О поэме талантливого орехово-зуевского поэта Аркадия Кошелева «Савва Морозов» (1978 г.) я впервые узнал в 1980 или 1981-м.
Слышал фрагменты произведения в исполнении самого автора и его бывшей супруги, поэтессы Нины Стручковой на заседаниях «Основы» в редакции «Орехово-Зуевской правды» и на квартире поэта, на улице Кооперативной. Запомнились такие строчки, посвящённые Савве Тимофеевичу как основателю МХАТа. На его стройке он в своё редкое свободное время активно проявил себя в роли «разнорабочего» – и электриком был и художником. И во МХАТ меценат вложил не только большие деньги, но и щедрую душу: «И ревнитель житейской прозы,/ Хмуро глядя, понять не мог:/ Для чего фабрикант Морозов/ Лезет с кистью на потолок?»
Опубликовать поэму в 1980-е годы так и не смогли – ни в центральной печати, ни в местной. А ведь Нина Стручкова (выпускница Литинститута им. Горького) даже, по ее признанию, к Евгению Евтушенко обращалась за помощью, чтобы известный поэт как-то помог Аркадию издаться. Так и оставалась поэма о Савве Морозове в рукописи – почти 14 лет. Самому поэту оставалось жить чуть более трёх лет…
В январе 1991 г. (незадолго до дня рождения Саввы Морозова) я предложил редактору новой газеты «Колотушка» Л.Ф. Комаровой опубликовать это произведение. Явно залежавшуюся в столе поэта рукопись в редакцию принес известный журналист, поэт и краевед, Геннадий Дмитриевич Красуленков. Он поддерживал дружеские связи с поэтом. А ему, вероятно, текст поэмы передала Нина Стручкова, проживавшая в те годы в подмосковной Лобне. Самому Аркадию в ту пору было не до стихов, приходилось еле сводить концы с концами. Поэма напечатана, безработный поэт Кошелев даже получил гонорар. Надо было видеть его радость...
Наступили годы «ельцинских реформ». Я тогда лет шесть находился в свободном творческом плавании. Надо было выживать. К слову, в начале 90-х известному поэту России Николаю Дмитриеву (одному из друзей Аркадия Кошелева) приходилось зарабатывать на жизнь продажей газет. А с Аркадием у меня в ту пору случались лишь редкие эпизодические встречи. Видел, как он в электричке и на улице собирал пустые бутылки. Поэт длительное время жил, будучи на положении бомжа. Мне было очень обидно и печально за талантливого земляка. Умер он в возрасте 45 лет, всего лишь на два года больше, чем герой его поэмы – Савва Морозов. Это произошло в одну из августовских ночей 1994-го, когда на небосводе то и дело возникали кометные дожди.
В 1998 г. поэма «Савва Морозов» была опубликована в единственной (посмертной) книжке Кошелева. Вышла она в свет благодаря Г.Д. Красуленкову (1941-2012 гг.) и Н.Н. Стручковой.
Евгений Голоднов
Поэма «Савва Морозов»
Аркадий Кошелев
Глава 1. В театре
В правой – кисточка, в левой – линейка,
Весь заляпан холщовый халат.
Штрих ложится блестящею змейкой,
Пахнет краской театр МХАТ.
Сам маляр с монгольской бородкой
И седеющей головой
Ухитрялся скороговоркой
Разговаривать сам с собой.
Любовался, прищурив глазки,
Отбежав, стоял в стороне, –
Серебристое пламя краски
Распожарилось по стене.
И ревнитель житейской прозы,
Хмуро глядя понять не мог:
Для чего фабрикант Морозов
Лезет с кистью на потолок?!
– Кисть упала, густеют краски...
Савва, словно в бреду, во сне, –
Репетиция. Станиславский
Ставит Горьковское «На дне».
Сцена ширилась, наползала,
И от боли сжималась грудь:
И в холодной пустыне зала
Открывалася Савве суть.
Правда жизни вставала грозно
Спелой тучей с крутым дождём.
– Кто ты в сущности есть, Морозов?
Для чего ты на свет рождён?
Этот миг непосильной ношей
Навалился, терпеть невмочь...
Савва встал: – Спасибо, Алёша! –
Обнял крепко и вышел прочь.
Глава 2. Чужой
Средь сигарного чада,
Как безликая масса –
Всемогущие чада
Всемогущего класса.
Савве было непросто
Среди этого круга,
Где лишь спесь да притворство,
Где ни брата, ни друга.
