Журнал "Самиздат"

Городок

Елисеев Анатолий Викторович

Родился я на хуторе Козюльки..."
Тарапунька и Штепсель

 

Место рождения не выбирают.

Мой брат появился на свет в городе Хартуме, столице африканского Судана, что и записано в его паспорте (это временами причиняло ему мелкие неприятности), институтская приятельница родилась на острове Шпицберген. Кто-то родом из Баку, кто-то с гордостью, к месту и не к месту, заявляет, что он – ОДЕССИТ...

А я родился в небольшом фабричном городе Орехово-Зуево, на реке Клязьме, в 88 километрах на восток от Москвы.

Современному читателю это имя должно быть знакомо – вместе с другими этапами страстнОго пути из Москвы в Петушки, его прославил Вениамин Ерофеев.

Скорее – городок, но позвольте мне иногда называть мою маленькую родину – Город – именно так, с большой буквы.

Город известен текстильными фабриками, Морозовской стачкой, заводами "Респиратор", который, кроме всего прочего, производил что-то для космоса, и "Карболит", труженики его в свое время подарили письменный прибор Ильичу. Кто-то возможно помнит городскую футбольную команду "Знамя труда". В начале 60-х команда вышла в финал кубка СССР, но прославился город скорее футбольным дебошем, в Москве в районе Курского вокзала. Подогретые выигрышем любимой команды, ореховские болельщики били стекла, разгромили винный магазин – не от избытка эмоций – просто водки на всех не хватило.

Скорые поезда проскакивают Орехово без остановки, Владимирский тракт, он же дорога Москва – Горький – Пекин, проходит на приличном отдалении, река Клязьма, почти пересохла ещё в пору моей юности... Даже сейчас в Орехове всего два кинотеатра, пять библиотек, один институт... Провинция! Если не глухая, то потому, что Москва не так уж далеко.

Сколько таких городков в Росии!? Сколько раз описаны они и кому может быть интересен еще один рассказ о скучном, маленьком поселении, пусть даже ты сам прожил всю свою жизнь в такой же провинции.

И всё же я хочу рассказать вам о моём времени и моём родном городе. Рассказать потому, что у каждого была или есть своя "провинция" – город, район, улица, то неповторимое место – чья география и история важнее всех мировых географий и историй, так же, как своя собственная жизнь интереснее любых придуманных и непридуманных историй. Я не хочу, чтобы вместе со мной навсегда ушёл и мой Город, моё детское Орехово-Зуево.

Я люблю читать воспоминания, в них проступает время, по знакомым или незнакомым улицам ходят люди, звенят трамваи или конки, в лужах отражаются газовые фонари... Я чуствую себя туристом, зевакой, который забрел случайно в чужую жизнь. Это может быть интересно, даже захватывающе, но чужой жизненный путь, даже самый яркий – это лишь мерило, повод для сравнения – не зеркало, а скорее экран на котором появляются туманные картинки, пьесы в которых играют другие люди. Участие в действии на экране – односторонее. Можно думать: "А я бы сделал по другому... Я бы стал... или не стал...", можно поставить себя на их место, но не их на своё.

Теперь я хочу быть вашим гидом в моей собственной иллюзии – добро пожаловать в мой ушедший Город, город давно не существующего детства.

И ещё относительно биографий и автобиографий – меня всегда удивляла феноменальная память авторов. Мельчайшие обстоятельства того, что случилось 30 – 40 – 50 месяцев или лет назад, все нюансы задушевных бесед, мысли и чувства они описывают так, как будто это случилось вчера. Но позвольте – попробуйте записать слово в слово вчерашний разговор с кем нибудь, да просто поминутно вчерашний день... Сколько процентов фантазии в вашем описании? А попробуйте вспомнить, что случилось с вами в самый обычный день несколько недель назад... 20 января прошлого года... позапрошлого года.

Прошлое – это месиво фактов, событий, поступков, эмоций, решений. Иные – особенно яркие – выныривают на поверхность сами, иногда их можно вызвать к жизни только усилием воли, а сколько навеки погребены под грузом лет и дел, смешаны с вымыслом и сами стали почти вымыслом. Как можно сложить из них что то целое? Воспоминания – это кусочки прошлого скрепленные догадками, вымыслами и воспоминаниями других. Именно из такой мозаики я попытаюсь построить портрет моего детства.

Хочу предупредить всех, кто жил или продолжает жить в Орехово-Зуеве, возможно вы не узнаете свой город. Что же делать – я описываю МОЁ Орехово, таким, каким оно живет во мне. Если вы не узнаете родной город – опишите ВАШЕ Орехово – это может быть очень любопытно.

Есть и ещё одна причина заставившая меня сесть за компьютер – я хочу показать вам мою ностальгическую коллекцию.

В ранней юности я узнал, что существует такая штука – ностальгия и она мне сразу очень понравилась. Ностальгия казалась мне чем-то донельзя благородным и изысканным, вроде подагры или ремарковского туберкулёза. Нужно сказать, что уже тогда с туберкулёзом было явно что-то не так. В Орехове туберкулёзных больных было много, но ничего утонченно романтического в изможденных, постоянно отхаркивающих мокроту смешанную с кровью, больных не было. Может быть у Ремарка это была какая-то особая форма туберкулёза.

Я искал ностальгию, я гонялся за ней. Я вспоминал рассказ бабушки, что когда они возвращались из заграничной командировки на Родину (пишу это с большой буквы, соответствуя интонации её рассказов) после Чопа (для незнающих – пограничная станция, ворота в Россию) мой дедушка вышел в тамбур, открыл дверь и не уходил оттуда до самой Москвы. Не обращая внимания на явное преувеличение в этой истории (должен же он был если и не есть или спать, хотя бы в туалет иногда отлучаться) я представлял дедушку, стоящего в дверном проёме, с развевающимися волосами и наполненными влагой глазами, вглядывающегося в такие нищие (это был 1950 год) и такие милые его сердцу пейзажи и безумно завидывал.

Когда мне приходилось покидать Орехово или Москву на две, три недели, на месяц я ждал приступов ностальгии, но она не приходила.

Я уезжал из Союза на три с половиной месяца к родителям в Египет, а вступив на родную землю, почувствовал только сожаление, что сказка окончилась.

Я ничего не мог понять. Я относил неуловимость ностальгии к собственной бесчуственности, к кратковременности разлуки с милой Родиной, но настал день, когда я испытал её, испытал не покидая России, без парижских каштанов и лондонских туманов.

Я приехал после долгого перерыва в Город детства, я стоял около чудом ещё сохранившейся тогда школы, где учился с первого по восьмой класс, и вдруг краем глаза (я был очень осторожен, чтобы не спугнуть видение), на пустынной улице увидел маленького мальчика в нелепой мышиного цвета форме, в огромной фуражке на стриженой голове – это был я сам.

Это был я – совсем рядом, но бесконечно далеко, между нами лежало не расстояние – расстояния можно преодолеть, между нами лежали годы. И вот тогда я заболел ностальгией. Я понял, что только она может перебросить мостик к тому мальчику в том далеком Городе, к моему прошлому.

Именно ностальгия оживляет старые фотографии, заставляет пахнуть высохшие запахи, заставляет звучать старые пластинки и первомайские духовые оркестры.

Я стал коллекционером ностальгет (назовем их так). Они хранятся в моей памяти – ностальгические книги и кинофильмы, ностальгические кушанья и напитки, ностальгические города и улицы и даже ностальгические облака. Они мучают меня и наполняют смыслом мою жизнь.

"Итак – примерно так писала одна ностальгическая книга – программа века гласила: НОСТАЛЬГИЯ! И ностальгией мы здесь разумеется и займёмся".

 

Мой город

 

Каким был мой Город 50 или 40 лет назад?

Попробую вызвать его к жизни, хотя от города детства осталось только название. Постараюсь описать его, хотя в моей памяти руины не одного, а многих Городов, хотя время изменяет даже самые неизменяемые вещи.

Даже казарма¹ в которой я родился и прожил семнадцать лет меняла свой размер год от года. Какая она была огромная, с широкими коридорами, по которым я катался на трёхколёсном велосипеде, с гигантскими печами, где можно было, наверное испечь слона, с подоконниками, на которых так славно было лежать поперёк и смотреть, как течет внизу Ленинская улица. Тогда я легко представлял себе Америку – это место, где есть дома и повыше нашей казармы, потому что выше её могли быть только небоскребы.

Когда я немного подрос – казарма уменьшилась, хотя и оставалась если не гигантской, то очень большой. Ещё казалось, что с крыши её можно увидеть всё-всё, а в хорошую погоду может быть даже Москву, но коридоры и подоконники стали уже, потолки ниже. Зато окружающий мир стал гораздо больше, стал вмещать в себя не только маленький садик около дома с памятником Дзержинскому (копия железного Феликса, которого с таким позором изгнали с Лубянки), но и "Ленинский" садик (конечно же с памятником Ленину) и Горпарк, и таинственный "задний садик".

Город менялся тоже – от безгранично простирающейся вокруг страны детства, до маленького городка, каким он и был на самом деле. Вспоминать хочется не то провинциальное Орехово-Зуево, которое, уже покинув его, я встречал, изредка приезжая повидать родных, а город маленького мальчика, нескладного подростка, полузабытый и такой близкий – Город моего детства.

 

География.

Основа на которой строилась география моего города – это четыре линии проведенные более или менее с запада на восток.

Линия на крайнем севере – "большак", "Владимирка", короче – шоссе Москва – Горький. Я сейчас знаю, что шоссе это уходило на восток гораздо дальше Горького, но тогда я так далеко не заглядывал.

Голубая лента пересекающая весь город и делящая его на Орехово и Зуево – река Клязьма.

Следующая к югу линия – центральная улица, ну конечно же, как и во всех провинциальных городках советской эпохи – имени Ленина, – "Бродвей", "толчок", место променадов, встреч, "кадрёжки" (о всех тонкостях прогулок по этой улице – позже).

Параллельно Ленинской, примерно в 200 – 300 метрах к югу – полоса железной дороги – "чугунки", как называли ее по старой памяти мои дедушки и бабушки. В то время (надеюсь, что и сейчас) Орехово-Зуево было крупным транспортным узлом и центральную часть города от так называемых "за линией" районов отделяло добрый десяток железнодорожных путей.

Мой Город – каким он был когда-то огромным и главным. Казалось, что кроме него в мире существуют всего несколько мест – например Москва (потому, что я там бывал), ну и ещё два-три населенных пункта – Покров, Усад... Для меня все эти города по своим размерам даже сравниться не могли с Орехово-Зуевом. В Москве жили наши родственники. Мои родители, приезжая в Москву, часто у них останавливались (представляю, как родственники "любили" визиты провинциальной родни). Они жили в двух шагах от Курского вокзала, так что Москвы во время этих поездок я практически не видел и размера её не ощущал.

Да и позже, Город казался мне если и не самым большим в мире, то уж конечно и не самым маленьким. Я уже знал в то время маленькие, действительно маленькие города по сравнению с которыми Орехово выглядело, как маленькое государство с 79-ой, моей родной казармой посередине.

Итак, география страны детства.

На севере от казармы, за рекой, раскинулось безбрежное Зуево со страшными Озерными и Парковыми улицами, куда не ступала нога обитателей центральных районов Города.

Жители этих улиц, находились в состоянии перманентных войн с обитателями практически всех районов Орехова. Они враждовали с Новой стройкой, наверное потому, что там жили в основном татары и мордва, они враждовали с "Самомазкой" – комплексом бывших складов переделанных в казармы – наверное потому, что в "Самомазке" жили, по общему мнению люди не первого сорта, они воевали с крутовскими потому, что те жили в многоквартирных домах с относительными удобствами, которых Зуевские улицы, застроенные одноэтажными "избами", были лишены.

Северо-Западные территории – Гагаринская улица, Подгорная, посёлок завода "Карболит" – были достаточно цивилизованны и хорошо исследованы отважными ореховскими путешественниками, так же впрочем, как Дикий Запад – Заливные луга, Кабаново, Военный городок.

Маленькое лирическое отступление.

Вот и ещё отличие чужих воспоминаний от собственных. Что могут сказать самому искушенному читателю все эти названия? А для меня в каждом из них – целый мир, галактики воспоминаний. Все они, как маячки высвечивающие что-то в темноте прошлого. Даже для жителя Орехова, все эти знакомые названия – части совсем другой вселенной, совсем другая жизнь, а я мог бы ограничиться только ими, они и были бы моими "ностальгетами".

Юго-Запад – "Новая стройка" – татарская диаспора. Я однажды, гонимый зовом подросковой любви, углубился в "Новостроечные" улицы, которых было не то 9, не то 10 протянувшихся параллельно железной дороге и дошел до улицы 3-его Интернационала или по-просту до Третьей улицы, где в доме 22 жила дама моего сердца. Вернулся я из моей экспедиции с самоощущением если не Левингстона, то уж по крайней мере Ганзелки и Зигмунта.

Необходимое пояснение.

Описывая опасности путешествий по некоторым районам Города, я не слишком преувеличиваю, но, в общем-то, опасности эти подстерегали в основном только подростков. Взрослые люди могли посещать любые районы города свободно, особенно в светлое время дня. С наступлением темноты в Орехове становилось неспокойно:

"Я иду по "Новой стройке"

Ночь хоть выколи глаза,

Слышны крики – "Раздевают!

Раздевают догола!" – так пели в Городе и не без оснований.

Для подростков и юношества опасность была не в этом, грабить и раздевать их вряд ли стали бы. А вот побить могли запросто. За что? За то, что живёшь в другом районе, за "чужестранность", за "непринадлежность" к данному клану. Знакомая история, не правда ли?

На юге – родные и хорошо обжитые места. Здесь, "за линией" жили дедушка и бабушка, Здесь я бывал почти каждый день и здесь для меня не было неисследованных мест, кроме пожалуй южного берега полуозера – полуболота, с выразительным именем – "Плешка".

Где-то далеко, на юго-востоке, среди обширных торфяных болот жили странные люди в странных редких поселениях. Я знал от взрослых, что тамошних женщин называют "торфушками" (как называли мужкую часть населения – "торфяне" или "торфянники" – я не знал, а может быть просто позабыл). Знал я также, что если плохо вести себя за столом, например громко чавкать или разбрызгивать еду, то можно заработать укоризненное – "Ты ведешь себя, как торфушка". Бабушка Серафима Ивановна рассказывала мне, что до революции на торфе работали самые бедные и отпетые люди, которым терять и находить было нечего.

Повесть о Лилиан Сокур – королеве торфянников.

Это случилось не совсем в детстве – я тогда заканчивал 10 класс.

Однажды, это было по-моему воскресенье, в группе казарменных приятелей я стоял на крыльце, на Ленинской улице, когда две девицы – одна страшная, как смертный грех, другая внешностью готовая поспорить с Мишель Пфейфер, если бы та жила в те далекие годы – подошли к нам. Они знали кого-то из нашей компании, по-моему мрачноватого детину по прозвищу "Боцман", они первыми начали разговор, нацеленный на вполне определенную цель – "прикадриться" (в дальнейшем БГ будет использовать синоним "застебать") и тут, к моему величайшему изумлению, я понял, что кадрят именно меня и не кто иная, как "Мишель".

Я помню даже прошёлся с ними до почты и обратно (обычный маршрут Ореховских гуляний), но на этом в общем-то всё и закончилось. Я был слишком молод – девицы были слишком опытные (даже тогда я смог понять это), к тому же Ореховский кодекс чести, как обязательную часть "дружбы" (слово "дружить" на ореховском диалекте имело довольно много значений, от романтических до весьма интимных) или послесловие к встречам, включал провожание до порога дома, а девицы жили в посёлке "1-го мая", то-есть очень далеко, в заповедной зоне торфянников... Короче говоря ничего из нашей "дружбы" не вышло.

Я узнал о ней всё, как только вновь присоединился к своим. Узнал, что настоящее имя "Мишель" – Люба, что на "гастролях" в Москве она называет себя Лилиан Сокур и пользуется большим успехом у офицеров, и что с ней нужно быть осторожным, так как она "водит" ребят с торфоразработок и те по её первому слову могут уделать любого.

Орехово – маленький город и с тех пор мы много раз встречались, она звала меня "студентом" и не оставляла ленивых попыток "закадрить". Но постепенно мы стали почти друзьями, а потом я переехал в Москву и только во время редких визитов на родину, среди прочих новостей узнавал о новых приключениях Лилиан.

– Она начала красить волосы, но уснув по пьянке, сожгла себе волосы перегидролью;

– Один полковник бросил ради неё жену, а она его при всех послала матом;

– На день рождения у неё собралось человек 50 и все перепились в усмерть, так одного и впрямь не откачали – на торфянниках гнали зверский самогон...

Однажды, в прославленной Ерофеевым электричке Москва – Петушки, экскортируемый в толпе таких же безбилетников, я встретил Лилиан. Она сидела пьяная с бутылкой самогона, отхлёбывала из горлышка и поила сидящих с нею контролёров. Я постарался сделать так, чтобы она меня не заметила.

Прошли годы – не так уж и много, может быть 5 или 6, когда я снова встретил её в московском метро, на станции "Новослободская".

Теперь приготовьтесь говорить, что так в жизни не бывает, что это happy-end из американских сказочек, что я всё придумал.

"Лиля!" – окликнул я высокую блондинку с портфелем и тубусом под мышкой.

"Студент?! Привет! Только я не Лиля, я – Люба".

Не бывает? Значит иногда бывает – Лилиан Сокур стала Любой Заниной студенткой 4-го курса Московского Полиграфического института.

Но вернемся с географии.

На востоке, сразу за фабриками, начиналось Крутое. Наверное даже в незапямятные времена название это имело в себе корень "крутой" или "крутые", ведь слово это существовало в русском языке задолго до появления "новых русских" (а может "новые русские" существовали под различными именами всегда).

Район Крутое, прорезанный улицей Ленина, которая там меняла имя на Кировскую, был в сущности самостоятельным городом со своей железнодорожной станцией, и только по традиции Город не носил тройного имени Орехово-Крутое-Зуево, что кстати было бы великолепно само по себе – крутое Зуево.

В районе "Холодильника" обрывалась кажущаяся бесконечной Ленинская-Кировская, разворачивались автобусы, и начинался сосновый бор со странным названием, вернее странными названиями. Существовало два варианта имени Крутовского леса : "Эсаул" и "Лесаул" – и две возможных теории их происхождения:

– Первая: что-то казацкое – "Эсаул, эсаул, что ж ты бросил коня...". По некоторым историческим байкам где-то в этом районе якобы стояли казачьи сотни, которые разгоняли революционные массы в период обострения классовой борьбы (1885 – 1917). См. следующую главу.

– Вторая: Лес – аул, аул в лесу, что то от татарских времен – Мамай, Батый...

За лесом, за Эсаулом (я больше любил этот вариант названия) – озеро, вернее песчанные карьеры заполненные водой – "Амазонка", любимое место купания и все... Дальше деревня Войново, Усад, но это уже Владимирская область.

 

История об истории

 

К познанию прошлого можно двигаться разными путями.

Самый простой – ограничиться изучением истории в рамках школьного курса. После нескольких лет мировая история становится предельно ясной и понятной, окрашеной в два основных цвета и эта предельная ясность создает гармонию в душе, которой так не хватает в наше бурное время.

Можно сделать историю своей специальностью. Путь, чреватый некоторыми осложнениями, поскольку в процессе углубленного изучения предмета возможно зарождение ВОПРОСОВ. Правда явление это чисто временное, поскольку со временем вырабатывается СХЕМА в которую легко укладываются острые вопросы, чтобы больше никогда не беспокоить. Отсутствие собственной СХЕМЫ в исторической науке называется "дилетанством" и не приветствуется. Нужно заметить, что СХЕМА не всегда и не обязательно отражает официальный подход к тому или иному историческому явлению, а вполне может быть противоположной ему или вообще находиться где нибудь в стороне.

Наверное самый надежный вариант – не интересоваться этими делами вообше! "Во многой мудрости много печали; и кто умножает познание, умножает скорбь".

Для меня наиболее привлекательным оказался путь дилетанта – школа, неоконченный исторический факультет МГУ и только одна схема – отсутствие всяческих схем. История творится людьми, она – не что иное, как отражение в человеческих судьбах тех или иных конкретных исторических ситуаций. Другими словами на хронологическую нить неоспоримых фактов – построено тогда-то, произошла битва при том-то – нанизаны миллионы и миллиарды жизней, и они то и создают ИСТОРИЮ, вернее десятки или может быть даже сотни различных "историй".

Наука "история" – должна изучать хронологию, факты; писать Историю должны литераторы, основываясь на судьбах, жизнеописаниях отдельных людей или групп людей. Таких Историй будет много, может быть очень много – История бедных, История богатых, Истории победителей и побежденных, царей и слуг, мужчин и женщин... Тогда их можно будет изучать с тем, чтобы в конечном итоге создать всеобщую Историю для себя.

В школе, а учился я конечно же в советской школе, мне была преподнесена официальная, двухцветная история Города. Интересующихся отсылаю к учебникам или книге "Город на Клязьме"². Конечно я не собираюсь пересказывать все эти трогательные саги о бедных рабочих "стенающих" под гнётом кровопийц-фабрикантов, о невыносимо долгом рабочем дне, о бесконечных штрафах и первом революционном подъеме – Морозовской стачке, но тогда всё это сложились в стройную и очень понятную СХЕМУ и ух, как я ненавидел капиталистов Морозовых и всех их прихлебателей и клевретов!

Мне казалось, что с тёмным прошлым Города все предельно ясно, но, странное дело, рассказы моих бабушек и дедушек о тех далеких временах не совсем укладывались, а иногда и были совсем противоположны кристальной школьной СХЕМЕ.

Тaк например, одно из самых ярких детских воспоминаний моей бабушки было связано с "хозяином" – Морозовым – не знаю точно с каким из братьев.

Она, ещё совсем девочкой – ей было лет 6 или 7 – мыла крыльцо их дома, когда "хозяин", сопровождаемый свитой тех самых клевретов, обходил с инспекцией (Sic!) дома рабочих. Он увидел её, взял на руки и сказал что-то вроде "Хорошая хозяйка растёт!". Бабушка происходила из простой рабочей семьи и должна была с детства питать классовую ненависть эксплуатируемого к эксплуататору (несчастный русский язык!), да вот не впитала. А Морозовы – "хозяева" – в моей схеме должны были ходить не иначе как с плеткой и то и дело прогуливаться ею по спинам обездоленных рабочих, чтобы те помнили "Who is who!".

Кстати, другое не менее яркое воспоминание моей бабушки относилось ко времени, когда она была уже "барышней". У них на вечеринках тапёром был маленький мальчик по прозвищу "Яшка-сопливый", который, как она рассказывала, класно играл на фортепьяно модные танцы. В дальнейшем этот мальчик обрел фамилию – это был Яков Флиер.

