Шёлковая ткань, очерк

13 марта 2009 года

Шёлковая ткань, очерк

Копия с печатного оригинала из журнала "Новый мир", 1938, №7

С. Логинов-Лесняк

С. Логинов-Лесняк. Шёлковая ткань, очерк. копия с печатного оригинала из журнала "Новый мир", 1938, №7

В лесном окружении, по зыбким торфяникам протянулась болотная речка Загребка. Вся местность вокруг именовалась: Цевье. По одну сторону Загребки выдался участок суши, словно гладкая щека на корявом лице земли, и люди обосновали там деревеньку. Так старожилы объясняли потомству неблагозвучное, странное название деревеньки: Щекавцево.

В годы последней турецкой кампании заявился сюда из города Коврова - родины пастухов - отец мой, пропастушничал в здешних деревнях некоторое время и обосновался в Щекавцеве, поставив избушку-шалаш на отлете от улицы, потому что никак не соглашались старики-мироеды выделить землю чужому человеку: "Мало ли кого ворон в пузыре притащит!" Вскоре нанялся отец лесником в казенную Стромынскую дачу, с жалованьем четыре рубля в месяц, и женился на крестьянке Параше Коротковой. Пошли у них дети, а я среди них был последним и родился уже в новой избе на деревенском порядке, - избу отец построил, когда подросли старшие дети, и от них была подмога хозяйству.

Все события и дела прошлого отчетливо вспоминаются мне лишь с девятого года моей жизни... Обучившись азбуке и цифири, начал я углем пачкать стены, заборы, а однажды, наткнувшись на банку с остатком зеленой охры, размалевал на калитке двора большую знаменательную цифру "1900", - именно в возрасте девяти лет перешагнул я через порог двадцатого века.

И в эту-то пору обозначились все пункты и границы доступного мне мира. На севере проходила знаменитая Стромынка - проселочный тракт на Москву, по которому в старое время мастерки мануфактурного дела возили в столицу изделия ручного ткачества. На этом пути пересекали они речку Ворю, около которой, по преданиям, подвизался легендарный разбойник Чуркин, охотившийся за богатой поклажей на возках тароватых мастерков. Оттого будто бы речка и стала прозываться Ворей, Ворьей речкой. А на юге шла Клязьма - богатая ситцевая Клязьма, и вдоль ее берегов проходили, по соседству друг с другом, чугунка на Нижний и столь прославленная каторжная Владимирка. С востока нас сторожила, вся в шелковом изобилии, речка Шерна, и уж от нее шел путь на Киржач, Александров, Юрьев-Польский, - сторона эта так и прозывалась "Ополица".

Ничего я не знал, откуда и как оно произошло, но всюду на десятки верст кругом раскинулось царство челнока и пряжи. Мы, дети, забирались на колокольню ближнего Сергиева погоста, с затаенным вниманием вглядывались в далекие горизонты, где темными курчавыми барашками поднимались фабричные дымки. Лес, торфяники, Загребка - и сказочные мануфактурные "мызы".

За спиной взрослых подслушивали мы разговоры об этих мызах, о заработках, и в памяти застревали имена Морозовых, Четвериковых, Барановых, - ситцевые короли, властвовавшие над землей и людьми нашего края.

В центре всего междуречья Клязьма - Шерна - мануфактурная Глуховка, она же, по старой памяти, Жеребчиха - богатейшая фабрика на Клязьме, с десятком тысяч рабочих.

У Глуховки своя богатая история.

В конце восемнадцатого века в семье Силы Морозова, крепостного крестьянина, принадлежавшего помещику Рюмину, родился мальчик, в крещении названный Саввой. В детстве и ранней юности пришлось Савке поработать на шелковой фабрике Кононова - в длинных деревянных сараях, где шелк отваривался в простых печах, красился, разматывался на катушки, сновался на громоздких барабанах. В сараях стояли деревянные допотопные станы. Приглядевшись ко всему несложному этому производству, Савка решил поставить собственное производство, не хуже кононовского. Барин-помещик дал Савке свое согласие. Савка вскоре уже имел в Зуеве маленькую фабричку шелковых лент и бумажных тканей, причем настойчиво брал уклон именно на бумажнину, словно предугадывая, что Руси сермяжной не отвернуться от путей капитала, и в деревню проникнет торгаш с городской мануфактурой.