Савва смотрит сурово,
Тлеют глазки углями.
Жрут и хвастают снова,
Крепко пьют за столами.
– Да простят наши деды,
Крепостные от роду,
Удалые обеды,
Гулевые расходы.
Но, швыряясь рублями,
Мы берём миллионы.
Всё законно, мы сами
И диктуем законы.
По Москве златоглавой
Мы, мужицкие дети,
В вихре пыли и славы
Мчимся в кабриолете.
...И орали, плясали
На пороге столетья.
Но трогали Савву
Речи пьяные эти.
Полоснул он глазами
По лоснящимся лицам
И рванулся из зала,
Не кивнул, не простился.
Брёл Москвою Морозов,
Жадно воздух глотая.
– Золотистые звёзды,
И Москва – золотая.
Щупал взгляд его цепкий
Городские бульвары
И кургузые церкви,
И озябшие пары.
Савва сладко встревожен:
Как прекрасно, о Боже,
Быть обычным прохожим,
Запоздалым прохожим!..
Глава 3. Ярмарка
Разметалась ярмарка,
И конца не видно:
Наливные яблоки,
Разливные вина.
Блинные, пельменные,
Лавки да трактиры,
Нищие согбенные,
Белые мундиры.
Два купчины зыркают
На шелка-товары
И пыхтят и фыркают,
Словно самовары.
И глазищи вперили
В ящик у шарманки
Те, что счастье вверили
Глупой обезьянке.
Зря глядят опасливо:
Так или иначе –
Все богаты, счастливы,
И для всех – удача.
Деньгами бросаются:
– Эх, живи покуда... –
Вот идёт красавица,
Золота – полпуда.
Да поддельны камушки,
Дёшевы румяна.
– Ярмарка-сударушка,
Пей, гуляй допьяна!
Вдруг толпа отпрянула,
Засвистели плётки.
Кто-то прямо в ярмарку
Врезался в пролётке.
С храпом и сопением
Горячились кони.
Пристав с умилением
Корчился в поклоне.
И икал, потеючи,
От волненья розов:
– Савва Тимофеевич!
Господин Морозов!
Вот уже уважил нас,
Удостоил чести.
– Савва зло похаживал,
Недоступный лести.
Не вином, закусками,
Мёдом да малиной,
А к родному, русскому
Ярмарка манила.
Он смотрел с надеждою
Тёплою, большою,
Барин по одежде
И мужик душою.
Но его волнения
Не уразумели:
Жались в отдалении,
Подойти не смели.
Позавяла травушка,
Пролетели годы.
Стал чужим ты, Саввушка,
Своему народу.
Вроде любо-дорого:
Сделают, уважат,
Только слова доброго
О тебе не скажут.
...И летели ярые
Звонкой мостовою
Прочь от чёрной ярмарки
Над рекой-Москвою.
И гремела ярмарка,
Жарила гармошка,
И катилось яблоко,
Выпав из окошка...
Глава 4. Исповедь
Не побаловаться икоркою,
Не огонь-вина поиспить, –
Призывал к себе Савва Горького –
Горечь, душу свою излить.
Горький шёл, громадный, корявый,
Папироса в дыму усов.
Сквозь толпу, сквозь людскую ораву
Он спешил на дружеский зов.
Горький знал, разговор затянется,
Но виною не Саввина блажь:
Революция в деньгах нуждается,
Кроме Саввы идти куда ж?
Обнялись, закурили, сели.
Савва в рюмки вино разлил.
Был заботлив он и рассеян,
И курил, без конца курил.
– Слушай, Савва, неловко, право, мне...
О деньгах просить не могу.
Я хочу, чтоб ты понял правильно.
Ты поможешь нам? – Помогу.
Поспешу, коли дело спешное.
Эка ты, большой, а смешной!
Да для друга, Алёшки Пешкова
Завсегда я тряхну мошной.
Всё ж ко мне вы пришли, любезные,
Где труды – карманы худы.
Деньги, деньги – кружки железные,
Ни туды без вас, ни сюды.
Пусть я раб, пусть я и послушен так,
Пусть без них я не мыслю жизнь.
А кому я без денег нужен-то?
Ну кому я нужен, скажи?!
Вот твердите вы: революция,
Эволюция бытия,
А гожусь ли я в революцию?
А найду ли я в ней себя?
Босякам-то, им, хошь не хошь, иди,
Ну а мне – какого рожна?
Ведь Руси, как горячей лошади,
Ей стальная рука нужна.
