабка моя... Четырнадцатилетней девочкой в тридцатые годы видела она его в Московском дворянском собрании. Он был одет как «денди лондонский». В пелеринке подъезжал, с палкой в руках. Малого роста был он, говорила бабка, светлый шатен, заметьте, - светлый, с серыми быстрыми глазами, курчавый. Все смотрел за женой, с кем танцует. Как только входил, все шептались: «Пушкин...».

Путь к Владимирскому тракту лежал по главной улице слободы - Тележной (называлась она еще 1-ой Рогожской, сейчас - Школьной). Здесь же жила и семья Коровиных, ямщицкое хозяйство которых оставалось могущественным вплоть до постройки Ярославской и Нижегородской железных дорог, когда большая часть ямщиков была вынуждена оставить свое дело.

На самой заставе предъявлялась «Подорожная», делалась запись в журнале. Путник обычно интересовался записями в нем. От того, когда и сколько проехало путешествующих на ямских лошадях, зависели его шансы на быструю смену лошадей на следующих почтовых станциях.

Уже на первых верстах от Москвы Пушкин встречает вереницы обозов - «Макарьевскую ярмарку, прогнанную холерой». Пушкин напишет потом: «...Бедная ярмонка! она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!» С востока надвигалась грозная эпидемия холеры, почти на два года поразившая Россию. Позже, 26 ноября, поэт напишет Наталье Николаевне: «Не будь я в дурном расположении, когда ехал в деревню, я бы вернулся в Москву со второй же станции (расположенной в Богородске - Е.М.), где узнал, что холера опустошает Нижний... в то время мне и в голову не приходило поворачивать вспять, и я не желал ничего лучшего, как заразы». В «Пире во время чумы», написанном буквально через несколько дней, появятся строки:

 

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья -

Бессмертья, может быть, залог,

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог...

 

В записках поэта этой бравады нет: «Воротиться показалось мне малодушием; я поехал далее, как может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и с большой неохотой».

Холерная эпидемия, появившаяся в России в начале лета 1830 г. в Астраханской губернии, к концу лета достигла Нижнего Новгорода, в сентябре первые больные появились в Москве. Эта эпидемия, которая «не отпускала» Россию до 1831 года, вошла в память поколений как первая, хотя болезнь появлялась в России и ранее: в 1817-1823 и 1826 годах. 23 августа 1830 г. на докладе Кабинета министров появилась резолюция императора: «Я уже прежде заметил, что вовсе не принимать карантинных мер я не могу согласиться: ибо нет никакого сомнения, что болезнь сия сообщается через зараженный воздух; поэтому пропуск больных людей или имеющих в себе зародыш сей болезни, хотя еще не открывшейся в нем, опасен не чрез соприкосновение к нему, но чрез дыхание при разговорах... Стало, оцеплять зараженные места или прекращать с ними сообщение необходимо...» Для пресечения сообщения с жителями зараженных холерой губерний по границам Московской губернии не только на больших трактах, но и по местным дорогам, были выставлены кордоны. Были созданы обсервационные пункты в Серпухове, Коломне, Богородске и Сергиевском посаде. Для этого были привлечены 6 эскадронов 4-й гусарской дивизии. Побочные и проселочные пути заграждались как военными кордонами, так и снятием на реках мостов и переправ. На Богородской и Сергиевской обсервационных заставах для большей предосторожности было приказано пропускать проезжающих после четырнадцатидневного карантина. Наталья Николаевна писала Пушкину в последних числах сентября о возможной задержке его в Богородске на 6 дней. Государем было отдано распоряжение о введении карантинов с 1 октября, и невеста поэта могла еще не знать о карантинных сроках.

Вот какие советы давались населению в «Кратком наставлении к распознанию признаков холеры»: «...запрещается жить в жилищах тесных, нечистых и сырых... запрещается предаваться гневу, страху, утомлению, унынию и беспокойству духа... запрещается выходить из дому не омывши все тело или, по крайней мере, руки, виски и за ушами раствором хлористой соды или извести, или простым вином, смешанным пополам с деревянным маслом...»

Первые больные в Москве появились, вероятно, 16 сентября. По словам московского бытописателя М.И. Пыляева город был «...оцеплен, по улицам тянулись обозы с умирающими и умершими, на дворах курился навоз и можжевельник». В специальном Бюллетене, который стал издаваться по распоряжению губернатора 23 сентября, говорилось о том, что с 16 по 22 сентября умерло в Москве «семь человек с признаками холеры более или менее сомнительными». 29 сентября, когда в Москву прибыл Николай I, в Бюллетене напечатано уже вполне определенно, что от холеры умерло за этот день 28 человек. Еще 24 сентября Государь писал Московскому военному губернатору: «С сердечным соболезнованием получил я ваше печальное известие. Уведомляйте меня с эстафетами о ходе болезни... Я приеду делить с вами опасности и труды...»

С приездом Государя паника в Москве прекратилась. Митрополит Филарет в своей проповеди по случаю приезда Николая I сказал: «Ты являешься ныне среди нас как Царь подвигов, чтобы опасности с народом твоим разделять, чтобы трудности препобеждать».

Самое большое число умерших пришлось на 14 октября, когда от холеры скончалось 118 человек, от других болезней в этот день скончалось только семеро. В обычное время смертность в Москве составляла около 30 человек в день, при числе жителей 300 тысяч человек. Всего за период с сентября 1830 по январь 1831 годов болело холерой 8340 человек, умерло 4531, т.е. смертность составила более 50%.

Симптомы заболевания холерой сходны, во многом, с признаками отравления некоторыми ядами, болезнь давала повод к различным, подчас нелепым, толкам. Слухи и сплетни, в том числе и о «зловредности» поляков, врачей, среди которых было большинство иностранцев, распространялись не только в «темной» толпе «черни», но и среди «образованного общества». Не миновали такие разговоры и аристократического Английского клуба на Тверской.

О самой холере, как о заболевании, еще мало знали и преобладало скептическое отношение к ее заразности. Соседка поэта по Михайловскому Прасковья Александровна Осипова пишет Пушкину из Тригорского (19 июля 1831 г.): «Вообще, по-моему, большую смертность следует приписать неумению лечить эту болезнь и ее быстрому течению, а не ее заразности. Эта болезнь повальная, а не заразная». Знакомый Пушкина М.Н. Макаров виделся с ним на похоронах умершего от холеры Василия Львовича Пушкина (23 августа 1830) и вот как он вспоминал об отношении поэта к холере: «Александр Сергеевич уверял, что холера не имеет прилипчивости, и, отнесясь ко мне, спросил: "Да не боитесь ли и вы холеры?" Я отвечал, что боялся бы, но этой болезни еще не понимаю. - "Не мудрено, вы служите подле медиков. Знаете ли, что даже и медики не скоро поймут холеру. Тут все лекарства один courage, courage (храбрость, смелость - Е.М.) и больше ничего"». Но это правило Александр Сергеевич больше применял для себя, близких же он всячески оберегал.

Предпринимаемые властями жесткие меры вызывали у населения недовольство и служили причиной волнений. Некоторые такие волнения подавлялись с известной российской жестокостью. Надо сказать, что и волнения были «зверскими»: нередкими были случаи, когда громили больницы, били и убивали больничную прислугу и врачей. Москва, к счастью, таких бунтов избежала.

Большое значение в пресечении «безосновательных слухов», в организации помощи населению приобрел созданный Московским губернатором медицинский Совет из наиболее авторитетных докторов, в числе которых был известный врач-филантроп Ф.П. Гааз. В каждом полицейском округе, а их в Москве было двадцать, было особое лицо из наиболее авторитетных граждан, которое добровольно изъявило согласие «иметь надзор и попечение» за борьбой с эпидемией в данном округе. Такие округа создавались и в провинции.

В списке столичных попечителей мы встречаем Федора Васильевича Самарина, богородского землевладельца. В октябре 1830 года Самарин писал в одном из писем: «...Болезнь становится у нас легче, в сутки занемогают теперь от 145 до 175, а прежде доходило до 244. У меня в больнице их 52, подают надежду 38. Заботы много, но Господь подкрепляет мои силы душевные и телесные, и я с радостью выполняю волю Христа Спасителя... Вчера мы устроили, что целый месяц можем прокормить до 350 бедных в Городской части, что будет стоить 1537 рублей. Подаяния в мою больницу было до 1500 р. Казна больных и бедных не оскудевает, сам Спаситель помогает». Митрополит Филарет назначил двадцать человек из «черного и белого» духовенства в помощь попечителям. В округах были назначены штатные дежурные врачи, а также по три временных врача, открыты больницы от 25 до 50 коек. Кроме этих официальных больниц в Москве были учреждены в это время больницы и на частные пожертвования.

Была установлена строгая такса ценам на мясо, ржаную муку, дрова. Бедным бесплатно выдавалась теплая одежда, устраивались «даровые общие столы». Раздавались бесплатно хлорная известь и хлорная вода для дезинфекции помещений и одежды, бедным бесплатно выдавались мясо, соль, мука и крупа; они же, по выходе из больницы, получали и деньги. Многие семьи из «дурных в гигиеническом отношении» домов переводились в более пригодное жилье.

Впервые в истории России в это тяжелое время в Москве проявилась общественная благотворительность. В одном из Бюллетеней, в частности, сообщалось: «...граждане Москвы явили себя вполне достойными: все приносили они в жертву для несчастных собратий - достояние, знания, труды, силы, здравие и жизнь! Нес в жертву едва ли не всякий что только мог, начиная от какой-нибудь пары туфель для больницы до десятков тысяч рублей. Несли мыло, свечи, подсвечники, ложки, плевательницы, термометры, носилки, холсты, шубы, сапоги, валенки, чулки, тарелки, вилки и т.п.». Среди жертвователей мы встречаем знакомые фамилии: Рыбниковых (владельцев суконного предприятия в Чудинках близ Купавны), Бабкиных (будущих владельцев Купавинской фабрики), Лазаревых (владельцев шелкового производства во Фрянове). Старообрядцы Рогожского кладбища устроили во время эпидемии больницу на 100 коек.

Оцепление Москвы продолжалось до 6 декабря 1830 года. С этого дня были уничтожены карантины. Только в смежных с Московской губерниях еще на некоторое время были оставлены обсервационные заставы.

На другой год, в июне 1831 года, первые случаи заболевания появились в северной столице - в Петербурге, и сразу же были приняты меры, опробованные в 1830 году в Москве: город был окружен еще более плотным кольцом кордонов (военных застав) и карантинов, был образован особый комитет, назначены попечители, началось устройство больниц.

Мы чуть забежали вперед, но этому есть оправдание - холера 1830-1831 годов была настоящим бедствием для России. От холеры умерли близкие к Пушкину люди - дядя поэта Василий Львович Пушкин, знакомый с детства князь Николай Борисович Юсупов...

Вернемся все же к осени 1830 года, когда поэт, презрев все препятствия, едет в Болдино. Воспоминания путешественников начала XIX века помогут нам восстановить его дорожные впечатления. Вся дорога до Болдино составляла около 550 верст и проходила она через города Богородск, Покров, Владимир, Судогду, Муром, Арзамас, Лукоянов. Московско-Нижегородский тракт (его также называли Владимиркой, Казанским трактом, Большой Сибирской дорогой) еще не был выпрямлен, это произойдет позже - в 40-х годах.

Первым крупным селением от Москвы было промышленное село Купавна, население которого тогда уже составляло почти две тысячи человек. Обширнейшая двухэтажная церковь во имя Святой Троицы, построенная в 1751 году на средства тогдашнего владельца Купавны и основателя шелковой фабрики в селе купца Данилы Яковлевича Земского, не могла не привлечь внимание проезжавших. С 1803-1804 г. Купавна - во владении князя Николая Борисовича Юсупова. Будучи поставщиком шелковых товаров для Двора, он значительно расширил производство, основал еще и суконную фабрику. Производимые на фабриках изделия пользовались такой славой, что известная Е.Р. Воронцова-Дашкова, например, направляясь в свое имение в Калужскую губернию, не считала за труд сделать огромный «крюк» и заехать в Купавну, чтобы увидеть само производство. Пушкин, для которого имя Юсупова было знакомо с детства, написал обращенное к князю послание «К вельможе», к которому мы вернемся ниже.

Указом императрицы Анны Иоанновны 1735 года, которым была учреждена «почтовая гоньба» по Казанскому тракту до Мензелинска и Уфы, в селе Купавна был основан почтовый стан (станция). Этим же указом были определены и расстояния между станами - в 25-30 верст. Село Купавна было расположено на 31-й версте от Москвы, что в 1740-м году послужило, в частности, поводом для ходатайства владельца села князя Василия Аникитича Репнина о переносе почтового стана в другие селения. Им же были названы и возможные места для переноса: деревня Новая на 25-й версте и деревня Щемиловка - на 27-й. Ходатайство князя было уважено ямской канцелярией Правительствующего Сената, и вот как об этом докладывал непосредственный исполнитель - капрал Степан Чередеев: «...в показанную вотчину генерал-лейтенанта г-на Репнина в селе Купавне ездил и из оного села почтовых лошадей и почтарей Ярославского Яму ямщиков Федора Лапина на 3-х, Григория Астафьева на 2-х, всего на 5-ти лошадях свел и поставил в... вотчине вдовы княгини Натальи Ромодановской в деревне Щемиловке в угодном дворе той деревни у старосты Якова Григорьева и выставил знак (для проезжающих - Е.М.) и взял у них почтарей Лапина и Астафьева подписи, чтоб они на том почтовом стану с лошадьми для почтовой гоньбы всегда были безотлучно...» Нельзя не сказать о главной причине ходатайства могущественного Репнина: «...ямщики, которые в том селе на почтовом стане обретаются, оставя почтовую гоньбу бегают... отчего в той вотчине при проезде курьеров и прочих чиновников возникли немалые убытки и разорения». Почтовый стан по прошествии какого-то времени переместился в деревню Новую. Здесь и была первая станция, где менял лошадей Пушкин. Со временем почтовый стан был возвращен обратно в Купавну, что подтверждают сведения 1859 года.

С ямской службой, превратившейся с годами в почтовую, связана история возникновения селения, которое в 1781 году получило статус уездного города Богородска. По данным Энциклопедического словаря Плюшара, изданного в 1836 году, «начальное народное поселение» на месте г. Богородска «утвердилось» вслед за покорением Казани в царствование Ивана Грозного, «когда правительство расположилось учредить на пути от Москвы до Казани крестьянские слободы, обязанные повинностью ямской и почтовой гоньбы». Тогда же новое поселение было «приписано» к Московской Рогожской слободе, «ямские охотники» которой получили здесь значительные угодья: более 4-х тысяч десятин, в числе которых 11 десятин пашни, 191 - покосу и 3684 - лесу. По указу Ивана IV в 1540 году из села Тарбеева, расположенного на другом берегу реки, сюда была перенесена церковь во имя Святителя Николая Чудотворца, и поселение стало селом Рогожи. Уже при первых Романовых многие Ямы, не имевшие «постоянных курсов и постоянных почтарей», были преобразованы в почту в современном понимании этого слова. В начале XVII века Ям в селе Рогожи, скорее всего, был «оставлен», то есть, как административная единица он был уничтожен, но основным занятием жителей села еще много десятилетий оставались ямская или почтовая гоньба - в писцовых книгах 1628 года селение названо: «Старый Рогожский оставленный ям». Представители ямщицкого сословия проживали в Богородском уезде даже в конце XIX столетия, о чем свидетельствуют списки избирателей в уездное земское собрание 1894 года.

Богородск еще и в двадцатых годах прошлого века был похож на крупное село, промышленное развитие самого города только-только начиналось. Достаточно бурный рост числа фабрик в самом уездном центре произойдет чуть позже - в 40-х годах XIX века. А пока промышленность развивалась чаще в сельской местности, чему всемерно способствовали помещики по принципу: «у сытого крестьянина и помещик сыт». В имениях Трубецких, Бибиковых, Волконских, Всеволожских, Долгоруковых, Рюминых и других крестьяне чуть ли не с середины XVIII века уже имели ткацкие станы в избах, а «сколотив капиталец», создавали фабрики. Позднее великий русский историк В.О. Ключевский напишет: «...ни Москва, ни Петербург не могут в этом отношении (развитии шелковой промышленности - Е.М.) соперничать с Богородским уездом. Здесь во всякой деревушке, во всякой избе можно найти или тростильщиков шелка, или мотальщиков, или красильщиков, или ткачей...» В начале 1830-х годов в уезде существовало около пятидесяти фабрик и заводов, среди которых: шерстяные, шелковые и хлопчатобумажные ткацкие производства; фарфоровые, фаянсовые, писчебумажные и химические заводы. К 1845 году число фабрик и заводов в уезде увеличится вдвое. Уже в конце 40-х годов XIX века немало бывших крепостных построят свои московские особняки «насупротив» домов их бывших помещиков. А после отмены крепостного права некоторые барские дворцы будут новыми хозяевами из купцов приспособлены под фабрики, так будет в известных Глинках и Гребневе Богородского уезда.

До нас дошло свидетельство о Богородске 1820-х годов хорошего знакомого поэта - Михаила Максимовича, путешествовавшего по Богородскому уезду: «Богородск - небольшой уездный городок, стоит на правом берегу р. Клязьмы, на покатом месте. Строения в нем все деревянные; жителей считается 210 душ, кои занимаются наиболее содержанием постоялых дворов. Торговли нет, от чего и зависит такая незначительность Богородска... Возле самого города копают в небольшом количестве известняк, желтоватого и отчасти красноватого цвета. Лучшие куски онаго обделываются для строения городской церкви, а прочие обжигаются на известь...»

Другой путешественник, на сведения которого мы будем часто ссылаться, - воспитанник Московской коммерческой академии Н. Тярин, совершивший поездку в Нижний Новгород в 1827 году, отмечал, что деревянные дома в городе построены красиво и что «производится изрядная торговля; бывают две ярмарки: 9 мая и декабря 6-го». Самой значительной постройкой в городе была, видимо, церковь Богоявления Господня, построенная «тщанием прихожан» в 1767 году и расширенная в 1823 году, тогда же была построена 2-х ярусная колокольня. В дальнейшем она будет перестроена и в 1853 году по указу митрополита Филарета будет «наименована» собором.

Приятное впечатление на проезжающих производило расположение города на склоне, спадающем к Клязьме, а также красивый сосновый лес, окаймляющий город подковой. В городе к этому времени уже были гостиницы. Положение о гостиницах было «Высочайше утверждено» не так давно - в 1821 году. К 1830 году, в частности, в городе их было две - И. Кумова и Д. Миронова. В них «никаких игр и плясок», кроме бильярда, не допускалось, а из напитков предпочтение отдавалось российским и иностранным ромам, коньяку, ликеру, портеру, меду, чаю и шоколаду. Городским главой в 1830-х годах состоял довольно богатый купец Прорехов, в доме которого на Царской улице уже позже - в декабре 1863 года останавливался император Александр II после охоты на медведей в районе деревни Васютино Богородского уезда.