Савва наживался, богател, а за спиной его стоял помещик, который в любое время мог позвать Савву на конюшню и выпороть его в свое удовольствие. Начался торг с помещиком о цене вольной, и, наконец, выбросив своему барину семнадцать тысяч ассигнациями, Савва Силыч записывается в купечество.

Один из пяти сыновей Морозова, Захар Саввич, отправился вверх по Клязьме и, дойдя до Богородска, основал здесь раздаточную контору, причем работу брали у него не только из окрестных деревень, но даже до Киржача, Александрова.

Богородск только в царствовании Екатерины получил свое настоящее имя. До тех пор он именовался Старым Ямом, потому что служил станцией для ямских, ездивших вдоль каторжной Владимирки. Но сами жители Яма называли свое сельцо Рогожей, от него, шел путь к Рогожской заставе в Москве, точно так же, как от московской улицы Стромынки получил свое название древний Стромынский тракт и село Стромынь.

В сороковых годах Захар, отделившись от отца, купил у помещицы Жеребцовой 167 десятин земли вместе с сельцом Жеребчихой на берегу Клязьмы, у Богородска. В сельце жили крепостные крестьяне, которые оказались также подданными новому владельцу. Но Захару Саввичу крестьяне оказались не нужны: он отпустил их на волю, на все четыре стороны, - конечно, без земли. Жеребчихинцы почесали в затылках, подумали, что деваться все равно им некуда, и остались работать на стройке новой фабрики.

Через десяток лет в пайщики к Захару вошел Лев Герасимович Кноп (Кнооп), тот самый знаменитый Кноп, кто из-за границы ввозил для большинства русских текстильных фабрик того времени все машины, хлопок, пряжу, кто владел в нашем краю богатейшими лесными дачами, кто был воротилой в банках, делая всю политику на промышленно-текстильном фронте. Фабрика Захара росла с каждым годом. Хозяева скупали землю у всех окрестных помещиков, у казны. Скупали леса, торфяные болота, полевые земли. Заставили казну провести железнодорожную ветку от станции Степаново (Фрязево) до Богородска. Так выросла Глуховка, долгое время слывшая в народе под кличкой "Жеребчихи".

В те же самые годы, когда зачиналась Глуховка, по деревням и селам плодились новые доморощенные фабриканты-раздатчики, - они, как цыплята из скорлупы, вылуплялись из мастерков ручного ткачества, и это они заставили мужика притащить в свою избу нарядные шелковые основы.

Где-то рядом со старинным гнездом Ивана Грозного, городком Александровом, находилось обширное Берендеево болото. Речка Шерна долгие версты потянулась к болоту, чтобы напиться его водными богатствами, но ее опередила речка Киржач, тоже приток Клязьмы, и оттого рассердилась Шерна, круто свернула в сторону, прихватила дочку Ширенку да еще другую, Дубенку, и пошла гулять по заливным лугам Московско-Владимирского края.

Здесь, на Шерне, сто сорок лет тому назад и возникло ручное шелковое ткачество.

В сороковых годах прошлого века мелкие мастера расплодились по всему краю от заштатного городка Киржача до реки Клязьмы. Они возами возили шелковую ткань в Москву вдоль Стромынки и Владимирки, пугливо сторонясь встречных партий каторжан и опасаясь, чтобы ночь не застала их в пути. Поэтому и было по обоим трактам немало постоялых дворов. Наиболее предприимчивые из мастерков проникали до Мурома, там погружали шелковые изделия на весельные "баржи", добирались до Каспия, а оттуда - на Кавказ, главным образом на Моздокскую ярмарку, а некоторые проникали в Персию.

К началу нашего века весь край - десятки, сотни деревушек - стал шелковым краем. Подытоживая годы пережитые, ткач измерял их многими и многими тысячами аршин шелковой ткани, собственною его рукой сотканной. Это была уже, в буквальном смысле, "бархатная" рука, ни к чему другому не способная: чтобы не путать тончайшие шелковые нити, ткач берег свои руки от царапин и мозолей, забрасывая свои и без того ничтожные, крохотные полоски земли.

Пестрая шелковая лента тянулась от каждой избы и светелки, шелковые ленты сливались в один мягко и нежно журчащий поток бархата, плюша, канауса, тафты, атласа, креп-де-шина, парчи. Кто-то сильный и властный пришел в наши деревеньки, заставил стучать деревянные "станы", преждевременно согнал румянец на щеках девушек, подарил трем из четырех ткачей и ткачих чахотку, посадил семилетнего ребенка за шпульное колесо. Рабочий день 16-18 часов, полтинник среднего заработка, и единственная щедрость со стороны хозяина: пять дощечек бесплатно на гроб после смерти ткача. Таков был обычай.