Дедушка начал трудовую биографию в 14 лет, еще до револющии, на Бумаго-прядильной Фабрике N1, где и проработал, с перерывами для защиты отечества в гражданскую, финскую, германскую и японскую войны (имеется в виду война 1945 года, а не времен "На сопках Манджурья"), до пенсионного возраста и закончил карьеру начальником планового отдела. Никаких особенных ужасов о времени своего ученичества он до меня не донес, напротив, каждый раз, когда мы проходили мимо Двора Стачки вспоминал почему-то не славное революционное прошлое города на Клязьме, а "харчевую" лавку для рабочих, которая когда-то помещалась там, и рассказывал какие добротные товары были в лавках и как дёшево отпускались они на "заборные" книжки (не от слова "забор", а от глагола "забирать"). Названий некоторых товаров я просто не знал – например "сиги" или "визига", с которой, как утверждала моя родня пироги гораздо вкуснее, чем с капустой или картошкой.

А как трудно было совместить СХЕМУ с тем, что осталось в городе от Морозовских времен, особенно сравнивая с приметами дней новых, с тем что было построено в светлые советские дни,.

Городская больница, построенная в те мрачные годы для рабочих, оставалась одной из лучших в окрестностях Москвы. Уникальная операционная на крыше, под стеклянным куполом, в которой было совершенно уникальное освещение, как непедагогично утверждала знакомая нашего дома, врач Вера Ивановна, – оказалась заброшена в советское время, не знаю почему, может быть стекол не хватало.

Викуловские (крутовские) и Морозовские бани (я думаю вы догадались по именам когда они были построены) – о них можно писать повести или научные исследования. Огромные – способные вместить сотни людей, добротные – они держали тепло даже в жестокие морозы, с русскими парными и специальными помещениями для стирки – могли ли с ними сравниться совсем новые, но жалкие помывочные – Ореховские и Зуевские бани.

А "Кинодрамтеатр" или правильнее "Зимний театр" – построенный тоже не сейчас, копия московского Малого театра, акустикой зала которого восхищался выступавший там Шаляпин. В советское время был построен ДК Текстильщиков на Крутом – чем он знаменит? Пожалуй только тем, что меня там принимали в пионеры.

Даже казармы для рабочих – о них я расскажу позже – как они не были похожи на жилища строителей Московского Дворца Пионеров. Одноэтажные, почти ушедшие в землю, деревянные бараки – я их застал, когда в 1959 году жил с родителями в Москве – на углу Университетского и Ломоносовского проспектов, по своим удобствам так же соотносились с Ореховскими казармами, как скажем шалаш в Разливе с Музеем Ленина. А ведь строили эти бараки народные власти для социалистических рабочих.

Кстати о казармах – одна из моих бабушек жила в казарме со дня рождения. Она рассказывала мне, что во времена её родителей, на место в казарме была очередь. Мало кто хотел жить "на вольных квартирах" – дорого, да и удобств таких нет. "Вольная квартира" подразумевала съем части дома и конечно – уборная во дворе, печь топить самому, за водой к колодцу, а уж о горячей воде и мечтать не приходилось.

Мостиком в прошлое была моя первая учительница – Александра Ивановна Руднева. Она учила нас в начальных классах, то-есть с 1954 по 1958 год. Мои родители называли её "учителем старой школы". В 1958, когда она вышла на пенсию ей было, я думаю не меньше 65 лет, то-есть скорее всего родилась она в начале 1890-х годов. Прибавим 16 лет до окончания гимназии, не знаю сколько, наверное года 3 на учительские курсы, получается, что в году 1912 – 13 она вполне могла начать учить детей в какой нибудь ЦПШ³. Она была одинокая, родители объяснили, что до революции учительницам не поощрялись замужества, и всю свою неизрасходованную любовь она отдала нам – её ученикам. Даже сейчас я помню её лицо, ее прическу – a'la Марина Цветаева, её манеру разговаривать – спокойно и всё время как-то приподнято, даже её голос.

Помню я и другую учительницу – уже из "новой школы" – Эльзу Автономовну, она преподавала анатомию и зачастую придя в класс в состоянии среднего или выше среднего подпития плюхалась враскорячку на учительское место так, что все могли любоваться ее фисташковыми штанами "Дружба". Кто знает, тот поймет!

Таким вот образом возникли мои первые вопросы к "истории".

Исторический факультет, как я уже говорил, мог только добавить сомнений, но никак не разрешить их. На каждом шагу, отрываясь от учебника и пытаясь копать вглубь, а мне приходилось делать это например для курсовых работ, я натыкался на новые и новые вопросы. Почему в советских учебниках древней истории описывается "Восстание рабов в Древнем Египте во время правления фараона Хамурапи(?)", а согласно монографиям весьма уважаемых дореволюционных египтологов никакого восстания не было, а были обычные грабежи и погромы, во-время войн с нубийцами(?), когда рабы были оставлены без надзора(?)⁴

Почему всенародное, если верить книгам или роману Джованиоли, восстание Спартака было не замечено многими римскими историками жившими в то время?

Но будем держаться ближе к Орехово-Зуеву. Для одной из своих курсовых работ я выбрал тему "Морозовская стачка 1885 года". Я перевернул если и не горы, то холмы литературы исписал кипу тетрадей. Знаний предмета у меня прибавилось – хотите я вам процитирую, что писал Ленин о Морозовской стачке? – но и количество вопросов выросло в неимоверной степени.

Почему рабочие забастовали именно в Орехово-Зуеве, хотя по статистике они имели самую высокую зарплату и лучшие условия труда среди фабрик Московской и Владимирской губерний?

Как можно было говорить о всенародной стачке, о всенародном подъёме, если, для того чтобы не пустить рабочих в цеха, организаторам пришлось перекрыть подачу осветительного газа для всей фабрики?

Почему – и в этот пункт вместе с книжной мудростью попали рассказы моей бабушки, которая всю жизнь проработала на фабрике, и ее подруг-ткачих – в "старое время" при 10 часовом рабочем дне, ткачиха обслуживала один станок, могла остановить его и пойти в казарму обедать или покормить ребёнка, а не была привязана к 10 станкам весь 8-и часовой рабочий день с получасовым перерывом, как это было в моё время, и почему это называется "раскрепощением рабочих"?

Не стану перечислять всего, что я нарыл для моей курсовой, в результате курсовую я не сдал и исторический факультет поменял на менее проблемный – географический, а с историей с тех пор предпочитаю спокойные, но осторожные отношения – "доверяй, но проверяй".

 

Город с "лица необщим выраженьем"

Таким он был для меня в те незапамятные годы. Город был совсем другим, и главное – он имел свой неповторимый облик. Косметические операции проведенные лет 20 назад, уничтожили, вместе со всеми морщинами, угрями и веснушками и само лицо – и теперь Орехово-Зуево всего лишь стандартный третьеразрядный город, застроенный "хрущевками" и типовыми 9-и – 12-и этажными зданиями. Таких населенных пунктов тысячи на "просторах родины чудесной".

Конечно и это вполне понятно любые новшества, особенно архитектурные, легче и адекватнее воспринимаются людьми следующего поколения, может быть потому, что для них они уже существуют, как объективная реальность.

 

Попытка лингвистического открытия.

Наверняка, это вовсе не открытие (я предупреждал, что в гуманитарных науках я дилетант), если так, пожалуйста пропустите этот абзац.

Мне всегда было любопытно докопаться до происхождения слов, например слова "поколение". В слове этом корнем встало слово "колено" и мне кажется есть два толкования:

– от библейского "колено" = род, семья, общность, но тогда при чём здесь "по...";

– "анатомическое" колено и поколение – это то, что ещё не выросло – поросль не достигшая еще колена.

Наше поколение воспринимало нормально, как нерасторжимые с Москвой силуэты высотных зданий, наши дети наверное уже не видят ужасающей безвкусицы Дворца Советов в Кремле, а внуки может быть привыкнут к Церетелевской Манежной площади (ведь другой они не видели) или памятнику Петру в Москве (хочется надеется, что они его все-таки не увидят – уж слишком многие мечтают взорвать его вместе с привязанным к нему Церетели). Жители сегодняшнего Орехова, особенно молодые, наверняка гордятся (и по праву) новым обликом города, мне же, как наверное многим моим 50 – 60-и летним сверсникам, памятно то – старое Орехово.Город моего детства. Его вряд ли можно было назвать очень красивым, но это был мой Город. Что определяло его своеобразие, не позволяло спутать Орехово-Зуево с другими городами?

Во-первых – казармы.

 

Казарма

Когда-то мы с моим другом, тоже бывшим жителем Города, задумали составить Орехово-Зуевский лексикон. Это могло бы быть занимательное чтиво – столько неповторимых, имеющих узко Ореховское происхождение слов было бы в этом словаре. Любопытно, что в гипотетическом труде целая гирлянда ореховизмов: "каток", "балаган", "сушилка", "кубовая", "кухольная" (именно так, сохраняя оригинальное произношение) и даже внешне далекое "говнопёр" – одно из самых любимых ореховских слов моей жены – должны были бы иметь прямое отношение к казарме, казарменному быту.

Казарм в Орехове было много, все они были разные, их облик, архитектура зависили от времени постройки, от того, для какой социальной группы (рабочие, служащие) они предназначались, но в основном от их местоположения. Хотя все они несли в своем облике общую идею казармы, всё же были крутовские, ореховские, подбашенные и другие типы казарм. Не утомляя читателя излишнеми подробностями – опишем на примере моей родной 79-й "генеральную схему" казармы.

Родился я, конечно, в родильном доме, но уж так принято говорить и это довольно верно определяет то, что произошло в том далёком 1947 году. Моя мать, вместе со мной конечно, на время покинула казарму, отправилась в больницу, чтобы вернуться и опять же вместе со мной, но уже на руках.

Итак я родился в этой казарме и прожил в ней ровно 17 лет.

Необходимое замечание: я помню и по своему люблю её, но считаю, что люди в казармах жить не должны. Они могут жить где угодно – в домах, квартирах, town-houses, хижинах или дворцах, но они должны иметь "privacy".

Интересно, что на русском языке я не придумал удовлетворительного эквивалента этому английскому слову (может быть просто плохо искал). "Частная жизнь" – близко, но мне кажется относится к чему-то полит-экономическому. Может быть русский народ и не знал, что такое "privacy".

Во всяком случае, в ореховских казармах их жители могли найти многое, но не уединение (вот вам и приблизительный русский эквивалент слова "privacy").

Казармы в Орехове строились на века. Когда их строили время текло так медленно, что казалось люди всегда будут населять казармы, и казармы, как пирамиды Египта будут равнодушно взирать на бесконечную смену поколений. Поэтому казармы строились добротно, а там где было возможно применяли вечные материалы – например лестницы в нашей, да и во многих других казармах, были отлиты из чугуна.

Когда казармы строили, по мере сил и возможностей думали о людях (при этом – повторюсь – казармы не место для них). Они обеспечивали проживающих первым, но необходимым: теплом, горячей и холодной водой, печями, местом, где могли храниться продукты и даже специальными помещениями для сушки белья – "сушилками". Советская власть, эти самые сушилки в большинстве казарм немедленно ликвидировала, создав вместо них или очаги культуры, так называемые "красные уголки" (пропаганда конечно была важнее чем сухое белье) или дополнительные каморки.

В казарму вели два "паратных" (если сохранять Ореховское произношение) и так называемый "кухольный" входы. Поднявшись на нужный этаж (в казарме как правило было 3 или 4 этажа плюс под самой крышей получердачное помещение – сушилка) попадали в длинный коридор, куда открывались двери комнат – их полу-ласково называли каморки. Я сказал, что помню свою казарму очень хорошо, а сейчас понял, что не уверен – сколько комнат было в нашем коридоре – мне кажется 30 или 32. Вспомнил! – 31.

Каморки предназначались для одной семьи, но само понятие – семья традиционно было связано с русским значением слова "family" – "семь+Я", т.е. восемь человек. Как правило семьи, проживающие в казарменной комнате, состояли из двух поколений, то-есть родителей с детьми, но в условиях постоянного жилищного кризиса, к ним часто добавлялись осколки боковых или предыдущих семей, например дедушки, бабушки, иногда братья и/или сестры часто со своими детьми.

Так что восемь человек в 20 – 25 метровой комнате не было чем-то необыкновенным.

В нашей семье ситуация была достаточно благополучной – мы делили комнату впятером, а после смерти дедушки вчетвером. Были и почти идеальные условия – например семья моего приятеля Миши Исаева состояла всего из 3 человек, так как его женатый брат всё время пребывал (сколько я себя помню) в военном гарнизоне в Венгрии, а дедушки и бабушки жили где-то в деревне.

Было бы интересно проанализировать все возможные аспекты персональных отношений в таких своеобразных условиях, условиях скученного проживания и отсутствия "privacy", но это тема для серьёзного психологического, может быть психо-сексологического исследования, но не моих записок.

В середине коридора в сторону уходил широкий проход, это было царство кухни. Вдоль больших окон строем вытянулись кухонные столы – на Ореховском языке – "катки", по одному на комнату, на каждом – керосинка или керогаз и нехитрая кухонная утварь, все это выставлялось, вынималось из запертых отделений "катка" для приготовления пищи и снова убиралось под замок, чтобы соседи не отливали керосин.

В детстве самым привычным запахом для меня был запах керосина. Пищу готовили на керосинках или керогазах, при авариях или перерывах в электроснабжении, а это случалось довольно часто, зажигалась приготовленная на этот случай керосиновая лампа. Сколько головной боли приносили эти нехитрые приспособления хозяйкам. Всё было дефицитом – фитили и ламповые стекла, какие-то загадочные иглы для керогазов и даже такая простая вещь, как пластинка слюды, которая закрывала "смотровое" отверстие на боковой поверхности керосинки. Но конечно жизненно важным был керосин, и это пожалуй единственный продукт с которым на моей памяти не было проблем.

Не помню как часто – кажется раз в неделю, в определённое время к нашей казарме подъезжала керосиновая бочка с её хозяином-продавцом, мрачным и неразговорчивым татарином, одетым поверх телогрейки в длинный, до самой земли клеёнчатый фартук с огромным карманом, куда он опускал бумажные ассигнации. Хотите знать, что из себя представляла керосиновая бочка? Не нужно напрягать воображение – точная аналогия знакомой пожалуй всем квасной цистерны, с открывающимся, откидывающимся прилавком, где вместо квасных кружек висели наборы воронок разных размеров и мерных черпаков – металлических стаканов с длинной ручкой – помню они были пол-литровые, литровые, 2-ух литровые... Из латунного крана светлоянтарная с синеватым отливом струя лилась в огромный бак-кастрюлю, откуда продавец черпал и наливал керосин в подставленные бидоны и канистры, ловко жонглируя воронками и черпаками. На подносе, куда ставилась керосиновая тара, жирно блестела мелочь для сдачи... Когда меня посылали покупать керосин или я сопровождал кого-нибудь из взрослых, каким удовольствием было (правда, в детстве почти все доставляет удовольствие) слушать звук льющегося керосина, вдыхать его сладковатый запах, следить за манипуляциями керосинщика или (а на первых порах бочку доставляла смирная и наверное очень старая лошадь) сорвав травы покормить её – мирно ждущую своего часа и переезда к следующей казарме.

На правой стороне прохода – коммунальные удобства: общий умывальник и уборные. На 31 комнату – два унитаза в мужском и два в женском туалете, 4 крана с холодной водой. Не густо! Не мудрено, что утром умывание становилось проблемой, и если мужчины еще могли например облиться водой до пояса, то женщины такой возможности были лишены, а касательно более интимных гигиенических процедур, то предлагаю читателям попытаться догадаться самим, как они осуществлялись в казарме в условиях казарменной "privacy".

Для совсем молодого поколения, если книга попадет к ним в руки, необходимо подчеркнуть, что каморки были лишены гигиенических "удобств" – утром население казармы тянулось в туалеты и для опорожнения ночной посуды. В Городе эти эрзацы коммунальной культуры носили не слишком благозвучные имена – "поганое" или "помойное" ведро (если это было ведро) и "урыльник" – для обозначения "ночной вазы".

Меня до сих пор волнует загадочность названия – "урыльник". Не найдя лингвистическо-исторического объяснения в специальной литературе, предлагаю читателям мои собственные варианты происхождения этого слова:

– стоящий "у рыла" на случай крайней ночной необходимости;

– от слова "урчать", симулирование звука происходящего при использовании;

– от термина "урина" (моча) принесённого из госпиталя, больницы.

Вы можете выбрать вариант по душе.

Дальше, налево собственно кухня с огромными печами, которые почему-то назывались "голландскими" и двумя комнатами (а может комната была только одна?), где до революции жила, как рассказывала моя бабушка, внося ещё больший сумбур в мою и без того запутанную картину мира, какая-то таинственная "прислуга". Теперь я понимаю, что это была видимо просто уборщица, в обязанности которой входило поддерживать чистоту в общих помещениях казармы.

Чято еще? Так называемые "лари", холодная, неотапливаемая комната для хранения овощей (чуть было, разбежавшись не написал "и фруктов", но в моем детстве набор фруктов был столь мал, что они съедались практически моментально). Еще несколько шагов и выход на черную, так называемую "кухольную" лестницу.

Для горячего водоснабжения (о, великий и могучий...) казармы были оборудованы так называемым "кубом" – общеказарменным кипятильником. В нем под руководством истопника кипятилась вода для населения всей казармы (когда истопник был слишком пьян, обязанность поддерживать огонь в "кубе" брала на себя казарменная общественность стоящая в очереди). Кроме своего прямого назначения, "кубовая" была местом, где формировались основы коммунистического сознания (от слова "коммуна", как общежитие). В очереди все имели равные права и равные обязанности – ждать, когда запрыгает и загремит металическая заслонка, что означало кипение воды. Была разработана неписанная, но строгая градация всех и всяческих неотложных случаев, дающих право на получение порции кипятка вне очереди – например тот, кто заменял истопника на период его отлучки имел право на "внеочередное обслуживание" и т.д.

Об общественной жизни казармы я расскажу в главе "Быт", а сейчас пора бросить взгляд на казарменное окружение.

Я уже говорил, что при всем их однообразии в архитектурном плане, казармы имели свое лицо – нашу, огромную и несколько вычурную казарму трудно было спутать с более "типовой" казармой, где жили родители моего отца. Но при этом планировка казармы была обязана отвечать определённым канонам.

Первый и наиболее строгий – казарма должна была быть окружена "балаганами".

Ещё одно локальное слово – привычное значение которого в Орехове неузнаваемо изменилось. Почему в Городе сараи назывались балаганами наверное не сможет установит даже языкознатец-профессионал. "Курятниками" назывались сараи, где держали кур, "гаражами" – помещения для редких машин, а чаще мотоциклов, но почему сараи предназначенные не для цирковых представлений, а для хранения огородного инвентаря, старой мебели и ненужных книг и журналов, иногда двух-этажные, иногда с подвалом, где хранили картошку и квашеную капусту, назывались "балаганами"?...

Если в казарме жило 100 – 200, а иногда и больше семей можно себе представить эту картину – добротные (читатель конечно же догадался в какие времена были построены эти удобства для рабочих), прилепившиеся друг к другу стандартные, подслеповатые – окошечки были предусмотрены минимального размера – вытянувшиеся в несколько рядов деревянные сооружения, окружающие казарму. Современные мне московские гаражи – аналог балаганов без присущей тем добротности.

Второй канон был также очень строгим – наличие, так называемого кухольного или кухонного двора. Сюда открывался черный ход из казармы, сюда истопники из преисподнии котельной вытаскивали в огромном железном корыте пышущую жаром и огнём золу, сюда приезжали "говнопёрки" или по-просту ассенизаторы. Если казарма не имела канализации, а таких казарм было много, особенно "за линией", примерно раз в неделю в казарме объявлялась тревога – "Говнопёрка приехала!", хозяйки опрометью бросались в свои каморки закрывать форточки, 

(еще одна лингвистическая загадочка – что бы это значило? "Очки форта"? "For точка"? Кстати в орфографическом словаре⁵ я "форточку" не нашел, "фортепьяно", "фортиссимо" и даже "форшмак" есть, а форточки нет),

а на кухонный двор чинно въезжала телега – я ещё помню столь отдалённые времена – а позже автомобиль с огромной бочкой, в которую, когда-то вручную, с помощью черпака, а с усовершенствованием техники – насосом перекачивалось содержимое выгребных ям казармы. Предлагаю читатель самому представить cмрад наполнявший все пространство вокруг.

 

Баллада о Витьке-говнопере

Полузабытая в настоящее время профессия была, в пору моего детства, частью мира взрослых, мира загадок и тайн. Как могут люди заниматься ТАКИМ делом, как могут с ними общаться другие люди. Немного позже я убедился – могут и ещё как! Профессия ассенизатора в Городе была если не престижной, то во всяком случае выгодной и денежной. Один из представителей этой таинственной профессии жил в казарме родителей моего отца и конечно я часто встречал его. Что можно рассказать о "Витьке-с-говнопёрки" – такое было его неофициальное имя? Низенький мужичок лет 35 – 40, всегда и зимой и летом одетый одинаково, в телогрейку и кепку. К моему удивлению от него ничем ТАКИМ не пахло, пахло табаком, почти всегда перегаром, по?том (не помню, но наверное), была ли у него семья, дети – я тоже не помню, наверное была, и детей наверное дразнили "говнопёркины дети" или еще как нибудь.

Но не об этом хочу я рассказать, а о том уважении с каким к Витьке относились взрослые. Возможно, что под этим уважением лежали более глубокие слои презрения, в детстве подобные психологические нюансы недоступны, но на поверхности, в разговорах взрослых между собой (т.е. это не было педагогическим приемом – "все работы хороши – выбирай на вкус..." или запах) звучало именно уважение.

"Я с Витей поговорил, он обещал..."

"Витя сказал, что на следующей неделе, точно..."

"Ну если Витя сказал, он сделает..."

Что же делал Витя, какой гешефт можно было извлечь из продукта за который он был ответственен?

Витя продавал содержимое бочки огородникам, которыми в то полуголодное время (можно подумать, что в России были другие времена) были практически все жители нашего Города. Да, да! Мы ели картошку, морковку и сельдерей выращенные на ЭТОМ. Я думаю только потому, что в детстве связь явлений не была столь очевидной – мы дети не задумывались о кругообороте ЭТОГО в природе.

Витька блестяще замкнул в конце концов кругооборот, так как все "левые" деньги тратил исключительно на выпивку, что и послужило причиной его конца – где-то в году 62 или 63 он сам удобрил землю Ореховского кладбища скончавшись от цирроза печени. Аминь!

Третий канон – уже не столь строгий – наличие садика, сквера, маленького парка. В нашей казарме их было два: садик Дзержинского – открытый всем ветрам и взглядам, с огромной древней ветлой у входа, на перекрестке двух больших улиц и задний садик, куда мне долго не разрешали ходить, так как по словам взрослых там собиралась "шпана". Задний садик нельзя было назвать красивым, слишком тесно там срослись деревья, слишком влажная и густая тень накрывала его даже в самые солнечные дни и шпана из нашей казармы действительно облюбовала этот садик, вернеее большую беседку в его глубине. Да и запах в этом садике стоял странный – то-ли запах сырости, а может быть подванивали расположенные вблизи курятники, короче говоря место было не очень.