Нельзя не сослаться на данные о Богородске, приведенные в упомянутой уже Энциклопедии Плюшара: «...церковь в нем (Богородске - Е.М.) каменная, домов 105, все деревянные; училище гражданское, в нем учащихся до 40; фабрик до 10, на них жителями города производится тканье холстинок, шелковых поясов, лент... бумажных платков; лавок 10, трактиров 2, питейных домов 4, общее число жителей простирается до 1300 душ; между ними... чиновников, состоящих на службе 15; купечества третьей гильдии 139; мещан и ямщиков до 369; сторожей и пожарных 8; рабочих на фабриках и разного звания людей 243. Главная промышленность горожан есть содержание постоялых дворов. Положение Богородска на одном из главнейших торговых путей в России - между Москвой, средоточием внутренней торговли, и Нижним Новгородом, важнейшим из пунктов промена товаров Европы и Азии, доставляет жителям у себя дома полное обеспечение в продовольствии, но с другой стороны мешает их предприимчивости для оборотов более важных и обширнейших... Уезд примечателен еще множеством фабрик и заводов; общий оборот их простирается на сумму свыше 1 500 000 рублей (в самом Богородске только на 18 000 рублей - Е.М.). Между всеми фабриками особенно примечательна купавинская, известная по целой России своими прекрасными произведениями разных шелковых материй, шалей и платков, принадлежащая князю Н.Б. Юсупову, а между заводами - казенный пороховой завод, находящийся в полутора верстах от Богородска». Вот и Н. Тярин пишет, что за городом, сразу же за «большим лесом», по левую сторону дороги, открывался вид на Успенский пороховой завод, расположенный на «обширной луговине».

Вторая почтовая станция (точнее, почтовая экспедиция), где Пушкин менял лошадей, была расположена в самом Богородске. Первоначально, то есть в 1735 году, почтовый стан был учрежден в деревне Кузнецы. По данным 1780-х годов стан находился в Бунькове. Учитывая, что упомянутые деревни входили в вотчину одного господина (сначала Всеволожских, а затем Н.Г. Рюмина), перемещение стана не вызывало больших затруднений. В 1801 году почтовая станция располагалась в Богородске и называлась «Рогожинской». С 1821 года она приобрела статус почтовой экспедиции, с 1 января 1831 года она станет почтовой конторой. Через несколько лет почтовая станция переместится опять в деревню Кузнецы.

Следующая и последняя на территории уезда почтовая станция размещалась в Платаве (Плотава, Плотово). Сюда станция была перемещена в начале XIX века из места ее первоначального расположения - деревни Микулиной. Платава была сравнительно небольшой деревеней - около тридцати дворов и сотни две населения. Так же как и в большинстве других селений уезда, здешние крестьяне жили, главным образом, ткачеством.

Деревней Микулино, которая располагалась на берегу реки Дубны в нескольких верстах от Платавы, заканчивалась Московская губерния. Дорога «на некотором расстоянии» была устлана бревнами, далее «песчаный путь» вел до самого Покрова.

По своему качеству дорога в пределах уезда не была одинаковой. От Москвы до Новой - холмиста, затем до Богородска - «плоская», как тогда говорили, песчаная, иловатая; за городом дорога шла по берегу Клязьмы по болотистым местам, и только ближе к Платаве и за ней - вплоть до Покрова, дорога была сравнительно ровной и песчаной. Через некоторые малые реки (Купавинку, Дубну) были устроены «казенные» мосты, через Клязьму вблизи д. Буньковой на лето, осень и зиму сооружался «плавучий» мост, весной же - во время весеннего разлива, через реку переправлялись на двух паромах, работавших на расстоянии в две версты друг от друга. По болотистым местам были проложены «мосты из накатника».

Почтовые станции имели, скорее всего, невзрачный вид и никакими удобствами проезжающих порадовать не могли. Новодеревенский (Иван Ипатов) и Платавский (Иван Черепин) станционные смотрители докладывали своему начальству в 1831 году, что гостиниц и трактиров, а также и домов, в которых могли бы останавливаться или «получить нужное продовольствие» господа проезжающие, в их селениях нет. В рапорте богородского почтмейстера Ф.Д. Полякова, приятеля известного Пушкину Г.А. Римского-Корсакова (мы вскоре обратимся к его воспоминаниям), было указано, что в городе имеются гостиницы Кумова и Миронова, но мест, где бы могли остановиться проезжающие «в вверенном ему городе Богородске» не имеется.

Есть данные обследования почтовых станций, проведенного чиновником почтового ведомства коллежским асессором Татищевым в 1843 году, почти через десять лет после пушкинских поездок. На всех станциях в уезде «часы, равно и вывески над почтовым двором» отсутствовали. В Богородске отсутствовала и мебель. Богородская почтовая контора в то время имела: лошадей - 36 (в 1831 году их было 28); проезжающих долго задерживали на станции «по причине отдаленности оной от двора, где содержатся почтовые лошади»; на самом почтовом дворе можно было поместить 4 тройки; ямщиков вместе со старостой - 12; сбруи на 36 лошадей - ветхи и требуют исправления; фельдъегерских бричек - 2, необразцовых, хотя и прочных; хомутов «по Высочайше утвержденным образцам» запасных не имелось; телег с кибитками - 10.

Путешественник пересекал границу Московской и Владимирской губерний и через десять с небольшим верст въезжал в Покров, ставший уездным городом в 1778 году. В городе еще не было ни фабрик, ни заводов. Главным источником доходов обывателей был «постой с проезжающих». Эта зависимость от Владимирки сказалась после постройки железной дороги, содержание постоялых дворов и извоз перестали давать заработок, и многим жителям пришлось искать его на стороне. Странно, что в городе, несмотря на близость судоходной Клязьмы, а впоследствии и Нижегородской ж.д., не было заведено тогда более или менее значительной торговли.

Преодоление расстояния в 100 верст от Москвы до Покрова составляло, практически, дневную норму для путешествующих. Г.А. Римский-Корсаков запечатлел в своих воспоминаниях хронометраж такой поездки: выехал из Москвы в 10 часов, в 12 - в деревне Новой, в 14 - в Богородске, в 18 - в Платаве (на этом участке он несколько задержался, переправляясь через разлившуюся весеннюю Клязьму на пароме), в 22 часа 30 минут путешественник прибыл в Покров.

Губернский город Владимир располагался на высокой горе, поэтому представлялся путешествующим весьма живописно. Сошлемся вновь на впечатления Н. Тярина: «город отличается... приятным местоположением своим, посреди обширных полей и зеленых рощ, заключая внутри великое множество вишневых садов, которые составляют значительный доход для жителей губернии». Не оставляли проезжающих равнодушными постройки 1158 года: древний Успенский собор - «Владимирский собор чудесно княжит», и Золотые Ворота Владимира. Из промыслов выделялись огородничество и садоводство. Производимые в городе, хотя и в небольших количествах, полотно и кожи славились высоким качеством.

Сама дорога от Москвы до Владимира, одна из древнейших на Руси, имела свою судьбу, отличающую ее от других российских дорог. Вот какой видел жизнь знаменитой Владимирки в середине прошлого века актер П.И. Богатырев, который частенько оставлял сцену и возвращался к отцу на московскую Рогожскую заставу в его кожевенное заведение: «Вся Владимирка полита горькими, жгучими слезами: по ней прошел в далекую Сибирь, звеня цепями, не один десяток тысяч «несчастненьких», как величает народ преступников... Раздавалась по этой дорожке известная в арестантском мире так называемая «милосердная песня». Грустная и тяжелая эта песня... и пели ее, вызывая добрый люд на подачу милостыни и прося «милосердия» себе».

Прервем воспоминания московского старожила и скажем, что первый этап располагался как раз на Рогожской заставе. Здесь арестанты, отправлявшиеся в Сибирь, останавливались для короткого отдыха и проверки, обычно по понедельникам и вторникам их колонны уходили в свой дальний и тяжелый путь. Впереди каторжные в кандалах, ножных и ручных, далее в одних ручных и просто без кандалов, а за ними возы с семейными арестованных: женами, детьми, родными. На повозках везли и больных арестантов.

С арестантами был связан распространенный в былые годы обычай в селениях на Владимирке - называть новорожденного по имени проходящего «несчастненького» - делали это для счастья, такая была примета. Вот и прадед художника Константина Коровина родился, когда по Владимирке «везли в клетке с большим конвоем Емельку Пугачева», и поименовали его Емельяном. Родом же Емельян Васильевич Коровин был из села Данилова Покровского уезда Владимирской губернии. Село стояло на Владимирке, его крестьяне были ямщиками - «гоняли ямщину».

Вернемся к воспоминаниям Богатырева:

«Зато по этому же тракту неслись и лихие песни. Звенели «малиновые« колокольцы под золотой, расписанной яркими цветами дугой, гремели и звякали бубенцы на наборной сбруе. Вихрем неслись лихие тройки, разливалась широкая песня лихача-ямщика по луговому простору и, отдаваясь эхом в лесу, пропадала в нем...

К «Макарию» летела тройка за тройкой. Сперва ехали простые служащие, потом приказчики - молодежь, а потом уж хозяева. Особенно молодежь - приказчики да хозяйские сынки - ехали весело.

Села на этом пути были богатые, большие. Постоялые дворы - так впору боярину жить, а насчет угощения, так разве птичьего молока только да рыбных яиц нет, а то чего душа захочет, того и просит...

По той же Владимирке тянулись один за другим большие обозы с товаром, тянулись почти непрерывной цепью. У этих были свои «стоянки«. Эти двигались степенно, не спеша, хотя даром времени не теряли и поспевали к сроку доставить на ярмарку товар. Немало разъезжало по этой дороге и любителей легкой наживы, но им здорово влетало, и они тикали в свое гнездо не солоно хлебавши. Веселая была дорожка Владимирка, на многое насмотрелась...»

Во Владимире Пушкин сворачивал к Мурому. Через 40 верст - небольшой городок Судогда, «рождение» которого приходится на 1778 год, с 1796 по 1803 год город был выведен «за штат», промышленным развитием он не славился. Совсем другим выглядел один из древнейших городов русских - Муром. Путешествовавший на «нижегородскую ярмонку» в 1820 году П.П. Свиньин писал: «Муром есть один из древнейших Российских городов, и конечно был в свое время также одною из неприступных крепостей. Он расположен живописным образом на высоком берегу реки Оки... с середины реки город Муром представился во всей его красоте, которую не мало увеличивали высокие каменные церкви, казавшиеся окруженными зелеными садами. По сим образцам различной архитектуры можно различать веки, к которым оне принадлежали...» С 1097 года Муром стольный город Муромо-Рязанского княжества, с середины XII до начала XV века - Муромского, а затем вошел в состав Московского княжества. С 1778 года стал уездным городом Владимирского наместничества. Широкое развитие ремесел сделало город уже в начале XIX века значительным промышленным центром.

Арзамас, по отзывам всех видевших город в эти годы, представлялся лучшим городом в губернии и по красоте зданий, и по богатству промышленности и торговли. Возникший еще в 1578 году как укрепленный город, Арзамас, благодаря выгодному географическому положению, стал богатым торговым центром (продажа хлеба, лука, птицы, скота). В городе развивались различные ремесла, среди которых главные: войлочное, кожевенное, скорняжное, салотопенное, кузнечное и другие. С 1717 года Арзамас - главный город провинции Нижегородской губернии, с 1779 года - уездный город. В 1802-62 годах в Арзамасе существовала единственная провинциальная живописная школа.

В стороне от больших трактов находились города Лукоянов и Сергач. В первом во время своих поездок Пушкин бывал чаще, а в Сергаче только раза два в 1830 году.

Родовое имение Пушкиных - село Болдино и деревня Малое Болдино в Лукояновском уезде, и лежащее примерно в 8 верстах от них сельцо Кистенево Сергачского уезда, было получено еще в 1619 году Федором Федоровичем Пушкиным «за московское осадное сидение». К 1830-му году отец поэта Сергей Львович Пушкин стал единственным владельцем вотчины, в которой числилось чуть более 2-х тысяч душ. Из «Экономических примечаний», составленных по случаю генерального межевания в 1798 году, мы узнаем, что «при (барском) доме дворовые люди ткут холсты и полотна для господского обихода. Торг бывает еженедельно по воскресеньям, приезжают крестьяне из окрестных сел, торгуют солью и другими мелочными товарами. В селе казенный питейный дом. На речке Азанке (на берегу которой расположено село - Е.М.) - сажень ширины и четверть сажени глубины в жаркое время - запружен пруд и при нем состоит речная мельница о двух поставах, действие имеет весь год, которая мелет для крестьянского обихода... Крестьяне - на оброке, часть земли запахивают на господ, а остальную на себя, к чему они и радетельны. Женщины, сверх полевой работы, упражняются в рукоделии, прядут лен, посконь и шерсть, ткут холсты и сукна для собственного употребления и на продажу».

Отчасти из-за неумения Сергея Львовича вести хозяйство, а отчасти от скудости земли в тех местах, имение, не сильно богатое и раньше, постепенно пришло в расстройство. К 1830 году оно было заложено и перезаложено, проценты в Опеку вносились крайне нерегулярно. В начале 1830-х годов сумма долга достигла таких размеров, что реальной стала угроза потерять имение. Перед свадьбой Пушкин получает от отца свою долю - часть сельца Кистенево, для оформления своих владельческих прав он в 1830-м году и приехал в Болдино. Поэт увековечит Кистенево в «Дубровском», назвав сельцо, где разыгралась драма, Кистеневкой.

К 9 сентября Пушкин уже получил в Болдине письмо от невесты и пишет в ответ: «...Ваше письмо прелестно, оно меня успокоило. Мое пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это - часть деревни,.. и нужно будет произвести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее...»

16 сентября Пушкин введен во владение частью сельца Кистенево. Нижегородский краевед Н.И. Куприянова нашла в архиве подлинные документы, подписанные Пушкиным тогда. Нельзя не процитировать один из них: «...коллежский секретарь Александр Сергеев Пушкин... дал сию расписку в том, что минувшего июня 27 дня родной отец мой чиновник 5 класса и кавалер Сергей Львович Пушкин по данной ему отдельно записи отделил мне в вечное и потомственное владение из собственного своего недвижимого имения, доставшегося ему по наследству после смерти брата его артиллерии подполковника Петра Львовича Пушкина, состоящего Сергачьского уезда в сельце Кистеневе, Тимашево тож, писанного по 7 ревизии мужеска полу 474 души - из числа оных двести душ мужеска полу с женами их и рожденными от них после 7 ревизии обоего пола детьми и со всеми их семействами с принадлежащею на число двух сот душ в упомянутом сельце пашенною и непашенною землею, с лесы, с сенными покосы, с их крестьянским строением и заведениями, с хлебом наличным и в земле посеянным, со скотом, птицы и прочими угодьями и принадлежностями, что оным душам и во владении их состояло, в свое владение принял 10-го класса Александр Сергеев сын Пушкин». В другом документе кистеневские крестьяне «дали подписку в том, что у нового нашего помещика из дворян коллежского секретаря Александр Сергеевича Пушкина обязуемся быть в полном повиновении и послушании».

Пройдет немного времени, и он с разрешения отца заложит свою собственность и получит 38 тысяч рублей. Из письма Пушкина к П.А. Плетневу (февраль 1831 г.) известно, как были распределены эти деньги: «11.000 теще, которая непременно хотела, чтобы дочь ее была с приданым - пиши пропало; 10.000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остается 17.000 на обзаведение и житие годичное».

Расстояние между Кистенево и Болдиным, как уже говорилось, составляло около 8 верст, и относились они к разным уездам: сельцо Кистенево - к Сергачскому уезду, а село Болдино с деревней - к Лукояновскому. После кончины в 1825 году последнего владельца сельца Кистенево - Петра Львовича Пушкина, дяди поэта, все более или менее ценное имущество было вывезено в усадебный болдинский дом. Господский дом в сельце стоял пустым, Пушкин если и бывал в нем, то раз или два - в ожидании приезда чиновника из уезда для оформления «ввода во владение».

Пришлось ему дважды побывать в уездном Сергаче. Городок, скорее всего, мало отличался от Богородска. Получив звание уездного в 1779 году, он указом Павла I, также как и Богородск, был «выведен за штат» в 1796 году и восстановлен в качестве уездного в 1802 году Александром I. Уездные присутственные места в Сергаче ютились в то время в частных домах. Не богаче было и в Богородске, где присутственные места хотя и размещались в отдельном доме, но уездные чиновники жаловались, что «все они не только в одной комнате размещаются, но имеют один только стол». Правда и чиновников тогда было не так много. В Богородске, как мы помним, в 1836 году их было всего 15 человек.

Еще в первом письме от 9 сентября Пушкин предупреждал невесту: «...опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать. У нас в окрестностях - Cholera morbus (очень миленькая особа). И она может задержать меня дней на двадцать!..» 11 октября Пушкин сообщает невесте: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Я совсем потерял мужество... Мы окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь...» В своих Записках поэт пишет чуть-чуть подробнее: «Едва я успел приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестное и загадочное непривычному стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там».

Пушкину, видимо, пришлось разъяснять крестьянскому обществу противохолерные мероприятия властей. «Я даже говорил проповеди,.. -  сообщал он, - в церкви с амвона, по случаю холеры. Увещевал их. - И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать также, то вас будут сечь. Аминь!»

А вот каким увидели поэта крестьяне. Один из них - Михей Иванович Сивохин из Болдино, проживший более 100 лет, вспоминал, что «курчавый, невысокого роста», веселый и ласковый барин каждый день ездил верхом по окрестностям и записывал «какие местам звания, какие леса, какие травы растут». Интересно то, что крестьянин подметил одну из главных черт пушкинского характера - любознательность.

Дважды пытался Пушкин выехать в Москву и дважды возвращался в Болдино. Эти почти три месяца, волею судьбы уединенно прожитые поэтом в Болдине, полные переживаний и просто житейских трудностей, вошли в историю мировой культуры как «Болдинская осень» - пора неслыханного даже для Пушкина творческого подъема, он сам назвал это время «детородным». В сентябре написаны «Гробовщик» и «Барышня-крестьянка», завершен «Евгений Онегин», написана «Сказка о попе и работнике его Балде» и ряд стихотворений. В октябре - «Метель», «Выстрел», «Станционный смотритель», «Домик в Коломне», две «маленькие трагедии» - «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери», писалась и была сожжена десятая глава «Евгения Онегина», создано много стихотворений, среди них такие, как «Моя родословная», «Румяный критик мой...», «Заклинание», ряд литературно-критических набросков. В ноябре - «Каменный гость» и «Пир во время чумы», «История села Горюхина», критические статьи. В Болдинскую осень пушкинский талант достиг полного расцвета. Поэт пишет Антону Дельвигу (4 ноября 1830 г.): «...Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание» и здесь же «...нынешняя осень была детородна... в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут целый год...», самому Плетневу он позже - уже по приезде в Москву, сообщает более подробно: «... я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы Онегина, повесть писаную октавами (стихов 400) («Домик в Коломне» - Е.М.). Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий, именно: Скупой Рыцарь, Моцарт и Сальери, Пир во время чумы, и Д. Жуан. Сверх того, написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное): написал я прозою пять повестей («Повести Белкина« - Е.М.)...»