Нет, Алёша, то речь не пьяного,
Но корнями вцепившись в Русь,
Чем я больше верю в Ульянова,
Тем сильнее и злей боюсь.
Не за власть свою, не за фабрики,
Не за сладкую звень гроша.
Слышь, шуршат конфетные фантики
Там, где раньше была душа.
Расползается, разрывается
Под поддёвкой купецкой грудь.
Мне б раскаяться да раскланяться,
Да уснуть, от всего уснуть!
Потянулся за рюмкой Саввушка:
– Выпьем что ли? – но пить не стал,
– Эх, судьба моя, боль-отравушка!.. –
И в руке захрустел хрусталь.
Глава 5. Родословная
В мрачном доме на Спиридоновке
Этой ночью огонь не гас.
Горький прячет лицо в ладони,
А Морозов ведёт рассказ...
– Детство грустное мне досталось:
Только знай, крестись да постись.
Не надежду мне, а усталость
На заре подарила жизнь.
Порезвиться бы да попрыгать,
Но за это пороли... Да...
Хорошо ещё, были книги,
А без них бы совсем беда.
И хоть жили мы очень богато,
И хоть было полно полотна,
Почему-то была у нас с братом
На двоих рубашка одна.
Что тут думать, о чём тут спрашивать?
Но сейчас обидно вдвойне:
За Сергеем рубаху донашивать
Приходилось всё время мне.
Деда Савву я помню плохо,
Только врезались в память, брат,
Голубая рубаха горохом
И тяжёлый, колючий взгляд.
Дед сполна наделён был даром
До богатства мостить мосты,
И ходил он пешком с товаром
За сто вёрст, до самой Москвы.
Шёл он ходко, поднявши ворот,
С необъятной своей сумой.
– И над Клязьмой рождался город
С дымом, фабрикой и тюрьмой.
А из сёл, деревень окрестных,
Позаслыша фабричный гуд,
В лапотках, в армяках облезлых
Потянулся крестьянский люд.
Дедов промысел рос, как плесень,
Род Морозовский богател.
Но не помню, чтоб дед был весел,
Помню только, ворчал да кряхтел.
При отце капитал немалый
Увеличился в десять раз.
Полотно превращалось в мрамор,
В бархат, золото и атлас.
Скуповат был отец премного,
Суетлив, как бес у печи:
Увольнения, штрафы, налоги...
Вот тогда и восстали ткачи.
Испугался папаша сильно,
Да и вправду, каков позор:
Настоящих стачек в России
Ещё не было до сих пор.
На суде кто-то крикнул: – Шкура!
Душу вытянул, кровосос!
– И отец был злым и понурым,
И смотрел, как нашкодивший пёс.
А когда он под свист и ругань
Вдоль скамьи подсудимых шёл,
Поскользнулся, вытянул руки
И упал затылком об пол.
Целый месяц лежал в горячке:
Бредил, жаловался, потел.
Ни о фабрике, ни о стачке
Даже слышать он не хотел.
Время шло, продолжал бояться
И дрожать при слове «народ»...
Понял я, что за дело браться
Мой, как видно, пришёл черёд.
Умирая, отец сурово
Посмотрел и, лишившись сил,
Не успел прошептать ни слова,
Только пальцем мне погрозил.
Жизнь. А что в ней бывает свято?
Дед посеял, а я пожну...
У двоюродного брата
В пору ту я отбил жену.
Я ни в чём себе не отказывал,
И, казалось, живу во сне.
Только тешиться жизнью праздною
Опостылело скоро мне.
Я последний из рода, на плаху
Мне идти под народный топор,
Словно в детстве за братом рубаху,
Мне донашивать их позор.
И обидно тогда мне стало!..
– Савва плакал, слёзы текли,
Он не чувствовал их, устало
Шевелил в камине угли.
– Не устал ли, Алёша, слушать?
Мне-то, видно, уж ночь не спать.
Ну, добро, а если не скучно,
Я тебе расскажу про мать.
Глава 6. Марья Фёдоровна
Нежной барынькой, пышной розою,
Ни сердита, ни весела,
Марья Фёдоровна Морозова
В первой молодости цвела.
Не печалилась, не нуждалася:
Знала, с кем стоять под венцом.
Забавлялася, наслаждалася
То молитвою, то винцом.
Эх, побаловаться бы банькою,
Да идти туда далеко.
Муж на фабрике, дети с нянькою.
Скучно Марьюшке, но легко.
Пролетела пурга-метелица,
Красна розочка отцвела.