Из прочих особенностей следует отметить казарменные имена. Это чаще всего были номера, но номера данные казармам при рождении и приобретшие написание с заглавной буквы. Моя родная казарма носила имя Семьдесят девятой, хотя её почтовый адрес был – дом 55 по улице Ленина, за линией мои бабушка и дедушка жили в Шестой, рядом стояла не восьмая и не четвертая, а Одиннадцатая казарма, была ещё знаменитая революционная Тридцатая, огромная Вторая, ну и так далее.

Пожалуй единственной казармой, которая имела не имя-номер, а настоящее, хотя и загадочное имя была уже упомянутая "Самомазка". Мне так и не удалось выяснить происхождение этого имени – Сами себя мажут? Замазанные сами? Этот комплекс казарм и бывших складских помещений переделанных в казармы был расположен между Клязьмой и Ленинской и внутри напоминал старинный замок с мрачными стенами – зданиями, внутренними двориками, странными переходами и таинственными узкими подъездами, которые, как казалось вели в ужасные подземелья. А может быть все зто только детские сны и на самом деле "Самомазка" была обычной, ну может быть немного причудливой казармой, населенной не самыми лучшими представителями тогдашнего общества? Не случайно о "Самомазке" в Городе пели:

"Самомазка" – сто четыре⁶

Жулики – грабители,

Ехал дяденька с говном,

Они его обидели".

 

Царь-пушка на "Самомазке"

"Самомазка" задворками выбиралась на высокий берег Клязьмы, а там, за рекой тянулись узкие и запутанные Парковые улицы. Исторически сложилась вражда между ними и "Самомазкой", так и просится сравнение с Монтекки и Каппулети, но уж слишком оно заезжено.

Моста через реку в этом месте не было и стороны смотрели друг на друга в бессильной злобе, неспособные преодолеть водную преграду и ограничивались драками возле "чудильников" (ещё одно Ореховское слово, так в городе называли фабричные женские общежития) и в Горпарке.

Но однажды кто-то из самомазочных обратил внимание на обломок чугунной трубы вросший в землю под углом к горизонту на самом краю обрыва и нацеленный на вражеские улицы.

Нет, не перевелись кулибины и эдисоны на Руси, несмотря на систематическое и повальное пьянство. В гениальную голову неизвестного изобретателя пришла идея и прочно там поселилась – использовать трубу, как могучее оружие возмездия, как "Царь-пушку" .

Задумано – сделано! По рассказам, в подготовке первого выстрела принимала участие половина мужского населения "Самомазки". Трубу снарядили изрядным количеством пороха, пожертвованного местными охотниками для правого дела, забили пыж, заложили картечь (обломки булыжников и кирпичей) и к предварительно просверленному запальному отверстию поднесли спичку...

Эдисоны – эдисонами, а недостаток технического образования сказался немедленно – пушки не делают из чугуна. Пушку разорвало, только чудом не покалечив испытателей.

Притихшие было в ожидании бомбардировки Парковые жители, открыто злорадствовали и глумились, а посрамленные самомазочные, приняв для забвенья, пошли бить крутовских.

 

Неприсоединение, как основа выживания.

Я уже не раз упоминал вражду, антагонистические противоречия, между различными районами нашего города. Вражда эта носила в основном характер "холодной войны", но иногда вспыхивала в том или другом месте в виде открытых стычек и принимала в этих случаях вооруженный характер.

Помню страшную драку зуевских и крутовских около "чудильника" (женского общежития) на Заливной улице, когда после вмешательства милиции, с трудом унявшей страсти, троих увезла скорая помощь, кого-то может быть и навсегда.

Особенно часто дрались в Горпарке, где все предрасполагало к этому: тенистые темные аллеи, обилие горючего материала – сюда собиралась молодежь со всего города, обилие поводов – не так посмотрел, не так задел, не с той девчёнкой кадрится – и пошли свистеть велосипедные цепи, блестеть ножики, трещать скулы или черепа. Жестокое время было, но не уверен, что сейчас оно стало мягче.

Казарменные ребята (я имею в виду нашу казарму) при любых напряжениях внутриГородской ситуации парили над страстями одинокие и гордые, как орлы стервятники. Мы, как бы не принадлежали к этому миру с его границами и государствами, 79-ая казарма была "сама по себе". Условное деление на новостроечных и озерных, крутовских и карболитовских нас не касалось, мы даже не были ореховскими, хотя жили в самом центре Орехова – мы были "из 79-ой".

Помню, однажды в дни обострения Орехово – Зуевских отношений, когда мосты соединяющие две части города стали разъединять их – с одной стороны моста стояли ореховские, а на другой – соответственно зуевские и делали вид, что не видят друг друга (ХА! Тоже мне – Гудзон, даже в лучшие дни Клязьма не достигала 100 метров ширины) – и для подростков перейти мост было более серьёзным делом, чем перейти Рубикон – я должен был отправиться в Зуево (не помню точно, но по моему некое многообещающее свидание было назначено). Напряженная тишина стояла вокруг, когда я подошёл к мосту с ореховской стороны:

"Парень ты куда? Вон зуевские стоят (значит видели все-таки друг-друга) пиздюлей хочешь схлопотать?" – обратился ко мне, видимо движимый чувством сострадания, кто-то из ореховских.

Другой, видимо знавший и узнавший меня успокоил его:

"Не бздиломон! (Непереводимое сочетание слов означающее примерно – не беспокойся). Он же из 79-ой"

Примерно такая же сцена повторилась на другом берегу и я благополучно прошёл опасный район.

Так в чем была причина этой экстерриториальности – что за таинственные силы охраняли нашу казарму? Её охраняло её местоположение напротив парка. Казарма была убежищем и за эту функцию казарме платили статусом неприкосновенности.

Казарма была идеальным местом для тех кому нужно было "смыться", убежать – сквозь ее запутанные проходы можно было с Ленинской попасть на улицу позади казармы или на безымянный кухонный проезд.

В казарме считали и замывали раны, внутри казармы никогда не было драк, так как "мужики" (взрослое мужское поколение) собравшись по первому зову вместе могли прекратить любые стычки. Казарма была бастионом спокойствия в бешеном мире ореховских подростков.

Вот пожалуй и всё о казармах моего детства.

Вместе с разрушением, перестройкой казарм исчезло что-то, что делало Орехово-Зуево моим Городом. Люди не должны жить в казармах, но казарма живет во мне, я слышу ее: электричество в комнате выключено, из-под двери пробивается яркая полоска – свет в коридоре не гас всю ночь – и голоса ночной казармы, приглушенные разговоры, осторожные коридорные шаги убаюкивают меня, а за окном Ленинская и совсем другие звуки не дают уснуть, и я не сплю и слушаю улицу, слушаю духовой оркестр играющий в Горпарке, ловлю обрывки разговоров прорывающиеся сквозь шарканье сотен подошв и мне хочется быть там – на улице, но снова сонное бормотание казармы, где все спят перед рабочим днем и тиканье часов на стене и я засыпаю.

Это было столько лет назад, но иногда стоит закрыть глаза и мне кажется, что за дверью не Йоганнесбург, не Dukes avenue, а я все тот же маленький мальчик...

 

Ленинская улица

 

Ленинская (это имя всегда произносилось без добавления слова "улица" и уж конечно никто не употреблял её официальное название "улица имени Ленина") – была не просто главной улицей города, она была главной улицей моего детства. Наша казарма стояла на Ленинской, на прогулки меня выводили на Ленинскую, чтобы идти куда угодно нужно было начинать с Ленинской – перейти, двигаться вдоль, пробежаться по, да и позже – прошвырнуться вдоль, встретить кого-то на – Ленинскую, Ленинской, о Ленинской... Она текла вдоль, она связывала, она казалось бесконечной и всё, что составляло мою жизнь принадлежало ей.

На Ленинскую по вечерам, особенно в субботние и воскресные летние вечера, тянулось население всего города. Главным центром притяжения был Горпарк, расположенный прямо напротив моей казармы. В парке танцевали, там была по-моему единственная(?) в нашем городе открытая танцплощадка, где почти каждый летний вечер звучала музыка – оркестры чередовались: один день играл эстрадный, на следующий день духовой оркестр. С детства я люблю звуки духового оркестра, может быть потому, что по вечерам они заполняли нашу комнату, окна которой выходили прямо на Горпарк. Нужно сказать, что Ореховский парк – это скорее часть молодости моих родителей, так как время его расцвета – конец 40-х, начало 50-х. Когда я подрос достаточно для того, чтобы посещать вечерний парк, его праздничный, немного помпезный дух – дух крепдешинoвых выходных платьев, брюк клёш и угощения дам мороженным, легкого замирания сердца от предчуствия праздника и прогулок "под-ручку" и "шерочка-машерочка"⁷ – ушли в безвовратное прошлое. В моей юности парк стал местом драк и "кадрёжки", а это согласитесь совсем не то же самое.

В парке было много интересного, но сначала несколько слов о том, что собственно он представлял из себя. Обычный среднерусский городской сад с тенистыми аллеями, зелеными лужайками-газонами, скамейками и стандартным набором развлечений, он сравнительно неширокой полосой вытянулся вдоль улицы Ленина от монументального общественного туалета, построенного в псевдо-Романском стиле и увенченного куполом (я в юности пустил слух, что этот туалет является географическим центром Орехово-Зуева) до кинотеатра "Художественный" или по-просту до "Художки". Собственно говоря парк состоял из двух частей – горпарка и Ленинского садика. В центре горпарка до начала 60-х возвышалось изваяние Сталина, в Ленсадике – соответственно Ленина. В моем детстве Ленсадик и парк были даже разделены дощатым забором, почему – неизвестно.

Что можно было найти в парке?

При самом входе в глубине налево ряд строений, в которых помещались отделение милиции, народная дружина или как ее называли в моей юности "Осодмил" – отряд содействия милиции (?) и еще какие то службы. Направо – летняя читальня. Прямо, за памятником Сталину, а позже за парой целующихся лебедей (?), сменивших "отца народов" на его постаменте – танцплощадка.

От памятника направо – павилион "Мороженное. Соки", который в моей памяти всегда был закрыт, дальше атракционы с обязательными каруселью и качелями. А за ними Ленинский садик.

От памятника Сталина/лебедей налево новая территория, обширная часть парка присоединенная не то перед войной, не то сразу после войны.

Новая территория начиналась от летнего кинотеатра, предела детско-подростковых мечтаний. Даже, когда вход в парк был платный (в субботу и воскресение вечером(?)) было с десяток путей пробраться туда без билета, но по-моему никому не удалось посмотреть "на халяву" кино в этом театре. Правда, забор не мешал слушать, фильмы шли известные, было их не так уж много и отсутствие изображения с успехом заменяло воображение. Поэтому по вечерам около забора кинотеатра собиралась целая толпа ребятишек. Гвоздем программы были песни из кинофильмов, на такие фильмы у забора собирались и парни постарше. Негромко спорили:

"Вот, сейчас!"

"Да нет, это он еще по улице бежит. Он щас скажет – "Извините!"

Начиналась песня, все про себя или вслух подпевали.

"Тяжёлым басом ревёт фугас,

Ударил фонтан огня..." – это фильм "Последний дюйм"

"Нам бы, нам бы всем на дно,

Там бы, там бы пить вино..." – наверное многие узнали – ну конечно, один из самых популярных фильмов своего времени – "Человек-амфибия".

Успех этого более, чем среднего фильма поставленного по весьма средней книге был просто невероятным – может быть сказалось то, что в фильме очень хорошие и очень красивые актеры, на фоне псевдо-зарубежных, но все же весьма роскошных бакинских пейзажей, разыгрывали пусть пошленькую, но такую не нашу историю. После этого фильма любая более или менее смазливая девочка в Орехове получала прозвище (нет скорее звание) Гутиере, а парень – конечно Ихтиандра (здоровое классовое самосознание не позволяло присваивать кому-нибудь звание злодея и эксплуататора Зурите).

Ещё летний кинотеатр врезался в память плакатом-карикатурой. Плакат висел на дощатой трехметровой стене, и изображал гнусную парочку стиляг – вы помните, что это такое? – извивающихся в отвратительном, как казалось наверное художнику, танце. На заднем плане, из-за угла, (откуда же ещё) высовывался упитанный "дядя Сэм" (кто же ещё) с пластинкой на которой было написано "Рок-н-ролл" (по-моему это было написано по-русски).

"Жора с Фифой на досуге

Лихо пляшут буги-вуги.

Пляской этой безобразной,

Моде служат буржуазной" – гласила подпись на плакате.

Ожидаемого действия лично на меня плакат не производил – скорее наоборот. В это время я уже заботился о ширине брюк, называл Ленинскую "Брод'ом", а дядя Сэм в моем тогдашнем представлении был чем-то вроде Santa Claus'а, который мог приносить только очень недоступные и поэтому такие желанные вещи как: жвачку, Coca-Cola, журнал "Америка" и фильм "Великолепная семёрка".

В глубине "новых территорий" был построен детский городок, а дальше располагался небольшой пруд с лодочной станцией и островом посередине, на котором росло несколько деревьев и была зачем-то поставлена совершенно недоступная людям лавочка. Этот пруд носил странное, как и почти всё в Городе имя "Димпер" и был известен тем, что (по непроверенным слухам) по вечерам в кустах за ним та-а-а-кое творилось... Проверить правильность слухов я так и не удосужился, поэтому добавить к сказанному мне абсолютно нечего.

Но пора покинуть парк и осмотреть другие достопримечательности Ленинской.

Самой своеобразной была её центральная часть – между вокзалом и нашей казармой. Эта часть сохраняла тогда облик провинциального, но не стыдящегося своей провинциальности города. Так же как люди держат на подоконниках горшки с геранью – символом мещанства – не догадываясь или не желая догадываться, к какому классу они относят себя этим, так и мой Город не спешил расстаться со своим прошлым.

Почти вся "историческая" часть Ленинской сохранилась в относительной неприкосновенности с тех времен, когда она называлась Никольской и была не просто центральной, но и торговой. Застроена она была тогда двухэтажными домами, кирпичными внизу с деревянным верхом. Нижний этаж, как правило был отдан под лавки, а в моё время – магазины, наверху когда-то жили купеческие семьи, а в моё время нашли приют различные конторы, библиотеки, склады. Некоторые магазины, как говорила мне моя бабушка, сохранили свою ориентацию еще с дореволюционных времен, другие её поменяли – почему-то трудно представить на Никольской улице магазин "Культтовары" или "Раймаг", если конечно, там не торговали предметами религиозного обихода.

Названия многих магазинов сохранились бог знает с каких времен, например что означало название "Москательные товары"? Я думаю, что оно пришло из таких исторических глубин, что потеряло свое основное значение и стало просто символом непонятного. Вообще в Городе было много загадочных названий, из которых мне больше всего нравилось "Мелкорозничная торговля". Розничная, да вдобавок еще и мелкая, это переводило торговлю во что-то совсем неосязаемое.

Вы не против совершить небольшую прогулку по Ленинской торговой?

Начнем, конечно же от Казармы (моей родной казармы, поэтому и пишу с заглавной буквы). Выйдем вместе из парадного и сразу повернем направо. Вдоль низенькой чугунной ограды садика Дзержинского до пересечения с уходящей направо, на Новый мост улицей Либнехта (был еще Старый мост, недалеко от Двора Стачки).

На углу, на другой стороне Либнехта первая достопримечательность – продовольственный магазин, "Девятый". Его именно так и называют, без добавления слова "магазин", купил в Девятом, пошёл в Девятый, около Девятого... В Девятом отоваривалось население нашей казармы, поэтому хорошо помню его интерьер. Длинное помещение, у входа кассиршы в стеклянных аквариумах, направо – стелянные прилавки в форме буквы Г, разделенные на секции с нехитрым ассортиментом продуктов.

Дальше вдоль Ленинской месиво маленьких маагзинчиков, парикмахерская.

Дойдя до конца Ленинского садика, улица изгибается направо и устремляется к железнодорожному вокзалу, промахивается и оставив вокзал в стороне, исчезает в подобии бульвара, а добравшись до остатков Ореховского храма, антирелигиозной деятельностью большевиков превращенного в автобазу, и вовсе становится неширокой просёлочной дорогой, по которой в свое время отправятся на ореховское кладбище большинство моих родных.

Пока же почти все они еще пребывают в добром здравии, а мы перейдём на другую сторону Ленинской, где рядом с общественным туалетом – центром вселенной, стоит неприметное двухэтажное здание – ШРМ, вечерняя Школа Рабочей Молодёжи, где моя бабушка, еще совсем не старая, даже моложе, чем я сейчас, преподает географию. Дальше по улице – огромный (как казалось тогда) гастроном с личным именем "Серый". Там мы, школьники, впервые вкусили божественный напиток "Молочный коктейль" – нехитрую взбитую смесь молока, мороженного и сиропа. В большом доме, построенным в тридцатых годах (?), где размещается "Серый" живут милиционеры с семьями. Живут там вполне легендарные личности, как например полный кавалер ордена Славы капитан Виктор Иванов, вечно пьяный, огромный, наводящий страх на ореховских хулиганов своим не слишком адекватным поведением.

Помню, как, во время какой-то особенно жестокой драки на катке "Динамо", когда в ход уже пошли ножи, он танком вошёл в центр свалки и стал расшвыривать дерущихся, как котят, бил их по сусалам налево и направо. Грозные Меркины и Белкины, коноводы шпаны, лишь скулили вытирая окровавленные носы: "Ты чего, дядя Витя? Мы же просто так...". А "дядя Витя" не удостаивая их ответом, повернулся и отправился в "Белый дом" – городское отделение милиции по-соседству (так каток и получил название "Динамо"), где его ждал очередной стакан чего-то.

В одной квартире с моим приятелем, сыном милиционера, Толей Петренко (о нем я расскажу позже) живет доморощенный Пинкертон, известный на все Орехово опер-уполномоченный Потёмкин. После напряженного рабочего дня он часто приходил домой мертвецки пьяный и падал навзничь в коммунальной кухне.

Однажды мы с Толей вытащили у дяди Коли (по-моему так звали ореховского броненосца) из кобуры его табельное оружие. Слава богу, мы не знали, как с пистолетом обращаться и, попугав друг друга, так же осторожно положили его обратно.

Дальше по улице – Дом Колхозника и препаршивейшая столовая, далее здание районного банка, на который, как рассказывает местная молва, в самом конце войны было совершено вооруженное нападение. Что случилось с нападавшими, каждый сказитель рассказывал по-своему: по одним версиям разбойники ушли с богатой добычей, "Да, ушли" – говорили другие, менее оптимистичные, "но их всех вскорости переловили". Пессимисты же утверждали, что все это вздор и всех нападавших перестреляли тут же возле банка. (Так и видится фигура "дяди Вити" Иванова, который поливает бандитов свинцовым дождем из многочисленных револьверов) "Так они и денег не взяли, банк-то был пуст!" – злорадствовали законченные мизантропы.

Стоя на ступенях банка, окинем взором другую сторону улицы – магазинчики, еще одна парикмажерская, маленький выставочный зал, пирожковая, около нее можно свернуть и дворами пройти к моей первой школе, но мы отправимся дальше.

Миновав банк Ленинская снова становится торговой. "Детский мир" – из всех покупок сделанных там жизнь перевернул настоящий, взрослый велосипед "Прогресс", доехавший со мной до Москвы, железный конь, расширивший мою вселенную до далей необъятных. Дальше – монументальный "Раймаг" о котором ничего, кроме названия, в памяти не сохралилось.

На самом подходе к вокзалу, вон он, впереди – поворот налево, два магазина.

Боже, какие запахи! Табачный – я уже начал тайком покуривать, но запах табачного дыма ничто по сравнению с запахом открытой пачки сигарет. Что мы курили? Албанские сигареты "Звезда" и "Даймонт" с всадником на картинке, "Пчелка" – болгарские "трижды обеспыленные, соусированные и ароматизированные" как уверяла надпись на пачке. "Фемина", мы настоящие мужчины немного стеснялись курить эти явно "дамские" длинные сигареты с золотым обрезом, но их шикарный вид подавлял робкий стыд.

Другой магазин – "Рыба", даже на расстоянии, даже без вывески узнаваем по тошнотворному запаху. Внутри, кажется, пахнет даже меньше. Там внутри в огромных темных бочках, в жирном рассоле едва виднеются черные спины селедок (других пород рыб что-то не видно) и продавцы в блестящих фартуках черпаками выхватывают их из бочечных пучин и шлепают на весы, на коричневую, моментально промокающую жиром бумагу.

Мимо! Мимо!⁸

Ну вот и поворот! Справа загадочный "Железнодорожный магазин", а за ним деревянное двух-этажное здание гостиницы, где живут таинственные "командировочные", а к ним по вечерам ходят ореховские девицы сомнительного поведения. Из нашей казармы тоже ходят две: "Майка" и "Капрон", их много раз с командировочными видели. Ну и бог с ними! Нам такие не нужны, еще подхватишь чего-нибудь.

Наш путь на вокзал, где в гулком зале ожидания можно сесть на деревянную скамейку с буквами МПС на спинке и отдохнуть после прогулки, согреться, если мы с вами гуляли зимой, слушать шум проходящих поездов и мечтать, как однажды уедешь в Москву или еще куда нибудь подальше, чтобы никогда сюда не вернуться.

Но вернёмся на Ленинскую улицу.

Торговая часть улицы обрывалась у нашей казармы и дальше на восток солидный отрезок улицы имел официозно-культурный характер. "Дом Советов" (в Ореховском произношении – Домсовет) – здание, где распологались органы власти, и с балкона которого во время праздничных манифестаций труженников города приветствовало местное micro-правительство. Кинотеатр "Художественный" объединенный в единый комплекс с общепитовской точкой, которая меняла свой статус от центрального ресторана до столовой для пролетариата и обратно. Центральный почтамт и такие же центральные телеграф и телефон. Все эти здания образовывали декорацию для фотоснимков изображающих наш город и портило картину только неказистое одноэтажное здание ореховских бань, правда отодвинутое от "Домсовета" садиком Маяковского, с бетонной копией памятника поэту на Садовом кольце в Москве.

Дальше Ленинская двухэтажными деревянными жилыми домами подползала к Двору Стачки (Стачек?), который отделял административо-торгово-жилые районы от района фабрик. Те кто интересуются, что происходило на Дворе Стачки и почему его так назвали – отсылаю к специальной исторической литературе (хотя и так все понятно – происходила стачка. Какая? Ну конечно-же морозовская).

На площади-дворе установлен соответствующий памятник. В детстве мы были уверены, что под ним кто-то похоронен, не то Моисеенко, не то Барышников. Так или нет, выяснить я не удосужился, хотя для этого надо было просто поближе к нему подойти. Но уж такую скуку наводил на меня этот монумент, что больше чем равнодушным взглядом я его не удостаивал.