В деревню пришел господин Капитал.

Были среди деревенских фабрикантов-раздатчиков свои бархатные, атласные, зонточные короли. Ходила молва о железных сундуках, сработанных специально выписанными для того кольчугинскими кузнецами. В тех сундуках прятали короли свои миллионы, нажитые на шелковом деле.

Почти рядом с Щекавцевым, по ту сторону реки Дубенки, стояла широко раскинувшаяся деревня Боровково, с двумя слободками и починком. Боровковские фабриканты-раздатчики слыли самыми богатыми по всей округе, у них брали работу ткачи из десятка окрестных сел и деревушек.

Все эти короли были выходцами из Киржацкого края. Когда-то они упорно, шаг за шагом, двигались поближе к богатой Клязьме. Однако, натолкнувшись на каменную стену фабрик, остановились вдоль речки Шерны, притока Клязьмы, быстрехонько забрали в руки все, что еще осталось тут нетронутым. Как нечистой силы, боялись они машинного производства, а пуще всего - многоэтажных фабричных казарм, чутьем угадывая, что в этих скопищах мызовских пролетариев зреет та сила, которая когда-нибудь да ударит молнией и громом по хозяйским лысинам.

Через Боровково, в сторону Киржача шел тракт из Богородска, где уже было в ту пору до сорока тысяч текстилей. По этому тракту, раз в год, накануне Пасхи, шли к себе на побывку плисорезы из далеких киржацких и александровских деревушек. На фабрике Арсентия Морозова они работали плис, - не плис, тот красный миткаль, а именно плис, напоминающий бархат, особое, прославленное в те годы изделие морозовских фабрик.

В Боровкове плисорезы останавливались для подкрепления сил. Шагать им приходилось долго: кому сотню, кому полторы сотни верст. Это были люди пожилые, не желавшие расставаться со своими избенками и кое-каким хозяйством в деревне. Согнутые, костлявые спины, исхудалые, чахоточные лица, мутные, впалые глаза. В дороге, на свежем воздухе, плисорезы немножко оживали. Если казенка была закрыта, они посылали в шинок и после того тесной компанией занимали угол в чайной братьев Крымовых, своих сородичей, разбогатевших на торговом деле.

Так вот в чайную, где отдыхали плисореяы, шли любопытные со всего Боровкова, и мы, мальчишки, тоже протискивались в дверь просторного, но грязного, заплеванного трактира. Тут мы слушали, как старики изливались в жалобах на полное невнимание к ним, последним представителям племени плисорезов, на хозяйский прижим, на жадного гусляка Арсентия Морозова.

Были похожи эти плисорезы на калик-перехожих, мотавшихся между мызой и своими деревушками. Почувствовав, что слепнут глаза, плохо повинуются руки, старый плисорез, дождавшись очередной Пасхи, прощался с мызой навсегда. Вот и сейчас один из таких отставных плисорезов сидит в кругу своих земляков, у ног его два мешка, нагруженных всяким старьем, - постель, одеяло, выходные сапоги, жестяной чайник и кружка. На ногах - опорки, а на плечах - зимняя шубенка.

- Ну, Иван Герасимыч, прощайся с крымовской чайной, - слышался сочувственный возглас. Теперь уж не вернешься по наторенной дорожке.

Иван Герасимыч икает и крестится.

- Сорок пять лет потрудился, дай бог всякому!

- Чем же наградил тебя хозяин? А?

Отставной ткач беспокойно вертелся на табурете, трогал свои мешки с тряпьем, жестянками и сапогами.

- Вот сапоги... Все, чай, не голым в гроб кладут...

Разопревшие от долгого чаепития, плисорезы трогались, наконец, в дорогу. Закидывали свои мешки за плечи, гремели жестянками, шлепали опорками и, выйдя на улицу, щурились от яркого вешнего солнца.

Изба наша стояла как раз у проселка, выходившего на Стромынский тракт, до которого считалось семь верст. Тут находилось большое, но очень разоренное село Стромынь, со своей "чудотворной" кипрской иконой. Якобы лет тридцать тому назад сия икона явилась во сне ткачихе, исцелив ее от недуга. Молва о чуде быстро разнеслась по всему краю. Стромынцы воспрянули, было, духом, ожидая доходишков от богомольцев, но богатела лишь церковь, а село оставалось таким же голоштанным и лохматым. Стромынцы только вздыхали да почесывали в затылке: у них по усам текло, а в рот не попадало.

