Любовь Ивановна Ананьева

Виталий Попов, член Союза журналистов России

Подвиг длиною в жизнь

В 2006 году в исторической части Ногинска, на площади Бугрова, взметнулась вверх колонна, установленная в честь императрицы Екатерины II . В октябре 1781 года она издала высочайший Указ о переименовании села Рогожи в город Богородск «с населением в 120 душ и постройками: церковью, богадельней, питейным домом и 40 жилыми домами». Над колонной фигура Екатерины II парит, заглянувшей в 1781 году в село Рогожи. Меняла здесь царская свита усталых лошадей и, как гласит легенда, императрица была очарована красотой здешних мест и радужным приемом местной знати.

На черном граните колонны - медные барельефы земляков, имена которых бережно хранит история Богородского уезда и Ногинского района. Среди них герой Отечественной войны 1812 года Герасим Курин, громивший с окрестными крестьянами войска французского маршала Нея. Основатель первой в Богородске текстильной фабрики Анисим Елагин. Святейший Патриарх Московский и всея Руси Пимен. Центрофорвард команды ЦДСА и сборной СССР Григорий Федотов, начинавший футбольную карьеру в глуховской команде “Труд” и другие личности. В этой легендарной когорте именитых земляков видное место занимает Герой Социалистического Труда, прядильщица Ново-гребенной фабрики Глуховского хлопчатобумажного комбината, почетный гражданин Ногинска Любовь Ананьева.

Любовь Ивановну многие старожилы хорошо помнят. При встрече с людьми, которые знали Ананьеву, мне не довелось услышать нелестных о ней отзывов. И, думаю, не потому, что «о покойных только хорошее или ничего». Любовь Ивановна действительно была очень уважаемым на комбинате и в городе человеком. Она всю свою жизнь отдала Отечеству и людям, оставаясь цельным человеком того поколения, для которого коммунистические идеалы были не утопией, а путеводной звездой. Для таких людей, как она, отнюдь не пустым звуком были слова «Раньше думай о Родине, а потом – о себе». Любовь Ивановна жила во времена, когда марксистско-ленинская идеология не считалась утопической, и наши отцы и деды с энтузиазмом социализм строили. Они искренне верили в светлое будущее всего человечества.

Нынешние молодые и уже зрелые прагматики обычно иронизируют и подсмеиваются над советским периодом жизни нашей страны. Для них шелест денежных купюр и блага, которые сулит этот шелест, стали фетишом и чуть ли не смыслом жизни. «Отдать приятнее, чем взять? – ухмыляются они. – Это ты кому-нибудь другому скажи. И в советское время люди о себе и своей семье больше думали, урвать побольше лично для себя пытались, коммуниздили все, что плохо лежало или стояло. А о Родине – это так – демагогия, патриотическая буффонада, идеологическая трескотня…»

Их трудно разубедить. Каждый смотрит на жизнь сквозь свою мировоззренческую призму. И то, что их «призма» не всегда верно преломляет какие-то события в жизни страны и общества, они не верят. «Есть два мнения, - шутят они. - Одно - мое и второе - неправильное».

Время, как правило, все расставляет по своим местам и каждый получает то, что заслуживает. Да, у поколения Ананьевой были идеалы, а у нынешних, расчетливых прагматиков что за душой? Не верите, что Любовь Ананьева, прежде всего, о Родине и родной Глуховке думала, старалась решать проблемы избирателей и бескорыстно помогала окружающим ее людям? Ну, не верьте… Иные нынче времена, иные нравы, иная вера.

Все начинается с детства

Не раз мне приходилось убеждаться в правомерности суждения о том, что все начинается с детства. Характер героев, как дутых, так и реальных, формируются не на облаке, а в условиях конкретной среды обитания. Родители вкладывают все, что могут в свое чадо, детский сад, школа и, разумеется, не таким уж и благостным фоном двор и улица свои коррективы в становление подрастающего поколения вносят. Для того чтобы понять, где таятся истоки легендарного восхождения Любы Ананьевой, необходимо окунуться в атмосферу рабочего поселка Глухово города Богородска Московской губернии, расположенного в пятидесяти двух верстах к востоку от белокаменной столицы России.

25 сентября 1913 году в одной из морозовских кирпичных казарм, многие из которых сохранились до сего времени, в семье опальщика ткани глуховской отбельно-красильной фабрики Ивана Коршунова родилась вторая дочь, которую родители назвали Любой. Отец в 1914 году ушел на войну с германцами и погиб. На попечении вдовы Марии осталось девять детей. Выжили четверо: сестры Ксюша, Люба, Татьяна и брат Николай.

Рабочий люд, трудившийся на текстильных производствах Арсения Морозова (брата известного орехово-зуевского фабриканта Саввы Морозова, который сочувствовал и материально помогал большевикам, не чуя свою и брата классовую гибель), ютился в каморках фабричных казарм площадью в 13 квадратных метров. Эти каморки достигали высоты до пяти метров, что позволяло сооружать в них трехъярусные, а иногда и четырехъярусные деревянные полати, на которых спали и взрослые, и дети. Взбирались на полати с помощью веревочных лестниц.

В казармах были широкие коридоры, в которых шумно резвилась детвора, играя в догонялки, жмурки и другие немудреные игры. Большие туалеты на этажах тоже были общими, но с буквами М и Ж.

В казармах имелась огромная общая кухня, чугунная печь, топившаяся дровами и торфом. На кухне женщины готовили нехитрую снедь для мужей и детишек. Гладили выстиранное белье.

Жили в ту пору фабричные люди скудно и, в основном, впроголодь. Хлебосольно на рабочую зарплату не больно-то разживешься. К тому же за малейшие провинности рабочих штрафовали. В одной из чудом сохранившихся в краеведческом музее толстых, прошнурованных и пронумерованных конторских книг, куда морозовские охранники скрупулезно заносили все нарушения, нашлась такая запись: «Мария Коршунова, 17 лет, оштрафована на двугривенный за то, что без хозяйского разрешения наломала на берегу Клязьмы ивовых прутьев и сплела из них корзину».

Машу привезли в Глухово из деревни восьмилетней девочкой. Она поначалу и здесь оказалась занята на деревенских работах: ухаживала за поросятами, выращивала овощи для ближних людей Арсения Морозова. У девочки была мечта – устроиться работать на фабрику, стать прядильщицей. Увы, этой мечте так и не суждено было сбыться. Прядильщицей в советские времена стала ее дочь Люба.

Основные продукты питания обитателей казарм - хлеб, картошка, квашеная капуста, селедка. Муку, крупу, сахар и некоторые другие продукты фабричным людям приходилось приобретать в лавках Морозова в кредит. Летом подкармливал лес: женщины и детишки собирали щавель, из которого варили щи, ходили по грибы, собирали ягоды. Грибы солили в кадушках на зиму. Из земляники, черники и малины варили варенье. Из брусники делали морс. В Клязьме и в Черноголовском пруду ребята и мужчины удили рыбу.

После гибели мужа Мария Коршунова вынуждена была пойти работать. Старшей дочери к тому времени едва исполнилось шесть лет. Марии удалось устроиться крутильщицей на ниточную фабрику.

Послереволюционные годы не принесли глуховским текстильщикам классового облегчения. Не хватало даже хлеба. Мария, как и ее соседки, нередко отправлялась в деревню, чтобы обменять какую-то одежку, белье, нитки, лоскуты ткани на хлеб и картофель.

В 1919 году в Богородске вспыхнула эпидемия сыпного тифа. В Глуховском рабочем клубе открыли тифозный лазарет. В 1920 году на улицах Богородска и Глуховки стали шастать беспризорники и шпана. Они промышляли воровством. Спали на чердаках и в подвалах. Комитет бедноты Богородска принял решение распределять беспризорников по рабочим семьям. Их селили и к текстильщикам в каморки глуховских казарм.