На другой стороне площади, в садике жилого дома стоял другой памятник, гораздо более интересный, по крайней мере своей неординарной судьбой. Я его хорошо запомнил – на скамейке сидящий Ленин, углубившийся в какую-то бумажку, а сзади, положив руку ему на плечо и слегка склонив голову (не то слушает, не то поправляет, не то разъясняет) Сталин. Сценка происходила возможно в Горках и должна была наверное символизировать передачу эстафеты. Мол: "Не волнуйся, товарищ Ленин, мы твое дело продолжим".

В 1959 году, на волне сноса всех памятников Отцу Народов, решили снести и этот монумент. Вроде бы просто, да возникла проблема – как быть с Ильичём, он-то тогда ещё ни в чем не был виноват. Было принято соломоново решение – Сталина убрать, Ленина оставить. Так и сделали. Но получилась маленькая неувязочка, полностью отделить одного от другого не удалось, так и простоял, вернее просидел какое-то время любимый вождь в одиночестве, но с диковинным аксельбантом – кистью руки товарища Сталина на плече.

Вскорости, чтобы не рождать нездоровое любопытство трудящихся, убрали кисть но вместе со скамейкой и Ильичём.

Для меня Двор Стачки интересен только тем, что здесь в двухэтажном доме, в квартире (а квартиры были не частым явлением в те годы) с кафельными голландскими печками и огромным аквариумом жил друг моего детства – назовём его Майкл Веалис, как он называл себя сам.

На ДС – мне надоело писать полное имя – были, кроме прочего расположены "Первый магазин" и Дом пионеров.

Между зданием Дома Пионеров и "Первым" большой участок был всегда обнесен деревянным забором. Мы, конечно в свое время исследовали этот загадочное место и нашли за забором очень глубокий и совершенно замерший котлован. Там явно собирались что-то строить, но на моей памяти так ничего и не построили. Ходили слухи, что там должно было быть бомбоубежище для отцов города. Так это или нет и что там сейчас – мне совершенно неизвестно.

В пятилетнем возрасте мама впервые привела меня в Дом пионеров и с того незапамятного дня я стал читателем расположенной там детской библиотеки. Позже я записывался последовательно в разные кружки и секции, которыми был богат этот детский питомник. Я начал с киностудии и с энтузиазмом ходил на занятия до полного и довольно быстрого её распада. Потом пришёл черед шахматного кружка, куда затащил меня мой казарменный приятель – страстный шахматист. Я не мог перенести медлительности этой вечной игры... Я ходил на занятия школы ИЗО, которую ухитрился закончить.

 

Ещё одна тема для анализа:

Почему большевики, придя к власти начали, и очень успешно, калечить, кроме всего прочего, и русский язык?

Я имею в виду все эти идиотские сокращения и аббревиации. "Школа ИЗО"? Почему "изо"? ИЗОбразительных искусств – тогда почему, скажем, не школа ХУО – ХУдожественного Образования

Мне кажется, что поднятой со дна в результате революции мути только такой язык был понятен и приемлем. Это был жаргон победившего быдла.

Позади здания пионерского Дома существовал маленький и малодоступный садик-дворик. С моим приятелем Колей Боровым мы нашли доступ в это заповедное место и, будучи уже в пост-пионерском возрасте, использовали его для совершенно непионерского занятия – распития спиртных напитков. Во дворике всегда было тихо и пусто, а разросшиеся деревья и яркий свет льющийся из окон создавал совсем приличный антураж для нашего неприличного занятия.

"Первый" магазин должен быть упомянут хотя бы потому, что на втором этаже в отделе "Парфюмерия" мы покупали "Брилиантин" или "Особый" крем (до сих пор помню их своеобразный запах) для создания стильных причесок, но об этом позже, а пока мы пришли к фабрикам, и фабриками мы здесь разумеется и займёмся.

 

Фабрики и заводы

 

Должен сказать сразу, что в детстве фабрики меня интересовали мало. Тому было несколько причин, но главное – в отличие от многих моих сверстников я прочно связал свое будущее с чем угодно, кроме фабрик. Мой дедушка не раз брал меня, когда я был еще почти несмышленышем, с собой на работу – ну точно "Божественная комедия" – мой дедушка в роли Вергилия и ад фабрики. Что я запомнил из тех посещений? – во-первых запах. Даже сейчас – 50 лет спустя – стоит мне почуствовать запах "хлопчатки", как я опять в Орехове, опять в пыльном цехе БПФ 2. Во-вторых, и конечно, шум и ещё почему-то огромные металлические ящики стоящие в цехе вдоль стены. Никакого интереса машины заполняющие цех, бесконечно производящие какие-то тупые однообразные движения на меня не произвели. Единственное, что заинтересовало меня, да и то не на "дедушкиной БПФ", а в цеху (не помню, как я туда попал) Ткацкой фабрики – это трансмиссии, приводные ремни соединяющие станки с центральным валом, который в свою очередь вращался огромной паровой (?) машиной спрятанной за кирпичной стеной в отдельном помещении. В этой картине было что-то нереальное – тысячи движущихся ремней пересекающих цех в разных направлениях, ритм ткацких машин, наэлектризованный воздух и молнии отскакивающие от ремней (я думаю, что молнии это только плод моего сегодняшнего воображение).

Степень моего детского "диссидентства" нельзя преуменьшать – в городе, где вся жизнь подчинялась Фабрике, где само имя "Фабрика" произносилось как имя живого и всемогущего существа, где успех ассоциировался с положением на фабрике, а все остальные профессии казались придатком к фабричным профессиям – хотеть быть на Фабрике или хотя бы интересоваться Фабрикой – было нормой поведения. Но мой детский негативизм можно проанализировать и в конечном итоге понять.

Сравнительно недавно я обнаружил, что много лет неправильно читал одно стихотворение, по моему принадлежащее перу Е.Евтушенко (цитирую по памяти):

"Носил он брюки узкие,

Читал Хемингуэя.

"Вкусы, брат, не русские!" –

Внушал отец мрачнея".

Так вот, презирая знаки препинания, я читал таким образом:

"Вкусы, брат, нерусские внушал отец мрачнея".

(Написал в одну строчку, чтобы ярче проявить разницу). Мне такое прочтение внутренне было гораздо ближе, так как в моём детстве и юности, не желая того, родители внушали мне вкусы "нерусские".

Помню привезённые родителями из первой заграничной поездки (мой отец был дипломатом) каталоги голливудовских фильмов, только представьте себе: Орехово-Зуево и ГОЛЛИВУДСКИЕ ФИЛЬМЫ. Это в то время, когда из голливудовских фильмов мы знали только "Тарзана", когда "Тайна двух океанов" собирала аудитории, которые и не снились всяким современным "Титаникам", а фильм "Верные друзья" люди помнили наизусть.

Помните, я рассказывал, что в первые школьные годы я был хотя и маленьким, но очень "правильным" гражданином Страны Советов. Хорошо помню, как засыпая в детской кроватке, в переполненной комнате казармы, я искренне думал – "Как хорошо, что я родился в СССР, а не в какой нибудь Америке..." Я знал тогда, что в Америке у детей нет детства, что взрослые мучаются под игом эксплуататоров... Откройте газеты 50-и летней давности и вы прочтёте чему я верил, и не я один.

Но перелом произошёл и я даже помню когда – в начале 1958 года. В 1957 году мои родители уехали в первую заграничную командировку в только что получивший независимость Судан.

Я конечно пытался узнать что нибудь об этой стране, кое что мне рассказывал отец: Судан – одна из самых бедных и самая жаркая страна в мире... река Нил... главный город... религия... население, которое все еще ходит без штанов... Ганзелка и Зигмунд... "Африка грёз и действительности"... В начале следующего года мы с бабушкой, на попечении которой я оставался, получили первую посылку.

Это стоит особого рассказа – посылки из-за границы. Их пересылали только по рукам (почте конечно-же не доверяли, к тому-же это было очень дорого), только с самыми доверенными людьми (даже в дипломатической среде не гнушались при возможности.. ну вы понимаете), объем конечно был минимальным ну и т.д.

Короче говоря к нам пришла первая посылка из Африки, что было в ней не помню – помню только, что там был пенал, обычный школьный пенал, но как он был не похож на тот пенал, который уже лежал в моём портфеле.

 

Десять предметов которые перевернули мир

Я не очень уверен, что именно десять предметов было в том пенале – продолговатой пластмассовой коробочке на "молнии". Помню, что там был ластик, точилка для карандашей, ручки – нет не шариковые, время шариковых ручек еще не пришло – перьевые ручки и несколько карандашей "Кохинор". Что еще было в этой волшебной коробочке я не уверен, да это и неважно, потому что самое важное – впечатление которое произвели на меня все эти предметы. Карандаши из этой коробочки точились и рисовали так мягко, как и должны рисовать карандаши, ластик стирал написанное не оставляя следа, а ручки писали так...

Вы помните советские ученические ручки того времени? Карандаши, которые было невозможно заточить потому, что всё время ломался грифель? Вы помните точилки, которые шершавили карандаши вместо того чтобы делать их остыми, ластики, размазывающие написанное?

A вы знаете, как пахнут карандаши "Кохинор"? Они пахнут моим детством, это запах вещей из моей коробочки, присланной из нищего Судана в страну которая уже запустила первый спутник, запах карандашей сделанных для людей, а не для плана.

Низкопоклонство перед западом – это и сейчас есть во мне. Я стеснялся надевать одежду присланную родителями, потому что она слишком отличалась от того, что носили мои приятели, а когда преодолел себя, то некоторые вещи носил не снимая, потому что они казалось делали меня совсем другим, выделяли из толпы сверстников. Помню осеннее пальто из водозащитного материала с вязаным воротником с меховой подкладкой – оно называлось "Штурман" и в нём я казался себе в десять раз мужественее, чем был на самом деле. Все что присылали родителе было лучше, чем то что мы могли покупать в родимых магазинах.

Тогда я перестал верить, что "...за детство счастливое наше..." мы должны благодарить родную страну. Я не мог понять, почему, если самое лучшее у нас (как Они говорили) отдано детям, мы носим жестяные ботинки с несгибаемой подошвой и пальто, воротник которого до крови натирает шею. Это был "вещизм", но мир состоит из вещей, особенно в детстве, и вещи формируют идеи.

Позже, в 1962 года мои родители "выбили" мне летнюю поездку в Египет, где тогда в посольстве работал мой отец. Это был если и не подвиг, то что-то весьма героическое, так как по советским стандартам я был слишком взрослый, чтобы запросто отправиться за рубеж, а мой отец был недостаточно "номенклатурен", чтобы ему это разрешили без проволочек.

В Египте моё про-Западничество едва не рухнуло, я увидел, что люди делятся на богатых и бедных, что дети живут на улицах, а глаза больных трахомой в египетской деревне мне наверное не забыть никогда.

Я увидел, что синица в руках лучше чем ничего, и если нет денег, то запах "Кохинора" так же незнаком детям Египта, как и детям Орехово-Зуева.

Не хочу рассказывать о всех колебаниях моего про– и антипатриотизма, о становлении антисоветизма, который всегда имел слабоокрашенный в звездно-полосатый цвет характер и переживая эпохи спада и подъема не выходил, в основном, из рамок кухонного и пододеяльного показывания фиги. Важно то, что я хотел на запад, хотел быть там богатым, а не бедным, (подобные устремления были свойственны многим моим сверстникам) и понятно, почему меня не привлекала Фабрика.

 

Фабрик в Городе было много

Почти все они кучковались в геометрическом центре города по обе стороны Ленинской, занимая пространство между железной дорогой и рекой. При всём моём безразличии ко всему, что было связано с фабриками – они являлись частью жизни Города и следовательно моей жизни.

Я уже говорил, что Фабрика имела свой особый запах – это был запах Орехова, рано утром в казарме меня будил стук дверей и коридорные шаги – люди вставали на утреннюю смену, "на заработки", как говорили в Городе. Все вокруг было частью "Комбината": дома культуры, спортивные секции, детские сады, казалось не фабрики расположены в городе, а сам город это только часть фабрики.

 

Еще немного лингвистики

Я конечно знаю, что фабрики назывались так и в Ленинграде и в Иванове, а слово "комбинат" стало просто русским словом. Однако в Городе эти слова имели особое звучание. Фабрика – fabric и комбинат – combined, английское происхождение этих слов, как бы связывало Город с его прошлым, а прошлое еще присутствовало в нем.

Огромная машина, котороя вращала трансмиссии, так удивившие и поразившие меня имела клеймо со словом "British"(?) напоминая о том времени, когда на Морозовской мануфактуре под надсмотром английских управляющих, на английских станках и по английской технологии русские рабочие производили русские ткани.

Некоторые традиционные, народные, а иногда даже официальные названия пришли из того капиталистического прошлого – например, название района – "Англичанка", другие из недавнего – неподалёку от моей казармы стоял дом, который все называли "немецким", в память о том, что после войны строили его пленные немцы. Моя первая школа располагалась на Кооперативной улице, название уходящее корнями в 1930-е годы (?), время первых жилищных кооперативов.

Вообще фабрики производили странное, как бы сказали сейчас "сюрное" впечатление, особенно ночью и почему-то зимой. Может быть виной тому был яркий, новый и непривычный тогда ещё свет ламп "дневного освещения", когда он широкими полосами падал на снег. Может быть вид постоянного движения машин и людей, шум и горячий воздух вырывающийся из вентиляционных отверстий слишком резко контрастировал с замершей ночной зимней природой. И наверное именно поэтому так страшно, как непогребенный труп, выглядели неработающие фабрики – по-моему они останавливались на праздники – в моём детском сознании они должны были работать всегда.

Странное впечатление производили и люди работающие на Фабрике – названия их профессий звучали загадочно и отстранённо, не "пряха", почти родное слово пришедшее из книг, а "прядильщица" – слово которое вошло в мою жизнь из Фабрики, что не могло не принизить его, "ткачиха", "красильщица" и уж совсем неинтересно-загадочные "ровнищница" (не уверен, что помню правильно) или "отбельщица". Сами люди Фабрики казались совсем чужими – не принадлежищими этому миру. Напрасно было бы объяснять мне тогда, что "тетя Маша" (откуда в русском детском языке появилось это дурацкое обращение ко всем взрослым, даже отдаленно не связанных родственными узами), работает на Первой ткацкой... Нет, была "тётя Маша" с которой мы жили в казарме в одном коридоре и была другая женщина, которая работала там – в этом заповедном и неприятном мире Фабрики.

Кстати и позже, когда я "кадрил" девочек с Фабрики, ходил к ним в "чудильники" или в надежде "полапать" (что было пределом мечтаний) увозил на прогулку в Эсаул, они в моём сознании никоем образом не связывались с Фабрикой, я не мог их даже представить ТАМ.

О существовавших в моём Городе заводах я знал немногим больше, чем о фабриках. Причиной являлось конечно то же стойкое отвращение с рабочим профессиям, хотя нужно признаться, что заводы были гораздо более интересным объектом, чем фабрики.

Лучше всего я знал завод "Респиратор"⁹, так как много раз проходил через его ворота для так называемого производственного обучения. Для нас, школьников, там был даже организован специальный цех, где стояли пусть не новые, но настоящие станки. Станки были по-моему довоенные – марки ДиП, что означало "Догоним и Перегоним" (кого? Ну конечно Америку) – но во всяком случае они работали и мы даже производили что-то более или менее полезное для родного города.

Я обучался премудростям токарного дела, но единственное более или менее важное знание, которое я вынес из стен "Респиратора" было: включая станок не забывать вынимать ключ из шпинделя (?) станка (Я имею в виду такой барабан в который вставляется деталь, потом она зажимается этим самым ключём – или всё это называется супорт?) Мастер, который учил нас, в первый же день доказал опасность такой забывчивости, он вставил ключ в шпиндель (или супорт), выгнал нас из цеха, залез под станок и (мы этого не видели) изловчился его включить. Шпиндель завертелся и следующий звук, который мы услышали был глухой удар в стену. Когда мы вошли в цех ключ торчал из стены, врубясь в неё на несколько сантиметров.

Завод "Респиратор" производил массу заманчивых вещей, например маски для подводного плавания. Я не уверен, что Жак Кусто надел бы маску произведенную в Городе, но мы – ученики выносили их тайком с завода и плавали в Клязьме воображая себя подводными исследователями, хотя из-за мути не видели почти ничего.

О некоторых цехах "Респиратора" рассказывали легенды, так как там, в этих цехах, для промывки деталей кислородных приборов использовали чистый спирт, причём питьевой (хотя и технический). Я думаю, что администрация завода не хотела терять рабочие кадры, за счет немедленного отравления метиловым спиртом и позволяла рабочим делать это самим добровольно и постепенно. Туда, где спирта было море разливанное, устроиться на работу было нелегко, во-первых цеха были секретные и специальные. Именно там собирали системы жизнеобеспечения для лётчиков и космонавтов, а значит и платили там больше, за секретность.

Во-вторых – лёгкодоступность спирта притягивала многих, но...

Выносить спирт с завода было практически невозможно – охрана проверяла работающих со спиртом особенно тщательно, потому наверное, что вахтёры-то не имели свободного доступа к алкоголю. Ходили правда слухи о умельцах, которые заполняли спиртом клистирные трубки и обматывались ими, как молодогвардейцы пионерским знаменем, о спирте в велосипедных шинах, о старике с клюкой в которую была вставлена стеклянная трубка, что позволяло ему выносить с завода каждый день чуть-ли не по литру спирта... – не знаю, может быть и правда, но уж очень сомнительно, учитывая характер русского народа. Настучали бы, товарищи по цеху и настучали бы немедленно.

Пить в рабочее время было рисковано – могли засечь и в качестве наказания перевести в другой цех, лишив всех привилегий (см. выше). Поэтому (это уже не легенда – сам видел) рабочие делали так: в самом конце смены – вместе с гудком – выпивался стакан спирта и главной задачей было дойти до проходной и пройти вахтёра до того, как выпитый спирт начинал "забирать".

Сразу от ворот завода, в сторону реки, начинался пологий, длинный откос, поросший зеленой травой и я не раз наблюдал, как выходящие работяги, пребывая ещё в более или менее здравой памяти и твердом уме, сворачивали в сторону реки и вскоре весь косогор покрывался телами павших за святое дело – выпить задарма. Разумеется этот импровизированный отдых устраивался только в теплые летние вечера. Зимой или в дождливую погоду желающих отдыхать на косогоре не было, на престижном "Респираторе" работал цвет Ореховского пролетариата, в такие дни рабочие с честью несли свой стакан спирта (влитый в организм) домой, где и сваливались до следующей смены.

И ещё одна городская легенда была связана с "Респиратором".

Завод был окружён, там где это было возможно, высоким, трёхметровым, металлическим забором. Прутья забора были окрашены в черный цвет и говорили, что будто бы существует специальная бригада маляров, занятая исключительно покраской забора. Что мол пока они движутся вдоль забора, то место которое они окрасили в начале "цикла" успевает придти в негодность и дойдя до него, они вынуждены начать новый круг. Эдакие Данаиды в телогрейках и с перерывами на обед. Должен заметить, что если в этой истории и есть капля истины, то это не свидетельствует об огромности территории завода, а скорее о дурном качестве отечественных красок. Завод был довольно большой и занимал почти всю береговую полосу от Нового до Старого моста, но не был он громадным, необозримым.

А может быть краску просто разворовывали?

Из других предприятий самым известным за пределами Города был завод "Карболит".

"Карболит" – это не только имя завода или название пластмассы, которую на нем производили (в Городе ходила дуратская детская дразнилка:

"Тут болит, там болит,

А вместо жопы – карболит"),
но и название района города и даже что-то вроде звания – "карболитовские". Район этот распологался довольно далеко от моей казармы, бывал я там очень редко и о заводе знал только понаслышке, так же, как о других не столь известных заводах: имени Барышникова, "Прибордеталь", или "Торфмаш", более известным под народным названием "Трам-тарарам".

Кстати, именно с этим заводом связана моя последняя встреча с Городом. После этого я приезжал уже в реконструированный и перестроеный город Орехово-Зуево, а тогда, вместе с моим коллегой по работе мы приехали в Город. Завод "Трам-тарарам" построил что-то по профилю НИИ, где я тогда работал – и нас послали, вернее мы сами выпросили эту командировку.

После деловой части я решил показать моему коллеге Город – его ещё можно было увидеть или по крайней мере угадать. Именно тогда я последний раз стоял около здания школы N2, моей самой первой школы.

В следующих мой приезд школа уже не существовала, как и весь окружающий её район Города, как и весь Город.

 

Мой маленький мир

 

Мой детский косм, какой маленький и милый он был. Он не был роскошным – не то время было, не тот исторический период – иного он мог отпугнуть, но я любил его, хранил от вторжений, берег его...

 

Игрушки

У меня их было до смешного мало. Помню почти все: жестяного мотоциклиста с заводным моторчиком, акробата на трапеции (тоже заводного) и почему-то огромный экскаватор в который совсем нельзя было играть, так абсурден (прости мама) он был. Землю копать он не мог (всё-таки игрушка) в песочнице он по-моему не помещался, кроме того там он был просто не нужен, так как песочница сама по себе была достаточно привлекательна и там было можно "много чего делать".

Еще по-моему у меня был плюшевый медвежонок из которого всё время сыпались опилки.

Моими по-настоящему любимыми игрушками были маленькие пластмассовые звери привезённые бабушкой и дедушкой из Франции – они были совсем настоящие, а у слона даже были малюсенькие острые бивни. На полочке, где они стояли украшая наш быт, был ещё один предмет – объект моих детских игр – сделанный из оргстекла монумент(?) или что-то миниатюрно монументальное. Огромный красный прозрачный стяг с силуэтом Сталина на белом пьедестале, на котором для усиления монументальности были даже сделаны микро-ступеньки. Вот эти ступеньки и нравились мне больше всего в "Сталинском монументе", по ним можно было так разнообразно прогуливать французских зверей.

Игрушки моих детских приятелей не помню, судя по тому, что в памати не осталась зависть к другим детям – набор игрушек у них был тоже не очень.

 

Игры

В памяти остались только зимние игры – то-есть игры внутри казармы – "на кухонном". Летом все старались увезти детей из города – на дачу, в пионерские лагеря, к родственникам – наша семья сколько я себя помню уезжала в деревню, благо в то время отпуск у учителей летом был с июня до сентября, что означало для меня – три месяца в деревне с мамой и бабушкой.

Зимой, поневоле запертые в четырёх стенах казармы мы играли в те же игры в которые играли наши мамы и папы и в которые уже, к сожалению, почти не играют наши внуки.

"Кольцо на лицо", "На златом крыльце...", "Сыщик, ищи вора", "Фанты" (не фантики – это была совсем другая игра) "Испорченный телефон", может быть вы называли их по-другому, но уверен, играли так-же.

Недавно я описал своим ученикам, а мои ученики – это в основном дети из Soweto, чёрного района Йоганнесбурга, правила игры "испорченный телефон" и они немедленно узнали эту игру. Она даже называется в переводе с Зулу – "Broken Phone".