Церквей у нас была уйма: поднимешься на одну колокольню, - увидишь десяток других. Как мухи к меду, липли к нашему ткачу всякого рода тунеядцы. Через деревню шли странники, множество нищих, богомольцы к ближней Троице, бродяги, монахи, кликуши, юродивые, иоаннитки из Кронштадта, Иванушки-дурачки.

Часто появлялись "коты лосинские" - оборванцы, которых каждый гнал от своей избы. Происхождение этих "котов" таково. Где-то за Стромынкой, ближе к Москве, существовал лосиный завод, основанный Петром I . На заводе из лосиных шкур готовились ранцы для петровской гвардии. Работали на Лосином ссыльнопоселенцы, согнанные сюда со всех концов тогдашней Руси. Вскоре завод закрыли, часть поселенцев была угнана в другие места, а многие разбежались по округе, стали бездомными бродягами, с трудом находя место в чужих шелковых светелках. От них и пошло название "котов лосинских" для всякого бездомника. Особенно много их бродяжничало вокруг поселка Щелково.

Проходили мимо нас и гусляки-староверы, что жили по ту сторону Клязьмы. Этих никто не трогал, потому что гусляк не давал себя в обиду. Об озорстве и хитрости их ходила громкая слава. Гусляк мог стащить у мужика на базаре что угодно - от курицы до коровы. Иногда они целыми семьями, всей деревней отправлялись просить на "погорелое место". Для этого они обугливали телегу - ось, колесо, оглобли, - как будто только что вытащили ее из огня. Скрипит такая телега по улице, на телеге баба, детишки. Рубашки у всех прожжены, на лицах размазана печная сажа. Сам гусляк ходит под окнами, просит "на погорелое место". И подавали: лучше не связываться с гусляком.

Из Александрова, со струнинских фабрик, и даже из дальней Шуи, не говоря уже о ближних клязьминских мызах, в одиночку и партиями проходили по нашим местам уволенные с тамошних фабрик ткачи.

Неделю, другую, третью шагают они по кривым проселкам, от одного селения к другому, в поисках работ. Иной лет двадцать проработал на фабрике, а теперь приходится искать свое место в кустарной светелке. В дороге питаются милостыней "Христа-ради", ночуют в заброшенных овинах.

Приходит такой мызовский в деревню, на него собаки сворой кидаются. Садится человек на лавочке, оглядывает дома фабрикантов, желанные светелки. Попьет воды из колодца, снова присядет.

Мы, орава мальчишек, подбегаем к нему:

- Дяденька, откель идешь?

- Издалека. Фабричный. Может, скажете, у кого тут работенку сыскать?

Кашляет человек, хрипит, за грудь хватается. Со стороны жалость смотреть на такого.

Видим - идет Захар Малков, наш деревенский заглода (Заглода - владелец светелки, но еще не хозяин. Словечко произошло от общего мнения, что заглода "заглатывает" ткача, а хозяин "проглатывает".) . У него из светелки недавно ткачиха Акулина Кузьмина сбежала: послал ее заглода мыть пол в хозяйском доме, а потом оказалось, что у хозяйки фунт китайского чаю пропал. Обвинили в этом Акулину, проходу ей не стали давать: "Воровка! Чаю китайского захотела!".

Хозяином у заглоды Малкова был фабрикант Фролов.

- Вон попроси стан у Малкова. И дружно кричим:

- Эй, дядя Захар, тут "кот" мызовский сидит! А был такой обычай - всех безработных с мызы называть "котами".

Подходит дядя Захар, косится на чахлого пролетария, притворно вздыхает:

- Сколько вашего брата шляется по дорогам! Дарма набиваются работать, ей-богу!

Мызовский еще пуще кашляет. В глазах у него нехорошие, недобрые огоньки.

- Дарма, дядя, никто не будет работать, лучше сдохнуть, как собаке!..

Требует Малков предъявить "пачпорт", потом ведет мызовского в свою светелку. Там ему место - на полатях, заработку - пятак с аршина канауса, сорок копеек в сутки.

Вот и прибавилось лишним ткачом в нашей деревушке. Живет он на задворках от улицы, бегает за кипятком в чайную; пьет его в прикуску с хлебом, - тем жив бывает.