В двадцатые годы летом часто вспыхивали лесные пожары на торфяниках, погружая Глуховку в сизую пелену горьковатого дыма. Иногда огонь близко подкрадывался к фабрикам, казармам, к деревянным домикам рабочих и служащих. Новое фабричное управление организовало круглосуточное дежурство рабочих на предприятиях, складах сырья и готовой продукции. В тушении торфяных пожаров и ликвидации огня участвовали не только пожарные, но и специально сформированные рабочие дружины.

В Богородском уезде к концу 1917 года власть сосредоточилась в руках Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В Богородске был создан Военно-революционный Комитет, в состав которого вошли пять рабочих-большевиков.

В 1918 году правительство большевиков приступило к национализации тяжелой и легкой промышленности. Можно понять сарказм российской буржуазии, которая подсмеивалась над первыми шагами молодой советской власти. Дескать, чернь, конечно, может взбунтоваться и даже восстать, но управлять промышленным производством, торговать, извините, она не в состоянии. Совсем скоро, когда страна захлебнется в кровавой междоусобице гражданской войны и голоде ни дворянству, ни буржуазии, ни духовенству станет уже не до сарказма и смеха.

Глуховскому фабриканту Арсению Морозову летом 1918 года пришлось отдать ключи от всех своих предприятий явившимся к нему в кабинет шести представителям большевиков и фабричного комитета, избранных для управления текстильным производством. История сохранила нам некоторую фактуру тех событий. Осерчавший Арсений Захарович кинул на стол связку ключей и злорадно сказал делегации:

–  Нате, дурачье! Попробуйте, похозяйствуйте!

Арсения Морозова не арестовали, не подвергли репрессиям. Глуховчане знали его как крутого, но справедливого и рачительного хозяина, старовера, заботившегося не только о своих капиталах, но и о фабричном люде. Благодаря Морозову на Глуховке возникли не только четырехэтажные кирпичные казармы. Им была построена добротная баня с парилкой, в которой по субботам мылись женщины с малыми детьми, заодно устраивая небольшие постирушки, а по воскресеньям - мужики. В этой бане, здание которой сохранилось до сей поры, мылись еще три или четыре поколения глуховчан, включая автора этих строк.

В баню люди шли обычно с заранее припасенными дубовыми или березовыми вениками. Брали у банщиков жестяные тазики, которые почему-то назывались «шайками». Отполированные скамьи, на которых сидели моющиеся, кажется, были изготовлены из гранитной крошки. Они были сколькими от плещущейся воды и мыла.

Меня почему-то больше всего интересовали сизые татуировки на голых телах мужиков. Не знаю, какие татуировки были у дореволюционных обитателей морозовских казарм, но в 50-60-е годы прошлого столетия на груди у многих представителей мужского пола красовались изображения вождей - Ленина, Сталина и даже бородатого Маркса.

Меня поразил широкоплечий мужик, на груди которого парил орел с огромными крыльями. Он нес в когтях обнаженную женщину с запрокинутой головой и безжизненно свисающими руками и ногами. Я уже ходил в школу и мог прочесть надпись под этой татуировкой: «Нет в жизни счастья».

–  Разве нет в жизни счастья? – спросил я у отца, кивая на мужика, грудь которого украшала импозантная татуировка.

–  Да мало ли что у него намалевано, - отмахнулся отец. – Хотя доля истины в этом есть. Счастья нет. Есть только счастливые моменты, которые мы при жизни не всегда ценим…

–  А когда ценим? – спросил я. – После смерти что ли?

–  Накануне, - глубокомысленно ответил отец.

Во времена Морозова было построено и двухэтажное здание роддома, оснащенное современным по тем временам оборудованием. Рожали женщины часто. Они в Бога верили, и аборты среди низшего сословия почти не практиковались. Здание роддома тоже сохранилось до наших дней. В нем не одно поколение молодых глуховчанок детишек рожало. Сейчас здесь расположено неврологическое отделение городской больницы.

При Арсении Морозове на речушке Черноголовке была возведена плотина, и так возник Черноголовский пруд. Он стал излюбленный местом отдыха глуховцев. На берегу пруда был разбит шикарный парк с сохранившейся липовой аллеей. В парке имелись аттракционы. В выходные функционировала танцевальная веранда с духовым оркестром. На лодочной станции можно было взять на прокат лодку.

И здание нынешней средней школы №10 было возведено в 1876 году по проекту известного российского архитектора в морозовские времена. В эту школу пошла учиться в 1920 году семилетняя Люба Коршунова.

Учитывая почтительное расположение рабочих к Арсению Морозову, большевики не только не тронули бывшего фабриканта, но и позволили ему работать при новом руководстве. Арсений Захарович после октябрьских событий 1917 года еще десять лет, вплоть до своей кончины, работал на конном дворе комбината. Он нередко упрекал новое руководство в нерачительном отношении к делу, а работяг в разгильдяйстве. Настырно поучал «новых хозяев» как следует экономно хозяйствовать и «радеть за производство». Морозов буквально взвивался в гневе и досаде, когда видел откровенные просчеты и огрехи или, тем более, случаи пьянства или воровства, как среди начальства, так и работяг.

Любопытно, что Виктор Ногин, начинавший трудовую деятельность на одной из глуховских мануфактур, став первым министром текстильной промышленности правительства большевиков, вызвал в Москву Сергея Морозова, сына бывшего фабриканта. Министр молодого советского государства назначил Сергея Арсеньевича начальником финансового управления текстильного синдиката.

В двадцатых годах Виктор Ногин побывал в Штатах. Некоторые американские бизнесмены, как гласит молва, с большим почтением к нему отнеслись и вроде бы сказали: «Будь у России десять Ногиных, мы бы ее признали…» После смерти Виктора Павловича в 1930 году город Богородск был переименован в Ногинск.

История сохранила факт того, что делегация глуховских текстильщиков в ноябре 1923 года побывала у больного Ленина в Горках. Делегация везла вождю саженцы вишни и письмо от имени 12 тысяч рабочих, работниц и служащих Глуховки. Пожалуй, текст письма можно частично процитировать, так этот документ подтверждает искреннее отношение рабочих масс к фигуре вождя мирового пролетариата. Он важен как документ, передающий атмосферу той исторической эпохи.

«Ты, имя которого… как путеводная звезда, с любовью хранится в сердце не только каждого члена РКП(б)… но и каждого рабочего и крестьянина, - чеканно писано в этом письме. – Ты нужен нам теперь, в момент развивающейся германской революции, как нужен ты нам во дни труда, во дни горя, в дни радости. Мы следим с напряженным вниманием за ходом твоей болезни и с радостью встречаем каждый шаг улучшения в твоем здоровье. Мы уверены, что твой мощный дух поборет злой недуг, и с нетерпением ждем дня, когда раздастся радостный клич во всем мире: «Великий кормчий вновь здравый у руля революции!»

Молва гласит, что в Горки делегацию глуховских текстильщиков сначала не пустили. Ильич, дескать, плохо себя чувствует и ему не до приемов. Какие саженцы вишни в студеном ноябре? Какое письмо? Но глуховцы - народ настырный и просто так уезжать не захотели. К воротам вышла сестра вождя Мария Ильинична и провела глуховчан в усадьбу. Она, дескать, усадила их за стол, поила чаем, когда больной Ильич с ним спустился и даже о чем-то с делегацией беседовал. И якобы старый кузнец, обнимая Ильича при расставании, молвил вождю ставшую впоследствии крылатой и многократно цитируемую фразу:

- Я кузнец, Владимир Ильич, и вы выкуем все, задуманное тобой!