 

Книги

Я не очень хорошо помню мои первые детские книги. Может быть прочитанных книг было слишком много – я читал запоем и беспорядочно, а может быть причиной был не слишком изысканный выбор книг, да и откуда было взяться сокровищам мировой детской литературы в библиотеке Дома Пионеров. Помню одну из самых ранних книг – "Серую шейку", которая вызывала такой уровень сопереживания, что несмотря на благополучный конец – это мне обещали родители – я ни разу не смог дочитать её до конца. Я начинал плакать и бросал книгу, так жалко мне было бедную одинокую уточку – изгоя, с которой может быть втайне я отожествлял себя (без особых к этому оснований).

Очень хорошо помню книгу "Азербайджанские сказки" подаренную кем-то из родственников. Книга была толстенная, роскошно изданная, с множеством иллюстраций, но я не уверен, что прочитал хотя бы одну страницу, так как даже сейчас эта книга ассоциируется с ужасной скукой.

Некоторые книги из моего детства дожили и доехали до Южной Африки. Я храню их из чисто сентиментальных соображений, так как мои дети уже не читали их и внуки никогда не прочтут. На моей Йоганнесбургской книжной полке стоит "Малахитовая шкатулка" Бажова и "Васёк Трубачов..." Осеевой – сколько раз в детстве я перечитывал их, не целиком – некоторые сказы Бажова стыдно читать, например о Ленине-Сталине – но любимые страницы. В "Ваське (ударение на последний слог) Трубачове", книге в трех томах, я любил только первый том. Помните, например, трогательную историю о дружбе Русакова и Мазина, их секретный пароль РМЗС (Русаков Мазин Знаменитые Следопыты), землянку в лесу, вареную ворону... А Зина Синицина с её глупенькими и трогательными стихами... Не помню, а специально проверять не хочу, но по-моему в этом томе было не слишком много "нравоучительства" и образцово показательных примеров иначе вряд ли даже тогда я читал бы с таким интересом. Я ведь не любил третий том именно за то, что в нем было слишком много дидактики (а во втором, военном томе – ужасов).

Привез я в настоящее и два томика Аркадия Гайдара. Не могу сказать, что зачитывался Гайдаром в детстве – скорее прочитывал, так как он входил в обойму знаменитых и рекомендованных детских писателей. Из всего его наследства больше всего любил не полу-фашиствующего "Тимура с его воробышками...", а короткую повесть "Дальние страны", любил и даже сейчас перечитываю с удовольствием совершенно не детскую "Голубую чашку".

Многие книги исчезли, растворились в чёрной дыре прошлого. Некоторых из них очень жаль, например старое издание "Дон Кихота" (по моему "Академии") с великолепными иллюстрациями Доре. Я так любил рассматривать картинки в этой книге, что к стыду своему, так и не удосужился прочесть это, как утверждали взрослые, бессмертное творение.

Очень заманчиво было бы найти книгу (не помню автора) "Витя Малеев в школе и дома" не из-за высокого интереса к самой книге, хочется оживить в памяти математическую задачку о бутылке и пробке, которую в книге решают со всеми подробностями на протяжении целой главы.

Когда я подрос мой круг чтения конечно изменился – нет, я продолжал читать также беспорядочно и много, но нравиться стали совсем другие книги.

Из книг того времени, которые я помню, уже можно составить уже довольно длинный список. В нем будут конечно Жюль Верн (любимая книга – "Таинственный остров") и Майн Рид, у которого мне нравился больше всего не "Всадник без головы", а "Морской волченок"(?) (хотя наверное книгу следовало бы назвать "Морской заяц", ведь в ней рассказывалось о том, как мальчик пробравшийся на корабль, чтобы уплыть в дальние страны, и спрятавшийся в трюме, просыпает погрузку и оказывается под ящиками и бочками, которые преграждают ему путь к свободе). В списке будет и высмеяная всеми возможными критиками (и поделом) фантастическая утопия Колпакова(?) "Гриада" и роман "Отверженные", который я перечитывал наверное раза три (и это единственное, что я прочел у Гюго) и "Война и мир", тоже прочитанная трижды – первый раз в классе 5-ом, когда я упирал в основном на военные сцены, позже основной интерес переключился на паутину человеческих отношений в романе и где-то в конце школы я перечел роман в последний раз, соединив все и всех воедино.

А другой Толстой – Алексей Николаевич, который сопровождал меня на протяжении почти всей жизни – сначала он подарил мне Буратино, когда я немного подрос пришла пора Никиты, дальше это был блистательный инженер Гарин и не менее блестящая Зоя Монроз (кстати эта книга была моим любимейшим чтением на протяжении наверное 10 или 15 лет). Прошли годы и я подружился с Рощиным, Телегиным (с последним особой дружбы не вышло – он мне почему-то всегда казался занудой и не нравился) Лёвой Задовым и Махно. Я читал Петра Первого и каждый раз, дочитывая книгу, в глубине души по детски надеялся, что книга не оборвется там, где её оставил умирающий писатель, будет продолжена. А когда мы c женой проездом посетили Стамбул, половина названий была мне знакома благодаря эмигрантскому циклу Толстого.

С дальнейшем взрослением появились совсем особенные книги, из которых главной пожалуй был впервые изданный, после долгого забвения, сборник Эдгара По. Какое ошеломляющее впечатление производили его стихотворения:

"Каркнул Ворон – Nevermore!",

рассказы: потрясший мое воображение "Дом Эшеров", "Золотой жук" – "Глядите! Хо! Он пляшет, как безумный, тарантул укусил его...", "Колодец и маятник", "Маска Красной смерти" – неужели Эболи вирус свирепствовал уже в те времена – и особенно "Бочонок амонтильядо". Для меня этот рассказ имел особое значение – у меня не было подвалов под Тибром или хотя бы под Клязьмой и уж конечно я не мог похвастаться боченком амонтильядо, но у меня было много обидчиков и видит бог, если бы мне довелось, если бы я мог... И моя рука сжимала черенок несуществующей лопатки...

Любимых книг было много – список может оказаться слишком длинным – я ведь должен упомянуть Грина и Лондона, Паустовского и Гашека, Ефремова и Гримм, Казанцева и Марка Твена, Каверина и Андерсена, Катаева и Стивенсона, Рыбакова и Конан-Дойля... Я не сказал ни слова о русских классиках, а ведь и Пушкин, и Гоголь, и Некрасов стояли на полках нашего книжного шкафа и уверяю вас не просто пылились.

C последним автором связана любопытная и довольно характерная для того времени история.

 

Несколько слов о Некрасове и о конце великой эпохи

Самым первым взрослым поэтом в моей жизни был Некрасов. Мой покойный дедушка, тогда еще молодой, моложе, чем я сейчас, любил передразнивать меня, когда я просил его смастерить что-нибудь: "Дедушка, голубчик, сделай мне свисток...". "У дедушки Якова товару много всякого..." – приговаривал он, вернувшись из магазина и разгружая сумку с припасами.

"Меж высоких хлебов затерялося" – выводила моя бабушка за праздничным столом, Елисеевы и Митрофановы, родня с отцовской стороны подхватывали – "Небогатое наше село..." и все вместе, так что дрожали стекла – "Горе горькое по свету шлялося..."

Некрасов вошёл в круг моего самостоятельного чтения, когда я покончил с Машами, которые плачут из-за того, что мячик упал в речку. Это вовсе не значит, что он стал главным, просто на этажерке в комнате родственников отца это была единственная поэтическая книга. Согласитесь, что для шестилетнего ребенка Некрасов – это наиболее подходящее чтение. Просто, доходчиво и слезу вышибает.

До сих пор помню одно коротенькое стихотворение прочитанное тогда:

Вот идет солдат. Под мышкою

Детский гроб несет, детинушка.

На глаза его суровые

Слезы выжала кручинушка.

А как было живо дитятко,

То и дело говорилося:

"Чтоб ты лопнуло, проклятое!

Да зачем ты и родилося?"

Мне было очень жалко солдата, но я сурово осуждал его – разве можно такие нехорошие вещи желать ребеночку, ведь наверное именно поэтому он и умер, а может быть даже и лопнул.

Но не ради этого миленького стихотворения я ввел в моё повествование Николая Алексеевича.

Несколько позже, если не ошибаюсь в первом классе, я познакомился с его знаменитой поэмой "Кому на Руси жить хорошо?". Должен признаться, что ни тогда, ни позже из бессмертного этого произведения больше 20 страниц я не прочитал. Но начало помню и помню потому, что неправильно понял тогда первые, самые зачинные строфы. Помните? Сошлись где-то, насколько я понимаю, не очень хорошо знающие друг друга – все они были из разных хотя и соседних деревень – семь русских мужиков и ни с того ни с сего стали спорить кому на Руси жить хорошо. Каждый выдвигал собственного кандидата на вольготную жизнь, каждый считал что повезло –

Роман сказал: помещику,

Демьян сказал: чиновнику, 

Лука сказал: попу.

Купчине толстопузому! – 

Сказали братья Губины,

Иван и Митродор. 

Старик Пахом потужился

И молвил, в землю глядючи: 

Вельможному боярину,

Министру государеву. 

А Пров сказал: царю...

Так вот, не обращая внимания на знаки препинания, важное значение которых в русской речи я понял гораздо позже, я прочитывал этот абзац следующим образом:

Роман сказал помещику,

Демьян сказал чиновнику, 

Лука сказал попу.

Купчине толстопузому

Сказали братья Губины,

Иван и Митродор и т.д.. 
Заметили разницу? Нет? А разница очень существенная и вполне в духе того времени.

Не "сказал", а "рассказал". Не "кто", а "кому"! Согласно моему пониманию, всё содержание спора было немедленно доложено Романом – помещику, Демьяном – чиновнику и так далее, а какой-то таинственный Пров – личность видимо приближенная ко двору, рассказал о сходке мужиков самому царю.

Читал-то я эту книгу в 1954 году. Время было переходное, только что проводили в последний путь отца народов, но дух его был жив.

Мои родители предупреждали меня, шестилетнего, кому из моих малолетних друзей нельзя было что-то рассказывать – например о том, что бабушка-учительница тайком ходит в церковь или что мама, когда гладит бельё использует "жулика" или по-просту ворует электричество, потому, что платили тогда за количество розеток и лампочек в комнате – счетчики появились позже. Они строго говорили – у Миши или Гриши папа (или брат, или отчим) стукач, сексот, будь осторожен.

Вот я и читал Некрасова в Сталинском стиле.

Время было такое – великая эпоха!

Но есть одно название которое я хочу вписать в мою книгу большими буквами – БСЭ или Большая Советская Энциклопедия.

Я не помню какое это было издание, помню, что начала она выходить по-моему в год моего рождения, в 1947. 51 том картинок, статей, которые я читал, знаний, которые я получал – 51 том моего детского мира.

 

Фильмы

Гораздо проще рассказать о фильмах моего детства.. В те далекие годы, когда Голливуд и Болливуд еще не захлеснули родимый экран, когда Фантомас, Зорро или Терминатор еще и не снились зрителю, отечественных фильмов было до смешного мало, еще меньше было фильмов зарубежных. Каждый фильм становился событием, демонстрироваля в кинотеатрах по несколько недель и всегда собирал полный зал. Удивляться в общем нечему – при явном дефиците развлечений в городе, при смехотворной цене на билеты:

– детские сеансы – 10 коп;

– взрослые – 35 или 50 коп

и в условиях российской зимы, лучшим убежищем для народа было кино.

Первые фильмы которые я запомнил (по крайней мере названия) были "Тайна вечной ночи" – что-то подводно-фантастическое и "Серебристая пыль" – если мне не изменяет память там тоже была фантастика, причём ужасно антиимпериалистическая.

Некоторые фильмы моего детства я наверное с удовольствием посмотрел бы и сегодня, например:

– "Верные друзья" – несчастный фильм, который исчез с экранов на долгие 20 или 25 лет только потому, что в его создании принимал участие опальный А.Галич.

– "Огни на реке" с такими очаровательными супероптимистичными песенками – помните?

"Чайка крыльями машет,

За собой нас зовет.

Пионеры – друзья и товарищи наши

Собираются в дальний поход..."

И ещё – феминистская

"На пятёрки я учусь и мальчишек не боюсь,

Я умею нырять с берега крутого..."

а дальше – всё, что героиня ещё умеет делать

Особой полочки заслуживают китайские фальмы.

Это было время Великой Дружбы, время, когда по трассе Москва – Пекин шли и шли народы, когда моя соученица Наташа Рукавцова на школьном утреннике бойко распевала что-то вроде –

"Нашу землю родную,

Мы в боях защищали!

Со-ло-ло

Си-ли-ли

Хай!

Солнце Китая

Хо-хань"

Из педагогических соображений всей школой нас водили в "Художку" смотреть "Седую девушку", "Бессмертный гарнизон" или приключения китайских Дзень-Бонь-дов в фильме "Отрубим лапы дьяволу". Что мне запомнилось из этих фильмов – только отдельные кадры, отдельные диалоги

"Товарищ командир! Нас окружири враги!"

"Товарищ боец Ван! Возьмите гранату и уничтожьте врагов!"

"Товарищ командир! Враг цериком разбит!"

"Мородец, товарищ боец Ван! Поставьте гранату на место и можете отдыхать"

Еще запомнился страшный шум производимый школьными глотками и посторонние предметы (огрызки яблок, бумажные комки и пр.) летевшие в экран при каждом появлении "плохих".

Были фильмы на которые было почти невозможно попасть: "Тайна двух океанов", "Волшебный меч" и предшественник "Великолепной Семерки" албанский супербоевик "Великий воин Албании – Скандербек".

Есть в моем детском сундучке памяти фильмы, которые требуют особого рассказа, но, чтобы окончательно не утомить читателей я ограничусь только одним.

Это не будет "Тарзан", хотя бы потому, что я его совершенно не запомнил. В памяти остались только бегущие по экрану тысячи животных – зебр или антилоп и имя-кличка "Чита", которая после фильма присваивалась наиболее несимпатичным представителям Городского общества.

Это даже не будет "Великолепная семерка", которая потрясла Город и которую многие месяцы, а некоторые утверждают годы крутили в маленьком кинотеатре "Заря" в Зуеве.

Я хочу рассказать о впечатлении, которое произвел на меня вполне ординарный, хотя и очень милый фильм "3 + 2". Я смотрел его много раз – сколько? Трудно сказать, может быть 5 или 7 или 10. Я наизусть помнил и частично помню даже сейчас диалоги из этого фильма, песни, и даже места, где этот фильм снимался. Почему? В чем магия этого фильма? Игра актёров? Ну если Андрей Миронов в этом фильме блистал как всегда, если игра Н.Фатеевой заслуживает, как всегда твердой четверки, то уж назвать Кустинскую большой актрисой или считать шедевром игру остальных действующих лиц... Сценарий? Нормальный средней руки история. Режисерские находки? А вы помните имя режиссера? Так в чем же дело? Фильм этот пришёл как раз во-время. Это было время первой влюбленности, пробуждения чувств, время когда "...не любить, значит не жить..." Когда простые парни так необычно и заманчиво находят подруг на экране, в настоящей будущей жизни, думалось тогда, это может быть еще замечательнее. Фильм показал любовь или летний роман без производственных проблем, без борьбы с бюрократизмом и разгильдяйством, а с ласковым морем, замечательными коктебельскими пляжами и легкостью в отношениях, которой так не хватало обычно вымученным и мучительным советским фильмам.

К тому же в фильме звучала такая прелестная музыка – и музыкой мы здесь разумеется и займемся.

 

Музыка моего детства

Один из любимейших разделов моей ностальгической коллекции – музыкальный, наверное потому, что с раннего детства я любил музыку, песни, моим любимым чтением были песенники и даже сейчас, в прореженной временем памяти, я храню множество маленьких, но таких прелестных сувениров из прошлого.

Начнем с радио.

Детские радиопередачи – их знали, их ждали, писали письма. У каждого была своя любимая передача, у меня – частоповторяемый "Димка-невидимка" и песенка оттуда:

"Чтоб водить корабли,

Чтобы в небо летать,

Надо много уметь,

Надо многое знать.

И при этом, вы заметьте-ка,

Очень важная наука – арифметика!"

Из радиопостановки название которой напрочь забылось и даже сюжет вспоминается с трудом – что-то о ужасно бедном мальчике, который должен был, если он встретит трубочиста, взяться (оторвать? покрутить?) за пуговицу на одежде и тогда его желание исполнится. Он встречает трубочиста, но на его одежде нет ни одной пуговицы... (Почему он не подумал о пуговице заранее?) Из этого спектакля помню чудесную балладу:

"Однажды рыцарь Далибор

На белом свете жил,

Он зову сердца своего

Всегда послушен был."

А сколько песен хороших, а больше разных приносили дедушка, Боря, по-моему Галочка и другие из "Угадайки".

Вот так начиналась передача:

"Угадайка, угадайка – интересная игра,

Собирайтесь-ка ребята,

Слушать радио пора"

Помню ещё дебильную песню почтальона Маруси:

"Тук-тук-тук

Идет сама (не тащат, не несут)

Почтальон Маруся"

Конечно оцениваю я песни сейчас, обладая повышенным жизненным опытом, но была одна песня в "Угадайке", которая не нравилась мне уже тогда, не нравилась своим примитивным бодрячеством. Это была песня волшебного таксиста.

"В кино, в театр и в зоосад

Куда ни попроси

Свезёт на праздники (почему только на праздники?) ребят

Волшебное такси" (если везёт "куда ни попроси", а не в парк, не на заправку или только в центр, то такси – действительно волшебное)

Но, чувствуя слабость доказательства волшебности, авторы мучительно придумывали:

"Моё такси повсюду гость

И каждый километр,

Оно выбрасывает (куда?) горсть

Обещанных (кому? кем?) конфет"

Прошу меня простить, если я не совсем точно привожу слова песен. Не ройтесь, пожалуйста, в справочниках, это ведь было моё Время и именно так эти песни запомнились мне, воспринимались мною именно так.

К сожалению многие радиошедеврики напрочь забылись, но одна программа прочно врезалась в память, такой бессмысленной и безумной она мне казалась. Передача эта называлась "Разучим песню" и выходила она в эфир я думаю не реже, чем раза два в неделю. Я запомнил только одну и запомнил даже, что в этот день я был болен и не пошёл в школу. Мне было нечего делать в пустой комнате и поневоле я слушал включенный репродуктор, слушал эту передачу.

В тот день разучивали песню о школе – сначала бодренький и противненький голос ведущей медленно читал строчку за строчкой:

"Наша... старая... планета

Наша старая планета – записали?

Вся... изучена... давно"

и так далее.

Потом разучивалась мелодия. Слачала её играли на чём-то, потом на трубе, потом ещё на чём-то...

"А теперь послушайте, как эта мелодия звучит на флейте... А теперь слова и музыка вместе..." – сейчас-то я понимаю, что давали подработать всем понемногу – и флейтисту, и контрабасисту... Такая скромненькая кормушечка.

Всё же главный источник моих музыкальных воспоминаний – не радио и уж конечно не телевиденье. Телевидение в моём детстве играло роль диковинки, но никак не источника информации, особенно музыкальной.

Наверное все люди моего поколения, поколения первых телевизоров помнят не передачи, не телевизионные программы, но скорее сами телевизоры, которые были символом чего-то нового, окном в загадочный мир, мир который расширялся сразу и до пределов невозможного. Кто не помнит КВН-47, Темп, Рекорд и т.д., линзы, куда наливалась дистилированная вода и которые казалось были больше чем сами телевизоры, антенны на крышах и первых ведущих – тех, кто действительно вёл зрителей от одного к другому кругам познания...

Зато сколько песен впечаталось в мою память c чёрных патефонных дисков. У нас на каком-то этапе была куча пластинок в нижних отделениях тумбочки, на которой сначала стоял патефон, а затем вытеснивший патефон телевизор.

Сломался и исчез патефон, потом и пластинки растворились где то в пространстве между нашим переездом в Москву и окончательным уничтожением Ореховского дома... Но я до сих пор помню металлический диск с наклеенным зеленым войлоком, на который осторожно укладывалась пластинка, отпускался рычажёк и пластинка начинала вертеться, изображение на ней превращалось в туманный круг и сквозь потрескование и шипение прорывалось, что нибудь этакое:

"Хороши весной в саду цветочки,

Еще лучше девушки весной..." – как будто дело идет о сборе даров природы: "Ещё лучше рыжики в лесу...".

Наше собрание пластинок было довольно разнообразным. Сохранились даже две граммофонные пластинки дореволюционных времен одна с пением Шаляпина, а на другой – клоуны Бим и Бом вели диалог, из которого я сквозь шипение и треск мог разобрать только: "Здравствуй Бим! Здравствуй Бом!" Довольно много было "импортных" пластинок, которые мои бабушка и дедушка привезли из Франции, куда дедушка был направлен в командировку сразу после войны. Среди них была одна из моих любимейших – на ней звучала, что было продтверждено этикеткой, мелодия буги-вуги.

Эй! Моё поколение! Вы помните о чем идет речь?

195* год – Орехово-Зуево и буги-вуги. Не слабо!?

Основную массу пластинок представляла советская песенная классика. Из всех этих пластинок я любил три.

Первая – Вертинский. На одной стороне "Маленькая балерина", на другой – "Матросы мне пели про остров...". Слушал я эти песни столько раз, что даже сейчас могу пропеть их.

Песни со второй пластинки тоже хорошо помню, хотя не уверен, что они сохранились в истории. Одна из них была развесёлая –

"Наш приятель весел и хорош

Лучше парня в мире

Право не найдешь..."

На другой стороне – очень сентиментальная песня солдата возвращающегося с фронта, дань прошедшей войне –

"Сколько капель в море

Сколько в небе звёзд,

Столько над землею

Песен пронеслось"

А теперь о парадоксах и загадках человеческой памяти.

Была! Точно помню, была и третья любимая пластинка, помню даже несколько строчек –

"Дремлют плакучие ивы,

Низко склонились к..." (к чему? По-моему к пруду)

Другие пластинки помню целиком, мелодию, слова и даже интонации, а песню про плакучие ивы и о том, что с ними случилось – как это ни грустно – забыл.

Это были песни моего раннего детства, в начале 60-х пришло время других песен.

Первое различие – музыка стала связываться с движением. Даже та заигранная пластинка буги-вуги, которую я привык просто слушать, упиваясь неизвестным ритмом, приобрела танцевальный характер. Я конечно уже не приносил её на вечеринки, это было время долгоиграющих пластинок, но дома я пробывал танцевать под неё некий импровизированный "западный", как мне казалось тогда танец.

Танцевальная музыка! Помните все эти термины и названия столь сладкие сердцу?

Медленные танцы – это значило, что когда зазвучит "Маленький цветок", или например:

"Застыли слёзы в глазах

И голос чуть дрожал..." можно тесно и нежно обняв партнёршу, ощутив где то в районе нагрудного кармана пиджака (на танцы полагалось одевать костюм) её маленькую грудь, забыть обо всём на свете.

Быстрый фокстрот!

"Ма-маё-керо,

Ма-маё-керо,

Ма-маё-керо

Мама..." и можно дрыгаясь и дергаясь воображать, что ты танцуешь по крайней мере рок'н'ролл.

