Петр Павлович Степанюк

Виталий Попов , член Союза журналистов России.

Белая акация

 

Когда Петр Павлович Степанюк замечал среди буйства весенней зелени цветы белой акации, взгляд его теплел, на лице появлялась блуждающая улыбка, и он непременно подходил к дереву, которое считал чудом природы. Со стороны могло показаться, что он приближался к нему как к дорогому существу, а в глазах его в это время плескалась радость от неожиданной встречи. Он бережно прикасался к ветвям белой акации, срывал кисточку цветов и, не спеша, ел их. Глаза в эти мгновенья у него влажнели, и нередко из них выкатывала скупая мужская слеза…

Постороннему взгляду, пожалуй, эти действия высокого, седовласого, пожилого и крепко скроенного человека могли показаться странными. А на самом деле ничего странного в них не было. Так он отдал дань благодарности чудесному дереву, цветы которого в годы его детства считались не только лакомством. Многих они спасали от свирепого голодомора, организованного в начале 30-х годов минувшего столетия проповедниками коллективизации на Украине.

Землю крестьянам?

После Октябрьской революции 1917 года правительство большевиков провозгласило лозунг эсеровской партии «Землю – крестьянам!».

Благодаря Декрету о земле бедная батрацкая семья Степанюков, проживавшая в одном из украинских сел Хмельницкого района Винницкой области, получила в пользование три десятины земли. Поначалу нелегко было обработать эту землю, так как не было у них в хозяйстве никакой тягловой силы и соответствующего инвентаря. Однако мало-помалу семья стала обживаться: приобрела двух лошадей, корову, заимела плуг, телегу, пару борон. И к началу коллективизации, которая проходила на Украине в начале 30-х годов, такая среднего достатка семья вполне могла не только обеспечить себя хлебом и другими продуктами питания, но и продавала излишки харчей на рынке, обменивала их на мануфактуру и другие промышленные товары.

Семья Степанюков состояла из шести человек: два взрослых мужика – братья Степан и Павел, их мать Фекла, жена Павла Нина и два их сына – Сергей и Петр.

В 1931 году на Украине случилась жестокая засуха: высохли реки и колодцы, выгорели травы и зерновые. Посеянная Степанюками рожь дала где-то десятую часть урожая по сравнению с предыдущими годами. На своем участке они посадили картофель, но еще до его цветения ботва пожухла и высохла – собирать оказалось нечего…

 

Митинг

На всей Украине начался голод. К нему добавились повальные, заразные болезни: тиф и другие. И словно специально спланированная злая воля в виде непререкаемой партийной директивы – зимой 1931-32 года началась массовая коллективизация. С помощью ретивых исполнителей идея коллективного хозяйствования стала воплощаться в жизнь. Она еще более усугубила сложившуюся в то время обстановку, и разразился на Украине великий мор людей, который привел к гибели не менее шести миллионов человек.

Петр Павлович Степанюк, очевидец тех событий. В 60-е годы минувшего века он работал на Глуховском хлопчатобумажном комбинате. В 70-80 годы возглавлял Ногинскую «Теплосеть». В конце 80-х годов стал пенсионером. Петр Павлович трагически погиб в мае 2004 года в автокатастрофе. А в 1989 году делился со мной своими воспоминаниями. Я написал о нем очерк под названием «Голод», который в 1991 году был опубликован в трех номерах газеты «Волхонка».

  В феврале 1932 года в сельсовет, здание которого находилось на главной площади нашего села, приехало много начальства из района и с ними два представителя ОГПУ в зеленых шинелях, при оружии. Почти силой согнали голодных селян на митинг. Первым выступил секретарь райкома. Он рассказал о принятом решении партии провести массовую коллективизацию в кратчайшие сроки. И так, мол, мы опаздываем по сравнению с другими регионами. Далее он разъяснил, что нужно всем сдать сельскохозяйственный инвентарь, лошадей, коров и, у кого есть, свиней и поросят. Когда он сказал о коровах, вся толпа на площади загудела, как встревоженный пчелиный рой. Люди знали, что не всем детям и взрослым удастся выжить в нынешнюю зиму из-за лютого голода. У многих слезы появились на глазах… Потом выступил представитель ОГПУ, который заявил, что всех честных людей, стоящих на площади, ждет светлое будущее. На базе колхозов социализм взойдет на следующую высокую ступень развития. Но становление колхозов будет трудным, так как злобствуют кулаки и другие враги социализма. Он призвал всех повести с ними беспощадную борьбу, обещая в этом всемерную помощь властей. Далее председатель райисполкома представил селянам будущего председателя колхоза по фамилии Мазур. Его привезли из района. На этом митинг закрыли, начальство уехало, а люди, ошарашенные такой новостью, еще долго оставались на площади, ахая и охая, обсуждали услышанное и не находили выхода из создавшегося положения.