Дошедший до нас отрывочный, далеко неполный, расшифрованный позднейшими исследователями текст X главы «Евгения Онегина», написанной в эту осень, позволяет вспомнить, в частности, о поэте князе Иване Михайловиче Долгоруком, судьба которого была связана с Богородским уездом. Две строфы в «Онегине» поэт посвящает русскому «Авось»:

 

VI

 

Авось, о Шиболет народный,

Тебе б я оду посвятил,

Но стихоплет великородный

Меня уже предупредил

Авось дороги нам исправят

 

Рядом со «знаковым» для русского характера «авось» Пушкиным введено здесь совсем незнакомое слово «шиболет». У поэта случайностей не бывает. Также как по слову «авось» русский мог бы определить кто перед ним: свой или чужой (вспомним пословицу: «Русский бог - авось, небось да как-нибудь»): так и ветхозаветный «шиболет» - масонское слово-пароль. Один из современных исследователей творчества поэта - М.Ф. Мурьянов, отметил, что Пушкин хранил это слово в своем сознании как «сувенир причастности своей к масонству». И «стихоплет великородный» и сам поэт в разное время и в разной степени принадлежали к русскому масонству.

«Предупредил» же Пушкина Иван Михайлович Долгоруков, написавший в 1798 году стихотворение «Авось»:

 

О, слово милое, простое!

Тебя в стихах я восхвалю!

Словцо ты русское прямое,

Тебя всем сердцем я люблю!

На свете мыкался я много,

Ходил, езжал и так и сяк;

Пойдешь с авось - везде отлого,

Пойдешь с умом - все буерак.

 

Чуть позже Долгоруков напишет в виде продолжения этого стихотворения сатиру «Везет» (1813), в которой автор говорит об отраде, которую он находит в семейном быту, о желаемой отставке:

 

Теперь я стал мужик свободный,

И делать всячину досуг;

Хотя пиит не превосходный,

Но все гожусь в семейный круг!

Бумагу целый день мараю,

Перепишу, да прочитаю;

Моя цензура все жует.

Она не смеет бить тревогу, -

За тем, что дома, слава Богу!

Чрезвычайно мне везет!

 

Не будем воспринимать пушкинское «стихоплет» буквально. Петр Вяземский заметил о Долгоруком: «Он влюбчивый поэт. Он - поэт - сердечкин... В нем была искренность, была нередко глубина чувства». «Пушкин любил стихи князя Долгорукова, - вспоминал Николай Полевой, - и доказывал, что князь Долгоруков неоцененное, но великое русское дарование...» Интересно и мнение о творчестве И.М. Долгорукова историка литературы Дмитрия Мирского: «Долгоруков старался сделать темой своей поэзии смысл и простые радости домашней жизни. Он тщательно избегал всякой сентиментальности и чувствительности. Его проза, что и его стихи, является хорошим образцом чистого разговорного русского языка, не зараженного иностранным влиянием и литературной модой».

Пушкину были близки темы произведений Долгорукова, его не осуществившейся мечтой было уединение и семейное счастье вне великосветского общества. Нравилось поэту и то, что Иван Михайлович сплавлял в своем творчестве «галантную речь светского человека» с «речью разговорной, просторечной, с пословицами и поговорками». Вот как, например, Долгорукий создает образ светской дамы в стихотворении «Параше»:

 

Она нередко пустошь мелет

Про тех, кого спешит обнять;

По-русски молвить: мягко стелет,

Да жестко, сказывают, спать.

Иному даст такую зорю,

Что кровь приводит всю в игру.

Востра, бойка - я и не спорю;

Да только мне не по нутру.

 

Его речь была полна русизмов, простонародных выражений и оборотов. Обратимся еще раз к высказываниям Вяземского: «В Долгорукове, может быть, отыщешь еще более коренного русского языка, всем общедоступного, более русицизма, нежели у самого Крылова. Но у Крылова эти русицизмы очищеннее и в самой простоте своей художественнее...»

Трудно удержаться, чтобы не привести здесь строки «Завещания» Ивана Михайловича:

 

Вот здесь, когда меня не будет,

Вот здесь уляжется мой прах!

На месте сем меня разбудит

Один глас трубный в небесах!

Тогда со всех концов вселенной

На страшный суд нелицемерный

Стекутся люди всяких вер;

Цари смешаются с рабами,

Безумцы станут с мудрецами,

С ханжой столкнется изувер!..

 

* * *

 

Не славьте вы меня стихами;

Они не нужны мертвецам!

Пожертвуйте вы мне сердцами,

Как оным жертвовал я вам.

Стихи от ада не избавят,

В раю блаженства не прибавят;

В них только гордость и тщета!

Проток воды, две три березы,

Да ближних искренние слезы -

Вот монументов красота!

 

Еще в первой главе «Евгения Онегина», которая писалась в 1823 году, мы встречаем реминисценции автора, позволяющие вспомнить еще одного персонажа истории нашего края. Пушкин, живя в Петербурге, вошел в круг театральных интересов, закулисных знакомств и интриг, сделался, как он сам писал, «почетным гражданином кулис». Этому способствовало участие в заседаниях литературно-художественного общества «Зеленая лампа», о котором еще будет сказано. Естественно, что поэт вводит театр в романное действо:

 

XVII

 

Театра злой законодатель,

Непостоянный обожатель

Очаровательных актрис,

Почетный гражданин кулис,

Онегин полетел к театру,

Где каждый вольностью дыша,

Готов охлопать entrechat,

Обшикать Федру, Клеопатру,

Моину вызвать (для того,

Чтоб только слышали его).

 

Ю.М. Лотман - автор наиболее полного комментария к роману, сравнил онегинские черты с характеристикой Никиты Всеволодовича Всеволожского в черновом варианте послания Пушкина Якову Толстому:

 

... гражданин кулис,

Театра злой летописатель,

Очаровательниц актрис

Непостоянный обожатель.

 

Так вот, в двух шагах от столичного Большого театра стоял массивный трехэтажный дом, во втором этаже которого в 1810 годы занимал просторную квартиру молодой родовитый богач, сын «Петербургского Креза» Всеволода Андреевича Всеволожского, богородского землевладельца и промышленника, Никита Всеволодович Всеволожский.

Завзятый театрал, Никита Всеволожский был известен в литературных и театральных кругах столицы. Проходившие в его холостяцкой квартире шумные пиры были известны в Петербурге. Только немногие посвященные знали, что в зале, где с потолка свешивалась зеленая лампа, сходились два десятка молодых людей, чтобы почитать друг другу и обсудить свои стихи, статьи, театральные рецензии. Из числа писателей в общество «Зеленая лампа» входили Пушкин, Дельвиг, Гнедич, Федор Глинка. Поэт на первых порах любил эти собрания и в «Послании к кн. Горчакову» писал:

 

Где ум кипит, где в мыслях волен я,

Где спорю вслух, где чувствую живее,

И где мы все - прекрасного друзья...

 

В глазах многих современников эти собрания представлялись как «сборища развратной молодежи». Таким слухам способствовала «негласность» общества. Да и собиралась, в основном, молодежь, где не могло обойтись без озорства, без «бдений и пиров». Состав же учредителей «Зеленой лампы», в числе которых члены масонского «Союза благоденствия» Яков Толстой (председатель), Федор Глинка, Сергей Трубецкой, указывает скорее на стремление масонов того времени придать деятельности любого мало-мальски известного общества политическую направленность. Участие Пушкина в заседаниях «Зеленой лампы», вольные разговоры там:

 

Насчет глупца, вельможи злого,

Насчет холопа записного,

Насчет небесного царя,

А иногда насчет земного, -

 

написанные поэтом в этот период стихи о вольности, эпиграммы, не могли не вызвать доносов, где Пушкин представал «личным оскорбителем царя», результатом которых стала высылка поэта из Петербурга на юг в мае 1820 года. С Никитой Всеволожским, его братом Александром и их родственником Николаем Сергеевичем Всеволожским Пушкин сохранит добрые отношения до последних дней.

Вернемся в Болдино - 30 сентября Пушкин пишет невесте письмо полное отчаяния, начавшиеся дожди и плохие дороги, холерные карантины, все отдаляет поэта от заветного дня свадьбы: «...я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородицке (Богородске - Е.М.) лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придется провести две недели... В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, то это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе, насыпи с обеих сторон, - ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, - зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами... Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами - не отвратительнейшая ли эта насмешка, которую только могла придумать судьба?..» 5 ноября Пушкин пишет Вяземскому: «Отправляюсь, мой милый, в зачумленную Москву - получив известие, что невеста ее не покидала. Что у ней за сердце? ...заехал я в глушь Нижнюю, да и сам не знаю, как выбраться...»

Получив, наконец, от нижегородского губернатора документы о том, что он едет «не из зачумленного места», Пушкин в последних числах ноября покидает Болдино в надежде поскорее добраться до невесты, его мучило беспокойство за здоровье Натальи и ее близких - Гончаровы не оставили напуганной холерой Москвы.

Карантины вокруг Нижнего сняты, свободна дорога и по Владимирской губернии. Но при въезде в пределы Московской губернии - в Платаве - карантинный шлагбаум. Около 1 декабря Пушкин пишет Наталье Николаевне: «Я задержан в карантине в Платаве,.. Я в 75 верстах от вас, и Бог знает, увижу ли я вас через 75 дней».

Перспектива задержки в Платаве - 14 дней, но после всех волнений и путевых неурядиц Пушкин воспринимает это спокойно. 2 декабря он пишет невесте: «Я в карантине и в эту минуту не желаю ничего больше». Поэт продолжает и здесь работать. Он переписывает набело стихотворение «Моя родословная», помеченное двумя датами - 16 октября и 3 декабря 1830 года.

В третьей строфе стихотворения перечисляется ряд русских дворянских родов недавнего происхождения: «торговал блинами» Меншиков; «ваксил царские сапоги» камердинер Павла I граф Кутайсов; «пел с придворными дьячками» Разумовский; «князь из хохлов» - Безбородко. В Post scriptum Пушкин «не сдержал перо» и последние строки приняли «убийственное» для известного в то время писателя и издателя, негласного осведомителя III-го отделения Фаддея Булгарина содержание:

 

«Что ж он в семье своей почтенной?

Он?.. он в Мещанской дворянин»,

 

где присутствовал совершенно откровенный намек на жену Булгарина, прошлое которой до замужества было связано, якобы, с «заведениями» Мещанской улицы.

Острое, полемическое стихотворение (мы еще убедимся, что полемика далеко не самое главное в этом очень важном для поэта стихотворении) не могло не иметь своей предыстории, и, по воспоминаниям писателя и журналиста Николая Ивановича Греча, она такова: «Однажды,.. Уваров, не любивший Пушкина, гордого и не низкопоклонного, сказал о нем: «...что он хвалится своим происхождением от негра Аннибала, которого продали в Кронштадте (Петру Великому) за бутылку рома!» Булгарин, услышав это, не преминул воспользоваться случаем и повторил в «Северной пчеле» этот пасквиль. Раздражение по отношению к Фаддею Булгарину (в «Моей родословной» - Фиглярин) нарастало у Пушкина постепенно, что вызвано было прежними нападками Булгарина на поэта, приобретавшими все более и более доносительский характер, а также все более проявлявшейся близости его к жандармскому ведомству. Сергей Уваров, который достиг в своей карьере высших чинов и ставший впоследствии графом, был знаком Пушкину с давних лет юности - со времен «Арзамаса», одно время их взаимоотношения были почти дружескими, но они были совершенно разными людьми, и антагонизм с годами привел к полному разрыву отношений между ними».

Будет уместным чуть подробнее рассказать об «Арзамасе». Учредителями литературного общества «Арзамас», существовавшего в 1815-18 годах, являлись будущие высшие чиновники государства Дмитрий Дашков (сын первого богородского уездного судьи Василия Андреевича Дашкова) и Дмитрий Блудов, а также поэт Василий Андреевич Жуковский. Речь на подготовительном собрании арзамасцев 14 октября 1815 года произнес упоминавшийся уже Сергей Уваров. Автором гимна арзамасцев явился Дашков. Первое время члены общества встречались по четвергам в доме Блудова или Уварова. Споры о «направлении» и значении общества не утихали в течение многих лет даже после прекращения его деятельности. Уваров, в частности, говорил о «критическом» направлении «Арзамаса». Упоминавшийся уже Анненков говорил об Арзамасе, как об «оставившем после себя долгий след и живую мысль, которая питала людей его, когда они уже были рассеяны по свету». По мнению других, арзамасские «милые вечера» были «самым непритязательным развлечением» молодых людей, талантливость которых не могла не влиять на значение общества «как явления общественного и литературного». Определенная часть арзамасцев была уже с молодых лет близка (или искала близости) к либерально настроенным правительственным кругам и некоторые из них сделали значительную карьеру. Блудов, Дашков, братья Тургеневы, Жуковский, Уваров со временем заняли ответственные государственные, дипломатические и придворные посты. Несмотря на бедность и скромное происхождение, Сергей Семенович Уваров, который, надо отдать должное, был высокообразованным для своего времени человеком, женился на дочери министра просвещения А.К. Разумовского, что помогло ему в дальнейшем, наряду с другими обстоятельствами, взойти на чиновничий «олимп». Именно соперничество между министром народного просвещения Уваровым и шефом жандармов Бенкендорфом, а в их руках была цензура идейная и политическая, стало причиной самых острых конфликтов Пушкина с правительством в 1830-х годах. Независимость характера Пушкина, его брезгливое отношение к «низкому скупцу, негодяю, ворующему казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож», вызывали безграничную ненависть Уварова. Позже Уварову принадлежала инициатива компании светской клеветы против Пушкина в связи с выходом «Истории Пугачева». Пушкинское стихотворение «На выздоровление Лукулла» (1835), где известные в свете факты из биографии Уварова преподнесены, по выражению Ю.М. Лотмана, в «духе горацианской сатиры», опозорило Уварова в глазах общества. Вот, буквально, несколько строк:

 

...Теперь уж у вельмож

Не стану няньчить ребятишек;

Я сам вельможа буду тож;

В подвалах, благо, есть излишек.

Теперь мне честность - трын-трава!

Жену обсчитывать не буду,

И воровать уж позабуду

Казенные дрова!..

 

Возвращаясь к истории «Арзамаса», отметим, что Дмитрий Васильевич Дашков был среди членов «Арзамаса» наиболее убежденным и последовательным сторонником литературной реформы того времени, «чуть ли не самым опасным по своим знаниям и таланту» противником основателя «Беседы любителей русского слова» Александра Семеновича Шишкова и защитником так называемых «карамзинистов» (приверженцев историка Н.М. Карамзина в стремлении обновить русский литературный язык) в тогдашней довольно серьезной полемике - предтече будущих баталий между западниками и славянофилами.

Из письма Пушкина к Н.И. Гречу от 21 сентября 1821 года мы можем узнать о «предпочтениях» Шишкова: «...слово вольнолюбивый... оно прямо русское, и верно почтенный А.С. Шишков даст ему право гражданства в своем словаре, вместе с шаротыком и с топталищем».

Арзамасец В.Л. Пушкин в послании (1811) к Д.В. Дашкову, «навлекшему на себя учтивою критикою гнев новейших наших Славян», выразил свое видение проблемы:

 

Не тот к стране родной усердие питает,

Кто хвалит все свое, чужое презирает,

Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,

И, бедный мыслями, печется о словах!

Но тот, кто, следуя похвальному внушенью,

Чтит дарования, стремится к просвещенью;

Кто, сограждан любя, желает славы их;

Кто чужд и зависти, и предрассудков злых!

Квариты храбрые полсветом обладали,

Но общежитию их греки обучали.

Науки перешли в Рим гордый из Афин...

 

Сам Пушкин в «Домике в Коломне» (добрая половина поэмы посвящена как раз литературной полемике тех лет) высказался ярко и кратко:

 

Мне рифмы нужны; все готов сберечь я,

Хоть весь словарь; что слог, то и солдат -

Все годны в строй; у нас ведь не парад.

 

Пушкин первый раз принял участие в заседании «Арзамаса» в сентябре 1817 года. В памяти П.А. Вяземского запечатлелись несколько слов, сказанных поэтом в приветствии:

 

Венец желаньям! И так я вижу вас,

О други смелых муз, о дивный Арзамас!..

 

Серьезного влияния на поэта «Арзамас» все же не имел. Пушкин с иронией позже даст портрет арзамасца:

 

...В беспечном колпаке

С гремушкой, лаврами и с розгами в руке...

 

Как уже говорилось, тот уваровский выпад против поэта, растиражированный Булгариным, был только одной, далеко не главной, причиной появления стихотворения «Моя родословная». Была другая - главная причина. Пушкин дорожил историей своих предков, в статье «Опровержение на критики» он писал: «...Я русский дворянин, и... знал своих предков прежде, чем узнал Байрона». Любовь к родному дому и любовь к месту, где покоятся предки, Пушкин выразил в одном из самых глубоких своих стихотворений 1830 года (к сожалению, оставшемся незаконченным):

 

Два чувства дивно близки нам,

В них обретает сердце пищу:

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва,

Как ..., пустыня

И как алтарь без божества.

 

В ранних вариантах стихотворения гордость предками и любовь к ушедшим поколениям связана с чувством собственного достоинства:

 

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека,

Залог величия его.

 

Обратиться к истории рода ему помогло то, что в его руках к этому времени оказались семейные бумаги, оставшиеся после смерти дяди Василия Львовича Пушкина, последовавшей как раз перед отъездом в Болдино 30 августа 1830 г. Еще раньше Пушкин писал Осиповой (11 августа 1825 г.): «Я рассчитываю еще повидать своего двоюродного дедушку, - старого арапа, который, как я полагаю, не сегодня завтра умрет, а между тем мне необходимо раздобыть у него записки, касающиеся моего прадеда». Петр Абрамович Ганнибал скончался в 1826 году, его бумаги попали к Пушкину и он воспользовался ими в Болдине в 1830 году.

Прочитаем стихотворение полностью:

 

Моя родословная

 

Смеясь жестоко над собратом,

Писаки русские толпой

Меня зовут аристократом:

Смотри, пожалуй, вздор какой!

Не офицер я, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русский мещанин.

 

Понятна мне времен превратность,

Не прекословлю, право, ей:

У нас нова рожденьем знатность,

И чем новее, тем знатней.

Родов дряхлеющих обломок

(И, по несчастью, не один)

Бояр старинных я потомок;

Я, братцы, мелкий мещанин.

 

Не торговал мой дед блинами,

Не ваксил царских сапогов,

Не пел с придворными дьячками,

В князья не прыгал из хохлов,

И не был беглым он солдатом

Австрийских пудреных дружин;

Так мне ли быть аристократом?

Я, слава Богу, мещанин.

 

Мой предок Рача мышцей бранной

Святому Невскому служил;

Его потомство гнев венчанный,

Иван IV пощадил.

Водились Пушкины с царями;

Из них был славен не один,

Когда тягался с поляками

Нижегородский мещанин.

 

Смирив крамолу и коварство,

И ярость бранных непогод,

Когда Романовых на царство

Звал в грамоте своей народ,

Мы к оной руку приложили,

Нас жаловал страдальца сын.

Бывало, нами дорожили;

Бывало... но - я мещанин.

 

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой:

Не любит споров властелин.