– Что случилось с тобою, девица?
Что не смотришься в зеркала?
Закупорили окна ставнями,
Наложили на дверь пробой,
Чтоб не видывал Марью старую
Тот, кто знал её молодой.
Умер муж, панихида кончилась,
А она как не с ним жила –
Не поплакала, не поморщилась,
Даже бровью не повела.
И замкнулась в дому, как в крепости,
От людей и от их тревог.
Богомольная до нелепости,
Не любившая никого.
Приживалки, попы рогожские
Семенили вокруг неё...
Так над полуживою лошадью
Кружит жадное вороньё.
Слух ходил дворами московскими,
Что старуха сошла с ума:
Свет считает силой бесовскою
И сидит впотьмах, как сова.
Марья Фёдоровна Морозова,
Близок, близок последний вздох.
С образов зеницами грозными
Смотрит твой возлюбленный бог.
Зарастёт могилка уютная
Молодою полынь-травой.
Промотают внуки беспутные
Капитал залежалый твой...
Пала Марья перед иконами:
– Боже мой, для чего жила?!
И гремели холодными звонами
Над Москвою колокола.
Глава 7. В ресторане Тестова
Компания сегодня тесная:
Шаляпин, Горький, Савва – им
Неловко в ресторане Тестова,
Где смех, вино, сигарный дым.
Где полуголые танцовщицы
И ног подвижный частокол.
И пьют они, а пить не хочется,
И ломится дубовый стол.
Звенит стекло, крошатся пряники,
И вязнет в бородах икра.
Струится блеск из глазок пьяненьких:
– Вся жизнь – мура, вся жизнь – игра!
Шаляпин пел, и – дыбом волосы,
И слушал Савва чуть дыша.
Вполгорла пить и петь вполголоса
Не может русская душа.
Летела песня лёгкой лодкою
На всех крылатых парусах...
Великий Горький с горькой водкою
И детскою слезой в усах.
Шаляпин пел под люстрой шаткою,
Морозов щурился от слёз...
И тут купец, картинно шаркая,
Бокал шампанского поднёс.
– Довольно с босяками тешиться,
Ты выпей лучше за купцов,
Вся Русь на нас с тобою держится...
– Но исказилося лицо,
И сжались кулаки Морозова:
– Ах ты, продажная свинья! –
И по холёной роже розовой
Хлестнула пенная струя.
За угол скатерти заляпанной
Рванул... – Шампанского! Велю! –
И вторил Савве бас Шаляпина:
– Здесь я владею! Я люблю!
Вино кипучее, игристое
В железный пенится сосуд,
И лошадям под шум неистовый
Ведро шампанского несут.
Купец подобострастно кланялся
И в тёмный угол отползал,
И воск свечей тихонько плавился,
И перешёптывался зал.
В унынии недолго пробыли,
И снова разгорелся пир.
Шаляпин пел. Его не трогали
Ни этот зал, ни этот мир.
А Савва улыбнулся Горькому:
На десять бед – один ответ.
И приказал кому-то бойкому:
– Ты проводи нас в кабинет.
Глава 8. Крестница
Чёрные окошечки, красные кирпичики,
Здравствуй, град Орехово – вольная тюрьма!
Как здесь уживаются личности и личики,
Золотые россыпи с кучами дерьма?!
Грязным переулочком, гулкою казармою
Не пройти, не вымазав глянцевых сапог.
Шёл и слушал Саввушка колготню базарную,
Сладкие приветствия, тихий говорок.
А старушка белая, на слово несмелая,
Подкатилась под руку, закатила глаз:
– Всё ж таки успела я, всё ж таки посмела я,
Всё ж, кормилец-батюшка, повидала вас.
– Что ты хочешь, старая?! – побледнел, попятился.
– Савва Тимофеевич, не вели казнить!
Не изволишь помнить ли, позапрошлой пятницей
Внучку мою, батюшка, приходил крестить?
Три денёчка минуло, померла, сердешная,
Свечечкой растаяла, зорькой утекла...
Горькие мы, горькие, грешные мы, грешные. –
И, покорно сгорбившись, тихо прочь пошла.
Плыли слёзы скользкие на жилет, на бороду,
Развевалось по ветру чёрное пальто.
Сколько б ни стремился он к праведному, доброму, –
Получалось хитрое, страшное не то.
– Где теперь ты, девочка, сорванная веточка?
Пусть судьбою проклят я, только ты прости!
Вейся в моей памяти траурною ленточкой,
Не тебя я, милая, а мечту крестил.