 

Начало коллективизации

Коллективизация в селе Мураши началась с того, что крестьян вызывали в сельсовет, где предлагали подавать заявление о вступлении в колхоз.

  Кто соглашался, того не трогали, - рассказывал Петр Павлович. - А тех, кто выражал сомнение в целесообразности коллективного хозяйства, хотел подумать и просил отсрочку со вступлением, подвергали «спецобработке». Их сутками держали в сельсовете, запирая в «спецкабинете» с решетчатыми окнами. Людей туда набивалось столько, что нельзя было даже сесть на пол – все стояли. Еды никакой не давали. Поочередно одного или двух человек из этой комнаты выводили и подвергали силовой «обработке». Делали это председатель колхоза Мазур и председатель сельсовета Андрей Огурок… После их рукоприкладства, «обработанных» опять запирали в битком набитую комнату. Естественно, это действовало на других «отрезвляющим» образом и многие «созревали» быстрее. Люди чувствовали, что сопротивление бесполезно, стучали в дверь и заявляли, что они согласны вступить в колхоз. И уже в апреле 1932 года основная масса селян вступила в колхоз.

Семейный совет

На семейном совете, где решающее слово всегда было за бабушкой Феклой, было решено, что отцу и дяде систему «созревания» проходить не стоит, что надо вступать в колхоз, - вспоминал Петр Павлович. – Я помню, как отец вывел лошадей, запряг их в телегу, взвалил на нее плуг, две бороны, привязал к возу корову. Пошел в кладовку, где стоял старый сундук, в котором лежали один полный мешок ржи, а в другом мешке зерна было наполовину. Мать в сборах участия не принимала. Помогал отцу его брат Степан. Но когда отец подошел к кладовке, мать встала около двери и спросила: «Павел, неужто ты всю рожь сдать задумал?» Отец хмуро кивнул. «А что же дети наши есть будут?- допытывалась мама. – У нас ведь теперь ни молока, ни хлеба, ни картошенки не осталось…».

Вмешалась бабушка Фекла: «Нина, пусти его. Пусть все забирает и увозит».

Мама закрыла лицо ладонями, заплакала и выбежала во двор. Она встала на колени и, возведя глаза к небу, запричитала: «Боженьку! За что же ты нас наказываешь? За что отбираешь коровушку? За что детей моих хлебушка лишаешь? А как же мы дальше жить будем?..». Ее причитаниям не видно было конца. Сбежались соседи. Стали ее успокаивать: «Не плачь, Нина. Как-нибудь проживем. Ведь беда пришла не только в ваш дом, она к каждому пришла…»

Отец с дядей молча бросили полтора мешка ржи на воз, сели в телегу. Отец с озлоблением стеганул лошадей кнутом со всей силы. Те от неожиданности резко рванули вперед, телегу сильно дернуло, и привязанная сзади корова упала на передние ноги. Ее, наверное, потянуло бы за телегой, но веревка, к счастью, оборвалась… Телега помчалась, а корова, рухнувшая на колени, издала душераздирающий рев. Я до сих пор забыть его не могу. Она словно навсегда прощалась с нами…

Отец опомнился, понял, что произошло. Остановил лошадей и стал поджидать соседей, которые уже вели к возу прихрамывающую корову. Мама при этой сцене потеряла сознание. Соседи помогли ей, отнесли ее на койку, принес кто-то нашатырный спирт, стали протирать виски смоченной в нем тряпочкой. Когда она очнулась, то дрожала вся, словно в лихорадке, а на ее измученном бледном лице застыло выражение отчаяния и беспомощности. Она после этого две недели пролежала в постели. Когда смогла вставать, то, как ребенок, ходила по комнатам, опираясь на стены. Выйдет, бывало, во двор, сядет на завалинке и плачет тихонько… Она в это время особенно нежно стала обращаться со мной и братом. Возьмет, бывало, меня на колени, прижмет к себе и гладит мои белесые волосенки. А если в это время посмотреть ей в глаза, то в них – слезы… Будто какое-то внутренне чутье ей уже подсказывало, что с детьми вскоре придется проститься…