Счастлив князь Яков Долгорукий,

Умен покорный мещанин.

 

Мой дед, когда мятеж поднялся

Средь Петергофского двора,

Как Миних, верен оставался

Паденью третьего Петра.

Попали в честь тогда Орловы,

И дед мой в крепость, в карантин,

И присмирел наш род суровый,

И я родился мещанин.

 

Под гербовой моей печатью

Я кипу грамот схоронил,

И не якшаюсь с новой знатью,

И крови спесь укоротил.

Я грамотей и стихотворец.

Я Пушкин просто, не Мусин,

Я не богач, не царедворец.

Я сам большой: я мещанин.

 

Post scriptum

 

Решил Фиглярин, сидя дома,

Что черный дед мой Ганнибал

Был куплен за бутылку рома

И в руки к шкиперу попал.

 

Сей шкипер был тот шкипер славный,

Кем наша двигнулась земля,

Кто придал мощно бег державный

Рулю родного корабля.

 

Сей шкипер деду был доступен,

И сходно купленный арап

Возрос, усерден, неподкупен,

Царю наперсник, а не раб.

 

И был отец он Ганнибала,

Пред кем средь чесменских пучин

Громада кораблей вспылала

И пал впервые Наварин.

 

Решил Фиглярин вдохновенный:

Я во дворянстве мещанин,

Что ж он в семье своей почтенной?

Он?.. он в Мещанской дворянин.

 

В «Начале автобиографии» - заметках, которые писались в разное время, были уничтожены после декабря 1825 года, писались и в Болдине в 1830 году, Пушкин говорил о начале рода: «Мы ведем свой род от Прусского Выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит Летописец, то есть знатного, благородного) выехавшего в Россию во время Княжества Св. Александра Ярославича Невского. От него произошли Мусины, Бобрищевы, Мятлевы, Поводовы, Каменские, Бутурлины, Кологривовы, Шерефетдиновы и Товарковы. Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных...» Последующие исследователи внесут существенные коррективы в пушкинские автобиографические данные, мы же упомянем только одно уточнение: Радша уже в 1198 году служил киевскому князю, а современником Александра Невского был его правнук Гавриил Олексич.

 

Я грамотей, я стихотворец,

Я просто Пушкин, не Мусин,

Я не богач, не царедворец,

Я сам большой: я мещанин.

 

Пушкин еще раз подчеркнет:

 

«Я мещанин, как Вам известно,

И в этом смысле демократ»,

 

а еще позже, уже в «Медном всаднике», он скажет об Евгении, в биографию которого вложил много своего, - «могучих предков правнук бедный». Вот и от Мусиных Пушкин как бы отстраняется. Здесь поэт, скорее всего, хотел подчеркнуть собственную самоценность вне зависимости от титулов, должностей, богатства; подчеркнута в стихотворении и независимость предков от прихоти государей. Надо сказать, что среди многочисленных Мусиных-Пушкиных были и графы, и довольно богатые, близкие ко Двору, люди.

Нельзя не указать и на то, что уже с самого начала XVIII века судьбы многих Мусиных-Пушкиных были связаны с Богородским краем, среди них и приобретший наибольшую известность граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин - собиратель и исследователь русских древностей.

Пушкины и Мусины-Пушкины неоднократно роднились между собой: прабабушка поэта Сарра Юрьевна приходилась двоюродной сестрой жене Платона Ивановича Мусина-Пушкина, а его дочь - Надежда Платоновна, являлась бабушкой Натальи Николаевны Гончаровой по отцу.

Сведения по истории рода Пушкиных, которые имел поэт в своих руках, не были, да и не могли быть, полными. Поэтому часто с историческими реалиями в «Моей Родословной» соседствует и творческий вымысел. Так было и в строках стихотворения о взаимоотношениях предков поэта с Петром:

 

Упрямства дух нам всем подгадил.

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им...

 

Крупнейший знаток истории России XIV-XVII веков, будущий академик С.Б. Веселовский, обратившийся к пушкинской генеалогии в 1920-х годах, пришел к выводу, что причина царской немилости к упомянутому Пушкиным «пращуру» не в его оппозиционности к нововведениям царя и что «корни» этих событий уходят ко временам царствования Алексея Михайловича.

С.Б. Веселовский считал причиной катастрофы, разразившейся над Пушкиными в 1697 году, то, что они попали в «самую гущу старообрядчества и в ту придворную среду, которая группировалась вокруг Милославских». Стольник Федор Матвеевич Пушкин, представитель наиболее выдвинувшейся в третьей четверти XVII века ветви рода Пушкиных, «имел несчастье» жениться на дочери Алексея Прокофьевича Соковнина.

Соковнины «поднялись» в свое время за счет брачных связей с Милославскими и Морозовыми. Две сестры Алексея Михайловича - Феодосья (по мужу - Морозова) и Евдокия (по мужу - княгиня Урусова), вошли в историю русской православной церкви как ярые поборницы старой веры. По повелению царя Алексея Михайловича обе мученицы были заточены в Боровске в глубокую земляную тюрьму, где и погибли голодной смертью в ноябре 1675 года.

В Богородском уезде в XIX веке более трети населения были приверженцами старой веры и в этом отношении уезд выделялся среди других уездов не только Московской губернии, но и России. Возможно, что старообрядец Савва Васильев при выборе фамилии в 1790 годах не случайно назвал наиболее почитаемую - Морозов. В начале XX века его правнук - представитель выдающейся династии российских промышленников, общественных и религиозных деятелей - Арсений Иванович Морозов, был одним из инициаторов создания в Боровске памятника «пострадавшим за правоверие». Интересно, что о «старообрядческих иконах Соковниных» в доме своих родственников Барятинских в Москве, вспоминает граф Владимир Владимирович Мусин-Пушкин, богородский предводитель дворянства в 1896-98 гг.

Родная сестра другого Пушкина - Ивана Федоровича Шиша-Пушкина, вышла замуж за будущего главного заводилу стрелецкого бунта 1682 года Ивана Андреевича Хованского, казненного в том же году. Существует легенда, что часть стрельцов, избежавших массовой казни, была выселена в глухие места будущего Богородского края. С высылкой из Москвы попавших в это время в опалу бояр связывают название деревни Барская будущего Богородского уезда.

Для царской немилости достаточно было уже родства с «раскольниками», а в 1697 году добавился еще заговор против Петра I, во главе которого стоял тесть Федора Матвеевича Пушкина Алексей Прокофьевич Соковнин. И хотя Пушкины в бунтах и в заговоре не участвовали, их брачные связи с отверженными Милославскими и Морозовыми, бунтовщиками Соковниным и Хованским привели к катастрофе для пушкинского рода. Федор Матвеевич Пушкин был обезглавлен, его отец Матвей Степанович был после казни заговорщиков (март 1697 года) лишен боярства, имущества и умер в ссылке. Там же в ссылке умерли его брат и внук. На этом самая выдающаяся линия Пушкиных пресеклась. В последующие годы представители рода Пушкиных уже не смогли выдвинуться на близкие ко Двору позиции.

Стихотворение «Моя родословная» при жизни Пушкина не публиковалось, но в списках распространялось широко и значительно увеличило число его врагов. Анна Ахматова в своей «Заметке о стихотворении «Моя родословная» привела отрывок из письма некоего аристократа, в котором звучит чуть ли не приговор поэту: «Ответ Булгарину, в котором, отражая упреки аристократии, Пушкин с правом или без права нападал на самые высокопоставленные фамилии в России, - вот истинные преступления Пушкина, преступления тем более тяжкие, чем выше и богаче были его враги, чем теснее были связаны с влиятельнейшими домами и окружены многочисленными приверженцами... Вот настоящие причины того недоброжелательства, которое известная часть дворянства (особенно та, которая занимала видные посты в государстве) питала к Пушкину при его жизни и которое отнюдь не исчезло с его смертью».

Складывавшееся вокруг стихотворения общественное мнение заставило Пушкина объясниться перед «своим цензором» - императором Николаем I, что он и сделал, написав письмо А.X. Бенкендорфу от 24 ноября 1831 года. Письмо, естественно, дошло до императора и им была сделана на нем «помета»: «...можете сказать от меня Пушкину, что я совершенно согласен с мнением его покойного друга Дельвига: такие низкие и подлые оскорбления, которыми его угостили, обесчещивают не того, к кому они относятся, а того, кто их произносит. Единственное оружие против них есть - презрение; вот что бы я сделал на его месте. Что касается до этих стихов, я нахожу их остроумными, но в них больше злобы, чем чего-либо другого. Лучше было бы для чести его (Пушкина - Е.М.) пера не распространять эти стихи». И царь был, отчасти, прав. Пушкин, видимо, и сам искал способ избежать неприятностей, подсказав возможный выход из положения барону А.А. Дельвигу, который довел «свое мнение» до императора.

Судьба «Моей родословной» дает повод обратиться к взаимоотношениям Пушкина с Николаем I. Не лишним будет для начала познакомиться с той оценкой личности императора, которую дал русский писатель Борис Зайцев спустя почти 100 лет в биографическом романе «Жуковский»: «Николая I любить трудно. Не весьма его любили и при жизни, и по смерти. Но и не любившие не могли отрицать, что 14 декабря показал он себя властелином. Личным мужеством и таинственным ореолом Власти действовал он на толпу. Он - Власть. «Это - царь!» Вожди мятежников могли быть и образованней его, и много было правильно в том, чего они требовали, но у них не было ни одного «рокового» человека, Вождя. А Николай Вождем оказался. И победил».

Позже, 20-22 апреля 1834 года, поэт писал жене: «Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю: от добра добра не ищут. Посмотрим как наш Сашка (сын - Е.М.) будет ладить с порфироносным своим тезкой; с моим тезкой я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи да ссориться с царями. В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Пушкин, не любивший Александра I, на первых порах не только уважал Николая I, но и полностью доверял ему. Можно подумать, что такие отношения были взаимными. Только что коронованный царь снял с поэта опалу, о своем первом разговоре с Пушкиным император говорил как о разговоре с «самым умным человеком России». Но попробуем взглянуть на эти отношения как бы изнутри. Конечно, это были отношения всесильного монарха и подданного: император видел в Пушкине, в первую очередь, одного из своих многочисленных беспрекословно подчиненных ему дворян, и только во вторую - он сознавал, в меру своей образованности и воспитанности, значение Поэта для России. Николай - равнодушный, по отзывам современников, к литературе - не мог не понимать, что поэтический и художественный гений Пушкина давал для его царствования «известную долю эффекта и блеска в самой Европе». В Пушкине же был очень сильно развит esprit de corps - дух сословия, родовое достоинство (по выражению Константина Леонтьева, Пушкин - «прежде всего дворянин и светский человек»), как дворянин он относился к Николаю I как к властелину, но до известной степени: гордый и независимый по духу поэт был чужд малейшего низкопоклонства. В Дневнике 10 мая 1834 года он записывает: «...я могу быть подданным, даже рабом, - но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного». Среди высказываний Пушкина можно найти много подтверждений такой позиции, он писал: «Никто из нас не захочет великодушного покровительства просвещенного Вельможи... Нынешняя наша словесность есть и должна быть благородно-независима», «Наши поэты - сами господа» и т.д. Близкий Пушкину и по родству и по духу Владимир Владимирович Мусин-Пушкин почти через 100 лет так говорил о подобной ситуации: «...честолюбие не мирилось у меня с военно-придворной карьерой. Не помирилась бы и с чисто придворной службой и родовая гордость, очень у меня в молодости развитая. Как я ни обожал царя, но придворной службы без службы России я никогда не понимал»...

18 сентября 1826 года в московском Чудовом монастыре состоялась конфиденциальная беседа Николая I с поэтом. О некоторых деталях беседы общество узнало, но полностью ее содержание стало известным читающей публике много позже, когда были изданы воспоминания графа Струтынского, сделавшего подробную запись беседы со слов самого Пушкина. Пушкин, как вспоминал Струтынский, говорил об императоре: «Не купил он меня ни золотом, ни лестными обещаниями, потому что знал, что я не продажен и придворных милостей не ищу... я люблю свою землю, люблю свободу и славу Отечества, чту правду и стремлюсь к ней в меру душевных и сердечных сил; однако я должен признать (ибо отчего же не признать), что Императору Николаю я обязан обращением моих мыслей на путь более правильный и разумный, которого я искал бы еще долго и может быть тщетно, ибо смотрел на мир не непосредственно, а сквозь кристалл, придающий ложную окраску простейшим истинам, смотрел не как человек, умеющий разбираться в реальных потребностях общества, а как мальчик, студент, поэт, которому кажется хорошо все, что его манит, что ему льстит, что его увлекает». Широко известны слова Пушкина: «Да, принял бы», - сказанные им в ответ на вопрос императора о том, принял бы он участие или нет в восстании декабристов, если бы был в это время в Петербурге. В пересказе графа Струтынского мы узнаем продолжение разговора. Император спрашивал Пушкина: «Как, и ты враг твоего Государя?.. скажи же, почему ты враг ему?». Пушкин ответил: «Я никогда не был врагом моего Государя, но был врагом абсолютной монархии, - и продолжал: ...кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует еще одна политическая форма - конституционная монархия». Государь возражал: «Россия еще не вышла из периода борьбы за существование... Она (Россия - Е.М.) еще не есть вполне установившаяся, монолитная, ибо элементы, из которых она состоит до сих пор, друг с другом не согласованы. Их сближает и спаивает только самодержавие, неограниченная, всемогущая воля монарха». Пушкин обратил внимание Государя на ту «гидру, чудовище страшное и губительное», с которым самодержавие должно беспощадно бороться, иначе оно этой «гидрой» будет уничтожено. Он говорит о самоуправстве административных властей, развращенности чиновничества и подкупности судов: «Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью... Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою каждого управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона. Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, чтоб свергнуть такое положение вещей? Что ж удивительного, если они, возмущенные зрелищем униженного и страдающего Отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтоб уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения - свободу, вместо насилия - безопасность, вместо продажности - нравственность, вместо произвола - покровительство законов, стоящих надо всеми и равных для всех! Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к ее осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного... я уверен, что даже карая их, в глубине души, Вы не отказали им ни в сочувствии, ни в уважении...». Пушкин подчеркнул, что, признавая благородными цели декабристов, он не принимал методов, какими мятежники хотели их добиться. Такие же выводы были сделаны и многими из декабристов. А.П. Беляев, в частности, в застенках Петропавловской крепости пришел к мысли, что «...только с каменным сердцем и духом зла, ослепленным умом можно делать революции и смотреть хладнокровно на падающие невинные жертвы».

На справедливые слова поэта Государь ответил: «Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был тверд и силен. Ему нужно содействие людей и времени. Нужно соединение всех высших духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самоуправления в народе и чувства чести в обществе... Что же до тебя, Пушкин, ты свободен... Не вижу перед собой государственного преступника, вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание - воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов!.. Пиши для современников и для потомства, пиши со всей полнотой вдохновения и совершенной свободой, ибо цензором твоим - буду я». Современники говорили, что были и такие слова: «Ты теперь не прежний, Пушкин, ты - мой Пушкин». Марина Цветаева говорила о «круге николаевских рук, никогда не обнявших поэта, никогда и не выпустивших» - круге, «начавшемся словами «ты - мой Пушкин» и «разомкнувшемся только Дантесовым выстрелом».

Содержание разговора часто ставилось под сомнение современниками Пушкина и исследователями его жизни, но есть пример диалога императора в марте 1849 года с Юрием Федоровичем Самариным из-за появления в светских кругах его «Писем из Риги», посвященных критике политики царского правительства в Прибалтике. Николай говорил тогда Самарину: «Понимаете к чему вы пришли: Вы поднимали общественное мнение против правительства; это готовилось повторение 14 декабря». Разговор, судя уже по этой фразе, был серьезный, он совпадал с разговором 1826 года манерой царя выражать свои мысли. И закончился разговор с Самариным почти также как с Пушкиным: «...я Вас отпускаю. В Москве мы, я надеюсь, увидимся, и там Вы узнаете, какой род службы я Вам предназначил... Вы будете служить в Москве... это для Вас лучше, чем здесь, где вы можете подвергнуться неприятностям и дурным влияниям».

Необходимо заметить, что в результате того разговора Пушкин был, все же, стеснен двойной цензурой: обыкновенной и личной - императора. Когда Пушкин начнет издавать свой «Современник» он насчитает четырех цензоров. Да и сам Николай I всегда ли был достойным цензором? Позднейший биограф Пушкина - Юрий Лотман, писал о том, что император вступил на престол «чудовищно неподготовленным». «Высочайшее» цензорство не избавило поэта от назойливого и унизительного «негласного» полицейского надзора «за образом жизни и поведением», сопровождавшего каждый шаг поэта; интриг Двора и Света, не оставивших его до конца дней и отравивших ему жизнь.

История уже после гибели поэта подтвердит многое из сказанного им Николаю I. Свидетельство тому - Крымская война, начавшаяся в 1854 году и «открывшая» глаза императору на язвы, поразившие даже высшие эшелоны власти. Николаю современники приписывали слова: «декабристы так бы не поступили».

Но вернемся в Платаву. О любознательности Пушкина уже говорено. И, правда, он «не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах». Благодаря такому его разговору с одним из платавских мужиков - Семеном Карпышовым, о поэте осталась живая память в деревне, передаваемая из поколения в поколение. Семенова внучка - Евдокия Михайловна, по мужу Буравлева, прожившая долгую жизнь, рассказывала о ткаче Даниле Евтееве, в избу которого был помещен Пушкин, и о местном «огненно-рыжем» «Самсоне Вырине» - станционном смотрителе. Благодаря хлопотам Евдокии Михайловны да поддержавших ее земляков, в Платаве установлен памятник Пушкину.

Пушкин уехал из Платавы поздно вечером 4-го или рано утром 5-го декабря, т.е. намного раньше положенного «карантинного» срока. Помогли справка о неподверженности Болдина холерной эпидемии и знание «смотрительской психологии» автором «Станционного смотрителя». Пушкин сам говорил: «...изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны;.. редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела... есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей». Кроме того, к этому времени до Платавы могло уже дойти известие об объявленной императором ликвидации всех кордонов в Московской губернии с 6 декабря.

Дорожные впечатления Пушкина были невеселыми. 9 декабря он пишет Е.М. Хитрово: «Россия нуждается в покое. Я только что проехал по ней... Народ подавлен и раздражен. 1830-й год - печальный год для нас!..»

5 декабря Пушкин уже в Москве и все его заботы - вокруг предстоящей свадьбы. Уместно, может быть, сказать здесь о том, что предстоящая женитьба Пушкина воспринималась близкими к нему людьми по-разному. Одни видели в этом событии «нечто прозаическое», противоречащее «поэтической натуре» Пушкина, несовместимое с «романтическим ореолом» поэта; другие - их, наверное, было меньшинство, знали Пушкина настолько близко и любили его настолько искренно, что видели в женитьбе долгожданное обретение поэтом Дома. Почитаем же самого Пушкина («Ответ анониму», июль 1830):

 

О, кто бы ни был ты: старик ли вдохновенный,

Иль юности моей товарищ отдаленный,

Иль пола кроткого стыдливый херувим, -

Благодарю тебя душою умиленной.