Сейчас трудно судить, где тут правда, а где кривда. Сомнительно, что больной Ленин к делегации спускался. Достоверно известно, что в то время вождь был очень болен, частично парализован, капризен. Надежда Константиновна и Мария Ильинична его супом из ложечки кормили. Не мог в таком виде предстать Ильич перед рабочим классом.

Маховик пропагандистской машины стал крутиться для создания новой отечественной мифологии. Не потехи ради, а дела для. Для благого дела патриотического воспитания темных масс и подрастающего поколения. Надо, чтобы простой человек и в безбожные времена во что-то верил. Если не в Бога и царя-батюшку, то хотя бы в вождя, в мировую революцию, в торжество коммунизма. Без веры человеку никак нельзя. Без веры ему – кранты…

Кому-то из членов делегации, побывавшей в Горках, пришла мысль создать скульптуру Ленина. И установить ее на высоком пьедестале при жизни вождя. И сыскался для этого дела местный умелец – маляр и живописец из самоучек Федор Кузнецов. Он руководил изобразительным кружком в рабочем клубе и помогал расписывать декорации для любительских спектаклей. Федор Петрович, как гласят исторические факты, проникся партийной ответственностью за порученное ему дело. Очевидцы утверждают, что видели его в ноябре 1923 года зело задумчивым. Он блуждал по морозовскому парку, по берегу Черноголовского пруда, по лесу, обдумывая скульптурный образ Ильича. Члены изокружка разыскали несколько фотографий Ленина, которых в ту пору было не так много, привезли глину, сделали каркас и принялись лепить фигуру вождя под руководством Кузнецова. Эскизы из глины показывались глуховчанам, которые лично видели Ильича. Литейщики из механического цеха изготовили нужную форму и залили ее цементом. Отливку, говорят, делали не один раз, пока она не удовлетворила Кузнецова и его добровольных помощников. Разумеется, все работы выполнялись на голом энтузиазме, о какой-то плате никто и не помышлял.

Из пионерского детства Любе Коршуновой на всю жизнь запал в память эпизод, произошедший в стылый январский день 1924 года. Их отряд, как и другие пионерские дружины, построили в колонну. Впереди - барабанщик и горнист. Под барабанную дробь с красными флагами колонна двинулась от школы к Глуховской площади.

В морозном январе, при злом колючем ветре, кусавшим за лица, ребята и девчонки выглядели в залатанной одежонке неказисто. Люба зябко куталась в мамин платок и сестрину кацавейку, подпоясанную солдатским ремнем. Но особенно беспокоили девочку «просящие каши» башмаки. Чтобы ногам было чуточку теплее, мама натолкала в них соломы. Но при движении солома предательски лезла из худых башмаков. Это смущало Любу. Отвлекла грянувшая задорная песня:

Взвейтесь кострами, синие ночи,

Мы пионеры дети рабочих,

Близится эра светлых годов…

 

К скульптуре на площади, затянутой полотнищем, стеклась с красными знаменами и флагами не только рабочая Глуховка, но и прибыли крестьяне из окрестных деревень и сел.. Когда 22 января 1924 года полотнище упало с плотного изваяния лобастого вождя, мощно сжавшего правую руку в кулак, никто из глуховцев еще не знал, что Владимир Ильич 21 января в Горках скончался. В разгар митинга к импровизированной трибуне пробрался бледный телеграфист и передал секретарю партийной ячейки комбината И. Квасману телеграмму. Тот взял слово: «Мы с вами собрались открыть скульптурную статую нашего вождя, а придется открыть памятник. Только что получено скорбное сообщение: вчера в «Горках» скончался наш Ильич…».

Люба Ананьева на всю жизнь запомнила, как вся площадь при этом известии замерла. Над ней тягостный стон пронесся. Будто током в сердца людей ударило. Даже старые большевики не выдержали. По их лицам потекли горькие скупые слезы. Кто-то в толпе заголосил. Десятилетней пионерке Любе стало страшно, и она тоже громко, чуть ли не навзрыд заплакала.

О смерти вождя тогда вся страна горестно скорбела. Видимо, в тот день Люба остро прониклась чувством сопричастности к жизни страны, к тому, что чужого горя не бывает.

Пожалуй, здесь будет уместно вспомнить мне один эпизод из своей тридцатилетней журналисткой практики. В 1976 году я, студент-заочник Московского полиграфического института, работал корреспондентом отдела промышленности и строительства ногинской городской газеты «Знамя коммунизма». Эта газета, издающаяся с 1919 года, в зависимости от ветра конъюнктурных парусов, не раз меняла свое название: «Голос рабочего», «Сталинское знамя» и т. д. Теперь она выходит под нейтральным названием «Богородские вести».

Во второй половине июньского дня в редакцию на улице Красноармейская, 3 ворвался разъяренный человек лет сорока. Пролетев по коридору, он остановился у раскрытой двери кабинета отдела промышленности и строительства, в котором я строчил на печатной машинке какой-то дежурный материал.

- Вы правду когда писать будете? – грозно заорал на меня мужчина.

- Какую еще правду? – с недоумением взглянул я на взъерошенного

визитера.

- Ленину башку снесли, а вы молчите!? – в гневе орал мужик.

Я все понял и ответил:

- Нам на этот счет никаких указаний не поступало.

- А вы без указаний и шагу ступить не можете? – продолжал возмущаться буйный мужчина. – За баранов народ держите? Правду, спрашиваю, когда писать будете? – продолжал качать права на гласность в эпоху застоя озлобленный гость.

В июне 1976 года Ногинск облетела чудовищная весть – Ленину кто-то голову расшиб вдребезги. Многие гадали: кто же посмел совершить такую дерзкую «политическую диверсию»? Органы КГБ к расследованию подключились. И быстро во всем разобрались. Никакой диверсией там вроде бы и не пахло. Оказалось, какой-то студент-псих, выписанный на время из Глуховской психиатрической больницы под присмотр родственников, раздобыл лестницу, подставил ее к памятнику, залез наверх и снес Ильичу голову, долбанув по ней припасенным молотком.

Памятник долгое время стоял на площади без головы, обернутый белым полотнищем. Пока ему московские специалисты-реставраторы новую голову не изготовили и к туловищу ее прикрепили. Рассуждать о том, какие мысли таились в голове этого студента никто не собирался. Но коли факт такой в городе свершился, то его следовало как-то прокомментировать в местных средствах массовой информации. Полное отсутствие таких комментариев, по-видимому, и вызвало раздражение ворвавшегося в редакцию посетителя.

В редакции почти никого не оказалось. Услышав громкие возгласы непрошеного визитера, из своего кабинета на помощь мне спешил заместитель редактора, участник разгрома Квантунской армии в 1945 году Евгений Андрианов. Он после ранения прихрамывал и всегда ходил с солидной тростью. Вид с тростью в этот момент был у него устрашающим.

–  Виталий, да он же пьяный! – возмутился Евгений Алексеевич. –

Звони в милицию!

Я снял телефонную трубку и стал имитировать звонок в милицию. Грозный визитер слинял также быстро, как и появился. Я высказал Андрианову мнение о том, что этот мужик прав. Какой-то псих отбил голову у памятника Ленину. Весь город жужжал об этом событии, как пчелиный рой. А районная газета и городское радиовещание молчат, как в рот воды набравшие. Почему не написать об этом факте?

Андрианов согласился со мной, по сути, зеленым корреспондентом. Только выразил сомнение, что цензор такой материал пропустит.

- Это смотря как его подать, - возразил я.

Андрианов со вздохом опустился на стул и устало молвил:

- Ты прав. Стоило бы такой материал организовать. Или дать хотя бы информацию о сем факте. Если бы мы газету для людей делали…

- А для кого мы ее делаем? – не понял я реплики замреда.