Помните все зти быстрые чарлстоны, "Гвоздички"... кто помнит больше названий – отзовитесь. А знаменитая "Чу-ча"! На экранах шла "Серенада солнечной долины", а на танцах не разрешали играть "Чу-чу", и одна из моих учительниц, в надежде установить контакты с нами, с учениками, и несомненно рискуя многим, приглашала нас к себе домой и ставила на проигрыватель по-моему польскую пластинку с запрещенной мелодией¹⁰.

А зимняя музыка на катке! Синий вечер, ещё темный, почти чёрный, свежезалитый лёд катка, белые сугробы, как рамка в которую вставлен лед, яркий свет и музыка, как неотъемлимая часть наслаждения движением.

"Сидим мы в баре в поздний час

И вдруг от босса пришёл приказ..." – это каток "Динамо", это русские слова для музыки, которая звучала там – "Шестнадцать тонн".

На "Динамке" заводили только иностранщину, но для меня ходить туда было небезопасно, так как каток входил в сферу влияния Кооперативной улицы, а на ней обитали мои персональные враги.

Зато "Торпедо" – каток на самом берегу Клязьмы, в конце Заливной улицы, где жили многие мои друзья был местом совершенно безопасным, но ходить туда я не очень любил. Во-первых до него было очень далеко, а во-вторых – музыка...

Там играли добротные советские песни:

"Догони, догони –

Ты луково кричишь мне в ответ..."

Или

"Ну-ка чайка отвечай-ка

Любит или нет

Ну-ка чайка передай-ка

Милому привет..."

Эта последняя – "Чайка... передай-ка..." через много лет почему-то приводила в настоящее исступление, моего знакомого – немолодого, интеллигентного человека. Он в гневе так и не смог объяснить, чем его настолько раздражала эта рядовая посредственная, пусть даже весьма посредственная песня. Может быть вмешивалось что-то очень личное.

Были ещё очаровательные песни из кинофильмов, их было не слишком много,¹¹ но их знала и пела вся страна.

"Свадьба с приданым", "Карнавальная ночь", целая коллекция разнообразных девушек – "Без адреса", "С характером" или "С гитарой", "Дело было в Пенькове" и т.д. с ними приходили песни, которые зачастую начинали жить своей отдельной жизнью, настолько отрывались от своих целлулоидных или лавсановых родителей, что теперь мало кто помнит кто чей ребёнок.

Верным индикатором популярности являлась переделка, пародирование – я уверен любой мой сверстник может без труда вспомнить десятка два таких фольклёрных песен.

"Если вам бутылкой

Стукнут по затылку

И поступок этот

Сердце вам пронзит..."

Или

"...Мы с тобой два дерева

А кругом пеньки"

Или

"...Мишка, Мишка,

Где твоя сберкнижка?" и тому подобное.

Иногда песни заканчивали свой земной путь вместе с породившим их фильмом, фильм сходил с зкрана вместе с песнями. Наверное это были не самые плохие песни, но стать народными, оторваться от фильма они не могли.

Помню один из таких фильмов, он назывался, если я не ошибаюсь – "Без вести пропавший". Не уверен, что многие вспомнят этот фильм, а уж песню из него, я уверен помню я один, да и то смутно. Запомнилимь такие слова:

"Птицы вы мои,

Гуси (?) журавли (неужели правда – гуси?)

..............................

Если б только вы,

Вы понять могли, (довольно трудная задача для гусей)

Как без дома трудно оставаться"

Несколько шедевриков из позабытого (или полузабытого) фильма "На графских развалинах", где играл молодой и потрясающе красивый в те годы Сошальский. Он так изнеженно-изыскано пел романс на слова Тэффи "Три юных пажа...", что этот музыкальный сувенир в моей коллекции неразрывно связан именно с ним.

Еще там пелась псевдореволюционная – грустно – решительная.

"И мы садились в тесные теплушки...

................................................................

И горько-горько плакали старушки

И нам ватрушки клали в рюкзаки" (Изумительная сквозная рифма! Не уверен, что такой термин существует, но "теплушки", "старушки", "ватрушки" – это просто очаровательно)

Немного выбивалось из общего строя последнее слово (или я опять что-то перепутал). Оно явно из туристической песни – мне кажется во время гражданской войны ватрушки должны были класть в вещмешки или "сидоры" скажем.

Отдельного разговора стоят уличные, приблатненные песни, которые впитывались вместе с первыми сигаретами, первыми глотками дешевого портвейна и кайфом на берегу Клязьмы в недоступном для взрослых месте за забором всё того-же стадиона "Торпедо". Пели их под гитару два наших коновода с Заливной улицы – Пышкин и Аверкин (забыл их имена). Они были старше нас – Пышкин, по-моему успел даже отсидеть в колонии – но ничему книжно-плохому они нас не учили: ни обижать беззащитных старушек, ни мучать животных или обворовывать родителей, а деньги нести им. Также не заставляли они нас стоять "на стрёме" или прятать ворованные вещи, мы просто были благодатной аудиторией, которая слушалась и смотрела в рот нашим "наставникам", когда те снисходили до малышни.

Вмести с ними мы пели про

"...пару распущенных кос,

Что пленяли своей красотой"

про "дочь прокурора"

про то как

"Бледной луной осветился

Старый кладбищенский двор..."

Но эти песни не слишком затрагивали мою душу, я был начитанный и не по годам развитый ребенок и конечно не мог не видеть пошлости и фальшивого надрыва этих песен. Из всего репертуара дуэта Пышкин-Аверкин мне больше всего нравилась песня про Ялту, которую, поскольку память компьютера стерпит, привожу целиком с незначительными лакунами и комментариями.

"По спиралям шоссе,

По лужкам-бережкам (какая прелесть – что-то совсем-совсем народно-песенное)

И срываясь обрывисто вниз (а это почти Северянин "Каретка куртизанки"(?))

Мимо сосен глядящих лицом в небеса,

Пролетел комфортабельный ЗиС (я не очень уверен, но мне кажеться, что легковой машиной был не ЗиС, а ЗиМ, а ЗиС – это марка грузовика, но тогда почему он "комфортабельный"?)

Я был уверен,

Что этим летом

Любовь и счастье подстерегу.

И вот явился залитый солнцем

Чудесный город на южном берегу (Крыма)

 

Припев:

Ялта, где растёт золотой виноград,

Ялта, где цикады ночами звенят

Ялта, где мы счастливы были с тобой,

Там где солнце горит

И целует гранит,

Шумит прибой морской

 

Помню берег крутой,

Помню встречи с тобой,

Нежный профиль, задумчивый взгляд (а какой же еще? В какой подобного жанра песни вы встречали например "кокетливый" или "весёлый твой" взгляд? Жанр требует)

И как в сердце моём

Пробудилося вновь (не отвечаю за русскую граматику – пелось именно так – "пробудилося")

Непонятное чуство – любовь.

Нас страсть пленила и сердце ныло ( ну как? Это уже Лещенко, но не этот мордастый с телевидения, а старый – эмигрантский)

Душа любовью была полна,

Сердца и руки соединила,

А виновата во всём была она.

Припев:

Ялта, где...

 

По спиралям шоссе,

По лужкам-бережкам,

И обратно в обрывистый путь,

А когда разошлись

По своим поездам,

Ты шепнула: "Пиши, не забудь"

И пусть наш поезд на север мчится,

Пускай метели стучат в лицо (тут или я что-то перепутал, забыл, или это явный анохронизм – какая метель, когда в Ялте ещё цикады поют и виноград зреет. Ялта – это же не Маврикий)

В мороз и вьюгу мне будет сниться

Чудесный город на южном берегу

 

Припев и конец песни"

Ну, как вам песня?

На меня она в те детско-подростковые годы произвела ошеломляющее впечатление – не сюжетом, конечно, а описанием Ялты. Нужно-ли говорить, что тогда о Южном береге Крыма я знал только понаслышке. И вот петляющее шоссе, яркая зелень вокруг, ослепительное солнце, ночное пение цикад, море везде и всюду, отсюда и до неба – такой в моём воображении предстала Ялта.

Разумеется, когда через много лет я побывал в Ялте, она оказалось не совсем такой, а пыльной, переполненной отдыхающими и довольно скучной. Море было грязным, цикады если и звенели, то уж никак не в городской черте... Нельзя сказать, что я был разочарован, я уже успел подзабыть мои детские ожидания, к тому же я уже хорошо знал, что такое российские (украинские) южные городки, но всё же было обидно...

С опоэтизированием "чудесного города" я столкнулся и позже, когда Соловьёв снял свою "АССУ" в зимней Ялте. Я уже хорошо знал этот город, бывал в нем и зимой, но после фильма я не мог уже смотреть на Ялту прежними глазами, что то случилось с городом – он стал другим, более сказочным что-ли. Таков эффект "упоминания" или "связи", как я бы назвал его.

Довольно безвкусный и топорный c моей точки зрения Инженерный замок в Санкт-Петербурге, опоэтизированный трагедией Павла I, кажется более значительным и даже более красивым. Продолжая тему Петербурга – вполне ординарный жилой дом на улице Глинки имеет своё лицо только потому, что в этом доме жила семья Бенуа.

А Фонтанка, мало кто воспринимает её отдельно от "Чижика-Пыжика", который наконец-то обосновался там, увековечив в металле связь песни с жизнью.¹²

Эффект "связи" может унизить в той же мере, как и возвысить. Эрмитажные атланты потеряли часть своей привлекательности для меня, будучи связаны с неплохой, но далеко не достигающей их величия бардовской песней "Атланты", которая в пору своей популярности почти достигла банальности "Танца маленьких лебедей".

 

Школы

 

Вот так я заканчивал 4 класс и начальную школу.

А начинал я в 1954 году, в сентябре (когда же ещё), когда моя мама привела меня в семилетнюю (позже она стала восьмилетней) школу N2. Семейное предание донесло до меня пикантную подробность моего первого школьного дня. В этот день дети приходят в школу с цветами и конечно мои родители снабдили меня большим комнатным цветком в горшочке. Собрав в пары нас, первоклашек торжественно повели в актовый зал, где и построили на сцене. Перед нами, в зале сидели родители, а внизу, под сценой, выстроились учителя.

Я очень плохо помню этот день, помню только, что мне было ужасно скучно стоять без дело с цветком, который оттягивал мне руки. Прямо передо мной, на уровне пояса маячил чей-то затылок, едва прикрытый редкими седыми локонами. (Позже я узнаю, что голова принадлежала учительнице физкультуры – Лидии Андреевне). Далее предоставляю слово моей маме.

Моя мама сидела в зале и любовалась её большеголовым белобрысым сыном, когда вдруг заметила что-то необычное в поведении одной из учительниц. Та странно ежилась, вертелась и встряхивала головой, иногда оборачивалась и угрожающе посматривала на первокласника стоящего позади неё. Этот первокласник был я и занимался я тем, как с ужасом поняла мама, что вынимал землю из горшка с цветком и посыпал ею голову несчастной Лидии Андреевны.

Нужно сказаать, что из всех школ, которые я сменил за свою одиннадцатилетнюю школьную жизнь, больше всего я любил мою самую первую – бывшуя женскую гимназию – школу N2.

Небольшая, двухэтажная, состоящая из двух зданий соединённых переходом на уровне второго этажа, школа словно убежала от времени, от центральной, шумной Ленинской и уютно устроилась на углу полу-деревенской Кооперативной улицы и безымянного в моей памяти переулка. Около торца – маленький садик, во дворике под галереей – дровяной склад, уютное, совсем провинциальное крыльцо под небольшим навесом, потемневшие, как будто покрытые пылью брёвна деревянного верха, всё словно заснуло в прошлом веке и проснулось с моим приходом. (Это не эгоцентризм, как может показаться – просто до 1954 года я ничего об этой школе не знал и значит в моём мире она не существовала).

Внутри, налево от входа – раздевалка. Я уже настолько немолод, что помню время, когда при входе в раздевалку дежурил сторож, он же дворник и уборщик, он же звонил в колокольчик, обозначая уроки и перемены.

Прямо – медицинский кабинет, направо – деревянная лестница ведущая на второй этаж. Под лестницей вход в столовую. Даже сейчас, спустя столько лет, помню вкус котлет, которыми нас там кормили (остальные блюда в памяти постепенно рассосались).

Вы можете легко представить, что это было такое – обед в школьной столовой, если вспомните своё детство или возьмёте в расчёт количество людей кормящихся вокруг подобных мест.

На втором этаже – кабинеты физики и биологии, пионерская комната, учительская и кабинеты директора школы, монументальной и как она мне казалась тогда – очень старой женщины (прославлю её память в веках, полностью назвав её – Елена Харитоновна Яворская) и завуча – помню только её имя и отчество – Софья Николаевна.

Почему-то в нашей школе почти все учительницы носили отчество Михайловна – историчка Валентина Михайловна, ботаничка Нина Михайловна, географичка Лидия Михайловна. Все учителя носили прозвища, но я помню прозвища только некоторых учителей и вообще в моей памяти сохранилась только эта пятёрка:

– По заслугам начнём с директрисы. Прозвища её не помню, а может быть его и не было, так все первоклашки – четвероклашки боялись эту большую, седоволосую женщину с постоянно строгим взглядом и громовым голосом. Только позже, в классе седьмом, я понял, что в сущности наша грозная директриса была вовсе не такой грозной, а просто пожилой, замученой делами и не очень интересующейся детьми женщиной. Позже, гораздо позже я узнал, что в каком-то году (кажется в конце 60-х) она открыла в школе подпольное трикотажное производство, на неё, как водится настучали и кончила она по-моему в тюрьме.

– Завуч Софья Николаевна – подпольная кличка "Софочка", учительница физики в старших классах – что еще она преподавала не помню. Главный расследователь всех детских преступлений и руководитель наказаний. Короче – главный инквизитор.

– Историчка Валентина Михайловна – типичная представительница провинциальных "душечек" за что и получила прозвище "киска". Говорила мурлыкающе-мяукающим голосом, но в общем была довольно безобидна. Помню школьные стишки посвященные ей:

"Ходит киска по паркету –

"Расскажу вам по секрету

Про озера и моря

Где была когда-то я"

– Нина Михайловна – "Помидора", хорошая знакомая моей мамы (та тоже в своё время была учительницей биологии). Так же, как моя мама густо краснела при малейшей возможности, стоило ей понервничать или рассердиться. Репрессий не применяла, хотя поводов для этого мы давали много.

– Лидия Михайловна рыхлая, несуразная, мужиковатая, за что и получила очень идущее ей имя "Лошадь". Про неё в школе тоже сложили стишки:

"Дверь открывается,

Тень появляется,

Карты вперед (Вариант – Пузо вперёд)

Это Лошадь идет!"

Отношение к ней было скорее никакое – её принимали, потому что она была одной из учительниц, она по-моему столь же безразлично относилась к своим ученикам, то-есть к нам.

Других учителей я практически не помню, почему-то выпали из моей памяти и учительница математики и русского языка, я только уверен, что это были именно учительницы – учителей мужчин мы видели только в мастерских, где нас несколько раз в неделю (кажется два) приобщали к общественно полезному труду.

Но мы всё еще около кабинета директора. Отправимся дальше.

Через длинный переход попадаем в учебный корпус, где на втором этаже в широкий коридор открываются двери классов и где больше всего сохранялся дух гимназии – строгий, казенный. Мне всегда казалось (и в этом виновато чтение, так запросто переносящее меня в прошлое), что после звонка из классных комнат чинно и парами должны выходить гимназистки во главе с классной наставницей, а не вываливаться орущая толпа мальчишек и девченок.

Внизу актовый зал, туалеты, столярная и слесарная мастерские, где в классе 5-ом я так и не смог соорудить игрушечную табуретку, а позже, в 7-ом или 8-ом самостоятельно сделал ножовку по металлу (уже настоящую), чем несказанно гордился.

В актовом зале проходили торжественные линейки и уроки физкультуры, которые я терпеть не мог по причине неспособности к физическим упражнениям.

Как нас учили в школе и чему учили не хочу описывать, об этом написаны горы книг (любопытствующих отсылаю к книге "Васек Трубачов и его товарищи" – нас учили точно также.

"Кремлёвские звёзды над нами горят,

Повсюду доходит их свет..." – это русский язык.

"Образ Катерины, как типичного представителя..." – литература.

"Из пункта А в пункт Б протянута труба В, из которой Г наливается в бассейн Д..." – математика, ну и так далее.

Помню, самым ненавистным предметом в начальной школе было чистописание – на обложке книги автор занятый выведением палочек и крючёчков – а в старших классах химия, все премудрости которой я так и не одолел.

Самыми любимыми были уроки "Внекласного чтения", где мы были должны рассказывать о прочитанных вне программы книгах.

Я научился читать очень рано – года в 4. Часто вечерами я сидел напротив мамы, когда та была занята чтением, и спрашивал названия букв. На первых порах я читал вверх ногами, как привык видеть буквы в маминых книгах, но быстро переучился, картинки в книгах подсказали мне правильное положение.

Читал я совершенно беспорядочно, мои родители были слишком заняты на работе и после работы – они были учителями, что это значит надеюсь понимает каждый. Помню, однажды родители вернулись из гостей и обнаружили меня – мне тогда было лет 8 – за чтением томика Мопассана, который обычно запирался от меня, но по какой то случайности остался незапертым. Шокированные родители услышали от меня весьма пренебрежительный отзыв о прочитанном – "Совсем неинтересно, всё любовь, да любовь.."

Так вот, однажды на уроке свободного чтения в 3-ем, если я не ошибаюсь, классе подошла моя очередь рассказывать о прочитанном. Случилось так, что накануне я начал читать "Бравого солдата Швейка" и книга эта так мне понравилась, особенно в сравнении с тем, что я читал до этого – "Серая шейка", "Дети подземелья", где все герои, даже полубеспризорные дети, выражались весьма изысканно, что я решил немедленно поделиться прочитанным со всем классом.

Александра Ивановна, моя первая учитильница, явно насторожилась, когда услышала название книги, но может быть потому, что сама её не читала, а может быть решив, что я читал какое-то несуществующее в природе детское издание, позволила мне продолжить. Когда я дошёл до слов Швейка: "Я знаю двух Фердинандов... а еще есть Фердинант Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо", она сделала протестующий жест, но смолчала и только при описании трактирщика Паливеца, а как известно у того каждое второе слово было "задница" или "дерьмо" она остановила меня, сказав что то вроде: "Спасибо Толя, продолжишь в следующий раз". Так закончилась моя попытка приобщить однокласников к бессмертному творению Ярослава Гашека.

Вот и вся школа. Вернее всё, что сохранилось в памяти от той школы, где я проучился восемь лет, где я взрослел, где учились со мной рядом друзья и враги, где я впервые и совершенно безнадежно влюбился, и воспоминания – это всё, что осталось от неё. Сама школа больше не существует и я даже не знаю, что стоит на её месте. Наверное очередная жилая коробка и уж конечно 9-и или даже 16-и этажная. Скоро уйдем и мы, те кто учились в той далекой школе N2 и она уйдет вместе с нами уже навсегда. Пусть эта глава сохранит её в этом мире еще на какое-то время.

После окончания восьмого класса я перешёл в другую, среднюю школу, но мне нет необходимости сохранять её для потомков и тому есть несколько причин.

Во-первых, насколько я знаю, эта школа ещё существует и если вы хотите – садитесь в электричку на Курском вокзале, заплатите не знаю сколько, я давно не бывал в тех местах, в моё время билет стоил 84 коп., (вы ещё помните такие цены?) сойдите в Орехове, перейдите пешеходный мост над железно-дорожными путями и идите налево по ходу поезда пока не упретесь в Ленинскую улицу (интересно, как она называется сейчас? Уж не Никольской ли?). Дальше вдоль Ленинской-Никольской направо до Школьного проезда (минут 20 пешком). Пройдя угловой молочный магазин и вдоль глухой стены пахгаузов комбината...

Извините, я незаметно для себя опять вернулся в Город, это в нем был Школьный проезд, молочная, пахгаузы и много чего другого...

В любом случае, как бы не назывался проезд, довольно скоро вы упрётесь в красное кирпичное четырехэтажное здание, которое невозможно не узнать – типичная школьная архитектура конца 19 века.

 

Маленькая картинка – Калязин, как явление

Этот город, в котором я пробыл всего 12 часов по делам моей диссертации (там мне помогли "по блату"¹³ напечатать автореферат), попал на одну из самых-самых заповедных полочек моей памяти.

Поезд "Москва – Что-то" прибывал в Калязин в 4 часа утра, и до открытия типографии – до 8 часов – я имел достаточно времени побродить по его улочкам. Город явился из утреннего тумана и сумерек как сон, как мираж – пустые улицы, ни души вокруг, дома утопающие в ещё черной предрассветной зелени, Волга и полузатопленная колокольня калязинской церкви.

Я встретил рассвет на берегу Волги и продолжил свою прогулку по спящим улицам.

Проснулись птицы, почему-то только во?роны или воро?ны (я до сих пор не знаю разницы между ними) и вдруг началось что из Хичкоковских фильмов.

Я стоял на пустыре рядом с полуразрушенным собором без купола с пустыми глазницами оконных проёмов и старым кирпичным зданием, в котором я безошибочно узнал школу (Sic! Вот он мостик к школе N3), когда тысячи черных птиц надо мной начали исполнять странный танец-ритуал. Они слетались со всех сторон к церковному зданию, начинали кружить над ним постепенно формируя огромное черное колесо. Прокружившись несколько раз с гортанным карканьем, колесо разворачивалось и рваной лентой исчезало за верхушками деревьев, а на смену ему сотни новых птиц собирались в новую карусель.

Во-вторых и это самое главное, я проучился в этой школе всего один год и покинул её с радостью, так угнетал меня её казарменно-военизированный стиль, дух и даже архитектура. От этой школы в памяти остался пожалуй только руководитель военной подготовки – он носил очень странную фамилию Беша и в связи с его предметом – "Гражданская оборона" – сохранилось выражение ставшее в свое время крылатым (во-всяком случае среди моих друзей) – "Не поддавайтесь панике! Беша спасёт вас!".

Нет, неправда – еще несколько лиц всплывают в моей памяти.

Завуч, по прозвищу "Катя-партизанка". Женщина неопределённого возраста, с мужской походкой (мы всегда узнавали её по шагам) и с грубыми чертами лица она, как говорили в Орехове, действительно партизанила где-то в Белоруссии(?). Всегда одетая в полувоенный, полумужской костюм, никогда не улыбающаяся, она не пользовалась никакой любовью школьников, особенно потому, что главной своей обязанностью считала насаждение и неукоснительноее выполнение всех требований устава, за неповиновение – расстрел на месте. Наверное именно поэтому с дисциплиной в школе было из рук вон плохо. Мы прогуливали уроки, дрались на переменах и в классах (в том числе и с учителями), бегали в "Первый" магазин за дешёвым разливным портвейном и пили его в туалетах.

Некоторые учителя панически боялись учеников – например учитель истории Модест Владимирович. Только став волей судеб учителем, я понял те муки которые должен был испытывать этот немолодой, слабый человек каждый день, каждый урок. Я представляю его бредущим в класс, сгибающимся под грузом креста – семьи, а впереди, за дверями класса толпа, которая кричит: "Распни его!" и нет спасения.