Вниманья слабого предмет уединенный,

К доброжелательству досель я не привык -

И странен мне его приветливый язык.

Смешон, участия кто требует от света!

Холодная толпа взирает на поэта,

Как на заезжего фигляра: если он

Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон,

И выстраданный стих, пронзительно-унылый,

Ударит по сердцам с неведомою силой, -

Она в ладони бьет и хвалит, иль порой

Неблагосклонною кивает головой.

Постигнет ли певца внезапное волненье,

Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, -

«Тем лучше, - говорят любители искусств, -

Тем лучше! наберет он новых дум и чувств

И нам их передаст». Но счастие поэта

Меж ними не найдет сердечного привета,

Когда боязненно безмолвствует оно...

 

За несколько дней до свадьбы Пушкин писал своему давнему приятелю по Петербургу Николаю Кривцову (10 февраля 1831): «До сих пор я жил иначе как обыкновенно живут. Счастья мне не было. «Счастье существует лишь на проторенных путях» (цитата из романа Шатобриана «Рене»). Мне за 30. В тридцать лет люди обыкновенно женятся - я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться». Гениальный Пушкин видел высокую поэзию в обычной жизни, в простоте и прозе ее: «жить как все, жить счастливо».

1831 год начался трагической потерей для поэта: 14 января умирает один из самых близких к нему людей - Антон Антонович Дельвиг. Дельвиг, подружив с Пушкиным с самого вступления в лицей, понял всю силу гения своего молодого товарища и постоянно поддерживал его. Еще 15-ти летнему Пушкину Дельвиг пишет:

 

Пушкин! Он и в лесах не укроется,

Лира выдаст его громким пением...

 

И Пушкин отвечал ему взаимностью («19 октября», 1825):

 

С младенчества дух песен в нас горел

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел:

Но я любил уже рукоплесканья,

Ты, гордый, пел для муз и для души;

Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,

Ты гений свой воспитывал в тиши...

 

Друзья Антона Дельвига - Евгений Баратынский, Петр Вяземский, Петр Плетнев - главной причиной его смерти считали запрещение по очередному доносу Булгарина издания «Литературной газеты». Это мнение подтверждал в одном из своих писем бывший директор Лицея - Егор Антонович Энгельгардт: «Он был болен только семь дней желчною гнилою горячкою, наведенною ему разными неприятными происшествиями, следствиями журнальной войны между ним и Булгариным... По разным своим связям Булгарин умел довести до того, что... Дельвигу запретили издавать далее сию Газету...»

«Литературная газета», редактором которой был А.А. Дельвиг, а в круг ближайших сотрудников входили Пушкин и Вяземский, возникла в период острой борьбы на возникшем после 1825 года совершенно новом для России «литературном рынке». Многое сплелось в этой борьбе: почти открытое доносительство и провокационные выходки Булгарина, борьба с «признанными авторитетами дворянской культуры» поборников «народности» и «буржуазной культуры» Н.И. Надеждина и Н.А. Погодина. Все это происходило на фоне становления «профессиональной» литературы, вспомним слова Пушкина, сказанные еще в 1824 году («Разговор книгопродавца с поэтом»):

 

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать...

 

Когда же дело касалось материальных интересов, то люди, подобные Булгарину, по словам Ю. Лотмана, «отбрасывали все нормы литературных и человеческих приличий». «Литературная газета» как раз и ставила своей целью борьбу за литературную нравственность, за юридическое положение писателя, за законодательную защиту писательских интересов и обуздание цензурных бесчинств. Обвинения в адрес газеты в «литературном аристократизме» сыпались с разных сторон, дело довершил Булгарин, представив ее чуть ли не «гнездом аристократического заговора», что для Николая I, страшившегося опасности именно со стороны дворянства, было достаточным аргументом для преследования «Литературной газеты».

Несмотря на то, что поэтическое наследие Дельвига не велико, имя его занимает достойное место в ряду поэтов Пушкинской поры. Дельвигу принадлежат слова песни, которую выпускники Царскосельского лицея пели на Торжественном акте на протяжении 20 лет, начиная с июня 1817 г., где были такие строки:

 

Обнимемся последний раз!

Судьба на вечную разлуку

Быть может породнила нас!

 

В июне 1831 года, отмечая «святую годовщину» окончания Лицея, Пушкин, для которого потеря близкого друга ощущалась как мрачное предзнаменование, произнес ставшие пророческими слова:

 

И мнится, очередь за мной,

Зовет меня мой Дельвиг милый,

Товарищ юности живой,

Товарищ юности унылой,

Товарищ песен молодых...

 

Эпиграммы Дельвига, его пародии, шуточные стихотворения отличались некоей грацией, чувством меры. Особое место в творчестве поэта занимали идиллические, антологические стихотворения, воскрешающие дух древних греческих произведений этого рода. Среди сочиненных им романсов и подражаний русским песням едва ли не самая популярная - «Русская песня» (1825):

 

Соловей, мой соловей,

Голосистый соловей!

Ты куда, куда летишь,

Где всю ночку пропоешь?

Кто-то бедная, как я,

Ночь прослушает тебя,

Не смыкаючи очей,

Утопаючи в слезах?

Ты лети, мой соловей,

Хоть за тридевять земель,

Хоть за синие моря,

На чужие берега;

Побывая во всех странах,

В деревнях и в городах:

Не найти тебе нигде

Горемышнее меня.

У меня ли у младой

Дорог жемчуг на груди,

У меня ли у младой

Жар-колечко на руке,

У меня ли у младой

В сердце миленький дружок.

В день осенний на груди

Крупный жемчуг потускнел,

В зимню ночку на руке

Распаялося кольцо,

А как нынешней весной

Разлюбил меня милой.

 

Песню положил на музыку Александр Александрович Алябьев, который после многих лет скитаний, отбывания ссылки по ложному обвинению, нашел в 1840 году свое счастье, обвенчавшись в Троицкой села Рязанцы церкви Богородского уезда с Екатериной Александровной Офросимовой, которую давно любил.

По отзывам современников, прославила «Соловья» в России его первая исполнительница московская красавица - цыганка Татьяна Демьяновна. Ее любили в Москве. Графиня Е.П. Ростопчина в стихотворении «Цыганский табор»(1831) так описывала выход Татьяны и ее пение:

 

Но вот гремящий хор внезапно умолкает,

И Таня томная одна меж них слышна,

И голос пламенный до сердца проникает,

И меланхолию вселяет в нем она.

Бледна, задумчива, страдальчески-прекрасна,

Она измучена сердечною грозой,

На ней видна печать любови нежной, страстной,

И все черты ее исполнены тоской.

О, как она мила!.. ее как грустно пенье!

Как сильно трогает, как нравится она!..

 

О прекрасном исполнении «Соловья» «знаменитой цыганкой Танюшей» остались многочисленные воспоминания. Лев Николаевич Толстой в «Детстве» говорил про отца, что он «певал, аккомпанируя себе на фортепьяно, романсы приятеля своего Алябьева» и откровенно сознавался, что «не знает лучше ничего... как певала цыганка Танюша». В числе влюбленных в цыганку был и друг Пушкина поэт Н.М. Языков, посвятивший ей такие строки:

 

Во мне душа трепещет и пылает,

Когда к тебе склоняясь головой,

Я слушаю, как дивный голос твой,

Томительный, журчит и замирает,

Как он кипит, веселый и живой!..

 

Где-то около 1829 года с Таней знакомится Пушкин. В передаче романиста Б.М. Маркевича сохранился Танин рассказ об этой первой встрече: «...жили мы тогда... на Садовой, в доме Чухина. Бежит ко мне Лукерья, кричит: «Ступай, Таня, гости приехали, слушать хотят». Я только косу расплела и повязала голову белым платком. Такой и выскочила. А в зале у нас четверо приехало, - трое знакомых: Голохвастов Александр,.. Протасьев-господин (не богородские ли оба землевладелецы? - Е.М.) и Павел Воинович Нащокин, который очень был влюблен в Ольгу, которая в нашем же хоре пела. А с ним еще один, небольшой ростом, губы толстые и кудлатый такой... И только он меня увидел, так и помер со смеху, зубы-то белые, большие, так и сверкают. Показывает на меня господам: «Поваренок! - кричит, - поваренок!» ... Засмеялась и я, только он мне очень некрасив показался... А Павел Воинович Нащокин говорит ему: «А вот, Пушкин, послушай, как этот поваренок поет!» А наши все в это время собрались; весь-то хор был небольшой, всего семь человек, только голоса отличные были... Романсов мы тогда мало пели, все больше русские песни, народные... Однако, когда я уже петь начала, были в моде сочиненные романсы. И главный был у меня: «Друг милый, друг милый, сдалека поспеши!» Как я его пропела, - Пушкин с лежанки скок! - он, как приехал, так и взобрался на лежанку, потому на дворе холодно было, и ко мне. Кричит: «Радость ты моя, радость моя, извини, что я тебя поваренком назвал, - ты бесценная прелесть, не поваренок!» И стал он с тех пор часто к нам ездить - один даже частенько езжал - и как ему вздумается: вечером, а то и утром приедет. И все одною мною занимается, петь заставит, а то и просто болтать начнет, и помирает он, хохочет, по-цыгански учится. А мы все читали, как он в стихах цыган кочевых описал. И я много помнила наизусть и раз прочла ему оттуда и говорю: «Как это вы хорошо про нашу сестру-цыганку написали!» А он опять в смех: «Я, говорит, на тебя новую поэму сочиню!»...»

Вернемся все же к событиям начала 1831 года. Приближается свадьба. Молодые хотели венчаться в домовой церкви князя Сергея Михайловича Голицына. Кстати, в доме князя с 1827 года проживал его родственник князь Михаил Петрович Голицын, богородский землевладелец, предводитель дворянства в 1807-1814 и 1826-1829 годах. Но Московский митрополит Филарет не разрешил венчания в домовой церкви и 18 февраля 1831 года Пушкины венчались в храме Большого Вознесения в Москве. По собственному признанию поэта, все важнейшие события его жизни совпадали с днем Вознесения. Как известно, он и родился в этот день. Позже Пушкин намеревался построить в Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Незадолго до своей смерти он говорил одному из своих друзей о таинственной связи всей своей жизни с одним великим днем духовного торжества: «Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая».

Митрополита Филарета связывало с Пушкиным давнее знакомство. Нельзя не отметить, что у митрополита было особое отношение к Богородскому уезду, этому «гнезду раскола». Он часто бывал в уезде, его стараниями возник Спасо-Преображенский Гуслицкий монастырь.

Пушкин видел Филарета, тогда еще архимандрита и ректора Петербургской духовной академии, на переводных экзаменах (1815 г.) и во второй день знаменитого Торжественного акта в Лицее. Илья Репин на своей картине изобразил Филарета сидящим по правую руку Г.Р. Державина, но Филарета в день, когда Державин слушал молодого Пушкина, не было в лицее. Это, может быть, не так важно, важнее то, что впоследствии состоялась их встреча на литературном поприще.

В 1830 году в «Северной пчеле» появилось стихотворение Пушкина «26 мая 1828 г.» (день его рождения), которое начиналось словами:

 

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?..

 

а заканчивалось совсем уничижительно:

 

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум.

 

Митрополиту Филарету стихотворение стало известно, видимо, еще до появления в печати. Его привезла митрополиту Елизавета Хитрово, очень близкий к поэту человек.

Филарет, зорко следивший за русскою литературой, решил не оставлять этого стихотворения без ответа и противопоставить «языческой» вере в силу слепого рока «разумную и благую волю Творца и Промыслителя мира». Сохраняя пушкинский стихотворный размер, почти те же слова и выражения, Филарет создает как бы параллельное стихотворение, но с противоположным смыслом:

 

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога мне дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал

Вспомнись мне, забвенный мною!

Просияй сквозь сумрак дум!

И созиждется Тобою

Сердце чисто, правый ум.

 

Ответ владыки Филарета не был опубликован при жизни поэта и был известен только по спискам, а самому поэту текст передала та же Хитрово. Все сношения «позднего» Пушкина со святителем Филаретом происходили только через нее.

Пушкин отвечает на стихотворение митрополита замечательными «Стансами» (1830 г.) - «В часы забав иль праздной скуки», где говорит о своем отношении к наставлениям пастыря Церкви:

 

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт.

 

По требованию цензора Пушкин изменил редакцию последней строфы, которая первоначально звучала:

 

Твоим огнем душа согрета,

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт.

 

Были в их взаимоотношениях и курьезные случаи. Митрополит жаловался Бенкендорфу на одну строчку в седьмой главе «Онегине» - «И стаи галок на крестах»:

 

..............вот уж по Тверской

Возок несется чрез ухабы.

Мелькают мимо будки, бабы,

Мальчишки, лавки, фонари,

Дворцы, сады, монастыри,

Бухарцы, сани, огороды,

Купцы, лачужки, мужики,

Бульвары, башни, казаки,

Аптеки, магазины моды,

Балконы, львы на воротах,

И стаи галок на крестах.

 

Здесь Филарет нашел «оскорбление святыни». Цензор, призванный к ответу за пропущенные им такие строки, справедливо возразил: «...галки действительно садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь более всего московский полицмейстер, допускающий это, а не поэт и цензор». Бенкендорф учтиво ответил Филарету, что дело не стоит того, чтобы в него «вмешивалась такая почтенная духовная особа».

На стихотворение «Дар напрасный, дар случайный» были и другие стихотворные отклики: стихотворение И.П. Клюшникова, поэта «мало писавшего, но много думавшего» (отзыв Н.Ф. Федорова) - «Жизнь» (1840 г.), с первыми строками:

 

Дар мгновенный, дар прекрасный

Жизнь, зачем ты мне дана?..

 

а также В.А. Кожевникова - «Цель жизни» (1898 г.):

 

Жизнь дана нам не напрасно

Не случайный дар она!..

 

А вот мнение о стихотворении Пушкина оригинального русского мыслителя, автора «Философии общего дела», Н.Ф. Федорова, преподававшего географию и историю в богородском училище в 1858-1866 гг.: «Если на одну чашу весов положить это изумительное по глубине, широте и высоте стихотворение, а на другую чашку весов все прочие его творения, то перевесит оно, это стихотворение». Федоров особенно подчеркивал, что «только такой поэт, после уж того, как он написал «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», мог задать вопрос: «Жизнь, зачем ты мне дана?» - задать этот вопрос для того, чтобы призвать всех к решению вопроса: зачем нам всем она дана? Чем наполнить сердце? Какое дело дать праздному уму? Очевидно, поэзия не скрывала от него жизненного горя или зла»...

Эти рассуждения Федорова были вызваны, в частности, предстоящими юбилейными торжествами 1899 года и он говорил в те дни, что «не литавры и фанфары нужны», что нельзя ограничиваться «обожанием» Пушкина, надо быть «продолжателями Пушкина»: «Нынешнее увлечение Пушкиным надо бы употребить на раскрытие цели жизни... надо бы подумать и о временах грядущих...»

Через несколько дней после свадьбы молодые дали бал на своей московской квартире. Один из приглашенных вспоминал: «...они как два голубка. Дай Бог, чтобы всегда так продолжалось. Много все танцевали... я также танцевал... по приказанию старика Юсупова, который говорил: "...и я бы танцевал, если бы у меня были силы"». Скорее всего, на этом балу Пушкин и Юсупов виделись в последний раз. 15 июля 1831 года «частью от холеры, частью от удара, частью от 80-ти лет» умирает князь Николай Борисович Юсупов, почти 30 лет жизни которого были самым тесным образом связаны с Богородским уездом. Пушкин писал Плетневу 22 июля: «...Ох, уж эта холера! Мой Юсупов умер, наш Хвостов умер. Авось смерть удовольствуется сими двумя жертвами». Пушкин слышал фамилию Юсупова с самого раннего детства, более семи лет - с 1800 по 1807 год семья Пушкиных жила на разных квартирах на одной улице - Большой Хомутовке, в приходе церкви Св. Харитония (Исповедника) в Огородниках. В конце 1801 года семья Пушкиных сняла на этой же улице каменный дом во владении князя Юсупова (ныне Б. Харитоньевский пер., №21), где прожили до октября 1803 года. Это запомнившееся ему с раннего детства место Москвы Пушкин вспомнит в «Евгении Онегине». Прочитаем еще раз пушкинские строки о въезде Лариных в Москву:

 

Уже столпы заставы

Белеют; вот уж по Тверской

Возок несется чрез ухабы.

В сей утомительной прогулке

Проходит час-другой, и вот

У Харитонья в переулке

Возок пред домом у ворот

Остановился. К старой тетке,

Четвертый год больной в чахотке,

Они приехали теперь.

 

Юсуповские палаты выглядели тогда весьма живописно, они и сейчас, несмотря на беспощадное время и позднейшие наслоения, впечатляют. Напротив дома Юсупова находился принадлежавший ему обширный сад, огороженный каменной стеной. Были здесь мраморные статуи, беседки, искусственные руины, аллеи, затененные плющом, оранжереи, овальный пруд, фонтан... Сад был открыт для друзей Юсупова, и маленький Саша даже тогда, когда семья уже выехала из юсуповского дома, ходил туда гулять с няней Ариной Родионовной.

В 1830 году в своем стихотворении «В начале жизни школу помню я...» поэт вспомнит о своих впечатлениях от сада своего детства, которым мог быть и Юсупов сад и Царскосельский, с его кумирами на Камероновой галерее:

 

В начале жизни школу помню я;

Там нас, детей беспечных, было много;

Неровная и резвая семья;

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал.

Там нежила меня теней прохлада;

Я предавал мечтам свой юный ум,

И праздно мыслить было мне отрада.

Любил я светлых вод и листьев шум,

И белые в тени дерев кумиры,

И в ликах их печать недвижных дум.

Всё - мраморные циркули и лиры,

Мечи и свитки в мраморных руках,

На главах лавры, на плечах порфиры -

Всё наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слезы вдохновенья,

При виде их, рождались на глазах.

Средь отроков я молча целый день

Бродил угрюмый - всё кумиры сада

На душу мне свою бросали тень.

 

Не этот ли сад навеял и некоторые образы «Руслана и Людмилы»:

 

Там чудеса: там леший бродит,

Русалка на ветвях сидит;

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей...

 

Князь Н.Б. Юсупов владел собственным театром на Хомутовке (старое название Б. Харитоньевского пер.), в спектаклях которого, с большой вероятностью, мог выступать и отец поэта - Сергей Львович Пушкин. Ольга - сестра поэта, вспоминала, что ни один любительский театр не мог обойтись без отца и без брата его Василия Львовича - «оба они играли в совершенстве». И театр и знаменитая «Подмосковная» князя - Архангельское, не говоря уж о его многочисленных фабриках и заводах, были тесно связаны с богородской Купавной, с купавинскими мастерами и художниками.