Случается, что и помереть ему в такой светелке приходится. Но чаще всего перед смертным часом ткача заглода наровит отвести его на мирскую землю, куда-нибудь к общественной гамазее (амбару), - посадит его на приступок, скажет:

- Ты уж больше не ходи в светелку. Все равно, не жилец на свете.

А наутро "мир" подбирает покойника. Является староста, понятые. Идет донесение в волость. Заглоде не приходится на свой счет справлять похороны - на гроб пролетарию жертвует государева казна.

В дни Пасхи на родину к себе приезжали "французы". Так прозывались ткачи, уроженцы наших деревень, работавшие на французских шелковых фабриках в Москве - Мусси, Жиро, Симоно.

Эти совсем не похожи были на наших атласников или на глуховских плисорезов. Столица наложила на них свой отпечаток, кроме того, среди "французов" было много молодежи. И вот эта молодежь быстро и окончательно изживала все деревенское.

Зайдет этакий москвич в кустарную светелку, начинает смеяться:

- Вот так фабрика! Одних камней сто пудов!

А обыкновенно на заднем навое каждого стана висел "груз": штук пять огромных камней, по пуду весом каждый, - это для того, чтобы туже натягивалась основа.

Ну, конечно, деревенский ткач защищается:

- А что ж? Я на таком стане смогу сработать и канаус, и плюш, и атлас, и тафту... Вона как богатеют фабриканты от наших изделий!

- А сам ты в заплатанной рубахе!

Мужик критически оглядит разодетого по-городскому "француза" и спросит:

- Нешто у тебя большие заработки? Может, ты свой дом выстроил в Москве, а? Эх, пролетария!

Наши фабриканты ненавидели "французов". Деревенские раздатчики всячески поносили "шелкачей-супостатов", объявивших конкуренцию кустарному ткачеству, а ткачей, которые уходили к супостатам, они считали отщепенцами, вертихвостами, и тайком науськивали своих детей дать взбучку приезжим москвичам, чтобы хорошенько знали те, чем пахнет в деревеньке.

"Французы", однако, не оставались в долгу. Где только можно было, наставляли своих однодеревенцев на ум:

- Требуй за прогул с хозяина! За гнилую основу требуй!

Вот вижу я, как молодой москвич Демьян Кухтин встречает на улице фабриканта Бандурина. Богатей вытаращил глаза и, опираясь на суковатую палку, смотрит на необычного паренька в кепке и брюках на выпуск, попыхивающего папироской.

- У тебя что - картуз к башке приклеился? Чего не кланяешься?

- Ваша милость мне не знакома.

- Я вот палкой отхожу, так будешь знать!

- Проходи, дядя, а то рассержусь!

Так Бандурин и не получил ожидаемого поклона.

(Впоследствии, в 1905 г ., "французы" явились идейными вдохновителями стачки сельских ткачей в нашем краю.)

Пробыв в деревне дня три-четыре, "французы" сговаривались вместе отправиться в Москву. По обыкновению в последний вечер "загуливали" - устраивали вечеринку, приглашали девок, парней, гармонистов. Запасшись еще в Москве дешевым, но диковинным для деревни фейерверком, пускали огни за околицей. Огни ярко вспыхивали в темноте черной апрельской ночи. Все знали:

- Завтра "французы" едут в Москву...

Село Финеево, расположенное по берегу речки Киржач, издавна славилось поставкой на всю округу девушек-моталок в хозяйские светелки.

Шли девушки из самых бедных семей. Дочери своей отец с матерью откровенно говорили:

- Не взыщи, девка, обрядить тебя да за чужого человека выдать - одна разора. Ступай с богом, кормись, рядись, доли твоей тут нет.

Моталки у нас слыли за "последних": отдавать девушку в люди - значит пускать ее по всему белу свету. И действительно, испытав все светелочные мытарства, девушки скоро разлетались в разные стороны, - уезжали в Иваново, в Шую, в Орехово.

Невеселая, горькая была моталкина жизнь!

Начиналось с того, что им присваивалась кличка "задворочных".

Было так: с улицы фабрикантский дом красовался светлыми, большими окнами в тюлевых занавесках, решетчатым палисадником, клумбами цветов, а на задворках, сзади конюшен, погребов, сараев стояли светелки ткацкие, сновальные, мотальные. В мотальных находились и спальни для девушек: деревянные нары по стенам, ничем не перегороженные.