- Для горкома партии! – уверенно заявил Андрианов. – Вот и приходится вилять перед ним хвостом, как услужливая шавка.

Крепко меня тогда озадачили слова Евгения Алексеевича, заведовавшего отделом партийной жизни. Городская газета, как мне казалось, не о реальной жизни горожан писала, а скользила по поверхности происходящих в районе событий. Она занималась всем на зубах навязшей пропагандой социалистического образа жизни и коммунистических идеалов, с важным видом исполняя ритуальные идеологические танцы в какой-то декоративной обстановке. Мне казалось, что и читатели привыкли к ритуальным танцам местных и центральных СМИ, считая, что так оно, вероятно, и нужно. Так, помощник мастера ново-ткацкой фабрики Глуховского хлопчатобумажного комбината, о котором я материал к Дню работников текстильной промышленности готовил, предложил мне:

- Хочешь, подарю тебе классную газетную шапку?

- Подари, - согласился я.

- Нам солнца не надо. Нам партия светит, - продекламировал он. – Нам хлеба не надо. Работу давай!

Я усмехнулся, приняв шутку поммастера. Тот расплылся в довольной улыбке. Рабочие люди не глупы и все достаточно хорошо понимают. Газета далека от реальной жизни? Ну и что? Высокая партийная идеология ее содержание и дух определяет. Корреспонденты читателям «лапшу на уши вешают»? Так у них, шелкоперов, работа такая. И если ты хотел работать в партийной печати (а другой тогда не существовало), то должен был принимать правила «навязанной игры».

Однако и сравнение со «свободными» СМИ в эпоху дарованной нам в 1985 году Михаилом Горбачевым гласности, отнюдь не выигрышное. Если раньше СМИ были скованы кандалами трескучей идеологии КПСС, и в типографии каждого районного центра сидел Уполномоченный облгорлита, ставивший на всей выпускаемой продукции штамп: «К печати разрешено», то теперь над СМИ висит дамоклов меч учредителей, спонсоров и рекламодателей. И самоцензура у редакторов изданий стала похлеще, чем у ГЛАВПУРА.

Моему поколению, родившему после смерти Сталина и ХХ съезда КПСС, уже был свойственен некоторый скептицизм и неверие в светлое коммунистическое будущее всего человечества. Реальная жизнь разительно отличалась от партийных догм и постулатов.

Поколение Любви Ананьевой росло в другой общественной атмосфере. У него была иная идеологическая и энергетическая закваска. Здесь уместно предоставить слово героине очерка:

«После шестого класса я пошла учиться в ФЗУ имени Свердлова. Каждый день – четыре часа занятий и четыре часа работы на производстве. Уже в первый год нам положили зарплату по восемнадцать рублей в месяц. Деньги в ту пору немалые: мать у нас зарабатывала рублей семьдесят, а она тридцать лет фабрике отдала. Помню, как я у окошка стояла за первой своей зарплатой: и не верится, что дадут, и поскорее получить хочется… Ну, получила я свои капиталы, отдала на МОРП, на общества «Друг детей», «Наш ответ Чемберлену», в профсоюз…Рубля как не было! Остальные деньги матери отнесла. Правда, защемило сердце, когда мимо кооператива шла. Стояли там полусапожки на пуговках, желтой кожи, давняя моя мечта…

Мама у нас в ту пору болела, и заработки ее кончились. Тогда она еще не старая была, и пятидесяти не набежало, но извелась в чистую. Долго болела, никак не могла оправиться. Перевели ее на пенсию. Хорошо, Ксюша рано пошла работать, поддерживала нас…

Жили мы дружно, весело, задорно и ни в чем не отставали от фабричной молодежи. Раньше, при Морозове, клуб был открыт только для хозяйских служащих. А теперь двери клуба распахнулись для всех глуховских рабочих. Особенно жадно посещали его парни и девчата. Они хотели знаний, музыки, танцев, занимались живописью, спортом, казалось, молодежь решила наверстать все то, что упустили при Морозове отцы и матери.

Хорошая это была жадность! Какие только кружки не работали при нашем клубе: драматический, хоровой, музыкальный, изобразительного искусства, фотодела, авиамодельный, радиотехники. Кое у кого из молодых глаза разбегались, и они записывались сразу в два, три кружка.

Я тоже в два записалась: хоровой и драматический. Артистки из меня не получилось, я все больше за суфлера в будке сидела, но в хоре пела неплохо.

Помню, по почину кружковцев, в казармах появились первые детекторные приемники, в цехах с концертами выступали артисты художественной самодеятельности, оформлялись все праздничные демонстрации.

…Во всех общественных делах наша молодежь обязательно была запевалой. Помню, когда начали строить трамвайную линию в городе, парни и девчата первыми вышли на субботник. Мы копали землю, подтаскивали шпалы, укладывали рельсы. И все это с песней. Особенно мы любили песню:

Наш паровоз, вперед лети,

В коммуне остановка.

Иного нет у нас пути,

В руках у нас винтовка!

Увлекались мы и спортом. Раньше глуховцы только через щелку в заборе подглядывали, как морозовские служащие играли на лужайке в городки да в крокет… А теперь наша молодежь сама хозяйничала на стадионе. Его, конечно, пришлось здорово расширить. Мы сделали футбольное поле, беговые дорожки, гимнастические площадки, своими силами оборудовали их – и, пожалуйста, приходите, играйте, упражняйтесь, вход свободный!»

Школа фабрично-заводского ученичества в 20-30-х годах ХХ века размещалась в бывшем особняке Арсения Морозова. Дом был двухэтажным, с огромным вестибюлем и большими окнами. В ФЗУ Люба познакомилась с Иваном Ананьевым, который в 1935 году стал ее мужем.

Очень популярным на Глуховке в те годы был футбол. Люба даже сердилась, что ее Ваня в свободное от работы время часами гонял кожаный мяч, и его невозможно было вытащить в Глуховский парк на танцы. Иван Ананьев в 30-годах играл в одной футбольной команде с Григорием Федотовым, которого скоро забрали в команду ЦДСА, где он стал легендарным центрофорвардом и одним из лучших бомбардиров сборной СССР.

Легенды об этом футболисте по Глуховке не одно поколение ходили. Я помню, как мы, десятилетние пацаны, сидели во время матча на одной из трибун стадиона. Поддатый мужик в перерыве между таймами, разливая водку в припасенные стаканы, вопрошал собутыльника:

- Ты знаешь, почему Федотов пенальти бил только с правой ноги?

Тот пожимал плечами:

- Почему?

- Потому что с левой ноги у него удар – смертельный!..

- Ну да? - дивился его собеседник.

И мы верили, что у Григория Федотова удар с левой ноги был смертельным. Так что легенды в те времена не только мощная советская пропаганда и СМИ создавали.

На футбольные матчи в те годы стягивалась чуть ли не вся Глуховка. К двум трамвайным вагончикам обычно цеплялся третий, но все равно люди в них не помещались, висели на подножках, на «колбасе». Мест на двух трибунах стадиона не хватало. Чтобы попасть на матч болельщики переплывали Черноголовский пруд, прикрепив одежду ремнем на голове, лазили на близстоящие к стадиону деревья. А когда наши забивали гол, восторженный рев трибун можно было услышать не только на поселке Октября, но и, наверное, в Богородске.

После окончания ФЗУ в 1929 году, Люба стала работать на Ново-гребенной фабрике. Почти два года была занята на подсобных работах, а в 1932 году впервые встала к прядильной машине. Скоро Люба вышла в ватерщицы и стала вместо двух обслуживать четыре сторонки прядильной машины или девятьсот шестьдесят веретен. По ее словам, «ткачи не обижались на мою пряжу».

