Олега Чухонцева, наверно, можно было бы назвать младшим шестидесятником, да что-то не получается. Уж очень он отдельный. Во Дворцах спорта за коллективным скандированием стихов не замечен. Хрущев на него публично ногами не топал. Зато и книжек его не публиковали. Первую издали только в 1976 году, называлась она «Из трех тетрадей», значит, минимум три книги Чухонцева вовремя не вышли. Хотя в периодике он начал печататься в двадцать лет (а позднее даже работал в невероятно популярном в 60-е — 80-е журнале «Юность») и вообще — из ранних. Вот, например, что он писал в эти свои 20:

Класть ли шпалы, 

копать ли землю

хоть несладко, да не впервые.

Вот и выдалось воскресенье,

о плечистая дева Мария…

 

Этот двадцатилетний тогда юноша (пятьдесят лет назад!) нашел абсолютно точный эпитет для русской Богородицы (должна же, наверно, быть и такая)!..

А вот что, в двадцать с небольшим, он понял про свой Павловский Посад, где родился, и еще про тысячу районных российских городов:

…Москва слезам не верит — это факт,

а уж районный город — и подавно.

Он лупит завидущие глаза.

Он тянется своей

большою ложкой.

Он, может быть, и верит в чудеса,

но прежде запасается картошкой.

 

Опыт провинциальной жизни очень пригодился Чухонцеву — многим поэтам его не достает, — но не стал основанием для стенаний по «малой родине» и уж тем более для ура-патриотических построений. Из-под носа так называемой «русской партии», взлелеянной литкритиками-русофилами и юдофобами в 70-е годы, ушел чрезвычайно ценный кадр: талантливый чистокровно русский поэт, да еще и из провинции. Причем ушел сразу — первыми же опубликованными стихами и манерой творческого поведения.

Кстати, поразительно, каким зрелым Чухонцев был уже в свои двадцать! Об этом говорила Ахматова. В приблизительном пересказе: если ты настоящий поэт, уже первыми стихами должен коли не удивить, то показать, чем можешь удивить, в них уже должно содержаться почти все главное. С Чухонцевым именно так — уже с юношеских стихов. И тем не менее широко известен он был только в узких кругах (правда, в них пребывали и Давид Самойлов, и Арсений Тарковский, и Булат Окуджава, и Семен Липкин, любившие его…): ни книг не было, ни громких скандальных выступлений, ни умения и желания собираться в стаю. Всего-навсего «поэт — этим и интересен».

…Ну а потом вдруг выяснилось, что в литературном мире Чухонцева очень ждали. Понятно, всегда, ритуально вздыхая, ждали нового Пушкина, как будто не понимали, что для его появления должен родиться не гениальный мальчик, а целый талантливый народ, вдруг получивший глоток свободы… Но, оказывается, ждали и «чеховского интеллигента», желательно из провинции, конечно, русского (не Штольца же какого-нибудь!), пишущего хорошие стихи. И дождались!

Но, первую книгу ему позволили издать только в возрасте, до которого Пушкин не дожил, а вторую — когда Чехов уже умирал от чахотки. Да и в постсоветское время поначалу выпустить книгу Олегу Чухонцеву было непросто. Зато потом этой проблемы как не бывало: на него посыпались всяческие литературные премии, наиболее энергоемкая из которых последняя — премия «Поэт», учрежденная РАО «ЕЭС». Ну, это как раз очень по-российски: не видеть — так в упор, обнимать — так до хруста в костях.

И все-таки двадцать лет Чухонцева к читателям выпускали только на краткосрочные свидания под строгим цензорским надзором. Потому нынешний юбилей Чухонцева не воспринимается всерьез: время относительно, возраст — вещь интимная и сугубо индивидуальная. Тех лет, на которые поэта заморозили для читателей, как будто и не было. Значит — ему сейчас не семьдесят, а пятьдесят (кстати, примерно на столько он и выглядит). То есть — все равно юбилей!.. Полувечье. Так что — поздравляем!

 

---

Попугай

Мой удел невелик. Полагаю,

мне не слышать медовых речей.

Лучше я заведу попугая,

благо стоит он тридцать

рублей.

Обучу его разным наукам.

Научу его всяким словам.

На правах человека и друга —

из него человека создам.

Корабли от Земли улетают.