Страшно!

Были и другие – спокойные и уверенные в себе, смотрящие на учеником свысока, и в глубине души презирающие их. Таким был наш классный руководитель, учитель физики.

Были в моей жизни и настоящие учителя – таких к сожалению было меньшинство. Они считали, что то чем владеют они – знание – должно принадлежать не только им и хотели поделиться им с нами. Они старались стоять не выше и не ниже нас – школьников, они не были нашими заложниками, ни нашими палачами. Они были нашеми родителями – а мы их не самыми лучшими детьми. И так же, как всегда мы помним, как бы далеко мы от них не были, наших родителей, так же я помню и сохраню ваши имена дорогие мои учителя:

– Александра Ивановна Руднева;

– Ирина Владимировна Якобсон;

– Владислав Иванович Бобров;

– Эля Вартановна Саркисянц.

 

Люди

O, как давно всё это было

Как я в матросочке своей

Скакал младенцем меж людей

И сверху солнышко светило

А щас прохожих за рукав

Хватаю: Помните ли, гады

Как я в матросочке нарядной

Скакал?! ведь было же! ведь правда! –

Не помнят

Дмитрий Александрович Пригов

 

Мне всегда очень хотелось нарисовать подробнейшую карту моего Города, нарисовать так, чтобы на ней были все улицы, переулочки, дома и заборы, скамейки и крыши (по ним так здорово было лазить, на них так здорово было загорать).

Чтобы на нем была та стена "Дома-штанов" около которой первый раз в жизни я целовался со своей однокласницей Олей Иудиной.

На ней должна быть водонапорная башня с часами, которые почему-то считались вторыми по точности после Кремлёвских и которыми так гордился Город.

Маленьким квадратиком я обозначил бы парикмахерскую на Ленинской улице, куда меня раз в месяц приводила бабушка-няня, бездетная вдова, родственница моих родителей. Она любила меня всей своей нерастраченной любовью и по-моему каким-то образом заражала этой любовью парикмахеров. Во-всяком случае в этом царстве плюшевых занавесок, щелкающих машинок – тогда стригли ручными машинками – мы были полу-почетными гостями. Нас сразу узнавали, меня усаживали на специальную доску положенную на ручки парикмахерского кресла, закутывали, как мумию в простыню и начиналась ненависная процедура. Машинки немилосердно драли волосы, мастер крутил моей головой, как кочном капусты – но особенно раздражало (при этом я понимал, что нужно терпеть, так как это была часть ритуала), что после стрижки под ласточку (так назывался мой стиль – позже я его сменил на полу-бокс, бокс, польку, молодёжную...) меня бесплатно поливали одеколоном "Шипр"(?) запаха которого я терпеть не могу даже сейчас.

Всю карту конечно должна пересекать Ленинская – я уже писал о ней – карта одной этой улицы – это карта почти всего детства, всей юности.

На карте в самом центре торговой части Ленинской улицы можно было бы увидеть магазин с загадочным названием "Москательные и скобяные товары" (точного значения этих слов я не знаю и сейчас – просто понимаю, что это значит). Разве вы не чуствуете запах олифы – в этом магазине я покупал ее, когда вдруг увлекся живописью.

И "Девятый" – продовольственный магазин напротив казармы, и "Серый" – гастроном, где слева от входа, в закутке продавался всего за 15 копеек сказочный напиток – "Молочный коктейль" и "Пирожковая", где можно было за полтинник, а после 1961 за пятачёк купить вечно холодные пирожки с повидлом (или "с повидлой"?), "Спорттовары", где в витрине лежал столь вожделенный и совершенно бесполезный стартовый пистолет – всё это должно быть на карте.

Карта должна быть такой подробной, чтобы – если прищурить глаза – можно было увидеть маленького мальчика в неуклюжей шубке или в мышиного цвета полу-армейской школьной форме или подростка в зауженных до 18 см брюках, в коротком пальто с красным шарфом, с набриолиненными волосами...

Как жаль, что никогда мне не сделать этого, нет и не может быть такой карты, потому что карта эта – мои воспоминания, а язык воспоминаний – слова.

Есть всё же способ нарисовать эту фантастическую карту, сделать её если и не живой, то хотя бы оживающей, если и не столь подробной, как хотелось бы, то во всяком случае вмещающей многое из того, что сохранилось в памяти. Способ этот прост – нужно заселить город моего детства, зажечь свет в домах, наполнить улицы прохожими, школы – учениками...

Я наверное не смогу увидеть себя самого, но они-то видели меня в том далёком далеке, они же там – в том детском Орехове.

Я хочу рассказать о них, а они может быть расскажут вам обо мне.

 

Я приступаю к самой сложной части моего повествования.

Я должен рассказать о людях Города.

Казалось бы это довольно просто – в нескольких фразах дать характеристику жителям Орехова, сообщить, что в Городе наряду с гениальными людьми – 0,09% и просто талантливыми – 5%, существовали глупые – 20% и просто идиоты – 5% или что пьющие мужья составляющие 90% мужского населения в 80% случаев мирно уживались с непьющими женщинами, которых в Городе было 20%, раздать всем униформу и заставить ходить строем. Но когда видишь роту, батальон или полк марширующих солдат, только на первый взгляд они одинаковы, у каждого из них своя судьба, свои интересы, свой характер.

С другой стороны, рассказывая о людях Орехова, я конечно не могу описать всех с кем мне пришлось встретиться, каждого жителя моего Города.

С счастью в моём случае задача несколько проще. Марширующие солдаты состоят из индивидуальностей, но если шагает стройбат – набор и разнообразие характеров в описуемой мере специфичен и сильно отличается от шагающих переподготовщиков (они еще существуют?)

Я собираюсь описать население во-первых маленького, во-вторых фабричного и в-третьих текстильного городока.

Текстильный город – это значит общежития-"чудильники" работниц фабрик, молодых женщин, ткачих, прядильщиц, приехавших в Орехово из деревень, таких же или еще меньших городков, окраинных республик, чтобы быть ближе к столице. Это значит "на 10 девчёнок, по статистике... совсем немного ребят", это избалованное женским вниманием мужское население, это значит, что муж, пусть и захудалый, пусть горький пьяница – лучше, чем жизнь совсем без мужа...

Фабричный город – это работа – тяжёлая, изнурительная, монотонная, иногда без выходных (наверное многие ещё помнят, что значило слово "сверхурочные" – когда нужно было гнать план). Фабричный город – это воздух пропахший фабрикой или заводом, это нездоровая, а то и попросту вредная атмосфера в цехах, это когда после смены болит не только голова, но и все клетки тела.

 

Воспоминание не о Городе, воспоминание о другом месте

Это было в конце 70-х годов (до сих пор странно писать – "прошлого века"), когда в составе какой-то Госплановской коммисии я инспектировал Ново-Краматорский металлургический завод.

Запомнились два эпизода из обычной, повседневной жизни этого далеко не самого отсталого предприятия:

– мартеновский цех. Стоят в ряд допотопные и не такие уж древние печи, внутри кипит металл, пламя вырывается из печей вместе с горячими, нет – раскаленными газами и уходит... в трубы? Наружу? Нет – продукты горения выбрасывакются прямо в цех, где работают люди. Мало этого, под самой крышей цеха движется консольный (?) кран, кабина машиниста расположена практически над мартенами.

"Какая же температура в кабине крана?" – спрашиваю я начальника цеха.

"Градусов 70 – 80" – отвечает он спокойно. – "Но ведь там работают два машиниста и они меняются каждые 20 минут" – добавляет он, как будто 20 минут в этом аду не 12 раз по 20 мин за смену и 4 часа проведенные в кабине, это что-то вроде оздоровительной сауны.

– чугуно-литейный цех похожий на дантов ад – всполохи пламени, жара, грохот пневматических молотков и тени людей движущиеся в пыльном полумраке цеха. Наш сопровождающий смотрит на часы и предлогает выйти из цеха:

"Сейчас будут распылять воду, чтобы прибить пыль" – объясняет он.

Мы не хотим терять время, тем более, что на нас надеты какие-то балахоны выданные в заводоуправлении. Мы пытаемся объяснить, что немного воды не страшно для наших костюмов.

"Вода" – провожающий делает огромные глаза. – "Кто говорит о воде?"

Выясняется, что в воздухе кроме пыли большая концентрация серного чего-то, что в соединении с водой образует кислоту. Но позвольте, ведь рабочие не носят защитных масок, они дышат этим "чем-то" постоянно и значит в их лёгких это серное что-то соединяясь с влагой...

Работа однообразная и нудная, после которой устаёшь еще больше.

Постоянная работа на людях, в окружении людей. Невозможность уединиться, побыть одному ни на работе, ни дома – я уже писал, что казарма (как впрочем и мелогабаритная квартира) не способствуют уединению.

Во времена не столь отдаленные, всё, что я написал, называлось "тенденциозным очернением" славного рабочего класса Города. Мне следовало бы рассказать и о том, о чём постоянно писала славная "Орехово-Зуевская правда": о трудовых подвигах, о социалистическом соревновании, о "маяках". Я конечно встречал людей, которые находили удовлетворение в самой тяжёлой и грязной работе, любили свои профессии... Но, как их было мало. Для большинства работа была необходимостью, они работали, чтобы есть и кормить свои семьи и старались использовать любой предлог, любую возможность, чтобы сделась свою жизнь и работу полегче.

Петя Попков – мы жили в одной казарме, в одном коридоре – был экспертом по части самовредительства, нанесения себе мелких увечий, не приносящих серьезного ущерба организму, но дающих право на больничный. Он то сжигал себе руку паяльной лампой, то ронял что-то себе на ногу и получив бюллетень с удовольствием предавался "отдыху" в той единственной форме, которая была ему знакома.

Орехово – маленький город, даже не областной центр, в моё время в городе было... нужно посмотреть в справочниках, но по-моему 5 кинотеатров и дворцов культуры, 2 или 3 ресторана, 1 краеведческий музей ещё по-моему Дом Офицера с еженедельными танцами – вот пожалуй и всё.

Если ещё учесть, что в моем детстве фильмы в кинотеатрах не менялись иногда по месяцу, что телевидение появилость где-то в конце 50-х, да и то – это было советское телевидение с жалким набором передач и кинофильмов – "Коммунист", "Машинист", "Судьба барабанщика" и 25 000 раз "Алеша Птицин вырабатывал характер", можете себе представить возможности и варианты культурного досуга для жителей Города.

Досуг людей в маленьких городах России был, и думаю есть один – поголовное и повальное пьянство. Не могу забыть улицы Гусь-Хрустального – городка под Владимиром в летний выходной день 1986 года. Мы отдыхали там на турбазе и в одно из воскресений решили осмотреть город. Весь город был мертвецки пьян. Не преувеличивая, мы не встретили ни одного трезвого мужчины старше 14 лет. Опухшие, серые люди бродили по улицам, собирались в групки и снова расходились, бесцельно двигаясь в разных, но всегда концентричных ближайшему магазину направлениях.

Фильм ужасов! "Night Of the Living Dead" c мертвецами бредущими вдоль улиц.

Я понимаю, конечно, что на улицы вышла не лучшая часть городского населения, что примерные семьи собрались наверное в этот час за обеденным столом и если и "пропустили" рюмочку другую наливочки, то под обильную закуску, за приятной и содержательной беседой... Но картина пьяного Гусь-Хрустального помимо воли всплывает в памяти, особенно здесь – в далеком и таком непохожем Йоганнесберге, где сегодня тоже воскресение и не у всех есть возможность заполнить свой досуг, однако мы знаем наших районных пьяниц, мы можем их пересчитать по пальцам одной руки и все, даже чёрные относятся к ним с плохо скрытым презрением...

Нет, Орехово-Зуево не достигало уровня Гусь-Хрустального и не тянуло на полнометражный фильм ужасов, хотя пили весьма и весьма прилично. Пили по праздникам, по выходным, пили после бани и после смены, пили зимой чтобы согреться и летом чтобы освежиться. Пили на крестинах и на поминках, а уж как пили на свадьбах – об этом можно написать отдельную книгу. Пили в компании и без нее... Впрочем о русском пьянстве во всех его проявлениях написано вполне достаточно – интересующихся отсылаю к тому же Ерофееву или повести В.Липатова "Серая мышь", а я начинаю рассказ о людях населяющих мой Город о хороших и плохих, о добрых и злых, о врагах и друзьях...

 

Друзья

 

Я вряд ли удивлю кого-нибудь сообщением, что жизнь состоит из приобретений и потерь. К сожалению эта сентенция, при всей её банальности абсолютно справедлива.

В самом-самом начале у меня не было ни друзей, ни даже приятелей, но и странно ожидать широкого круга общения, если твой мир ограничен стенами комнаты или стенками коляски. К счастью этот период совершенно не сохранился в моей памяти.

Вместе с расширением мира до пределов коридора казармы появились первые друзья – дети, жившие на нашем этаже. Помню их всех по именам, помню общие игры в кухонном проходе около лестницы ведущей на чердак (мы называли это место "на кухонном") или у кого-нибудь в комнате. Странное дело, за право привести себе домой целую "кодлу" малолетних приятелей боролись, соревновались. Если кто-нибудь начинал громко нараспев причитать "Кто ко мне пойдет? Кто ко мне пойдет?", тут же врубался другой голос исполняющий ту же песню. Как правило детская "кодла" делилась на части в соответствии с принадлежностью к той или другой группировке. Группировки менялись, и как и полагается в нормальном мире, сторонники покупались и продавались. Было много разных вариантов подкупа, но самым простым было использование локальной детской валюты – фантиков, т.е. обёрток от конфет. Это была самая настоящая валюта – каждая конфета имела свой номинал в "Очах". Если на конфетной обёртке не было изображения животных или людей она оценивалась в 5 очей, то есть очков. Каждое изображение живого существа стоило 10 очей, так что конфета "Петушок – золотой гребешок" имела номинал 10, "Ну-ка отними" – 20, а "Ласточка" тянула на 60 или больше очей. Единственная валютная единица по молчаливому уговору считавшаяся... ну что-ли фальшивой – была обёртка от конфеты "Ирис Кис-Кис" на которой было изображено чуть-ли не двадцать кошек. Эту валюту к хождению не допускали, в лучшем случае оценивая её в 10 очей. Я думаю причина такой дискриминации была чисто экономическая – при сравнительной недоступности шоколадных конфет (покупка конфет была в моём детском мире если не праздником, то событием) ириски стоили слишком дёшево, следовательно могли девальвировать и разрушить всю валютную систему.

Я лично фантиками не интересовался – не помню точно почему, но не потому, что это было "девчёночье" занятье – в фантики играли все. Может быть потому, что жили мы не так хорошо чтобы часто покупать конфеты – мой отец во времена фантиков был студентом, мама и бабушка – учителями (вы полагаете, что положение учителей с тех пор ухудшилось? К сожалению оно всегда было одинаково плохим), дедушка к этому времени был на инвалидности. Может быть причиной было то, что я рано научился читать и чтение мне заменяло многие развлечения, хотя конечно не все.

Первое расширение мира принесло вскоре и первую утрату – я потерял друга, который из-за новизны самого явления – дружбы, казался мне самым главным другом на свете. Его родители переезжали из Орехова куда-то на восток (в Оренбург? на целину?) и горю моему не было предела. Мы даже не могли переписываться, так как друг мой – ну не странно-ли через почти полвека я помню его имя – Миша Типухин – не мог еще из-за крайней молодости писать (да и читать по-моему тоже).

Миша – где ты? Может быть прочтёшь эти строчки, вспомнишь казарму и твоего друга из комнаты 69.

В 1954 году я пошёл в школу и это было второе расширение мира и открытие нового круга друзей, приятелей и подруг. Это случилось не сразу, только к концу начальной школы некоторые мои соученики стали моими друзьями – и первым из них был Майкл Веалис, как он сам себя назвал и как я буду его называть в этой книге.

Мы сейчас живем на разных концах планеты, мы очень редко пишем друг другу и ещё реже встречаемся, мы уже стали совсем другими (лучше-ли, хуже-ли – не нам судить), но я по-прежнему считаю его своим другом. Для меня Город – это ещё и его мир: скрипучий двухэтажный дом на Дворе Стачек, "Дом-Вагон", как он его называл, пластиковый череп на письменном столе – дань "Gothic" стилю, огромный кот "буденовской", как утверждал хозяин, породы, бабушка – Полина Ивановна...

Я любил его дом, может быть еще и потому, что мой казарменный мир был слишком убогим.

Возникновение имени Веалис относится к периоду американомании и самодельного, рукописного журнала "В?ЩИЙ Л?СТЪ". Какое же это было удивительное время!

На что это было похоже? Наверное на что-то "Циалковское" – давным-давно в глухой провинции, в Калуге, сидел глухой учитель и мечтал о космических полётах, а над ним все смеялись. Мы сидели может быть не в такой уж глухой провинции и мечтали о Америке. Похоже? Только над нами никто не смеялся, потому что Америкой "болели" почти все. Сколько раз вы смотрели "Великолепную семерку"? А "Семь невест для семи братьев", а "Оклахому", а любые американские фильмы, которые иногда появлялись в советском прокате?

Лично я отлавливал уже в Москве, в 1965, фильм "Америка глазами француза". Это был абсолютный рекорд прогуливания школы ради одного и того же фильма. В одиннадцатом классе я уже учился в столице причем в силу некоторых семейных обстоятельств моя школа и место проживания находились в разных её концах. Это великолепно укладывалось в следующий временно?й график: утром я покидал родительский дом отправляясь якобы в школу, примерно час занимала дорога до какого-нибудь, чаще всего окраинного кинотеатра, где в этот день демонстрировалась "Америка...", небольшое ожидание начала сеанса, два часа с замирающим сердцем просмотр фильма, затем прогулка – укладывание в голове, размышления, мечты, часовая дорога домой и вот я как раз в то время, когда меня ожидают после школы нажимаю кнопку звонка (примерный ученик выпускного класса). За давностью лет фильм померк в моей памяти – помню только фразу из него:

"На здании одного из универмагов Нью-Йорка написано:

 – Если вы не знаете, чего вы хотите, приходите к нам – у нас это есть!

Эти слова с полным правом могут быть отнесены к самой Америке!"

Фанфары, оркестр исполняет "Янки дудл", 12 000 барабанщиц без барабанов вскидывают палочки и загорелые ножки... Занавес!

Нужно сказать, что наше "преклонение" перед Америкой было не вполне обычным (см. например книгу В.Аксёнова "В поисках грустного бэби", где описан более типичный случай).

Помните!? "Носил он брюки узкие,

Читал Хемингуэя"

Узкие брюки мы носили, но это было скорее Ореховское отражение "стиляжества", чем сам "стиль". Мы были слишком молоды во время первых стиляг, стилягой был например Валера Лозинский по кличке "Роб", а мы только придерживались Городских канонов пост-стильного общества.

А вот Хемингуэя мы с Майклом не читали, наши интересы развились в сторону Эдгара По.

Вообще наш американизм носил скорее духовно-культурный характер, а не физически-вещественный. В журнале "Америка", если он попадал к нам в руки, нас интересовали не американские лимузины, а картины или скульптуры – фамилию Поллак, я узнал именно тогда и в казарменной комнате над моим письменным столом долго висела абстрактная картина моего собственного производства с украденным откуда-то названием – "И солнце взошло над Адриатическим морем" (кстати в этом названии главным была экзотика имени – Адриатическое).

Мы любили слушать американскую музыку, но не джаз, а более популярные направления, которые приносились в Орехово-Зуево волнами ВВС или "Голоса Америки" и оседали на катушках магнитофонной ленты...

"А сейчас исполняем просьбу" – журчал вкрадчивый голос заокеанского диктора – "Вовы Ж*** из города Урюпинска. Вова просит нас исполнить песню "Подмосковные вечера". Сейчас она прозвучит в исполнении оркестра питейных заведений Брайтона им. Братьев Покрасс. У них эта песня называется – "Полночь в Москве"

И звучала такая знакомая и такая американская мелодия.

Из всех благ американского образа жизни только "Coca-Cola" была вожделенной, святой и неприкасаемой. Для нас это был символ, вывеска Америки. В своём рукописном журнале мы реклимировали её

"Не ходите дети в школу,

Пейте дети COCA-COLу"

не имея ни малейшего представления о вкусе и запахе этого напитка. Мы пытались сами готовить что то подобное – Майкл напиток под названием "Ньюдр", я подражая ему, что-то под неуклюжим названием "Вергуд" (почти "Вермут" к сожалению). Помню, что основным инградиентом наших напитков были "Капли Датского короля" или по-просту – "Грудной элексир".

Позже я попросил моих родителей привезти из заграничной командировки бутылочку "Коки" – мы с Майклом благоговейно, из маленьких рюмочек распили её... Мы не были разочарованы, просто пропало очарование недостижимости.

Итак, в Городе жили два мальчика, которые любили Америку не зная её и верили, что поздно или рано, но двери этой, как казалось тогда благославенной земли откроются перед ними.

Мы были друзьями, хотя равенства, которое предполагает дружба у нас не было.

Майкл всегда был ярче, оригинальнее, изобретательнее, наверное умнее и талантливее, я был скучнее, серее, подражательнее, но добротнее. Иными словами он был лидером, а я следовал за ним.

Я читал книги, которые нравились ему и запоминал стихи, которые он любил. Конечно я читал "свои" книги, но они, как правило не вызывали интереса у моего друга.

Именно он придумал и выпустил первый номер журнала "В?ЩИЙ Л?СТЪ" и еще 2 – 3 ярких, фантастических выпуска. Я произвел на свет 13 или 14 номеров, один из которых я думаю до сих пор хранится в Орехово-Зуевском отделении КГБ. Но об этой истории позже.

Сейчас я понимаю, что мои журналы были толще, может быть информативнее, но скучнее.

Даже спустя 30 лет Майкл Веалис ухитрялся обгонять меня – он начал писать стихи и они при всей их дилетанщине были оригинальны, шокирующи и необычны, а то что собрался написать сейчас я... Чем это отличается от "Детских лет Багрова внука" или "Записок об грибной охоте".

Но всё же однажды я обогнал его. Я совершил то, вернее решился сделать то, о чем мы вместе мечтали в детстве. Я уехал из России, он там остался.

Не знаю почему, но мне кажется, что он не простил мне этот рывок, что он ревнует меня к той "детской" мечте, к той загранице, которую принёс на своих страницах "В?ЩИЙ Л?СТЪ".

Друзья Майкла не всегда и не обязательно были моими друзьями – часто просто приятелями. У Майкла было двое друзей и не странно-ли, что мне – сангвинику – так и не нашлось места в их компании, где сошлись три темперамента:

Майкл – меланхолик,

Юрий, родственник Майкла (по-моему двоюродный брат) был типичным флегматиком,

Третий член этой троицы – Игорь – холерик, со всеми недостатками и трагической судьбой свойственной обычно холерическому темпераменту.