Елизавета Петровна Янькова (ее внук Д. Благово собрал ее воспоминания в книгу «Рассказы бабушки»), хорошо знавшая старого князя, отзывалась о нем: «Князь Николай Борисович Юсупов был одним из самых последних старожилов Екатерининского двора, когда-либо живших в Москве, и вельможа в полном смысле. Прадед его был знатный мурза татарского происхождения, принявший православие... Князь Юсупов был весьма богат, любил роскошь, умел блеснуть, когда нужно, и, будучи очень даже щедр, был, однако, вместе с тем и весьма расчетлив... Он очень любил картины, мрамор, бронзу и всякие дорогие и хорошие вещи, и собрал у себя в Архангельском столько всяких ценных редкостей, что подобного собрания, говорят, ни у кого из частных лиц нет в России, разве только у Шереметева». Елизавета Петровна сокрушалась, что Юсупов не оставил дневников - многое он, видимо, хранил в своих воспоминаниях - «этот вельможа, служивший более шестидесяти лет при четырех государях, видевший три коронации, знавший столько иностранных королей, вельмож, принцев и знаменитостей». Янькова вспоминала, что «многие из иностранных ученых были с Юсуповым в переписке; он дружески был знаком со стариком Вольтером, не раз бывал у него в поместье Фернье, находился с ним в переписке и на память о нем велел изваять точное его изображение и поставил у себя в библиотеке». Во время своего путешествия по Европе, предпринятого с целью самообразования, Юсупов, по словам Яньковой, «всех удивлял своим умом, любезностью, познаниями и великолепием и между вельможами держал себя с большим тактом и достоинством». А среди тех, кого он посетил, были Людовик XVI и его «прекрасная молодая жена» Мария-Антуанетта, царствующие особы Австрии и Германии, первые лица Англии и Испании.

В 1827 году Пушкин вместе с приятелем Сергеем Соболевским посетили Юсупова в его Архангельском. Соболевский любил вспоминать, как они «ездили раннею весною, верхами, - и просвещенный вельможа екатерининских времен встретил их со всею любезностью гостеприимства». В 1829 году Юсупов приглашает Пушкина вновь, но поэт, не имея тогда возможности воспользоваться сделанным ему предложением (он побывает в Архангельском летом 1830 года вместе с П.А. Вяземским), ответил князю знаменитым посланием «К вельможе». Одним оно показалось проявлением низкопоклонства. Других удивляло, что Пушкин обратился с политическими рассуждениями к «сибариту», которому «в голову, вероятно, никогда не входили этакие отвлеченности». Для поэта же это стихотворное послание было продолжением его размышлений, вызвавших к жизни стихотворение «Моя родословная». Отвечая «стороннику буржуазного прогресса» Н.А. Полевому, объявившему войну дворянской культуре и обвинявшему поэта в низкопоклонстве перед «знатным барином» Юсуповым, Пушкин в своих заметках «Опровержения на критики» писал: «...г-на Полевого нельзя упрекнуть в низком подобострастии пред знатными: мы готовы обвинить его в юношеской заносчивости, не уважающей ни лет, ни звания, ни славы и оскорбляющей равно память мертвых и отношения к живым». Поэт развивает свою мысль: «...от кого бы я ни происходил - от разночинцев, вышедших во дворяне, или от исторического боярского рода, одного из самых старинных,.. образ мнений моих от этого никак не зависел... Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа. Смотря около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожались... и имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам!» И далее: «Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим».

Послание было написано, по существу, к 80-летию известного деятеля России, оно как бы подводило итог его обширной деятельности. Перечитаем его еще раз, - и сейчас, спустя более чем 150 лет, высокие слова в адрес князя Юсупова не кажутся нам преувеличением.

Пушкин воспринял Н.Б. Юсупова, в частности, не только владельцем, но и творцом усадьбы в селе Архангельском:

 

...увижу сей дворец,

Где циркуль зодчего, палитра и резец

Ученой прихоти твоей повиновались

И вдохновенные в волшебстве состязались.

 

В XVIII веке сотворчество владельцев-помещиков с архитекторами при постройке усадеб было частым явлением. Тем более это естественно для много повидавшего и образованного Юсупова. Александр Герцен подметил, что помещики того времени обладали «шириною вкуса». Вот и знакомый нам поэт И.М. Долгоруков в одном из своих шутливых стихотворений рекомендовал, чем заняться на балу не танцующему мужу: «ходи и архитектурные ошибки примечай».

Будучи директором Императорского фарфорового завода, владельцем стеклянного завода, шпалерной мануфактуры, нескольких шелковых, бумажных и суконных фабрик, Юсупов вел дела на широкую ногу, на предприятиях устанавливались современные механизмы, паровые машины, приглашались иностранные мастера, выращивались и собственные кадры, что князем всемерно поощрялось. В единственных дошедших до нас воспоминаниях купавинского рабочего Петра Кротова Юсупов предстает человеком «попечительным» о нуждах фабричных, «который татарской будучи крови, по человечеству - истинный христианин». Во время затруднений со сбытом шелковых тканей Юсупов создает в Купавне «для занятия фабричного населения» еще и суконную фабрику, которая с годами стала крупнейшим предприятием в России. Владея многими фабриками и заводами, князь впервые в России применил у себя разделение и специализацию производства. Не будет преувеличением сказать, что развитию многих промыслов, их художественному уровню, Богородский уезд обязан, отчасти, своим вовлечением в 1804-1831 гг. в круг юсуповских предприятий. Князь обладал обширными знаниями сам, о нем вспоминают как о «создателе школ для обучения фабричных детей».

Вот и наблюдательный Пушкин пишет в «Послании»:

 

Ученье делалось на время твой кумир:

Уединялся ты. За твой суровый пир

То чтитель промысла, то скептик, то безбожник,

Садился Дидерот на шаткий свой треножник,

Бросал парик, глаза в восторге закрывал

И проповедовал. И скромно ты внимал...

 

Как и многое из написанного поэтом, содержание «Послания» не сводится только к личности князя Юсупова, оно много шире - Виссарион Белинский увидел в нем «в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей».

В дневниках самого Пушкина, в многочисленных воспоминаниях современников, часто упоминаются литературные вечера «...у Жуковского... у Одоевского... у Карамзиной». В 1830-х годах среди литераторов Петербурга был знаменит кабинет Владимира Федоровича Одоевского, во флигеле скромного особняка Марии Васильевны Ланской (1767-1842) в Машковом переулке, между Дворцовой набережной и Большой Миллионной улицей. Старший сын Марии Васильевны - Сергей Степанович Ланской - богородский землевладелец, оказавший материальную помощь уездному земству в самые первые, наиболее трудные годы его становления. Ее дочь - Ольга Степановна - жена В.Ф. Одоевского. В.А. Соллогуб писал: «...в этом безмятежном святилище знаний, мысли, согласия, радушия сходился по субботам весь цвет петербургского населения». Кроме Пушкина и писателей его круга - Жуковского, Вяземского, Крылова, Плетнева, Гоголя, бывших в дружеских отношениях с Одоевским, здесь можно было встретить и молодых, только начинающих свою творческую жизнь, литераторов. Об Одоевских оставил воспоминания В. Ленц в «Приключениях лифляндца в Петербурге»: «В 1833 году князь Владимир Одоевский, уже известный писатель, принимал у себя каждую субботу, после театра. Прийти к нему прежде 11 часов было рано... Общество проводило вечер в двух маленьких комнатках и только к концу переходило в верхний этаж, в «львиную пещеру«, то есть в просторную библиотеку князя. Княгиня, величественно восседая перед большим серебряным самоваром, сама разливала чай, тогда как в других домах его разносили лакеи совсем уже готовый...»

В письме к Нащокину (21 июля 1831) Пушкин сообщает: «...зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне Царем. Царь со мною очень милостив и любезен. Того и гляди, попаду во временщики...» Претворялась в жизнь давняя мечта поэта заняться историческими изысканиями. Еще в 1827 году Пушкин, по свидетельству А.Н. Вульфа, сказал: «Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову - пером Курбского. Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно писать и царствование Николая I». В Царском Селе, куда переехали из Москвы Пушкины и где спасались от холеры царская семья и Двор, в июле месяце 1831 г. состоялась встреча Николая I с Пушкиным. Встреча была, скорее всего, случайной - на прогулке. Между ними состоялся разговор, результатом которого и стало «высочайшее» разрешение поэту заниматься в архивах. После разговора с царем Пушкин подал официальную записку на имя А.X. Бенкендорфа (около 21-22 июля), где, в частности, писал: «Более соответствовало бы моим занятиям и склонностям заняться историческими изысканиями в наших Государственных Архивах и библиотеках. Не смею и не желаю взять на себя звание Историографа после незабвенного Карамзина; но могу со временем исполнить давнишнее мое желание написать историю Петра Великого и его наследников до Государя Петра III». Спустя некоторое время Пушкин был зачислен на службу в Министерство иностранных дел, б декабря 1831 году ему был присвоен чин титулярного советника, жалованье положено в 5000 рублей в год (для чиновника с его маленьким чином оклад неслыханный, но что эти деньги, если только квартира в Петербурге, нанятая в 1833 году, будет обходиться семье в год 4800 рублей). Царь не смотрел на Пушкина как на чиновника, не устанавливал ему никаких обязанностей, кроме взятого на себя самим поэтом обязательства написать историю Петра. Но и эта должность и последующее назначение Пушкина камер-юнкером настолько привязали его ко Двору, вызвали такие расходы, что Пушкин сделается заложником этих царских «милостей» - предвестников гибели поэта. В 1834 году Пушкин с горечью напишет жене: «Я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами». Не говоря уже о том, что камер-юнкерство более чем тридцатилетний поэт считал для себя унизительным. В том же 1834 году 17 апреля он пишет жене: «...государь был недоволен отсутствием многих... камер-юнкеров... Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки... Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовым (1815 г. рожд. - Е.М.) или Реймарсом. Ни за какие благополучия!». Почти через месяц, 29 мая, Пушкин опять возвращается к этим же проблемам: «...надобно будет, кажется, выйти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства, и я уверен, что тебе не труднее будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль»...

Вернемся, все же, к событиям 1831 года. «С 1831 года, - писал П.А. Плетнев в некрологе поэта, - Пушкин избрал для себя великий труд, который требовал долговременного изучения предмета, множества предварительных занятий и гениального исполнения». В другом месте тот же Плетнев писал: «Он готовил нам историю Петра Великого. Эта мысль, овладевшая его душою, занимала его преимущественно в последние годы».

Такой знаменательный поворот в творческих устремлениях Пушкина был не случайным. Идея историзма занимала Пушкина еще с 1820-х годов, времен «Полтавы». В знаменитую Болдинскую осень (1830) в «Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы» он опять обращался к теме о высшем предназначении жизни:

 

Жизни мышья беготня...

Что тревожишь ты меня?

Что ты значишь, скучный шепот?

Укоризна или ропот

Мной утраченного дня?

От меня чего ты хочешь?

Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу,

Смысла я в тебе ищу...

 

Напомним о невеселых дорожных размышлениях 1830 года, прибавим к ним народные волнения 1830-31 годов и восстание в Польше. В болдинских черновых набросках «Истории села Горохина» («Горохино» превратилось в «Горюхино» много позже) появляется тема крестьянских волнений, которая уже больше никогда не сходит со страниц пушкинских произведений.

В конце мая 1833 года Пушкин завершает работу над первоначальным текстом «Истории Пугачева», а в июле 1833 г. он обращается с письмом к А.X. Бенкендорфу с просьбой об отпуске на 2-3 месяца для поездки в свое нижегородское имение, а также в Казань и Оренбург. В сохранившемся черновике письма - обращение непосредственно к Государю: «Умоляю Его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний». Николай I велел запросить о причине поездки. Пушкин пишет начальнику канцелярии III отделения А.Н. Мордвинову (30 июля): «Мне необходимо... кончить книгу, давно мною начатую, и которая доставит мне деньги, в коих имею нужду... Кроме жалования, определенного мне щедростию Его Величества, нет у меня постоянного дохода; между тем жизнь в столице дорога и с умножением моего семейства (к этому времени в семье уже было двое детей: дочь Маша и сын Саша - Е.М.) умножаются и расходы... Может быть, Государю угодно знать, какую именно книгу я хочу дописать в деревне: это роман, коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани, и вот почему хотелось бы мне посетить обе сии губернии...» 7 августа Мордвинов уведомляет Пушкина о том, что ему разрешен отпуск на четыре месяца для поездки в Казань и Оренбург, а 17 августа Пушкин уезжает в Москву. Он побывал в Захарове, где прошли его детские годы, заехал в Ярополец (имение Гончаровых), повидался там с тещей, и остановился в доме Гончаровых на Б. Никитской. 26 августа Пушкин поздравил жену с именинами, 27 августа с днем рожденья, а перед этим еще с дороги (21 августа) он напишет ей такие строки: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, - а душу твою люблю еще более твоего лица». 27 августа Пушкин нанес визит А.Я. Булгакову, занимавшему в то время должность московского почтового директора, и получил от него особую подорожную «по Высочайшему повелению» - «лист для смотрителей почтовых станций», на неблагожелательность смотрителей Пушкин еще раньше жаловался жене: «...очень мало меня уважают, несмотря на то, что я пишу прекрасные стишки».

«Подорожные» были введены еще при Петре Великом в 1718 году, когда была установлена так называемая «ординарная почта» из Петербурга во все главные города государства раз или два в неделю. Правда, при жизни Петра удалось осуществить нововведение только от столицы до Москвы. Значительное усовершенствование почт было проведено в царствование Елизаветы Петровны, а еще более при Екатерине И, когда были установлены «подробные правила приема, записи в книги, укладки, отправления, осмотра на дороге и раздачи корреспонденции на всех почтовых местах». Генерал-губернаторам было предписано «стараться об учреждении на тех же основаниях почт между губернскими и уездными городами». Было обращено внимание на состояние почтовых трактов, собраны подробные планы существующих дорог, описания станций, сведения о ямщиках и т.д. На почту стали смотреть уже как на возможный источник государственного дохода, возникло так называемое «фискальное» значение почты. Считается, что именно при Екатерине II заложены были «основания нынешнего положения почтовой части в России».

Для перевозки почты предназначались ямщики; платеж им жалования был прекращен, но они были освобождены от рекрутской повинности и податей, а за «гоньбу» получали прогонные. Нужные для взимания лошадей как под почту, так и для частных проезжающих «Подорожные» печатались единообразно по установленной форме. Проезжавшие «по почте» стали делиться на проезжавших по казенной и частной надобностям. Количество лошадей, выделяемых для частных лиц с «Подорожной», зависело от чина. Пушкину как титулярному советнику полагалось три лошади. Для проезжающих «по казенной надобности»была установлена определенная такса. Для тех кто ехал по частным делам и не имел подорожной «поверстная» цена пользования лошадьми была договорной и очень высокой, поэтому большая часть путешествующих предпочитала передвигаться «на долгих», т.е. на собственных лошадях, давая им отдохнуть в дороге. Потише, но намного дешевле.

29 августа 1833 года, после прощального ужина у П.В. Нащокина, который провожал поэта «шампанским, жженкой и молитвами», Пушкин отъезжает из Москвы в свою далекую поездку. В этот раз Пушкин будет путешествовать сравнительно удобно, в своей коляске и со своим лакеем, о котором по прошествии немногих дней напишет жене (19 сентября): «Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги, и по станциям называет меня то графом, то генералом». Уже на обратном пути - из Москвы в Петербург - Пушкин не выдержит и ссадит пьяного слугу с козел. Нащокину, обнаружившему его поутру спящим у порога своего дома, придется отправлять его в столицу к хозяину.

Обычная дорога от Москвы до Нижнего Новгорода составляла тогда 443,5 версты и за Владимиром она проходила через Вязники, Гороховец, где сворачивала на Горбатов, и через большое село Богородское шла к Арзамасскому тракту, в город въезжали через Арзамасскую заставу. Некоторые путешественники и торговые обозы сворачивали с трассы даже во Владимире и следовали в Нижний через Муром и далее к Арзамасу и по Арзамасскому тракту. Уж больно тяжел был участок от Гороховца через Горбатов до Нижнего. Местные власти часто отмечали, что «въезды на горы, особенно по Горбатовскому уезду от границ Владимирской губернии, очень круты, почти невозможны для следования с тяжестями, а потому и съезды с оных опасны». Короткий же путь от Гороховца к Нижнему был заболочен, и по нему ездили, очевидно, только зимой.

Именно через Горбатов и Богородское поехал Пушкин. Попробуем и здесь мысленно совершить путешествие вместе с поэтом. В 11 верстах за Владимиром взор привлекал Боголюбский монастырь, чье создание, по преданию, благословила сама Богородица. В 1155 году князь Андрей Юрьевич, вошедший в историю как Боголюбский, со свитой проезжал здесь, вблизи слияния Нерли и Клязьмы, двигаясь из Киева в Суздаль, в свою вотчину. Князь вез с собой икону Богоматери, будущую «Владимирскую». И вдруг кони встали, отказываясь двинуться с места. Князь усердно молился, и Матерь Божья сама явилась ему, «осияв неземным светом шатер князя, и людей его, и место будущего града». На этом месте князь основал замок свой и повелел написать «явленный ему образ Богоматери. Икона Боголюбской Богоматери почиталась наряду с Владимирской. Тогда и появился на высоком берегу Клязьмы «город камен именем Боголюбый». Нельзя не вспомнить, что икона Божьей матери Владимирская по крайней мере дважды была провезена через Богородск: сперва ее спешно укрыли в Муроме от надвигающихся на Москву наполеоновских войск и сразу же после ухода Наполеона из Москвы икона была возвращена в Успенский собор Кремля.

Вязниковская слобода, расположенная в 120 верстах от Владимира, - место паломничества к чудотворному образу Казанской иконы Божьей Матери, в 1778 году стала уездным городом Вязники. Здесь «исстари» славились фабрики, производящие льняное полотно и юфть; были развиты иконопись, резьба по дереву; местное купечество широко торговало сукнами и шелковыми материями, получаемыми из Московской губернии и с ярмарок: Ростовской и Нижегородской. Значительным источником доходов обывателей были яблоневые и вишневые сады. Здесь был выведен знаменитый вязниковский сорт вишни, получивший спустя годы название «владимирского». Клязьма в этих местах «полноводна». Да и место древнее - пригородная слобода Ярополчь сохранила свое название еще из XIV века. Ярополчь был важным административным и укрепленным пунктом, обнесенным по указу царя Алексея Михайловича в 1676 году земляным валом с дубовыми стенами и каменными башнями. Пожар 1703 года уничтожил Ярополчь и в начале XVIII века экономическим центром стала опять промышленная, старинная слобода «на вязьях», названная так по вязкому низменному местоположению под горой.