Но вселенская бездна мертва,

если здесь, на Земле, не хватает

дорогого для нас существа.

Друг уйдет, а невеста разлюбит,

отойдет торжествующий враг,

и тогда среди ночи разбудит

вдохновенное слово:

— Дур-рак!

Что ж, сердись, если можешь

сердиться,

да грошовой едой попрекай.

Бог ты мой, да ведь это же птица,

одержимая тварь — попугай!

Близоруко взгляну и увижу:

это он, заведенный с утра,

подарил мне горячую крышу

и четыре холодных угла.

Так кричи над разбуженным

бытом,

постигай доброту по складам.

Я тебя, дуралея, не выдам.

Я тебя, дурака, не продам.

1961

В зверинце

В тот день, когда бомбили

Хелабруннер,

засыпав город щебнем и золой,

в тот день, когда моления

и ругань

слились над обезумевшей землей

в едином вопле к богу или в бога,

в зверинце, на активной полосе,

сошли с ума и умерли от шока

двенадцать низкорослых

шимпанзе.

Как некогда, воспрянувши

из гроба,

сын плотника приял небесный сан,

так в смерти шимпанзе воскрес

бонобо —

четвертый вид — и высший —

обезьян.

О истина, темно твое служенье,

покуда ты сомнительным

родством

пытаешь на разрыв и растяженье

и объявляешь высшим существом.

И если я под страшным

подозреньем —

отныне до неведомого дня, —

прошу тебя, карай меня

презреньем,

но только не испытывай меня.

1963

Кат в сапогах

По Малой Никитской в отечных

снегах

мурлыча расхаживал кат

в сапогах.

Пенсне на носу и на пальце рубин,

и двое в шинелях как тени за ним.

От черных застолий краснели

белки,

он шел и катал за щекой желваки.

Он шел, а в решетах шумела

весна,

и песню жевал: на-ни-на, на-ни-на.

И улица пахла, как свежий

чанах,

и каждая ветка чирикала: вах!

И каждая шубка на рыбьем меху

шуршала в ушах, отдаваясь

в паху.

Ай, рыжая челка! Духами Манон

пахнёт комсомолка — и вроде

влюблен.

Актерки, танцорки, строптивый

народ,

хотите — на выход, хотите —

в расход.

Как зябко, однако, в безлюдной

Москве,

но горный мотивчик журчит

в голове.

Какая эпоха! Какая страна!

И сердце поет: на-ни-на,

на-ни-на…

Послевоенная баллада

— Привезли листовое железо.

— Кто привез? — Да какой-то

мужик.

— Кто такой? — А спроси

живореза.

— Сколько хочет? — Да бабу

на штык.

— И хорош? — Хром на оба

протеза.

А язык пулемет. Фронтовик.

— Да пошел!..

— Привезли рубероид.

Изразцы привезли и горбыль.

— А не много? — Да щели

прикроет.

Ты вдова, говорит, я бобыль. —

А глазищами так и буровит.

— Ну-ка, дьявол, держись

за костыль,

а не то…

— Привезли черепицу.

— Убирайся! — Задаром отдам.

Разреши, говорит,

притулиться

инвалиду ко вдовым ногам.

Я не евнух, и ты не девица,

ан поладим с грехом пополам.

Дом стоит. Черепица на крыше.

В доме печь: изразец к изразцу.

Кот на ходиках: слушайте,

мыши.

Сел малыш на колени к отцу.

А дымок над трубою все выше,

выше, выше — и сказка

к концу.

Ах, не ты ли — какими

судьбами —

счастье русское? Как бы не так!

Сапоги оторвало с ногами.

Одиночество свищет в кулак.

И тоска моя рыщет ночами,

как собака, и воет во мрак.

* * *

Без хозяина сад заглох,

кутал розу — стоит крапива,

в вику выродился горох,

и гуляет чертополох

там, где вишня росла и слива.

А за свалкою у леска

из возгонок перегорелых

наркоты и змеевика

граммофончик звенит вьюнка

в инфернальных уже пределах.

Страшно мал, но велик зело,

Ибо в царстве теней

пригрелся,

пожирающий знак зеро.

Вот и думай, мутант

прогресса,

что же будет после всего,

после сныти, болота, леса…

После лирики. После эпоса.