Петр Павлович замолчал, потянулся к пачке «Беломора», затянулся папироской, и я не мог не заметить, как дрожат его руки. И понял, что нелегко ему вспоминать свое детство, выпавшее на столь страшное время. Слушая его, я лишний раз убеждался в том, что жизнь каждого человека – ненаписанная книга. Не куцый очерк следовало бы о нем написать, а полнокровную повесть. Уж очень густо отмечена событиями и драмами судьба этого человека. В ней, как в капле росы, отражается судьба целого поколения советских людей, детство и юность которых выпали на тридцатые годы минувшего столетия.

- Так что же случилось с вашей мамой? – возвращаюсь я после вынужденной паузы к теме нашего разговора.

Петр Павлович, отмахиваясь рукой от дыма, делает рукой жест, смысл которого, я понимаю в том, что, мол, не торопи, надо все по порядку. И продолжал свой рассказ неторопливым, несколько влажным от нахлынувших чувств голосом. Я не мог не отметить, что рассказчик он очень хороший. И память его цепка на многие детали, которые я не стал опускать.

Когда отец с дядей привезли на колхозный амбар все, что нажили за пятнадцать лет тяжелого труда, то, после взвешивания зерна, оказалось, что для назначенного для нас плана не хватает полтора пуда ржи. Отец стал объяснять, что они привезли все зерно, что больше в доме ничего нет. Однако ему не поверили. Председатель сельсовета Огурок пригрозил: «Если еще полтора пуда не сдашь, сгною в тюрьме…»

Недодали норму сдачи зерна и другие члены колхоза. И не потому, что не желали сдавать семенное зерно, а потому, что, как и у нас, его у них уже не оставалось… К середине апреля, когда в наших краях начинался сев и обработка огородов, люди не копали землю, так как пахать и сеять было попросту нечем…

 

Комбедовская машина

- Созданный в нашем селе колхоз не додал по дворам в общей сложности больше половины необходимого для проведения сева зерна, - продолжал свое повествование Петр Павлович. – Тогда заработала комбедовская машина – недостающее для сева зерно местные власти решили искать у всех подряд…

Отец знал, что к нам тоже придут искать зерно, и спокойно ждал прихода властей и активистов. Но когда бабушка увидела в окно толпу, направляющуюся к нашему дому, а впереди вооруженных людей, она испугалась и крикнула отцу: «Павел, бежи!» Отец, не рассуждая, как заяц, сиганул из дома. За ним организовали погоню. Военные где-то взяли коней и поскакали за ним. Отец добежал до хутора на краю села, а дальше начиналась широкая пойма речушки, которую у нас звали Снивода. Его уже настигала погоня. Тогда он бросился в не освободившуюся от весеннего половодья речку, быстро переплыл ее и побежал дальше. ОГПУшники хотели вплавь устремиться за ним, но кони стали вязнуть в торфе, который залегал под руслом реки на большую глубину. Военные постреляли из наганов вдогонку отцу и стали спасать лошадей. Одну их них удалось вытащить на берег, а вторую стало засасывать и минут через двадцать она утонула. Потом ее никто и не пытался доставать. Угробили, одним словом, лошадь…

Семена

К середине апреля 1932 года в доме у Степанюков уже не оставалось никаких съестных припасов: ни хлеба, ни картофеля, ни муки, ни крупы. Единственным «кладом» семьи был круглый сверток величиной с футбольный мяч, аккуратно обернутый марлевой тряпицей. Содержание этого свертка состояло из маленьких тряпичных узелков, в которых находились различные семена: моркови, петрушки, подсолнечника и т.п. В этом узелке была их надежда на выживание, на спасение от надвигающегося голода.

Обозленные побегом Павла военные и комбедовцы направились к Степанюкам в дом. Бабушка Фекла быстро вынула этот сверток из сундука, спрятала его в закуток печи, загнала внуков на печку, и велела им сидеть там смирно, не шевелиться, прикрывать этот закуток спинами. Ей хотелось уберечь семена, которые были тогда дороже любых драгоценностей.