Совсем недалеко от Вязников, верстах в 30, последний на пути город Владимирской губернии - Гороховец, ставший уездным с 1778 г., также расположенный на берегу Клязьмы, и также окруженный дремучими лесами. Н. Тярин пишет, что «главное занятие жителей состоит в выделывании кож, женщины прядут весьма тонкие нитки, здесь также много делают яблоневой пастилы». Город славился огородничеством и садоводством, и здесь та же знаменитая владимирская вишня. Довольно бойко шла торговля товарами из Московской и Владимирской губерний, значительным было влияние Нижегородской ярмарки. Проезжая по Гороховецкому уезду, Пушкин мог заметить, что уезд разделен Клязьмой на совершенно непохожие части. Северная половина, левобережье Клязьмы, представлялась «скучной, молчаливой пустыней». Сплошной сосновый лес, так называемый Заклязьменский бор, который тянется верст на 150 в длину и верст на 40 в ширину. Можно было проехать десятки верст и не встретить ничего, кроме вековых сосен и песку. Крестьяне этих мест земледелием почти не занимались, главным для них была переработка шерсти. Уходили и на сторону, славились местные плотники, пильщики, котельщики и винокуры. Крестьяне правого же берега Клязьмы - ближе к границе Нижегородской губернии и Горбатову - редко отправлялись на дальние заработки, они имели весьма выгодные промыслы дома: возделывали лен, изготавливали из дерева дуги, полозья, бочонки, гребни и т.п. Путешественники отмечали и разницу в характерах жителей «залесной» и «нагорной» частей Гороховецкого уезда. В то время как первые угрюмы и вялы, как люди привыкшие к тяжкому труду, другие же - люди живые и веселые - «все родня и все друзья».

Вот и путешествующий Н. Тярин при въезде в Нижегородскую губернию сразу же оценил «великие преимущества сего края перед многими другими»: «обширные луга с превосходными пастбищами,.. удобренные земли, многообразие в богатствах природы, изобилие в корабельном лесе и реках» и считал справедливым назвать край «Российскою Силезиею».

Жители небольшого уездного городка Горбатова, расположенного на высоком берегу Оки, занимались садоводством и «приготовлением снастей для рыбной ловли». Местность Горбатовского уезда исстари носила названия Березополья. С постройкой в 1672 году церкви селение стало селом Горбатовым, а с 1779 года - уездным городом. Горбатовский уезд в первой половине прошлого века из всех уездов был наиболее промышленным в Нижегородской губернии. Мещане города и крестьяне 32 близлежащих селений занимались канатно-прядильным производством. К уезду относилось село Павлово - крупный центр металлообрабатывающей промышленности и с. Богородское, известное высоким качеством выделки кож. Главными предметами еженедельного торга в городе являлись хлеб и пенька. Добавим к этому, что Горбатов, промышленность которого и в наши дни заключается в изготовлении канатов, сохранил, во многом, облик города середины XIX века.

Обширное село Богородское являлось вотчиной графов Шереметевых и было, пожалуй, побогаче не только Горбатова, но и многих других уездных городов губернии: четыре церкви, аптека, училище, «большой сад,.. служащий местом гулянья в праздничные дни для здешних жителей». Жители славились «кожевенным искусством». Кожевенное производство в селе было известно еще в начале XVII века, когда оно было подарено Козьме Минину. Позднейшие владельцы села - Шереметевы, способствовали развитию промысла. Как раз на 1830-е годы приходится возникновение в этих местах гончарного промысла, чему способствовало наличие местной горшечной глины и огромный рынок сбыта в «низовых» (по Волге) городах. Путешественники отмечали и некоторые отличительные черты характера богородских жителей: недоверие и пренебрежение к лицам другого круга, а также «сильное стремление к грамотности».

В Богородском уезде тоже были села намного богаче и обширнее уездного города. Дело в том, что для будущего уездного города выбиралось селение, принадлежавшее, как правило, казне, или же назначалось совсем незаселенное место на казенных, опять же, землях. Иначе государству пришлось бы нести большие расходы по выкупу строений, земельных угодий и лесов у собственников.

Воспитанник коммерческой академии Н. Тярин описывает Нижний Новгород «высоким слогом»: «Построенный на величественном берегу, он гордо возвышает белокаменные верхи свои к небу среди роскошной природы, беспрестанно оживляемой деятельностью человеческой. Пространство сего города составляет 1505 десятин, 630 сажень, на коих помещается 23477 человек жителей». Нижегородский Кремль выстроен еще в 1523 году итальянским архитектором Петром Фрязиным (Пьетро Антонио Солари), потомственным итальянским зодчим, участвовавшим вместе со своим отцом в строительстве Миланского собора. Интересно, что российская фамилия нескольких итальянских мастеров - Фрязины, вошла в топонимику Богородского края: появились селения Фрязино и Фряново в «шелковом» северном районе края и Фрязино (Фрязинова) в южном - «фарфоровом». Надо сказать, что наши путешественники застали еще «старый» Нижний. В 1834 году, во время приезда в город Николая I, было принято решение о перестройке города, для чего был создан особый комитет, в 1838 году был утвержден новый генеральный план города. В конце XIX столетия о городе писали, что он «по красоте своей не имеет соперников, разве за исключением Киева».

В 1812 году в Нижнем нашли пристанище от военных бедствий многие деятели русской культуры: Н.М. Карамзин, Д.Н. Бантыш-Каменский, А.Ф. Малиновский, Ю.А. Нелединский-Мелецкий, К.Ф. Батюшков, первый ратник Московского ополчения С.Н. Глинка... Был среди них и дядя поэта Василий Львович Пушкин, обратившийся тогда с посланием к жителям приютившего их города:

 

Примите нас под свой покров,

Питомцы Волжских берегов!

Примите нас, мы все родные!

Мы дети матушки-Москвы!

Веселья, счастья дни златые,

Как быстрый вихрь промчались вы!

Погибнет он! Москва восстанет!

Она и в бедствиях славна;

Погибнет он! Бог Русских грянет!

Россия будет спасена.

Примите нас под свой покров,

Питомцы Волжских берегов!

 

Пушкин, конечно же, встречал при своих поездках бредущих по дороге арестантов. Владимирка, по крайней мере, до 1862 года, когда по царскому Указу каторжан и ссыльных до Нижнего Новгорода стали перевозить только по «железке», была дорогой каторжной. Дорога и приспособлена была для главной цели - пешему ходу по ней арестантов, которые двигались по самой дороге, а конвоиры - по возвышающимся по обеим сторонам «бакенам». Потому-то и образовывался, по словам Пушкина (письмо от 30 сентября 1830), «ящик с грязью», который в ненастную погоду был непроезжаем для повозок, не легче было и пешим арестантам. Среди шедших по дороге осужденных были разные люди. О составе преступников можно судить по данным одного этапа 1830 года: в Московском тюремном замке содержалось 3638 заключенных, которые должны были отправиться в скором времени на каторгу или на поселение, среди них: 906 - за кражи, 875 - за неимение вида на жительство, беспаспортных, 258 - беглых крестьян, 156 - за нищенство, 10 - за лихоимство, 26 - за оскопление себя, 10 - за членовредительство во избежание службы в армии, 6 - за обращение в раскол, 25 - грабители, 10 - поджигатели, 1 - за кражу с пожара. Большинство из них доставляли из Бутырок на Воробьевы Горы - в пересыльную тюрьму, где арестантов брили, откуда и отправлялись этапные команды на Владимирку и дальше - в Сибирь. Тяжело было идти в кандалах, но еще более тяжко - «на пруте», когда арестантам одевали на руку «наручье», соединенное цепью с саженным (чуть более 2 метров) прутом. Таким образом сковывались вместе семь арестантов. Так они, семь человек, и двигались неразлучно, и спали, и нужду справляли. Бывало, что помрет в дороге один из них, так его тело и тянут до ближайшей пересылки. Ключ от замка, «запирающего» прут, вкладывался в пакет с сургучной печатью - и поехал ключ в пакете из Москвы до Богородска, например, и раньше Богородска замок не отомкнут, и так от этапа до этапа. Особо восставал против такого рода «отягощения участи арестантов» известный «святой доктор» Федор Петрович Гааз (1780-1853), который, занимая с 1828 года должность главного врача Московских тюрем, спас многих арестантов. Названия некоторых населенных мест вдоль Владимирки легенда связывает с ее каторжным прошлым: Горенки, Псарьки, Кузнецы, Ожерелки... Так называемые этапные дворы располагались, как правило, через 25 верст. По Владимирке первый такой двор после Рогожской заставы находился в деревне Новая, второй - в самом Богородске. Этапные дворы располагались, как правило, на сухих, возвышенных местах. В Богородске, например, место бывшего такого двора в 1880-х годах предполагалось под постройку городской больницы: «площадь сухая, близко к парку и вообще на сказанном месте воздух всегда бывает хорош».

Именно в 1833 году почти подле Нижнего у Пушкина произошла поразившая его встреча, он рассказывал о ней своим друзьям, и вот как вспоминала этот рассказ А.О. Смирнова-Россет: «...Пушкин мне рассказывал, что под Нижним он встретил этапных... Несчастные шли закованные пешком в Сибирь и останавливались по этапам. Во всех станциях есть этапные избы с железными решетками, где они ночуют, а мужики обязаны их кормить. Наш добрый народ их называет несчастными...

С ними шла девушка не в оковах, у нас женщин не заковывают. Она была чудной красоты и укрывалась от солнца широким листом капусты. "А ты, красавица, зачем?" Она весело отвечала: "Убила незаконнорожденную дочь пяти лет и мать за то, что напрасно журила". Пушкин оцепенел от ужаса».

В другой раз Смирнова-Россет добавляла к этому рассказу, что поэта особенно поразило выражение невинности на лице молодой женщины и, еще не спросив ее ни о чем, он протянул ей деньги. Услышав ответ красавицы, Пушкин, как он сам говорил, почувствовал, что «у него волосы дыбом встали».

Пушкин приехал в Нижний Новгород 2 сентября, в первой половине дня, и если учесть, что 29 августа из Москвы выехал только после обеда, то затратил он на дорогу почти четверо суток и ехал, не останавливаясь и на ночь, со средней скоростью почти 110 верст за полный день. Сразу же по приезде поэт пишет два письма жене. В первом сообщает: «...Дорога хороша, но под Москвою нет лошадей, я повсюду ждал по нескольку часов и насилу дотащился до Нижнего сегодня, т.е. в пятые сутки... об городе скажу только тебе: улицы широкие и хорошо мощеные, дома построены основательно...»

Во втором письме жене, отправленном в тот же день, Пушкин уже подробно объясняет причину задержки в дороге: «...Ух, женка, страшно! теперь следует важное признанье. Сказать ли тебе словечко, утерпит ли твое сердечко? Я нарочно тянул письмо рассказами о Московских моих обедах, чтоб как можно позже дойти до сего рокового места; ну, так уж и быть, узнай, что на второй станции, где не давали мне лошадей, встретил я некоторую Городничиху, едущую с теткой из Москвы к мужу и обижаемую на всех станциях. Она приняла меня (за смотрителя) весьма дурно и нараспев начала меня усовещивать и уговаривать: как вам не стыдно? на что это похоже? две тройки стоят на конюшне, а вы мне ни одной со вчерашнего дня не даете. - Право? - сказал я и пошел взять эти тройки для себя - Городничиха, видя, что я не смотритель, очень смутилась, начала извиняться и так меня тронула, что я уступил ей одну тройку, на которую имела она всевозможные права, а сам нанял себе другую, т.е. третью, и уехал. Ты подумаешь: Ну, это еще не беда. Постой, женка, еще не все. Городничиха и тетка так были восхищены моим рыцарским поступком, что решились от меня не отставать и путешествовать под моим покровительством, на что я великодушно и согласился. Таким образом и доехали мы почти до самого Нижнего - они отстали за три или четыре станции - и я теперь свободен и одинок. Ты спросишь: хороша ли Городничиха? Вот то-то, что не хороша, Ангел мой Таша, о том-то я и горюю. Уф! кончил. Отпусти и помилуй... Ты видишь, что несмотря на Городничиху и ее тетку, - я все еще люблю Гончарову Наташу, которую заочно целую куда ни попало. Прощай, красавица моя, кумир мой, прекрасное мое сокровище, когда же я тебя опять увижу?»

Попутчица, которая следовала с Пушкиным от «второй станции», расположенной в Богородске (в городе к этому времени почтовая экспедиция была преобразована в почтовую контору, и поэт называет ее «станцией» по привычке), - горбатовская городничиха. Известно, что Пушкин, дабы не вызвать ревности жены, представлял ей своих «попутчиц» чуть ли не уродами. Городничиха была, скорее всего, дамой приятной. Нижегородские краеведы предполагают, что ею могла быть Амалия Потаповна Сидамова (в девичестве Лоренцова), жена Горбатовского городничего Моисея Давыдовича Сидамова. Уездный Горбатов, кстати, приобретал черты города по плану, утвержденному императрицей Екатериной II, во многом стандартному и похожему на план города Богородска. Открывал присутственные места в городе председатель Нижегородского Верхнего суда Ульянин. Известен также Владимир Васильевич Ульянин (ум. в 1840 г.) - предводитель дворянства в Лукояновском уезде, к которому относилось и село Болдино.

Для горбатовских старообрядцев был привлекателен Богородск и уезд, где Морозовы всячески поддерживали своих единоверцев. В начале ХХ-го века в город из Горбатова переселилась семья Никифоровых. Два брата - Петр и Елезвой Николаевичи Никифоровы вошли в состав создаваемых после Манифеста 1906 года старообрядческих общин, а вскоре стали старообрядческими священниками. Петру Николаевичу наш край обязан сохранением редких гуслицких рукописных книг, которые хранятся в его именном фонде в Российской государственной библиотеке.

В Нижнем Пушкин не мог не посетить знаменитую ярмарку, о чем сообщал жене в первом же письме: «Еду на ярманку, которая последние штуки показывает...» Нижегородская ярмарка открывалась обычно 15 июля и закрывалась 15 августа, в этом году она закончилась позже - 1 сентября, «из-за позднего съезда на очную торговлю». Пушкин поэтому-то и пишет во втором письме к жене: «...Ярмарка кончилась - я ходил по опустелым лавкам. Они сделали на меня впечатление бального разъезда, когда карета Гончаровых уже уехала». Поэт мог застать на ярмарке только «работных» людей, заколачивающих лавки.

Нижегородская ярмарка, которую много лет называли еще и Макарьевской (в память о Желтоводской ярмарке у стен Макарьевского монастыря), основана была в 1817 году. Ярмарки в России с незапамятных времен получили значительное развитие из-за отсутствия хороших путей сообщения, замерзания рек почти на полгода, разбросанности населения и отсутствия больших капиталов. Временные торжки для торговли продуктами сельского хозяйства в языческие времена устраивались в местах жертвоприношений, с введением христианства торжки эти сосредотачивались в селах или погостах и устраивались по праздникам, когда стекался народ на богомолье. Такими торговыми центрами в Богородском уезде, например, исстари были село Павлово (Вохна) и Ильинский погост.

Начало Волжской ярмарки восходит к отдаленным временам, еще у Хазар была ярмарка в районе нынешней Астрахани. Большая торговля шла в Казани. Но в первой половине XVI века - в 1524 году, место для мирной торговли было выбрано близ озера Желтые воды у монастыря Св. Макария, который привлекал богомольцев со всей России. Решение о запрещении русским купцам ездить в Казань, а «собираться в Макарьеве», было принято царем Василием Иоанновичем III в значительной степени для подрыва экономического могущества Казани. Ярмарка была приурочена к 25 июля - дню Св. Макария. Постепенно она стала влиять на весь ход внутренней торговли России, и ей стало тесно в Макарьеве. Дело ускорил пожар 1816 г., истребивший все ярмарочные строения. Важной причиной переноса ярмарки на новое место было и то, что территория у Макарьевского монастыря затапливалась при больших наводнениях. Новым местом для ярмарки был выбран левый берег р. Оки при впадении ее в Волгу напротив Нижнего Новгорода. Здесь ярмарка открылась с 1817 г. и с этого же года началось возведение капитальных ярмарочных построек. В начале XX века она была первой по размерам оборотов не только в России, но и в мире. Вот впечатления Теофиля Готье, побывавшего в Нижнем Новгороде в 1861 году: «Ярмарка в Нижнем - это целый город. Ее длинные улицы скрещиваются под прямым углом и выходят на площади, центр которых занимают фонтаны. Деревянные дома вдоль улиц состоят из нижнего этажа, где размещаются лавки и магазины, и верхнего, выступающего со стороны фасада над первым и поддерживаемого сваями. Наверху обычно живет торговец и его служащие. Этот этаж и сваи, на которые он опирается, образуют перед витринами лавок крытую галерею, идущую вдоль всей улицы. В случае дождя тюки товаров могут временно обрести там кров, а прохожие, оставаясь в безопасности от карет, рискуют лишь получить толчок локтем и могут сколько угодно выбирать товары или просто удовлетворять свое любопытство, разглядывая витрины».

С Нижегородской ярмаркой в значительной степени связана была не только вся промышленность и кустарные промыслы Богородского уезда, но и жизнедеятельность уезда в целом. На ярмарке ежегодно широко была представлена продукция богородских предприятий.

Евгений Онегин, по замыслу поэта, побывал на ярмарке в Нижнем Новгороде и вот его впечатления («Отрывки из путешествия Онегина»):

 

... перед ним

Макарьев суетно хлопочет,

Кипит обилием своим.

Сюда жемчуг привез Индеец,

Поддельны вина Европеец,

Табун бракованных коней

Пригнал заводчик из степей,

Игрок привез свои колоды

И горсть услужливых костей,

Помещик спелых дочерей,

А дочьки - прошлогодни моды.

Всяк суетится, лжет за двух

И всюду меркантильный дух.

Тоска...

 

Пушкин сделал в Нижнем визит к нижегородскому военному и гражданскому губернатору Михаилу Петровичу Бутурлину - своему дальнему родственнику. Их прадеды и деды вполне могли встречаться. Бутурлины - тоже потомки легендарного Ратши, положившего начало многим старомосковским и дворянским фамилиям.

Одним из древнейших памятников русских генеалогических изысканий первой половины XV века являются документы инока Троице-Сергиева монастыря Геннадия, в миру Григория Ивановича Бутурлина. Историки и сейчас отмечают, что наибольший комплекс древних родословных и разрядных книг, относящихся к одной фамилии, принадлежит именно Бутурлиным.

Михаил Петрович Бутурлин, сам не зная того, вошел в историю как «соавтор» сюжета бессмертного «Ревизора». Один из современников писал: «...Бутурлин прекрасно принял Пушкина, ухаживал за ним и вежливо проводил его. Из Нижнего Пушкин поехал прямо в Оренбург, где командовал его давнишний приятель граф Василий Алексеевич Перовский. Пушкин у него и остановился. Раз они долго сидели вечером. Поздно утром Пушкина разбудил страшный хохот. Он видит: стоит Перовский, держит письмо в руках и заливается хохотом. Дело в том, что он получил письмо от Б(утурлина) из Нижнего, содержание которого: «У нас недавно проезжал Пушкин. Я, зная, кто он, обласкал его, но должно признаться, никак не верю, чтобы он разъезжал за документами о Пугачевском бунте; должно быть ему дано тайное поручение собирать сведения о неисправностях. Вы знаете мое к вам расположение; я почел долгом вам посоветовать, чтобы вы были осторожнее, и пр.». Тогда Пушкину пришла идея написать комедию Ревизор. Он сообщил после об этом Гоголю, рассказывал несколько раз другим и собирался сам что-то написать в этом роде...»

Много позже, когда уже будет написан «Ревизор», Пушкин примет самое живое участие в сценической судьбе комедии. 6 мая 1836 года он просит жену: «... Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть «Ревизора». Без него актерам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновения). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтоб «Ревизор» упал в Москве, где Гоголя более любят, чем в Петербурге».