«Работа ватерщиц нелегкая, сосредоточенная, всю смену на ногах, расчет на секунды, глаз держи востро, - вспоминала Любовь Ивановна. – Ну и как не ставь вентиляцию, воздух само собой, не как в горах…Потом привычка большую власть имеет. Работала на двух сторонках – милое дело. Перешла на четыре – словно прыжок совершила. С четырех же на шесть - новый прыжок. С каждой такой добавкой все тяжелее. Это как у спортсменов, у тяжеловесов, например. Мне Юрий Власов потом рассказывал, как он свои рекорды ставил, очень похоже».

Семья Коршуновых перебралась из Буденовской казармы в дом на улице Красная слобода.

«На одной половине комнаты жили мы с Ваней, - вспоминает Любовь Ивановна, - на другой – мама, сестра Таня, брат Николай и старшая сестра Ксюша с ребенком. У нее неудачно сложилась семейная жизнь…Теперь у нас в семье работали все, кроме мамы и Ксюшиного маленького, и горькой нужды мы уже не видели. Мы с Ваней прилично оделись, и когда в праздник или в свободный вечер шли гулять, то каждый раз смотрели друг на друга, как на незнакомых людей, и потом радостно смеялись».

Как вспоминают старожилы, в конце тридцатых годов жизнь в СССР более или менее наладилась. В магазинах появлялась отечественные промышленные товары и ширпотреб. Люди стали лучше одеваться и питаться. На рынках можно было приобрести товары и продукты на любой вкус.

«Мы с Ваней ничем так не увлекались, как работой, - вспоминает Любовь Ананьева. – Он работал токарем по ремонту оборудования. Его хвалили, был Ваня старательным и аккуратным, но знала я: душой он тянется к своим фотографиям и приемникам и от этого испытывает разлад. А мне удивительно повезло: именно к своей профессии я и была привязана больше всего на свете! Мы с Ваней даже иногда ссорились – каждый, рассказывая про свое, увлекался и не слушал другого».

Любовь Ананьева училась на курсах повышения мастерства и в 1935 году уже стахановскую школу вела, молодых ватерщиц прядильному мастерству обучала. Руководство фабрики и комбината хотело ее направить на учебу в Промакадемию. Тогда в этой академии и Алексей Стаханов учился, поставивший всесоюзный рекорд, который его на всю страну прославил. Алексей Григорьевич сто четыре тонны угля за смену нарубил, дав четыреста процентов выработки. В этой академии обучались и молодые ивановские ткачихи Дуся и Маруся Виноградовы с Вичугской фабрики имени Ногина, которые первыми в стране перешли на уплотненную работу, став обслуживать вместо двадцати шести по сорок ткацких станков. Стахановское движение набирало в стране широкий размах.

Однако Любовь Ананьева учиться в Промакадемии отказалась. Впоследствии она признавалась, что совершила тогда непростительную глупость. Почему отказалась? Чувство ответственности за семью тогда над всеми другими доводами верх взяло.

«Как согласиться, как уйти учиться, если без меня всему нашему семейству придется переживать большие трудности? – вопрошала себя Любовь Ивановна - Очень уж долго мы жили в большой бедности, только теперь легче стало, и мой заработок тут немало весил. По-разному мы прикидывали, и так, и этак… Ваня шутить начал, что я одна в Москве среди интересных ребят буду, а кончу академию мы с ним вовсе не ровня. Шутки получались горькие, с обидой. Мать по-своему, по старинке, гудела: «К павам, мол, не пристанешь, а от своих, от ворон-то, отстанешь…»

Иван Ананьев ушел добровольцем на войну с белофиннами. Известие о том, что он пропал без вести, большой переполох в семье наделало. Потом пришло от него письмо из Казани, где он лечился в госпитале. Он был награжден медалью «За отвагу». Великая Отечественная война Ивана Ананьева не пощадила. Он пал в 1941 году в боях под Брянском. Любовь Ананьева о гибели мужа только в 1946 году узнала…

 

Испытание на прочность

По мемуарам маршала Жукова, согласно операции гитлеровского командования под кодовым названием «Тайфун», клещи окружения Москвы должны были сомкнуться в Ногинске. Никто, конечно, не ожидал, что немцы такими стремительными темпами в 1941 году к столице СССР будут приближаться. Непобедимая и легендарная Красная Армия, готовая бить любого врага «малой кровью» и на его территории, потеряла в первые месяцы войны 2,7 млн. солдат и офицеров, а около 3 млн. бойцов Красной Армии попали в плен.

«У нас и в мыслях не было, что немец может на Глуховку прийти. А он все пер и пер! - вспоминала о военной поре Любовь Ивановна. – Стали вывозить оборудование с комбината, многие семьи двинулись в Барнаул, в Ташкент. Из нашей семьи только сестра Таня уехала, младшенькая, а мы решили никуда не трогаться.

Осенью под Наро-Фоминском начали копать укрепления. С Глуховки много людей ушли на трудовой фронт. Жизнь на комбинате остановилась. Мы все копали противотанковые рвы, ставили надолбы, валили лес. В октябре приехал к нам в Наро-Фоминск директор комбината Михаил Петрович Большаков собирать народ Фронту, стране было нужно, чтобы Глуховка жила, давала продукцию, одевала бойцов.

Тогда был главный лозунг – «Все для фронта, все для победы!» О другом и не думалось… Во мне тогда сорок килограммов веса было. Как у девочки. А мне шел двадцать восьмой год. Глаза остались, кожа, да кости. Иногда казалось, что и кости сохнут.

Все, что было дома, мы продали, все пошло на продукты. Опять мама тащилась с саночками в деревню, опять шарила по лесу в поисках ягод, грибов. Только пальцы у нее теперь были не молодые, а сморщились и дрожали.

Мы, кто на фабриках оставался, стояли у своих машин по двенадцать, по четырнадцать часов, а то и сутками домой не уходили. Бывало, и жили на фабриках…

Я сейчас иногда думаю, откуда брались у нас силы? И отвечу точно: от веры в победу, от того, что все были едины в своих стремлениях. Эта вера заменяла нам все: и хлеб, и одежду, и отдых. Когда человек по-настоящему верит, он многое может сделать.

Я тогда перешла на восемь сторонок… В сорок первом, голодная и слабая перешла, потому что иначе было нельзя, потому что это фронту было нужно. В те дни на Глуховке мало оставалось народу, верно, и половины не работало, и тем, кто стоял еще, приходилось и пряжу давать, и вагоны разгружать, и снег разгребать. Все на нас легло…»

В феврале 1944 года Любовь Ананьева, как одна из лучших работниц Глуховского комбината, была удостоена первой правительственной награды. В Свердловском зале Кремля ей вручили орден «Знак Почета».

В этом же году сестра Таня вернулась из Ташкента. И не одна, а с мужем. Сестра была беременна, но это ее не остановило, и она уехала с мужем в Донбасс восстанавливать шахты. А через несколько месяцев пришло известие, что Татьяна родила сыночка и после родов скончалась. Любовь Ананьева взяла отпуск на десять суток и срочно выехала за племянником. О том, как она добиралась с грудным ребенком в теплушке шедшего с фронта поезда – это отдельная история. Ее взяла в Глухове под опеку детская консультация. Выдели ей патронажную сестру. Обучили, как надо за ребенком ухаживать. Племянника Володю Любовь Ивановна усыновила. В послевоенные годы тот в детский сад пошел, потом в школу, в комсомол вступил, стал на фабрике слесарем работать. И, конечно, не думала, не гадала Любовь Ивановна, что повзрослевший племянник сильно омрачит ей последние годы жизни.

В военном 1944 году Любовь Ананьева вступила в ВКП (б). С членов партии – спрос особый. В послевоенные годы она прославилась на всю страну своим легендарным почином.