Дом и двор обыскали, ничего не нашли. Но вездесущий Огурок за ноги стянул братьев с печи и обнаружил спрятанный сверток с семенами.

Нина бросилась ему в ноги, стала умолять, чтобы он вернул семена, не обрекал ее детей на голодную смерть.

Тот только усмехнулся:

- Одевайся, пойдешь с нами в сельсовет, - приказал он. – Там мы его тебе отдадим…

Нина стала одеваться. Хоть и плохо к ней относилась свекровь, не любила почему-то сноху, но и та сказала:

- Не ходи, они тебя не отпустят…

Нина ответила:

- Пойду! Ты что: хочешь, чтобы мои дети от голода померли?

В сельсовете ее заперли в той самой «созревательной» комнате, а на следующее утро посади на подводу и, под конвоем, отправили в райцентр.

Через две недели состоялся суд. В обвинительном заключении было сказано что-то вроде того, что гражданка Нина Ивановна Степанюк, вступив в колхоз, умышленно не выполнила план сдачи семенного зерна, чем нанесла серьезный удар по колхозному движению. Ее осудили на полтора года тюремного заключения.

Исчезновение

- С тех пор я и Сергей больше маму не видели, - говорит Петр Павлович Степанюк.

– Но ведь срок-то у нее был небольшой, - недоумеваю я, - она же должна была вернуться…

Петр Павлович снова закуривает и, по-видимому, удивляется наивности моего вопроса. А я действительно не понимаю, думаю про себя: ее что, убили в тюрьме?

- Должна-то должна, - со вздохом продолжает после паузы Петр Павлович, - а вот так и не вернулась. Время-то какое было – голод…

В ноябре 1934 года Нина Степанюк должна была освободиться. Накануне она прислала из Харьковской тюрьмы письмо, в котором писала, что ее скоро отпустят домой. Это было ее последнее письмо…

Вместо ответа на мой вопрос, Петр Павлович вспоминает характерный для тех лет случай:

– Из окна школы, выходившего на дорогу, я однажды заметил, как мимо шла какая-то женщина. Шла медленно, осторожно, и около забора пришкольного участка стала цепляться за него руками. Когда забор кончился, она долго стояла, будто отдыхая. Затем снова пошла неуверенной поступью, словно была тяжело больна. Потом снова остановилась у столба, обхватила его руками. Прошла еще несколько шагов и упала…

Я рассказал об увиденном учительнице, и мы всем классом побежали во двор. Женщина лежала без сознания. Учительница сбегала в школу, принесла кружку воды, нашатырный спирт и стала приводить женщину в чувство. Через несколько минут сознание к ней вернулось, но подняться она не могла. Тогда учительница снова сбегала в школу и вернулась со своей пайкой хлеба. Она отдала хлеб обессиленной женщине, та стала его есть, запивая водой. Минут через десять-пятнадцать женщина встала, поблагодарила нашу учительницу и, пошатываясь, снова двинулась в путь… Так могло случиться и с моей мамой, - делает предположение Петр Павлович. – Ведь позднее мы узнали, что освободилась она в срок, ушла домой пешком, не имея ни копейки денег. Шла она, видимо, пока хватало сил, а когда их не стало, наверное, не нашлось человека, который бы дал ей хлеба, как той женщине наша учительница. По-видимому, мама умерла от голода, так и не дойдя до дому…

Засуха

В 1932 году снова разразилась жестокая засуха. Уже в мае земля стала трескаться от сильной жары.

Когда идешь по такой земле босиком, - вспоминал Петр Павлович, - то она щиплет ноги – трещины сходятся, когда на них наступаешь, и зажимают кожу… Даже лебеда и та плохо росла из-за тяжкой жары, и только в тени, под деревьями, она пробивалась. Вот эта лебеда да крапива и были единственными витаминами, которые мы тогда потребляли. Заваривали их кипятком и как-то утоляли дикий голод… Бабушка часто уходила куда-то. Она слыла в селе хорошей повитухой. И приносила иногда стакан пшена или муки, миску картошки... Еще около ограды церкви росло какое-то растение, как трава, но с листочками. Называла его бабушка «сныткой». Заваривала она, бывало, горшок этой «снытки», клала туда ложку пшена и подавала нам кушать. Посыла она нас собирать и дикий щавель. Готовила с ним отвары. Вот этим и кормилась вся семья… А когда липа стала распускать свои листочки, еще не освободившиеся от почечного клея, мы эти листочки ели с утра до вечера просто сырыми. Потом зацвели белые акации. Я со старшим братом Сергеем ходил собирать ее цветы – ну, они для нас было просто лакомством! Бабушка еще сушила цветы акации и делала из них лепешки. Так и кормились…