С Михаилом Семеновичем Щепкиным, который вошел в историю русского театра как родоначальник чисто русского реалистического стиля, у Пушкина было давнее знакомство, знал он и его сына Николая, впоследствии профессора Московского университета, издателя и общественного деятеля.

Но вернемся к путешествию Пушкина, который проехал по местам восстания Пугачева, собирая данные и опрашивая еще живых стариков свидетелей, тех, кто чудом избежал смерти. Он услышал в эти дни о мученической гибели тысяч и тысяч людей. Многие эпизоды «пугачевщины» его сильно волновали. 12 сентября поэт пишет жене: «Я путешествую, кажется с пользою, но еще не на месте и ничего не написал. И сплю и вижу: приехать в Болдино и там запереться». Чуть позже Пушкин пишет: «...уж чувствую, что дурь на меня находит - я и в коляске сочиняю, что ж будет в постели?» Он рассчитывает в Болдине писать «роман за романом, поэму за поэмой».

В воспоминаниях оренбургского купца Н.А. Кайдалова сохранилось описание внешнего вида путешествующего Пушкина:

«...Я с каким-то восторгом и трепетом встретил глазами входящего в комнату... Он (был) среднего возраста, смуглый, лицо кругловатое с небольшими бакенбардами, волосы на голове черные, курчавые, не долгие; глаза живые, губы довольно толстые.

Одет он в сюртук, плотно застегнутый на все пуговицы; сверху - шинель суконная с бархатным воротником и обшлагами, на голове - измятая поярковая шляпа. На руках: левой на большом, а правой на указательном пальце - по перстню. Ногти на пальцах длинные лопатками. В фигуре его и манерах было что-то чрезвычайно оригинальное». Длинные ногти многим не понравились, в одном из мест казаки даже написали донос начальству: «...приезжал какой-то чужой господин... подбивал под «пугачевщину»... должно быть антихрист, потому что вместо ногтей когти».

Нельзя не упомянуть, что в Оренбурге поэт встретился с Владимиром Ивановичем Далем, который сопровождал его по городу и окрестностям. Далю тогда Пушкин поведал, «как он думает о себе и о молодости своей»: «...я еще много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели и да оплешивели. А я только перебесился... Вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я...»

Первого октября Пушкин приехал в Болдино и, судя по письму к жене, уже на следующий день приступил к работе над «Историей Пугачева». Позднее он скажет: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою».

Вот как он «докладывал» в письме к жене (30 октября) распорядок своего дня в деревне: «Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей, и лежу до 3-х часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть. В 3 часа сажусь верхом, в 5 часов ванну и потом обедаю картофелем, да гречневой кашей. До 9 часов - читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо».

Во время второй «Болдинской осени» Пушкин, как ему и мечталось, пишет «поэму за поэмой», одну прозаическую вещь за другой, сказку за сказкой. Повторилась счастливая осень 1830 года. За период с 1 октября по 9 ноября, когда Пушкин покинул Болдино, написаны: «История Пугачева», «Медный всадник», «Анджело», «Сказка о рыбаке и рыбке», «Сказка о мертвой царевне и семи богатырях», «Пиковая дама», переведены две баллады Адама Мицкевича, написаны стихотворения: «Сват Иван, как пить мы станем...», «Когда б не смутное влеченье», «Осень».

Знаменитая «Осень» запечатлела в бессмертных строчках то вдохновение, которое испытал поэт в эти дни:

 

I

Октябрь уж наступил - уж роща отряхает

Последние листы с нагих своих ветвей;

Дохнул осенний хлад - дорога промерзает,

Журча еще бежит за мельницу ручей,

Но пруд уже остыл; сосед мой поспешает

В отъезжие поля с охотою своей,

И страждут озими от бешенной забавы,

И будит лай собак уснувшие дубравы.

…………………………………………..

 

VIII

И с каждой осенью я расцветаю вновь;

Здоровью моему полезен русский холод;

К привычкам бытия вновь чувствую любовь;

Чредой слетает сон, чредой находит голод;

Легко и радостно играет в сердце кровь,

Желания кипят - я снова счастлив, молод,

Я снова жизни полн - таков мой организм

(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

…………………………………………….

 

X

И забываю мир и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем -

И тут ко мне идет незримый рой гостей, -

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

 

XI

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.

Минута - и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! - матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

…………………………………………….

 

Но помимо творческих радостей в Болдине в этот раз Пушкину вновь пришлось увидеть и почувствовать беды российской деревни. Страшный неурожай 1833 года довершил, по существу, разорение болдинских крестьян, которые всегда страдали еще и от малоземелья. Засуха, разразившаяся в 1833 году в центральных и южных губерниях, вызвала небывалый голод. В декабре управляющий имением И.М. Пеньковский доложит отцу поэта Сергею Львовичу Пушкину: «Очень многие крестьяне не имеют ни зерна хлеба». По его отчетам, уже к январю 40 крестьянских семей не имели никаких запасов зерна, многие семьи «в эту зиму пошли по миру». Поэт в дневниковой записи даст характеристику времени: «бедное и бедственное». Интересен взгляд Пушкина на политику правительства, которое пыталось бороться с голодом путем выдачи крупных сумм отдельным помещикам для организации продовольственной помощи голодающим: «...В голодный год должно стараться о снискании работ и о уменьшении цен на хлеб; если же крестьяне узнают, что правительство или помещики намерены их кормить, то они не станут работать, и никто не в состоянии будет отвратить от них голода».

Девятого ноября Пушкин выезжает из Болдино через Москву в Петербург - к семье. Уездный исправник докладывал «по инстанции»: «...означенный г. Пушкин... во время проживания его, как известно мне, занимался единственно только одним сочинением, ни к кому к соседям не ездил и к себе никого не принимал; в образе жизни его предосудительного ничего не замечено...»

Пушкин ехал через Арзамас, Муром, Владимир и далее через Платаву и Богородск - в Москву, куда приехал 13 или 14 ноября и остановился у П.В. Нащокина.

Павел Воинович в это время был полон заботами о перемене своей судьбы - расставался с цыганкой Ольгой Андреевной и собирался жениться на «премилой и прекроткой» Верочке Нарской - внебрачной дочери тайного советника и камергера Александра Петровича Нащокина, дальнего родственника самого Павла Воиновича. Александр Петрович Нащокин, а затем его наследники - сыновья, владели в Богородском уезде сельцом Орлово по Мало-Черноголовскому тракту в 20 верстах от Богородска.

Позже Вера Александровна вспоминала о первых встречах с Пушкиным: «...я раньше слышала о Пушкине, любила его дивные творения, знала, что он дружен с моим женихом, и заранее волновалась и радовалась предстоящему знакомству с ним. И вот приехали Пушкин с Павлом Воиновичем. Волнение мое достигло высшего предела. Своей наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу расположил меня в свою пользу. Несколько минут разговора с ним было достаточно, чтобы робость и волнение мое исчезли. Я видела перед собой не великого поэта Пушкина, ...а простого, милого, доброго знакомого... Когда он уходил, мой жених, с улыбкою кивая на меня, спросил его:

- Ну что, позволяешь на ней жениться?

- Не позволяю, а приказываю! - ответил Пушкин.

Пушкин любил чай и пил его помногу, любил цыганское пение, особенно пение знаменитой в то время Тани, часто просил меня играть на фортепьяно и слушал по целым часам... любил также шутов, острые слова и карты.

За зеленым столом он готов был просидеть хоть сутки. В нашем доме его выучили играть в вист, и в первый же день он выиграл десять рублей, чему радовался, как дитя. Вообще же в картах ему не везло, и играл он дурно, отчего почти всегда был в проигрыше.

Вообще добродушный, милый, предупредительный с друзьями, поэт был не прочь подурачиться или выкинуть какую-нибудь штуку с несимпатичными или чем-либо надоевшими ему людьми, иногда же был резок и невоздержан на язык с теми, со стороны кого он замечал двуличие и низость...

...Брат (Лев Александрович - брат Веры, вместе с Пушкиным ехал из Москвы до Петербурга - Е.М.) восторженно отзывался о Пушкине и между прочим рассказывал, что поэт в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними,... особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем...»

Интересны воспоминания Веры Александровны и о Пушкине-семьянине: «...Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, даже намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее... Надо было видеть радость и счастие поэта, когда он получал письма от жены... В последние годы клевета, стесненность в средствах и гнусные анонимные письма омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его всегда неизменно веселым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене... Пушкин был также внимательным и любящим отцом. При свидании он часто рассказывал нам о своих малышах и в письмах нередко подробно описывал какое-нибудь новое проявление самодеятельности в их поступках».

Пушкин еще раз ездил в Болдино в 1834 году, на очень короткое время, целью поездки было урегулирование дел по имению. 30 июня он писал жене, которая находилась в то время в Полотняном заводе: «...Из деревни имею я вести неутешительные. Посланный мною новый управитель нашел все в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру...» Последний раз - в Болдино и обратно, проедет Пушкин через Богородский уезд...

Биографы Пушкина сходились на том мнении, что 1834 год был во многом роковым для поэта, вот и Тыркова-Вильямс назвала его «переломным» и «зловещим». В первый же день нового - 1834 года, поэт записывает в своем Дневнике: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры - (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось чтобы N(аталья) N(иколаевна) танцевала в Аничкове». Как-то само собой изменилось отношение поэта к царю, иссякла вера в порядочность Николая I, что для Пушкина-дворянина было значительным потрясением. Ему достаточно было узнать, что царь проявляет любопытство к чужим письмам... 21 мая 1834 года он записывает в дневнике: «В нем (царе) много от прапорщика и немного от Петра Великого».

Летом происходит неудачная для Пушкина попытка покинуть свет, уйти в отставку, чтобы иметь возможность больше работать и больше зарабатывать. В конце июня он пишет жене: «...Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем... Мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане (камер-юнкерском мундире - Е.М.), и еще на тесном петербургском кладбище, а не в церкви, на просторе, как прилично порядочному человеку...» Свою мечту о жизни вдали от столичной суеты Пушкин вложил еще в «Онегине» в уста своей любимой Татьяны:

 

А мне, Онегин, пышность эта -

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мой модный дом и вечера,

Что в них? Сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас,

Да за смиренное кладбище,

Где нынче крест и тень ветвей

Над бедной нянею моей...

А счастье было так возможно,

Так близко...

 

Неудавшаяся отставка принесла поэту еще одно оскорбление и разочарование. В прошении об отставке Пушкин писал: «...я просил бы, чтобы данное мне Его Величеством право посещать архивы не было от меня отнято». Царь же заявил, что он отставку принимает, но право посещать архивы «может принадлежать единственно людям, пользующимся особой доверенностью начальства». Уж на что близкий, доверенный человек - Жуковский, и тот не понял беды «замороченного» Пушкина и не поддержал его.

«Смущающие обстоятельства» вторгаются уже в саму семью - Наталья Николаевна берет в дом двух своих сестер в надежде ввести их в высший Свет и Двор. Пушкин 11 июня пророчески писал жене из Петербурга в Полотняные заводы: «Охота тебе думать о помещении сестер во дворец... подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому Петербургу. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы... Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора: в нем толку мало. Вы же не богаты... Ух кабы мне удрать на чистый воздух». В этом же году в Петербурге появился барон Дантес.

Еще весной 1834 года А.С. Пушкин решил принять управление всем имением «а себя, что было, скорее всего, шагом опрометчивым из-за недостатка у поэта времени для этого, а также из-за отсутствия у него, по выражению Тырковой-Вильямс, «навыков и инстинктов помещичьих». В письме к Нащокину Пушкин пишет: «...Что делать? надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание. Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы устроить старость отца, и устроить дела брата Льва...» Не упомянута в письме сестра Ольга, но и ее интересы учитывал Пушкин. Дело в том, что Сергей Львович при замужестве дочери обещал выплачивать ей ежегодно по 4 тысячи рублей, но обещание выполнить не смог и выплачивал суммы значительно меньшие. Испытывавший финансовые трудности муж Ольги Н.И. Павлищев часто обращался к тестю с настойчивыми просьбами выполнять обещанное, затем такие же требования он будет обращать в адрес Пушкина. Брат поэта - Лев Сергеевич, часто проявлял легкомыслие, делал долги. В письме к Иосифу Пеньковскому (1 мая 1835) Александр Сергеевич сообщил о принятом им решении: «По условию с батюшкой, доходы с Кистенева отныне определены исключительно на брата Льва Сергеевича и на сестру Ольгу Сергеевну. Следственно, все доходы с моей части отправлять, куда потребует сестра или муж ее Ник. Ив. Павлищев; а доходы с другой половины (кроме процентов следующих в ломбард) отправлять ко Л.С., куда он прикажет. Болдино останется для батюшки».

Вот как расценивала все эти проблемы Тыркова-Вильямс: «Хлопоты он на себя взял большие но бесплодные. Как только Пушкин принялся распутывать отцовские дела, как все - отец, бесшабашный Левушка, назойливо жадный муж Ольги, Павлищев, раздражавший Пушкина своими наглыми письмами, управляющие, кредиторы, даже незаконные дети дядюшки Василия Львовича - все стали требовать от Пушкина денег и притом всегда в тысячах. Напрасно напоминал он им, что на отцовском именьи уже числится более 200 тысяч рублей долгу, что уплата процентов съедает все доходы. Они ничего слушать не хотели, были уверены, что если он захочет, то деньги найдет. Родных волновали червонцы, которые ему платили за строчку стихов. Что Александру стоит - напишет несколько сот строк, деньги так и посыпятся». Сам Пушкин пишет 11 июня жене: «...Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром, Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь, а им и горя мало. Ох, семья, семья!..»

Из Москвы он выехал, скорее всего, в воскресенье 9 сентября, после обеда, приехал в Болдино утром в четверг 13 числа. Ехал чуть более четырех суток и в письме к жене от 15 сентября жалуется: «...вот как тихо ездят по губернским трактам - а я еще платил двойные перегоны. Правда, что отовсюду лошади были взяты под государя, который должен из Москвы проехать на Нижний». Государь и в правду посетил Нижний в этом году, но добирался он туда по Ярославской дороге. Прибыл Государь в Нижний 10 октября, а отбыл 12-го. Лошадей, видимо, собирали отовсюду. По Нижегородской дороге Николай I поедет в Нижний в следующий раз - в 1836 году.

Тема дорожных неурядиц довольно часто появлялась и в письмах и произведениях поэта. Слова поэта «Авось дороги нам исправят» по частоте упоминаний первенствуют, наверное, и сейчас, много лет спустя. В конце 1830-х - начале 1840-х годов проводились значительные работы по спрямлению трассы Московско-Нижегородской дороги, постройке мостов и переправ, устройству щебеночного покрытия. Началу шоссирования дорог предшествовал Высочайший Указ 1833 года - одна из наиболее серьезных попыток русского правительства пойти навстречу потребности в сносных сухопутных сообщениях. Шоссирование резко снижало расходы на транспорт грузов. Бездорожье особенно отрицательно сказывалось на уровне цен на сельскохозяйственные продукты. В урожайные годы из-за невозможности их вывезти цены на продукты резко снижались. При неурожае цены, наоборот, резко «взлетали». Остались воспоминания о трассировании Московско-Нижегородской дороги в ночное время с помощью костров. На территории Нижегородской губернии работами руководил Андрей Иванович Дельвиг - двоюродный брат А.А. Дельвига. Дорога полностью приобрела статус шоссе в 1845 году и почти сохранила свое направление до наших дней. Результаты инженерных изысканий, проведенных при устройстве шоссе, были использованы при постройке Московско-Нижегородской железной дороги, введенной в эксплуатацию на всем протяжении в 1862 году.

Через две недели Пушкин пишет жене: «...стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер Скотта и Библию, а все об вас думаю... Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдино не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет - так с Богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Натальи Ивановны сутки - и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое... Христос вас храни. Целую тебя крепко - будьте здоровы». В этот раз полностью разрушились и иллюзии, что можно поправить дела в имении.

После 26 сентября 1834 года Пушкин отправляется в обратный путь - через Москву на Полотняные заводы за семьей, 18 октября вся семья была уже в Петербурге.

Немного лет жизни после этой поездки было отпущено поэту судьбой. Владислав Ходасевич писал: «...Точно в романе, множество обстоятельств, самых разнородных, постепенно сплетаясь друг с другом, к концу его жизни затянулись таким узлом, который, говоря объективно, вряд ли уже можно было развязать. Тут все было: и ложное положение при дворе, и запутанные отношения с правительством; была травля со стороны врагов - и поколебалась опора в среде друзей; были донельзя трудные денежные обстоятельства; создалась совершенно невыносимая обстановка в семье: ссора с отцом, полуссора с братом, денежные счеты с сестрой и ее мужем, а главное - безвыходность положения в собственном доме... Пушкин к моменту дуэли с Дантесом был, что называется, загнанный человек. Но, несмотря на отдельные минуты упадка, желание и надежда исправить жизнь были в нем очень сильны, этого забывать нельзя... Пушкин к моменту дуэли был заряжен страшной жизненной силой, толкавшей его или погибнуть, или погубить Дантеса, погубить именно для того, чтобы наладить свою будущую жизнь...» Вспомним лермонтовское:

 

Пал, оклеветанный толпой,

С свинцом в груди - и жаждой мести...

 

Но Пушкин умирал не побежденным, а победителем: для него началась новая жизнь - жизнь в бессмертии русской литературы.

Прошло уже много лет, многое пережито, у многих русских людей были причины задать вопрос: «Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула?», но выстраданная, омытая слезами радости и печали возможность читать и перечитывать Пушкина, сопереживать все его творческие и житейские удачи и неудачи дорогого стоит.

Георгий Иванов, один из многих «опальных изгнанников», в свои предсмертные дни обратился к Пушкину:

 

Александр Сергеевич, я о вас скучаю.

С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.

Вы бы говорили, я б, развесив уши,

Слушал бы да слушал.

 

Вы мне все роднее, вы мне все дороже.

Александр Сергеевич, вам пришлось ведь тоже

Захлебнуться горем, злиться, презирать,

Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.

 

Грустное настроение вызывают эти строки, и было бы странным, наверное, прислушиваться только к юбилейным «фанфарам». Проходят столетия, а в России задают себе все те же «проклятые» (определение Ф.М. Достоевского) вопросы, которые мучили и гениального Пушкина. Поэт на многие из них ответил, завещав нам «уважать прошедшее» как исторический опыт, выстраданный жившими до нас поколениями.

Вдохновенный русский писатель Иван Шмелев, имевший богородские «корни», вынужденный многие годы прожить и умереть в эмигрантском далеке, говорил: «Пушкин всегда правдив, ясен и искренен: Пушкину надо верить... Если бы нас спросили о самом важном, - чего хотите? - вся Россия сказала бы: «самостоянья своего!» Пушкина это слово:

 

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

На них основано от века

По воле Бога самого

Самостоянье человека -

Залог величия его.

 

Вот завет Пушкина, основы национального бытия... Столько претерпев, нельзя оставаться прежними: страдания умудряют - возвышают. Мы не смеем растрачивать богатства, страданием обретаемого...»

Читайте Пушкина, верьте слову Поэта, раскрывайте вместе с ним смысл и цель жизни...

Поделитесь с друзьями