Листьями пожухлыми, застоялой лужею –
К кабаку, к погосту ли? – А не всё ль равно?
Жизнь была кредиткою, смятою, ненужною,
И лилось на скатерти чёрное вино.
И скользили чёртики чёрные по плоскости,
По шершавой плоскости стенки кабака.
Матеря всевышнего, жизнь свою выплёскивал
На алтарь безумия жалкий фабрикант.
– Фабрикой проклятою да бесславной славою, –
Чем кичился-пыжился, чем я жил, кретин?!
И тянула к Саввушке руки свои слабые
Маленькая девочка, та, что он крестил...
Глава 9. Гудок
Гудок ревел и душу рвал,
В нём боль была и злоба.
А Савва шёл, слегка кивал,
Чуть ёжась от озноба.
Весь город к фабрике валил
Безликою лавиной.
Вставало утро, дождик лил
На сгорбленные спины.
Но лил упрямый свет очей
Решительность и веру.
Как нелегко среди ткачей
Идти миллионеру!
Кому-то пусть не по нутру
Иметь с толпою дело.
А Савва шёл. Он вёл игру
Решительно и смело.
Он знал их жизнь, он знал их вкус,
Что гадко им, что любо.
Он руки жал, снимал картуз,
Шутил по-свойски, грубо.
И расступалася толпа,
И вверх летели шапки.
– Любовь народная слепа,
Молва и слава шатки.
Он это чувствовал душой,
Но в сердце бился лучик –
Ведь у него им хорошо,
Ведь у него им лучше!
Он новые дома им даст,
Приюты и больницы.
Но что-то чуждое подчас
Он подмечал в их лицах.
И окна чёрные казарм,
И фабрики громада,
И чёрный с золотом жандарм,
И жидкая баланда, –
Всё это есть, и не уйти
От этого, не скрыться,
А то, что будет впереди,
Ему не подчинится.
Сейчас для них он царь и бог,
Но пронесутся годы,
И среди рухляди и блох
Родится дух свободы.
Да, Савва чувствовал конец
И шёл всё тише, тише.
Он слышал тысячи сердец,
А своего не слышал.
А мимо шумно шла толпа,
Грозна и непонятна.
Морозов вытер пот со лба
И повернул обратно.
А вслед ему гудок ревел,
И боль пронзала уши,
Он побежал... Он не хотел,
Он был не в силах слушать.
Он был раздавлен, побеждён,
Растерзан этим гулом.
И слёзы пополам с дождём
Катилися по скулам...
Глава 10. Смерть саввы
Он один. Дом пустынный, как гулкий костёл.
Ветер веет в остывшем камине.
Всё, что в памяти было, жестоко он стёр...
Где друзья? – Нет друзей и в помине.
Ранним утром приходят к нему доктора,
Все учёны, белы и гнусавы,
И следят, как средь золота и серебра
Бродит призрак Морозова Саввы.
И уходят. И эхом звучит их смешок,
И беззвучно рыдает Морозов,
И дрожит стеарин его выбритых щёк,
И катятся холодные слёзы.
Савва хочет кричать, только вязнут слова,
Мысли в голову бьют, как копыта.
Как болит голова! Как горит голова!
Убежать бы – да двери закрыты.
Вот кукушка со старых настенных часов
Возвестила, что близится полночь.
И, не в силах отринуть тяжёлый засов,
Прохрипел он чуть слышно: – На по-мощь!
Но никто не услышал, никто не пришёл,
У буфета лишь всхлипнула дверца.
И рванул он рубаху, и карандашом
Очертил наболевшее сердце.
Воронёное дуло, взведённый курок –
Смертоносный кусочек металла.
Выстрел глухо пропел, выстрел пальцы обжёг.
– Точно в сердце... И Саввы не стало.
* * *
Было много цветов, от кого-то венок
Был с короткою надписью: «Другу».
Благодарностью Савва отметить не мог
Запоздалую эту услугу.
Но в народе ходила легенда потом,
Будто Савва живёт и поныне,
Что богатства он бросил, а в гробе пустом
Восковой манекен схоронили.
Что с рабочими Савва – хошь верь, хошь не верь –
С теми, кто в нищете и обиде.
Только имя чужое он носит теперь,
Потому что своё ненавидит.
...Плакал дождь, и о чём-то шептала трава,
Жёлтый лист над могилой кружился.
– После Саввиной смерти решила молва
То, на что он живой не решился.
1977
Поделитесь с друзьями