Единственный мужчина, чья нога переступала через порог мотальни, это - крутильщик машины. Подбирались крутильщики из слепых, глухонемых, безногих, но обязательно с крепкими руками, чтобы полным ходом вертеть колесо машины. Человек в рубище, безобразное существо, способное только мычать, - такой крутильщик, конечно, ни в какие любовные отношения с моталками не вступал, а девушки с ним - и подавно. Хозяин мог быть спокоен: машины вертелись безостановочно одиннадцать часов в сутки; получали моталки жалованья 7-8 рублей в месяц.

Над ними, словно помещица над крепостными девушками, всецело властвовала хозяйка. Обыкновенно звала она их не иначе, как "хабалки". Озорные мальчишки по этому поводу распевали под окнами мотальной:

Как финейские моталки,

Голоногие хабалки,

Загуляли раз без спросу,

А хозяйка их за косу!

Наиболее ревностные фабрикантши в полночь приходили проведать спальню: все ли девушки на своих местах. Если кого-либо не оказывалось - наутро шла расправа.

- Чего это народ-то бежит? - раскрыв оконце, кричит любопытная ткачиха, выйдя из-за стана.

- Да вон Матрена Павловна с моталкой рассчитывается.

А расчет был такой.

Вещи прогулявшей ночь моталки вышвыривались через окно, и виновница подбирала их, плача и стыдясь собравшихся девушек. Из окна мотальни доносилась ругань грозной хозяйки:

- Да чтобы такую шлюху стала я терпеть в своем заведении!

Нам, мальчишкам, было и весело от этой кутерьмы, и в то же время жаль девушку. Помогали мы ей собирать выкинутые за окно чулки, гребешки, чашки, всякие лоскутья.

Прислушивались, что говорят на людях.

- Тетка Пелагея, не с твоим ли Алешкой ночь погуляла девка? - верещала бойкая бабенка.

- Ну, вот еще! Он вместе с отцом в сарае ночевал! - и, наклонясь ближе к соседке, тетка Пелагея не очень громко, но все же так, чтобы все было кое-кому известно, таинственно сообщала:

- Сам хозяйкин сынок, скубент, облапошил девку. Дядя Андрей видал, как он со светлыми-то пуговицами прохаживался ночью у мотальни.

И расходились люди, как будто ничего не случилось. И одинокой фигуркой маячила в полях девушка с узелком в руках, не смея оглянуться на деревню. Шла не к родному дому, - путь ей был один: на дальнюю мызу, в город, в казарму.

Всеми силами старались мелкие фабрикантики поравняться с крупными. И еще горше приходилось ткачу, когда попадал он в лапы таких обделистых хозяйчиков.

- Иван Петров, ты у кого берешь харч? - спрашивает хозяйчик у ткача своего.

- Да в лавке Степанычева...

- А не все ли равно тебе, кому деньги платить? Бери уж лучше у меня.

Тут, понятно, ткачу никогда не отвертеться. И вместо денег за сработанную резку несёт Иван Петров в одном мешке новую основу, а в другом - харчишко на прокормление. Другой раз и не хотелось бы пшено брать, лучше бы крупы-гречнихи, да уж и в еде, оказывается волю хозяйскую соблюдать надо.

Этим торговым делом ведала обычно сама фабрикантша, и по ее вкусу и прихотям отпускались товары из подпольной лавочки.

Идет из конторы ткачиха Марья Долгова, а сосед кричит из окна:

- Марья, что пригорюнилась?

А у Марьи в руках бутылка с гарным божьим маслицем.

- Просила подсолнечного у хозяйки, да не оказалось, так она мне лампадного ссудила. Теперь всю неделю детишкам картошку немазаную подавать.

- Обидно, тетка Марья!

- Да еще меня же обругала хозяйка. У тебя говорит, никогда не видно, чтобы лампадочка в углу светилась. А ей говорю: недостатки наши не позволяют, Матрена Павловна!

А сама оглядывается, чтобы никто из посторонних не услышал ее жалобу.

- Приду домой, ребятишки запищат, а я им картошки с солью да со слезами. Господи, жизнь-то какая трудная стала!

- А ужотка зажги лампадочку, помолись усердней, оно, может, и легче будет.

Стоит тетка Марья и сомнительно, тяжко качает головой. И не знает она, смеется сосед или правду говорит. Знает одно: позади голодная жизнь, впереди - голодная жизнь, а податься некуда.

Молча, прижимая к груди бутылку с божьим маслом, идет Марья к своему дому.

Война с Японией принесла в наш край большие бедствия: с каждым днем все больше пустели светелки. Хозяева сокращали производство, оправдываясь тем, что закрыта дорога японскому шелку. В иных семьях не было ни одного стана, ткачи стали терпеть форменный голод.