По селу тогда почти не наблюдалось никакого движения. Люди лежали в домах, мучились в голодных кошмарах и умирали. Умерших сначала хоронили, а потом, когда люди стали умирать целыми семьями, трупы уже не закапывали. Их просто привозили на кладбище и складывали рядочками. Животы у них раздувались от жары и лопались, как перезревшие арбузы, черви шевелились внутри чрева. Вороны выклевывали у мертвецов глаза, растаскивали кишки…

- Лошади дохли тоже, - вспоминал Петр Павлович. – Лошадь ведь как человек – идет, идет, упадет и мертва… Нашими соседями была большая семья, во главе которой стоял отец Онуфрий – рыжий настолько, что волосы у него были почти красными, и все его пятеро детей были рыжими. Они как увидят, что лошадь пала, и наваливаются на нее всем скопом. Оставляли от нее только голову и копыта. Все остальное уносили домой. Жена Онуфрия Мавра в больших чугунах отваривала конину, сливала воду, заливала свежую и несколько часов в домашней печи томила это мясо… Я дружил с Антоном – одним из сыновей Онуфрия. Иногда заходил к ним в гости. Если они садились обедать, то и меня приглашали. Я не отказывался и с удовольствием уплетал кусок черной вареной конины. Но от бабушки я это утаивал, иначе получил бы большую взбучку...

В своих воспоминаниях Петр Павлович был неистощим. И я старался не прерывать его, ценя предоставленную мне возможность услышать подробности того страшного быта из уст очевидца.

В голодном бреду

- В 1932 году хлеба посеяли мало, - продолжал вспоминать Петр Павлович. – Ухаживать за посевами практически было некому. Часть обобществленного скота подохла. Другая часть, еще живая, висела зимой на веревках в колхозных дворах. Голод продолжался и в следующем году, захватывая все большую часть Украины. Люди умирали не только от голода, но и болезней – чума косила их, ослабевших, десятками и сотнями… И я подцепил какую-то страшную болезнь. Может быть, от конского мяса, может, и от чего другого. Помню, поднялась у меня высокая температура, сильно болела голова. Бабушка поила меня каким-то настоем, приподнимая мою голову с подушки. Так продолжалось несколько дней, а потом я потерял сознание, метался в бреду. Мне казалось, что я словно запихнут в какие-то мешки, которые сжимались и постоянно давили меня колючками – такое было ощущение. И тогда я понял, что умираю…

К бабушке пришла ее подруга. Та ей рассказала, что внук бредит: и в сознание не приходит, и не умирает. Подруга предложила: «Давай-ка, отнесем его на свежий воздух, положим во дворе. Если умрет, тогда, значит, жить ему не начертано…» Они взяли меня за руки, за ноги, вынесли во двор и положили на дорожке, ведущей к скотному двору. Сколько времени я пролежал там – не помню. Но, кажется, «мешки» давить стали меньше. Прислушался: где-то невдалеке квакали лягушки. И мне от этого лягушачьего концерта стало приятно. Подумал: значит, я жив, не на том свете, и открыл глаза. А когда стало темнеть, ко мне вышли бабушка с подругой. Они наклонились надо мной, и соседка радостно произнесла: «Гляди-ка, Фекла, он не умер! Он жив, смотри!..» Они отнесли меня обратно и уложили в постель.

После этой болезни я настолько отощал, что уже и кушать мне не хотелось. Только мучила жажда – очень хотелось пить. Бабушка отпаивала меня отваром «снытки». Она выменяла на что-то стакан муки и прикармливала меня мучной болтушкой. И я стал сидеть в постели. Ходить еще не мог. Ноги налились водянкой. Где-то через месяц я стал снова ходить. Братишка мне постоянно внушал, чтобы я ходил, помогал мне. Бывало, вытащит меня на улицу, заставит обхватить рукой себя за шею и так мы, в одной упряжке, немощные, голодные шли с ним в дальнейшую жизнь…

 

А впереди их ждала не менее тяжелая сиротская юность, война, годы оккупации…

Поделитесь с друзьями