После войны на Глуховском комбинате сложилось крайне тяжелое положение. Пять лет все оборудование практически работало на износ.

«Огромные окна на всех трех этажах Ново-Гребенной фабрики были разбиты и кое-как залатаны, - рассказывала Любовь Ивановна московским журналистам Алексею Мусатову и Михаилу Ляшенко, написавшим о ней и о Глуховке документальную повесть «Вишневый сад», вышедшую в 1966 году в Профиздате. - Фабрика смотрела на мир подслеповато и, казалось, горбилась от ран и усталости. В дожди дырявая крыша протекала, струи воды хлестали в разбитые окна, заливали станки, работниц. Полы после эвакуации оборудования были разрушены…».

Остальные фабрики комбината были не в лучшем состоянии.

«Неимоверную усталость чувствовали и люди, - вспоминала Любовь Ивановна. - Кадровые работницы повымотались, молодым еще далеко было до мастерства. А мастерство требовалось настоящее, потому что от той стандартной пряжи, которую вырабатывали мы в годы войны, надо было переходить на десятки сложных, тонких, замысловатых артикулов, нужных людям в дни мира. И не могли уже работницы стоять по двенадцать часов, стала необходима третья смена, а где взять для нее людей?»

От пряжи зависели успешная деятельность других производства комбината - и ткачей, и красильщиков. Если пряжи не было, они простаивали. А квалифицированных прядильщиц не хватало. И тогда коммунист Ананьева взяла социалистическое обязательство перейти на обслуживание десяти сторонок и призвала всех членов бригады последовать ее примеру. Бригада ее поддержала. Все члены бригады тоже взяли социалистическое обязательство перейти на более высокое уплотнение. Инженерно-техническое обеспечение почина гарантировало руководство комбината, фабрики и цеха.

15 сентября 1947 года сообщение о трудовом почине Ананьевой появилась в многотиражке глуховских текстильщиков «Трудовой фронт», а вскоре о нем всей стране Советов стало известно. Партийное и профсоюзное руководство позаботилось о том, чтобы на патриотический почин Ананьевой откликнулись сменщицы Ново-гребенной фабрики. Если раньше многие прядильные машины из-за нехватки рабочих рук простаивали, то теперь они снова заработали. Три бригады, три смены участка ежесуточно стали давать на 300 кг высококачественной пряжи тонких номеров больше, чем это было раньше.

Почин Ананьевой получил широкое распространение не только на фабриках Глуховского хлопчатобумажного комбината, но и на других текстильных предприятиях Московской области и всего Советского Союза. Текстильщицы из Иваново, Ленинграда, Барнаула, Ташкента и других городов страны узнали о нем и присылали свои делегации на комбинат и Ново-Гребенную фабрику перенимать передовой опыт. Любовь Ивановну приглашали в гости текстильные предприятия, чтобы она о своем почине им поведала. Личным примером показала, как можно работать на таком уплотнении и повышенной скорости. Ананьева щедро делилась с текстильщиками мастерством и опытом на различных совещаниях и целевых семинарах рабочего актива:

«Работа наша состоит из отдельных приемов и операций. Когда у тебя опыт еще небольшой, техника рабочих приемов не на высоте, тогда и скорость, конечно, небольшая и сверх четырех сторонок не обслужишь. Но у нас все желающие могут учиться и предела мастерству нет. Например, я нить присучиваю за четыре и две десятых секунды против нормы в пять с половиной секунд, катушку с ровницей меняю за шесть с половиной секунд вместо семи и двадцати пяти сотых по норме. На этом выгадываю за смену полтора часа. И каждая прядильщица свои приемы улучшает по секундам, экономит и рассчитывает время, чтобы перейти на десять сторонок». Тут счет, как в спорте, действительно шел на десятые доли секунды. Маршрут движений - предельно выверенный.

И уже к концу 1947 года почин бригады Ананьевой подхватили сотни прядильщиц страны. Бывший директор Ново-Гребенной фабрики Владимир Русаков, который в конце сороковых годов работал на фабрике мастером, дал емкое и точное определение почину Ананьевой: «Подвиг Ананьевой родственен подвигу того солдата или командира, который первым бросается в атаку, увлекая остальных…»

«Вместо того, чтобы всё внимание уделять работе, мне приходилось очень часто бывать на заседаниях и совещаниях по обмену опытом, - сетовала позднее Любовь Ивановна. - Присылали на мой адрес повестки: «Ваша явка обязательна!», и всё тут. Даже перед товарищами было стыдно – работу выполняли всей бригадой, а на людях – одна красуюсь. Но подруги сказали: «Не себя ты, а наше общее дело и начинание представляешь». Ну, и приходилось мне, не считаясь ни с чем, разъезжать по фабрикам, объяснять и показывать прядильщицам наши приемы работы, хотя от этих разъездов я очень уставала. И Вовка с матерью обижались. Свободных вечеров у меня совсем почти не оставалось…»

16 марта 1949 года вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором извещалось, что за успешное выполнение задания правительства по выпуску тканей для нужд народного хозяйства и в связи со 100-летием со дня основания Глуховский хлопчатобумажный комбинат награждён орденом Ленина. Орденом Ленина была награждена и прядильщица Любовь Ивановна Ананьева.

Осенью 1950 года работники Глуховского хлопчатобумажного комбината выдвинули Любовь Ананьеву кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР.

Дважды в месяц в Ногинске, Электростали и Павловском Посаде с 10 утра и до семи-восьми часов вечера вела Любовь Ивановна депутатские приёмы. Люди шли к депутату из «рабочей косточки» с самыми разнообразными бедами и невзгодами, но особенно ее донимали жалобами на скверные жилищные условия.

Ранее безвестный поселок Затишье, который поначалу строили зэки, в 50-60-е годы вырос в современный и благоустроенный город машиностроителей и металлургов Электросталь. В нем ударными темпами шло строительство: возводилось жилые дома, магазины, детские учреждения, школы, дворцы культуры. И даже шикарный Дворец спорта здесь возник с ледовой хоккейной площадкой и с плавательным бассейном.

А в соседнем Ногинске жилищное строительство в 50-е годы шло вяло. В Глуховке многие семьи еще ютились в морозовских казармах, в подвалах, в бараках, выстроенных пленными немцами. Любовь Ананьева решила «костьми лечь», но добиться, чтобы и в ее родной Глуховке развернулось интенсивное жилищное строительство. Как ей это удалось? Это - отдельная история. Вскользь лишь упомянем, что по этому «жгучему вопросу» в 1955 году Любовь Ивановна в Кремле, после сессии Верховного Совета СССР, встречалась с маршалом Ворошиловым. Маршал ей твердо обещал обсудить эту проблему на ближайшем заседании Президиума Верховного Совета. Позднее Ананьева добилась аудиенции для обсуждения этого «жгучего вопроса» с тогдашним министром легкой и текстильной промышленности Алексеем Николаевичем Косыгиным.

С 1955 по 1965 годы Глуховка выстроила более 100 тыс. кв. метров жилой площади, 30 детских учреждений, больницу, десятки магазинов, ателье, столовых. В те годы возникла современная улица имени Климова. И вскоре на ней появилось новое детище Глуховского хлопчатобумажного комбината – современная ситцепечатная фабрика.

Любовь Ананьева трижды избиралась депутатом Верховного Совета СССР. И, наверное, это не случайно. Депутат умела раздобыть и стулья для детского дома, и холодильники для яслей. Она могла прислать медицинское оборудования для рентгенокабинета, пробить строительство клуба в деревне Жилино-Горки, «запустить» автобусное движение между Ногинском и селом Макарово.