И тут вспомнили они, что у хозяев припрятаны миллионы, нажитые за прежние цветущие годы.

- Раскошеливайтесь! На нашем поту нажились, а теперь и рубля на хлеб ткачу не даете?

В воздухе запахло смутой, гарью начинающегося пожара.

С фронта шли позорные вести о поражении нашего христолюбивого воинства.

К началу лета 1904 года появился французский шелк. Обрадовались, было, ткачи, но тут хозяева урезали расценки почти наполовину, а хлеб, между тем, поднялся в цене, стало совсем туго.

- Некуда сбывать шелковую материю, - хныкали в своих конторах фабриканты.

Но никто не верил этому. В шелковых платьях щеголяли жены и дочки разбогатевших подрядчиков, купцов, поставщиков в армию. Сорило деньгами офицерство, интендантское чиновничество, покупая бархат и атлас своим любовницам. В шелковых рясах щеголяло духовенство, шелковыми ручниками одевались иконы в церквах, и по-прежнему широкой рекой лилась за границу богатая шелковая ткань - изделие рук деревенских наших ткачей и ткачих.

А все дело было в том, что, почуяв волнение в народе, фабриканты хотели переждать это время, вытурив из светелок особенно требовательных и горластых ткачей.

Бунтовали солдатки, самовольно производя порубки в казенных дачах; травили скотом хлеб в мызовских экономиях; жгли стога сена на монастырских лугах; все чаще стали повторяться грабежи на больших дорогах, где шла богатая шелковая кладь.

В деревнях наших стали появляться невиданные дотоле люди. Они говорили, что царь безжалостно проливает кровь народную ради обогащения буржуев и дворян; надо отнимать землю у помещика, а деревенским ткачам - стоять заодно с фабричными рабочими. Агитаторов ловили, отправляли в Покров и Владимир. Сказывали, что во Владимирской тюрьме их битком набито.

Так, еще будучи четырнадцатилетним мальчишкой, прислушивался я ко всем голосам, словно к ледоходу на реке. Однажды выбрался на большую Киржацкую дорогу, туда, где стояли лесные дачи барона Кнопа - богатые сосновые леса! Хотелось идти дальше, дальше повстречать большие города, шумные мызы! И вдруг из облачка пыли ныряют два конных стражника. Маленький невзрачный человек в синей косоворотке, босоногий, устало раскачиваясь, вышагивает, зажатый лошадиными боками. От жалости к человеку и от страха свернул я в чащу леса, уткнулся в траву и долго сидел тут с тревожным постукиванием в груди.

- Ткачи забастовали!

Мы слышали это от взрослых, потом мы увидели и самую забастовку.

Нам, детям, она принесла веселые забавы.

Те, кто еще вчера сидел за станом, сегодня вышли на улицу. Мы, дети, гурьбой бегали в толпе забастовщиков, получали от них иногда звонкие подзатыльники, но все же кричали в помощь своим отцам:

- Правильно!

- Натерпелись!

- Пауки!

Однако мы очень мало понимали во всех событиях, которые происходили на улице и за стенами светелок, и в хозяйских конторах, и по всему шелковому краю.

Только спустя четыре года, в дни юности своей, познакомился я с вожаком стачки шелковиков. Он был на восемь лет старше меня и успел уже побывать на многих мызах, понюхать, чем пахнет жизнь пролетария, жил он в Боровкове со своей матерью-старушкой, потомственной ткачихой, работал сновальщиком на раздаточную контору фабриканта Кузнецова.

Это был совсем необыкновенный парень. К восемнадцати годам своей жизни он прочитал всех русских и иностранных классиков, прочитал Маркса, Энгельса. Память у этого парня была феноменальная. Особенно он мог похвастать знаниями географии, истории. Сотни названий городов, гор, рек, озер, морей и народностей по всему земному шару он припоминал так же легко, как названия наших урочищ вроде Загребки, Подсосняжной кулижки, Маланьина колодчика.

Таков был мой друг - Иван Семенович Федоровцев-Карягин, со слов которого я и передаю рассказ о событиях 1905 года.

Вот что было тогда.

Осенью 1905 года в бывшей Филипповской волости, на территории нынешнего Киржачского района, появились первые признаки брожения среди сельских ткачей, вылившиеся затем в политическую стачку, в небывалую дотоле, первую в истории кустарных промыслов, стачку деревенских ткачей. Одиноко и слепо, как крот в земле, копался дотоле деревенский ткач в своей дымной избенке, где находились все его незатейливые орудия производства.