Больше двух лет два депутата разных уровней – Любовь Ананьева и директор Глуховского комбината Александр Соболев, депутат Московского областного Совета, бились над проблемой газификации города. Ставропольский газ в конце 50-х годов подходил к Москве, и надо было сделать так, чтобы он завернул и в Ногинск. Для этого надо было раздобыть газовые трубы. Ананьева и Соболев, часто решавшие насущные проблемы в слаженном тандеме, раздобыли таки эти трубы. В начале 60-х годов началась газификация Глуховки.

Я хорошо помню эту пору. Мы жили в трехэтажном кирпичном доме с коммунальными квартирами на улице Текстилей и возле наших домов заурчали экскаваторы, копавшие траншеи для прокладки газовых труб. На общих кухнях были установлены газовые плиты с четырьмя конфорками, а коптящие керосинки убирались в балаганы. И постепенно захирела керосиновая лавка на улице 5 декабря, которая впоследствии стала пунктом приема стеклотары. Сейчас на ее месте возник величавый православный храм святого мученика Константина Богородского, расстрелянного в 1918 году красногвардейцами.

Слетали в космос Юрий Гагарин и Герман Титов. Мы первыми запустили человека в космос! В 1961 году состоялся XXII с ъезд КПСС, на котором Генеральный секретарь партии Никита Хрущев, закусив удила, лихо продекламировал: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Промышленность Советского Союза с пятилеток перестраивалась на три семилетних задания, выполнение которых должны были обеспечить построение коммунизма в нашей стране. Я помню, как с эстрадной площадки Зеленого театра, расположенного в Глуховском парке, местный поэт Сурков с вдохновением читал стихи, в котором были такие строчки:

Не сто, не двести,

Только двадцать лет!

Мне было тогда восемь лет, и я тоже верил, что через двадцать лет коммунизм советские люди построят. И не удивительно, что поколение Ананьевой в этот миф свято верило. Россия все-таки всегда была и остается страной мифологизированного сознания. И, кстати, никто из деятелей КПСС так и не извинился за то, что всей стране партийная верхушка мозги мифом о коммунизме сознательно долгое время пудрила. Вскоре все-таки семилетки свернули и снова пятилетки в ход пошли.

Любовь Ананьева продолжала самоотверженно трудиться на Ново-Гребенной фабрике, которой она отдала тридцать пять лет жизни. Работала она и инструктором производственного обучения и начальником смены. Можно с уверенностью сказать, что испытание депутатской славой, поездки за границу не вскружили ей голову и твердый рабочий характер ничуть не испортили. На высоком депутатском уровне она приобретала навыки государственного мышления. Пользуясь депутатским статусом, она могла проникнуть в любой правительственный, министерский или ведомственный кабинеты. И она много полезного для родной Глуховки и комбината сделала.

Конечно, у депутата Верховного Совета СССР были кое-какие привилегии. Любовь Ивановна в составе различных советских делегаций не раз выезжала за границу. Она побывала в Польше, Румынии, Венгрии, Албании, Швейцарии, Финляндии, Китае, Болгарии, Северной Корее, Вьетнаме, Англии, Бразилии, Франции. Как правило, обязательно посещала в этих странах текстильные предприятия и нередко становилась к прядильной машине, демонстрируя иностранцам свое филигранное мастерство. В этих поездках она приобретала не только незабываемые впечатления, но с новых друзей, с которыми позднее вела переписку. Например, советскую делегацию, посетившую в 1956 году Англию, возглавляла министр культуры Екатерина Фурцева. Екатерина Алексеевна взяла с собой дочь Светлану, которая училась в восьмом классе, но уже хорошо «шпарила» по-английски. Ананьева нередко обращалась к Светлане, чтобы та переводила слова пытающихся вступить с ней в беседу англичан.

«Вроде моя переводчица. Помогала мне, - вспоминала Любовь Ананьева. – Ужасное это дело – не знать языка. С людьми по душам не поговоришь – через переводчика-то одна официальность получается…».

В Лондоне советская делегация была на приеме у английской королевы. Любовь Ивановна увидела живого Черчилля, который, по ее мнению, был очень похож на карикатуры в советских газетах. Наша делегация встречалась и с докерами Ливерпуля.

Зарубежные поездки не обходились и без чрезвычайных происшествий. Так, при возвращении из Бразилии на американском лайнере часов пять летели над океаном. Любовь Ивановна сидела в самолете рядом с председателем Президиума Верховного Совета Литовской ССР Палецкисом. На борту сложилась аварийная ситуация и американский летчик чудом сумел посадить самолет в аэропорту Дакара. Так Любовь Ивановна в Африку залетела.

«Жара несусветная, пить смерть хочется, но Палецкис строго предупредил: «Ничего не пить!», - вспоминает об этом происшествии Ананьева. - Грязь там действительно ужасная… Забрели мы на рынок. Тут и жарят, и пекут, детишки копаются прямо в отбросах…»

Из Дакара советскую делегацию доставили в Париж. Все имели возможность столицей Франции полюбоваться, в Версальском Дворце побывать, в Лувре и даже в национальном оперном театре. Сувениры в Париже приобрели для родственников и близких. На память о Париже у Любови Ивановны остались и фотографии, которые Палецкис сделал и прислал ей по почте.

В семейном альбоме Любовь Ивановна бережно хранила фотографии людей, с которыми сталкивала ее бурная депутатская жизнь. В этом альбоме можно было увидеть фото Розы Тельман с дарственной надписью. С ней она познакомилась в Лозанне на Первом Всемирном конгрессе матерей. Хранилась в альбоме и фотография, на которой Ананьева снята в Пекине вместе с заместителем председателя Всекитайского Комитета профсоюза рабочих текстильной промышленности, прядильщицей Чжан Цзин, фото, где она танцует в Пхеньяне на национальном празднике с вьетнамской текстильщицей Ким Бон Ре. Особенно была дорога ей фотография, подаренная первой женщиной-космонавтом, ранее ивановской текстильщицей Валентиной Николаевой-Терешковой. Хранилась в ее альбоме и фотография космонавта №2 Германа Титова с собственноручной надписью: «Любови Ивановне Ананьевой на память о днях рекордного полета в августе 1961 года».

Имелась в этом альбоме и фотография, где Любовь Ивановна снята с министром культуры Екатериной Фурцевой. Любовь Ивановна очень горевала, когда узнала, что Екатерина Алексеевна покончила с собой.

Свои жилищные условия Любовь Ананьева улучшать не торопилась. Стыдилась она об этом думать, потому как многие глуховчане проживали еще в морозовских казармах. От ордера на однокомнатную благоустроенную квартиру она в 1959 году наотрез отказалась. Тогда руководство комбината распорядилось «тайком» от депутата перевезти в новую квартиру первого пятиэтажного дома на улице Текстилей все ее вещи, больную маму и приемного сына, когда Ананьева пребывала в Москве, будучи делегатом XXI съезда КПСС.

Тогда Любовь Ананьева дала себе клятвенное слово, что она будет добиваться, чтобы все рабочие и служащие Глуховского хлопчатобумажного комбината имели хорошие жилищные условия, чтобы морозовские казармы «канули в темное прошлое». И эта заветная ее мечта воплотилась в жизнь, когда совместно с директором комбината Александром Сергеевичем Соболевым удалось выбить необходимые средства для грандиозного жилищного строительства, которое развернулось в середине семидесятых годов в новом микрорайоне Заречье.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 7 марта 1960 года «за выдающиеся достижения в труде и плодотворную общественную деятельность» Любови Ивановне Ананьевой было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Золотую Звезду Героя Любовь Ананьева принимала в Георгиевском зале Кремля не только как личную награду.

«Я твердо остановилась на том, что награда эта всей Глуховке, - утверждала позже Ананьева, - а мне ее выдали как представительнице нашего комбината».

В 1962 году состоялись новые выборы в Верховный Совет СССР.

«Когда коллектив Обуховского коврового комбината выдвинул по нашему округу нового кандидата в Верховный Совет, я очень переживала, - вспоминала Любовь Ивановна. - Долгое время не могла успокоиться. Даже не могла людям в глаза смотреть. Были, конечно, и бессонные ночи, когда я заново просматривала все прошедшие двенадцать лет… Но меня и не думали разгружать от общественных дел. Я осталась членом горкома партии, парткома комбината, депутатом Ногинского городского Совета депутатов трудящихся. И дел у меня оказалось не меньше, чем было… Мы газифицировали все жилые дома на Глуховке. Расселяли жителей казарм в новый район Заречье. Был построен новый мост через Черноголовский пруд и Клязьму…»

Директор Глуховского хлопчатобумажного комбината Александр Соболев, возглавивший текстильный гигант Подмосковья в 1957 году, так отзывался об Ананьевой: «Большую проверку временем выдержала наша Любовь Ивановна. Я бы сказал, что она дважды в жизни проверялась. Первый раз – после выборов в депутаты, на работе: не закружилась ли голова, не ошибся ли народ, подняв ее? И второй, когда пришла смена: не растерялась ли, не пала ли духом, осталась ли большим человеком, даже утратив большой пост? Любовь Ивановна с честью выдержала оба испытания. И депутатом отменно служила народу, и, перестав им быть, осталась так сказать, все той же народной избранницей, депутатом не по мандату, а по душе, не на срок, а как бы пожизненно… Вся ее жизнь - подвиг».

Закат печальный

Александр Сергеевич Соболев, когда такие верные слова говорил об Ананьевой, еще не знал, какой закат печальный уготовила ей судьба. На долю Любови Ивановны выпал еще один коварный удар судьбы. Практически все пожилые люди, знавшие Ананьеву, как только доходил черед до последних дней жизни именитой прядильщицы, смущенно тупили глаза и советовали: дескать, не надо писать об этом. Мало ли что в жизни бывает? Всякое бывает. И, кстати, ссылались на Ананьеву, которая о скверном не любила говорить, а о хорошем и светлом с удовольствием всем рассказывала. Ползучий реализм и горькая правда иногда уныние на читателей наводят. Однако и лакировкой действительности не пристало заниматься. Суровая правда предпочтительнее лжи и целомудренного умолчания.

Будучи депутатом Верховного Совета СССР, Любовь Ананьева с пристрастием интересовалась условиями быта тех работников Глуховского хлопчатобумажного комбината, которые отдали свои лучшие годы жизни нелегкому труду текстильщиц и вышли на заслуженную пенсию. Увы, эти условия не у всех оказались нормальными. Некоторым престарелым работницам попросту негде было жить, так как их подросшие чада не желали обременять себя заботой о стареющих родителях. Совместная жизнь со стариками их тяготила. И некоторые неблагодарные отпрыски всячески пытались от стариков избавиться.

Любовь Ананьева совместно с руководством комбината и администрацией горисполкома пришли к выводу о необходимости строительства в Ногинске Дома-интерната для престарелых и инвалидов.

Аргументированные предложения по этому поводу были изложены депутатом Ананьевой в письме к Председателю ВС СССР Алексею Косыгину и в личном обращении к Генеральному секретарю ЦК КПСС Никите Хрущёву. В 1952 году на правительственном уровне было принято решение о финансировании строительства в Ногинске Дома-интерната для престарелых и инвалидов. В апреле 1955 года был пущен в эксплуатацию первый корпус интерната, рассчитанный на 300 мест.

Многотиражная газета глуховских текстильщиков «Трудовой фронт» 28 апреля 1955 года опубликовала заметку «Забота об инвалидах и престарелых». В ней, в частности, извещалось: «По ходатайству ногинских текстильщиков, при непосредственном участии депутата ВС СССР Л.И. Ананьевой, в нашем городе выстроен Дом инвалидов. Это красивое двухэтажное здание с множеством подсобных помещений. Здесь размещается и банно-прачечный цех, гараж, овощехранилище, жилой дом для обслуживающего персонала».

Любовь Ивановна, конечно, не могла тогда представить, что она закончит свой жизненный путь в стенах Дома-интерната, в создании которого она принимала самое непосредственное участие.

Отдавая всю себя производственной деятельности, депутатской, партийной и общественной работе, Любовь Ананьева не очень заботилась об устройстве своей личной жизни. Когда ее приемный сын Владимир женился, она оставила ему благоустроенную однокомнатную квартиру, благоразумно сочтя, что молодой семье лучше жить отдельно, без опеки старшего поколения. Ананьевой предоставили однокомнатную квартиру на улице Комсомольской. Любовь Ивановна мечтала о том, что ее сын получит высшее образование, станет толковым инженером. И она на старости лет еще внуков или внучек понянчит. Но Владимира знания не прельщали. Его пагубная страсть к питию хмельному губила. Семейная жизнь у племянника и ее приемного сына не сложилась. Он развелся с женой и перебрался жить к Любови Ивановне. На закате жизни не раз корила себя Любовь Ивановна: может, она, когда вела активную депутатскую и общественную деятельность, мало внимания воспитанию сыночка уделяла?

Зря, наверное, она себя корила. С генетической запрограммированностью, наверное, не всегда поспоришь. И с алкогольной или наркотической зависимостью только сильные и волевые люди могут справиться. Володя Ананьев, очевидно, был не из породы сильных и целеустремленных людей. Он отнимал у матери пенсию и пропивал ее. Стал покушаться на ее трудовые ордена и медали. Правда, сотрудникам музея революционной, боевой и трудовой славы Глуховского хлопчатобумажного комбината удалось вовремя принять в свою экспозицию большинство правительственных наград заслуженной прядильщицы. Владимиру хватило наглости явиться в музей и требовать, чтобы ему вернули знаки трудовой доблести мамы. Когда человек начинает деградировать, все больше погружаясь в гиблый мрак алкоголизма, все нравственные ориентиры у него теряются. Чтобы стать полноправным хозяином квартиры Владимир Ананьев определил Любовь Ивановну в Дом-интернат для престарелых и инвалидов, который находится на Починковском шоссе, на окраине Ногинска. Для именитой землячки здесь постарались создать хорошие условия пребывания – Любовь Ивановна жила в отдельной комнатке. Но и сюда нередко являлся в нетрезвом виде Владимир, и, как вспоминала заместитель директора интерната Доронина, качал свои сыновья права, требуя, чтобы ему вернули «трудовые награды мамы». Так что изрядно попортил сыночек нервы на закате жизни родной тетке и приемной матери.

Не радовали Любовь Ивановну и происходящие в стране события. Распался могучий и нерушимый Советский Союз. Братские ранее республики резво разбежались по своим национальным окраинам. Младореформаторы во главе с Президентом России Борисом Ельциным и правительством Егора Гайдара затеяли «шоковую терапию», от которой людям выть хотелось, и народ в жар, в пот и дрожь бросало. Обесценились вклады в сбербанках и те «гробые деньги», которые старики на собственные похороны заботливо припасали. Началась война в Чечне… Омрачали и известия с родного Глуховского хлопчатобумажного комбината. В условиях рыночных реформ текстильный гигант Подмосковья медленно, но верно двигался к вынужденной процедуре банкротства.

В июне 1996 года, в возрасте восьмидесяти двух лет, Любовь Ивановна Ананьева тихо скончалась в Доме-интернате для престарелых и инвалидов. Она покоится на местном кладбище, в скромной семейной оградке, рядом с мамой и братом Николаем.

Любовь Ананьева достойно и честно прожила свою жизнь и много полезного сделала как для современников, так и для ныне живущих. Ей стоит низко поклониться.

Поделитесь с друзьями