Иван Семеныч рассказывал:

- У нас образовался подпольный кружок: я, приезжий студент Покровский (Сын филипповского попа - П. Копышев ) и еще трое, наиболее "созревших" ткачей. Ходим по светелкам, агитируем. Мне пришлось съездить в Москву к товарищам, работавшим на фабрике б. "Мусси", где было много наших земляков, и где создалась очень активная революционная организация. Товарищи "благословили" нас на выступление, снабдили нелегальщиной, дали советы.

Помню день объявления забастовки - 30 октября ст. стиля. Из пяти-шести деревушек и сел собралось не менее 300 ткачей. Всей лавиной мы прошли по улице нашей деревни Боровково, где находились все наиболее крупные раздаточные конторы. Фабриканты струсили, попрятались. А местные трактирщики, похоже - от страху, вышли на крыльцо и стали зазывать на бесплатное чаепитие.

Выбрали стачечный комитет из 7 человек. Со следующего дня начались выборы рабочих депутатов. В центре каждой деревушки стояла, по обыкновению, часовенка и около нее столб с колокольчиком - своеобразное деревенское "вече". В этот вечевой колокольчик зазвонили сразу во всех 17 окрестных деревушках, созывая тканей для выборов своих депутатов. И депутаты подбирались неплохие - с наказом добиться лучшей доли ткачу, разбить хозяйскую кабалу, от которой "жить становится невмоготу", "терпению конец приходит".

Приблизительно через неделю состоялся волостной съезд рабочих депутатов. Много еще было робости, выборные косились на портреты "высочайших особ", в соседних комнатах принимал волостной старшина, с улыбочкой бегал юркий писарь. Все же мы наговорились вдосталь, вырабатывали "условия" для предъявления их фабрикантам, а к работе решили не приступать до тех пор, пока хозяева не согласятся удовлетворить все наши требования.

Недели три просуществовал наш совет рабочих депутатов, а затем начались аресты. Фабриканты деятельно помогали полиции. В начале декабря затрещали ружейные залпы в Москве, и вдвоем с товарищем, вдоль каторжной Владимирки, пошел я на помощь нашим братьям рабочим.

Ушли в область преданий старая Рогожа в Москве, Рогожа в Богородске, каторжная Владимирка, глухие киржацкие, стромынские проселки.

Сегодняшний путь в край шелковой ткани начинается от Шоссе энтузиастов, он идет мимо новых величественных зданий заводов, мимо многоэтажных рабочих домов. Гладкая, блестящая, как зеркало, асфальтовая лента, потоки автомобилей, грузовиков, автобусов.

Щелково... Когда-то в пустырях, около четвериковских фабрик, бродяжничали и не знали, куда девать жизнь свою, "коты лосинские", потомки ссыльнопоселенцев. Ныне здесь - большой круг аэродрома, с площадки которого гордо взлетают наши славные сталинские соколы, завоевывая мировые рекорды и мировую славу. Нет больше ни "котов", ни колдунов, - каждый из потомков ссыльнопоселенцев нашел себе в этих местах почетный труд, обрел сознание своего человеческого достоинства.

Ногинск, прежний Богородск... Тут было гнездо черносотенного купечества, резиденция монархистов Самариных, вотчина царьков Морозовых. Самыми видными центрами Богородска были казармы казачьей сотни, тюрьма, собор, трактир Камзоловых.

Ныне Ногинск - большой индустриальный город: завод "Электросталь", текстильный комбинат, фабрика граммпластинок, электростанция им. Классона и целый ряд других предприятий.

Путь на Киржач, на Шерну... Цветущие в колхозном изобилии деревушки. Богатые дома - наследство бывших раздатчиков - заняты под детские ясли, больницы, клубы, кооперативы. Ныне ткачи-шелковики - члены артелей шелкового производства. Это их изделия: бархатные полотнища знамен, галстухи, ленты, нарядный креп-де-шин, добротный атлас.

И, наконец, словно маяк в центре всего шелкового края, - киржачский Шелкокомбинат, одно из строительств второй пятилетки, готовое развернуться во всю мощь своих проектных планов. Этот шелковый Голиаф родился вполне на своем месте, на почве, уготованной ему всей богатой историей, развернувшейся после появления первых шелковых мотков на Клязьме - Шерне...

(Копия исполнена краеведом П. Копышевым)