Я точно не знаю, что с ним в конце-концов случилось – помню его странную женитьбу, потом армию, откуда он вернулся с искалеченной рукой, потом было что-то криминальное... Кроме того он сильно, по-Ореховски пил.

Мне почему-то кажется, что ничего хорошего в его дальнейшей судьбе не было.

Юрий вырос в большого функционера – в конце советского периода Российской истории он был районным начальником в КГБ, а после демонтажа и реконструкции этой организации, использовав свои связи, превратился в такого же крупного бизнесмена – "Нового русского".

Да нет, не "превратился" – он всегда был таким – настоящий Ореховский мужичёк, разумный, не заглядывающий в далекое будущее, но твердо знающий, что нужно делать завтра или даже послезавтра. Он не хватал с неба звёзд и вряд-ли интересовался небом в алмазах, но никогда не прошёл бы (и не прошёл) мимо алмаза на дороге или даже на обочине, как бы тот хитро не маскировался под булыжник.

О самом Майкле, о его дальнейшей трансформации я не хочу писать, во-первых это за кадром Орехово-Зуевской хроники, во-вторых это очень личная и пристрастная тема.

От блестящего Веалиса к более посредственным, но тоже неординарным фигурам и первые среди них – Женя Краснов и Толя Петренко.

Женя Краснов – метущаяся душа, гений масс-культуры, талантливый середняк. Интересно, что я совершенно не помню где и как мы познакомились – он просто возник в моей жизни вместе с Толиком. Довольно долго мы были неразлучны, потом как-то незаметно отдалились... К этому времени я узнал многое в нем, поначалу я верил, что ему тесно в Городе, что ему нужен "блеск реклам, и шум, и тарарам", что если бы к небу и земле были бы приделаны кольца... и так далее.

Позже я понял, что он панически не хочет быть вдали от нашего маленького и тесного города и если бы к небу и земле... я думаю он бы отошёл в сторону. Женя был очень хорош для Орехова, там он был "первый парень", и рисковать этой репутацией он явно не хотел. Он был провинциально артистичен, ограниченно талантлив, а с этим можно прекрасно существовать в таком месте как Орехово-Зуево. Судьба его повернулась так, что он оказался в Москве – это был не его выбор, ему оставалось наверное только смириться.

Наша дружба с ним окончилась весьма неожиданно и может быть не совсем справедливо с моей стороны.

Посудите сами: встречался я тогда с одной Ореховской красавицей из Самомазки и полон был самых радужных романтических "dreams"

Английское слово "dreams" имеющее общие корни со словом "дремать", отражает то что творилось в моей голове гораздо лучше, чем русское "мечты" имеющее оттенок плановости – "воплотить мечты в действительность"

Ну подучила эта курва , когда я ей надоел своими вздохами, шпану из Самомазки дать мне пиздюлей, ну получил я их в один прекрасный день в полном объеме, ну был я тогда в этом злосчастном месте вместе с Женей и он не вступился, не встал "спиной к спине у мачты". Нехорошо это конечно, но я сам иногда поступал так же помня высказывание Ландау – "Лучше быть 10 минут трусом, чем всю жизнь покойником", кроме того реально помочь мне он вряд ли смог бы – слишком много было нападавших.

Меня обидело больше всего то, что когда один из этих мудачков подошёл к стоящему в стороне и почему-то не убежавшему Жене и спросил, явно нарываясь: "Чего же ты за друга не вступаешся?", тот ответил: "Он мне не друг – просто знакомый".

И ещё – он почему-то не нравился девушкам, может быть они чувствовали его ненастоящность.

Совсем другим был Толик – сын участкового милиционера. Он был бы просто хорошим малым, если бы не один его пунктик – Цусимское сражение и вообще Русско-Японская война.

Стоило затронуть эту тему, как Толик преображался. Вместо чудаковатого, но весёлого и приятного во всех отношениях парня возникало привидение с безумным взглядом и сообщало такие подробности о сражении, которых не знали, я думаю, сами участники Цусимы.

"На крейсере "Убавительный" командовал адмирал 27-го ранга Михаил Николаевич Запутин, но что интересно" – указательный палец вздымался вверх, как указка, в собеседника впивались горящие знанием глаза. "главным коком на корабле был Михаил Николаевич Перепутин, а всего среди членов команды было 27 Михаилов...". Так и казалось, что сейчас он начнет перечислять их пофамильно, а может быть он и мог сделать это. Наверное из-за этого пунктика, да еще своеобразной внешности, он и получил своё прозвище – "Мцыри" – что-то одержимое, не от мира сего.

Кем Толик стал впоследствии мне неизвестно.

Может быть он сделался милиционером, как его отец, а может быть профессором, специалистом по сложным и запутанным Русско – Японским отношениям.

Женя, отслужив в армии был призван под знамена КГБ ( фальшивая романтика и всемогущность этой организации не могли не привлечь его) и что с ним стало в дальнейшем – ей-богу не знаю.

Явных КГБ-шников в моей судьбе было несколько – они впрочем принадлежность к этой организации на мне не испытывали, в славные когорты имени Дзержинского не приглашали, а один – тот просто был поставщиком нелегальной и запрещённой литературы для всей нашей компании.

 

Эссе на невольную тему – КГБ и его могущество

В зрелые, но еще примыкающие к юности годы я хотел написать рассказ. Я начинал и бросал писать разнообразное "что-то" много раз, в голове до сих пор роятся планы и сюжеты ненаписанного...

Сюжет рассказа таков:

Компьютерный гений на основе анализа множества внешне не связанных друг с другом случайных событий приходит к выводу, что на самом деле всё в государстве связано и детерминировано. Основная деятельность КГБ, согласно его открытию – это не ловля преступников, а организация причинно-следственных связей. Если например нужно погасить общественное недовольство вызванное тем или другим действием властей, КГБ не посылает войска и не арестовывает недовольных, а организует что-то на первый взгляд, и не только на первый – совершенно не связанное с целью акции, например – аварию самолёта в Камбодже. Оказывается, в силу рассчитанной в тайных кибернетических центрах КГБ цепи связей, эта авария влечет за собою опоздание посла СССР на международную встречу организованную в рамках ООН и посвященную защите лесов Амазонки, что в конечном счете изменяет решение принятое на этой встрече, правительство СССР вынуждено послать ответственную делегацию в ООН, а жена одного из членов делегации в отсутсвие мужа приглашает к себе одного известного писателя с мнением которого считается общественность... Ну и так далее.

Рассказ заканчивался так:

"Он (компьютерный гений) вышел на улицу и медленно побрёл вдоль бульвара всё еще не веря сам себе, не веря своим расчетам.

– Я иду по направлению к площади – может быть это уже ими запланировано... и то, что вон за тем окном еще не спят люди, и это тоже просчитано... Нужно срочно позвонить Борису...

За тем окном не спал майор кибернетического обеспечения Никонов – он ждал телефонного звонка от службы внешнего наблюдения. Всё было готово – программа уже была введена в компьютер, цепи связей проверены.

Приглушённый зуммер прозвучал в тишине как выстрел:

– Говорит полковник Иванов. 20 минут назад объект закончил расчет. Сейчас он звонит из телефона-автомата на углу улицы Попова – можем начинать операцию "Минога"

Вот так, сам не совсем понимая, что делаю – я пытался восславить всемогучее, всепроникающее КГБ. Конечно же цель моя была совсем другая, но все-таки хорошо, что этот рассказ я не написал.

Теперь став старше и наверное умнее я понимаю, как раздута была репутация этой организации. Особенно эта раздутость видна здесь, за границей, где три буквы производят магическое действие

"Oh! KGB!!"

А что уж О!О!О! Всё, что известно западной публике о КГБ пришло из фильмов поставленных в Голливуде. По-моему они всерьёз верят, что кгбешников можно опознать по внешности, как ту "очаровательную" леди из Бондовского "From Russia with Love" или по имени, например – Ныкыта.

А ведь вся история КГБ – организации действующий только за счет массовости общестукаческого движения и по –Русски прямых репрессивных мер – "Ты не с нами!? Значит в морду!!" – это история провалов и развалов. Организация была страшна безнаказанностью и прямотой действий. Они делали то, что хотели, но чаще всего не то, что нужно было делать. Они отталкивали всех к кому приближались и приближали тех кого лучше было бы оттолкнуть. Люди сотрудничали с КГБ потому, что некуда было деваться, из-за зарплаты, из-за положения, из-за возможности получить власть над людьми, но не по убеждениям, не за правду – правда и КГБ очень скоро стали антонимами, абсолютной противоположностью.

И теперь пришла очередь рассказать о нём – о том, кого я до сих пор подозреваю и хотя я не уверен, хотя точно (разумеется) ничего не знаю, но сплетение всех обстоятельств кажется слишком подозрительным, если не сказать явным.

Я уже говорил, что один из номеров "В?ЩЕГО Л?СТА" может быть и сейчас лежит в архиве Ореховского КГБ в запылённой папке с надписью "Хранить ** лет" (я не настолько самонадеян, чтобы думать, что на папке написано "Хранить вечно"). Для того чтобы понять как это произошло, я должен рассказать всё с самого начала.

Началось это в один из зимних вечеров, когда в дверь нашей казарменной комнаты постучали.

Мне очень нравится это безлично-множественное "постучали", "пришли", "позвонили" даже если позвонил, пришёл или постучал кто-то один. В этом речевом обороте слышится что-то лакейское – "Их сиятельство приказали..."

Я был дома один.

 

О причудах памяти

Большую часть моей сознательной жизни я прожил с бабушкой. Родители жили за границей или в Москве, переезжали с одной съемной квартиры на другую и не хотели, чтобы я менял школы и дома.

Странно, но я совсем не вижу мою бабушку в нашей ореховской комнате. В Московской квартире она прекрасно уживается, а в Орехове если я и помню её, то на кухне или на улице. Может быть причиной была тяга к уединению, задерживающая в памяти только эпизоды, когда в комнате я был один.

Я открыл дверь и увидел – в Городе почему-то почти не использовали слово "юноша", вместо него ходило – "парень" – стоящего на пороге невысокого, коренастого парня с правильным, немного сладко-опереточным лицом и Мефистфельско изломанной бровью. Я дам ему другое имя, может быть он ещё жив, а я не знаю, не уверен...

"Здравствуй, я – Валерий"

Я назвал себя. Он назвал цель своего прихода: он нумизмат, я нумизмат (положим!), нумизматы Города соединяйтесь. Он был бы очень признателен, если бы я позволил ему ознакомиться с моей коллекцией о которой он столько слышал.

Извини, Валера, я тебе тогда же не слишком поверил. Конечно было очень приятно узнать, что слух о тебе прошёл... Но во-первых мою жестяную коробку с монетами разных стран и народов можно было назвать коллекцией лишь с большой натяжкой, а во-вторых какой слух мог пройти по всей Руси великой, если о моей коллекции знали в основном у нас в казарме и еще может 5 – 6 друзей, которые не воспринимали моё коллекционирование всерьёз. Ещё могли быть информированы о моем увлечении в КГБ, в те годы нумизматов рассматривали где-то наравне с валютчиками и помнишь, Валера, твой знакомый – бонист из 31-ой казармы (о нем чуть позже), рассказывал, как к нему приходили с обысками и таскали в Белый Дом. Теперь я понимаю, что мог заинтересовать наших Ореховских "Ныкыт", так как был сыном пожалуй единственного в Орехове дипломата.

Тогда же мне, честно говоря, при всех моих сомнениях, было всё равно – кто ты и откуда ты, тем более что я был ещё достаточно наивен, чтобы всерьез заподозрить тебя. Я рад был новым знакомствам, новым друзьям, а ты был старше меня, самостоятельнее, что конечно льстило моему самолюбию.

Гораздо позже произошла эта история с журналом.

Ясное дело, стараясь тебя заинтересовать своей, как мне казалось не слишком интересной персоной, я не удержался и показал тебе несколько хранившихся у меня номеров. Однажды ты попросил у меня один журнал – ты наплел что-то, даже не особенно заботясь о правдоподобии, а я при всей моей наивности не был всё же идиотом.

Ты сказал, что какая-то инструкторша Райкома ВЛКСМ заинтересовалась нашим "В?ЩИМ Л?СТОМ" и хочет поддержать эту инициативу.

Валера! Когда ты это сочинял – ты помнил где мы жили? Райком поддерживающий пусть наивный и совершенно аполитичный (хотя как сказать – отсутствие политики, могло быть опасной политикой) но рукописный и нелегальный журнал... Бредятина!

Я признаюсь не поверил ни одному твоему слову, но тем не менее нашел самый яркий, шумный и безобидный журнал с моими "черными" и никогда не оконченными рассказами "...И мертвые встали", "Заживо погребенный" (так и слышу отзыв – "пессимизм, упадничество, подражание западной литературе!! Бр-р-р!") и вручил тебе.

Мысль была такая – лучше пусть получат сами, чем отнимут силой.

Журнал исчез, вскоре исчез и Валера, "продружив" со мной чуть больше года.

Но я не жалею, что встретил его. Он, даже если мои подозрения справедливы, был интересным, начитанным и оригинальным собеседником, нестандартной фигурой в моём Городе.

Кроме того он познакомил меня с человеком, который, сам не подозревая этого, перевернул моё представление о родном Орехове.

Я видел его всего дважды, провел в его обществе чуть больше 3 часов, я сейчас не могу вспомнить его имя, но помню эти две встречи, как будто это было вчера.

Я уже успел посетовать на опасность чрезмерного обобщения, особенно когда речь идет о людях, но кто из нас не без греха. Мне в детстве, а особенно в ранней юности (ненавижу слово "отрочество" – сразу представляется что-то до предела блаженненькое, сладенькое и в коротких штанишках) все работающие на фабрике казались общей, безликой, серой массой, которой двигают только примитивные инстинкты и такие же убогие желания. Как там писал Бабель (цитирую по памяти): они думали " ... об своих лошадях, об том чтобы выпить рюмку водки и дать кому нибудь в морду".

Однажды Валера привел меня в 31-ую казарму, где в обычной казарменной каморке жил простой "работяга" с 1-ой Ткацкой (если я не ошибаюсь, хотя какая в этом разница), и он оказался таким исключением из серой массы, что заставил меня поверить в существование прослойки людей, о которой я даже не догадывался – интеллигентов среди рабочих (не путать с "рабочей интеллигенцией" – сочетание слов окончательно загаженное пропагандой). Он был настоящим "интелем" в моём понимании этого слова (кто понимает его лучше и сможет внятно объяснить – пишите).

Внешне он ничем не отличался от "работяг" (вам нужен портрет? Или сами его нарисуете?), образ жизни был тоже обычный – казарменный, но у него было то, что поразило меня и что, за неименеем лучших слов, я назову "искрой божьей". Он был "бонист" – то-есть коллекционер бумажных денежных знаков России и Советского Союза. По словам Валеры его коллекция была одной из лучших в... (Городе? Области? Союзе? – Не помню) Она (коллекция) была действительно потрясающей – я не только не видел ничего подобного, но даже не подозревал, что например штамп поставленный в 1919 году на обычной царской трехрублёвке превращал её в 3000 рублей какой-то из волостей России, что подпись казначея на "Катеринке" могла превратить эту ассигнацию в настоящий нумизматический раритет и т.д.

Но искра божья заключалась не столько в коллекции, а в объеме знаний этого "работяги", его явной начитанности и образованности и не только в области "бонистики", но и истории России.

Конечно он был "белой вороной", конечно вряд-ли во всём городе было больше десятка таких людей (одним из них был Толик Петренко, там правда была совсем другая история – больше одержимости, меньше понимания), но для меня было важно, что такие люди существовали и я раскрыв рот слушал его рассказы.

Его истории были не только о денежных знаках, он рассказывал с каким-то удивлением о визитах "Ныкыт", о вызовах в КГБ:

"Я им вывалил на стол все альбомы и спросил – скажите – что вы ищете? А один ухмыляется – не бойся батя – что найдем, то значит и ищем"

А искали золото – по-моему как раз в то время или раньше прогремели дело Рокотова, дела валютчиков. Под особым подозрением находились зубные врачи – до сих помню, как по дороге на дедушкин огород за Плешкой, мы проходили мимо большого, добротного дома и мои родственники комментировали – вот, поди, золота накопил (в доме жил зубной врач). Не меньшее подозрение вызывали любые коллекционеры и особенно конечно – нумизматы. Не могу сказать, что дым был совсем уж без огня – у многих в коллекциях хранились золотые монеты и иногда в большом количестве экземпляров. Зачастую они продавались и покупались по цене превышающей государственную, то-есть налицо была спекуляция золотом...

С точки зрения правоохранительных органов это было преступление и они вероятно были бы правы если бы не многочисленные "но"...

Представьте себе судебный процесс над современным Третьяковым, коллекционером картин. Допрос обвиняемого.

– Скажите обвиняемый почему в вашем доме было обнарущено 15 полотен одного и того же художника Сарьяна? Или

– Почему вы продали картину (смотрит в протокол) Левитана за 10000 рублей, если экспертизой установлено, что стоимость полотна, красок и рамы составляет 27 рублей 80 копеек? Или

– Почему обвиняемый вы заплатили за полотно Шагала (сверяеется с бумашкой) в сорок пять раз больше, чем за полотно того же размера принадлежащее кисти художника Пупыркина?

Смешно? Чтобы пояснить не-нумизматам о чём идет речь – монеты одной страны, одного и того же достоинства (номинала), похожие друг на друга, как две новенькие монетки – но отличающиеся, например годом когда они были отчеканены – имеют иногда совершенно разную нумизматическую ценность, и соотвественно стоимость по каталогам иногда в 10 – 20 – 30 раз выше цифры напечатанной на них.

Всё это рассказывал мне новый знакомый.

К сожалению сам я стеснялся его распрашивать, хотя вопросов мог задать очень много.

Этот род застенчивости (я не избавился от неё даже сейчас), приводил часто к серьёзным потерям.

Почему я не распрашивал Гершона Самуиловича, моего бывшего начальника – он отсидел 10 лет в Сталинских лагерях, любил и хотел рассказывать. Теперь его нет, а в памяти только осколки его историй.

Почему я не расспрашивал своего деда, который прошёл все мыслимые войны 20-го столетия, был в плену у Махно... Нельзя сказать, что я был нелюбопытным – просто тогда мне казалось, что ещё успею, ещё много времени, дед всегда был рядом или недалёко. Дед умер в 1989 году, его историй, которые он мне не рассказал уже не вернуть.

Я не расспрашивал и Валериного приятеля (а может быть – подопечного), хотя меня очень заинтересовали его рассказы и так много хотелось узнать о нём самом.

Не упускайте возможность распрашивать людей – нет ничего проще и ничего более интересного.

 

Приятели и подруги

Для начала необходимо решить два вопроса – первый: кто такие – "приятели" и чем они отличаются от "друзей"?. Второй – можно ли было обойтись в Городе без приятелей.

На первый вопрос ответить сложно – проще всего констатировать, что слово "приятель" имеет общие корни со словом "приятно", "приятный" и заключить: приятель – тот с кем просто приятно провести время. Но кто же тогда "друг" и почему у меня не поворачивается язык назвать "приятелем" Майкла и "другом" – Колю Борового, хотя с последним я проводил время иногда гораздо приятнее, чем с Майклом. Что же делит людей окружающих тебя на друзей, приятелей и просто знакомых?

Конечно, каждый имеет свои взгляды на это.

Я, к примеру, никогда не считал критерием дружбы симптом излияния души друг другу – сам этого не любил (и не люблю) и в других этим не интересовался. Почему? Да просто не верю я в так называемые задушевные разговоры. Задушевный – значит открывать всё, что у тебя на душе, а между тем, то, что у тебя в мыслях и то, что ты можешь воспроизвести словами – большая разница, даже если ты действительно хочешь рассказать об этом. Знаете наверное, как один зрячий пытался объяснить слепым, что такое снег (они по-видимому жили в жаркой стране):

"Он такой белый, как молоко..."

"Ага! – понимали слепые. – Он жидкий и его можно пить"

"Да нет – он белый и холодный, как лист бумаги"

"Значит, на нем можно писать...". Ну и так далее, я даже не помню, чем это дело кончилось.

Закройте глаза и попытайтесь представить например море, а теперь расскажите о том, что вы увидели словами. Похоже?

Это уже не говоря о том, что изливание души предполагает абсолютную правду, или большое приближение к полной откровенности, а положа руку на сердце – вы действительно хотите этого в дружбе? Неужели Вам нечего скрыть, представить в другом свете, немного или много упростить или усложнить? (Ненужное зачеркнуть).

Но всё-таки, почему покойный Миша Тахватуллин, несмотря ни на что, остался для меня очень хорошим приятелем, а например Миша Ч*** – другом?

Попытаюсь выразить моё понимание дружбы несовершенным и бедным человеческим языком.

Дружба – это процесс, и в этом, как мне кажется, все тайны дружбы. Развитие и отбор – вот путь от знакомства к настоящей дружбе через фазу приятельства и на каждом этапе понимание, приспособление и привыкание. Человек рождается окруженным невидимым барьером индивидуальности, постепенное разрушение этого барьера, растущее взаимопонимание и, не удивляйтесь, жалость – основа дружбы. Так же, как в браке, партнеры в дружбе проходят через трудные периоды, через необходимость в чём-то забывать свои интересы, учатся принимать чужую точку зрения даже если она не совпадает с твоей или расстаются.

Дружба – это в конечном итоге, состояние, когда разногласия и индивидуальные подходы, служат основой не для утверждения самоценности каждого отдельного Я, а скорее для выработки близкого или общего отношения к окружающему миру. Сказанное объясняет почему я не называю Мишу Тахватулина другом – мы просто не успели стать друзьями.

Разумеется это только схема, но почему бы вам не сказать "Да, в этом, что-то есть!", взять её за основу, дополнив своими наблюдениями, размышлениями... Давайте дружить!

Ответ на второй вопрос, поставленный в начале главы, прост и пародоксален.

Без друзей прожить было реально, без приятелей и знакомых – нет!

Это был своеобразный кодекс города – прожить можно только в стае.

Удел человека (молодого) без стаи, без приятелей – самоизоляция и забвение многих мирских радостей.

В самом деле – выйти прогуляться днём и даже вечером было в принципе возможно и для того, кто был в Городе одинок, но первое же столкновение с реальностью – первое удивление окружающих, первый вопрос – "Ты откуда, парень?", первый неверный шаг – и человека по имени "одинокий волк" на улице ждали сплошные неприятности.

"Ты не наш – значит ты против нас!"

Помните песенку:

"О, Гарри! Ты не наш...

О, Гарри, ты не наш – из океана!

О, Гарри, мы расплатимся с тобой..." и тому подобное.

Как мог этот сумасброд для примера познакомиться с девушкой?

На улице? Практически невозможно, потому, что полуотжившая традиция "шерочка-машерочка" напрямую не диктовала, но во многом определяла кодекс поведения на улице. (Подробнее об этом – ниже, в части "Кадры решают всё!")

На танцах? Одинокий волк без имени и без стаи должен быть изгнан безжалостно и немедленно с вечеров, вечеринок и других увеселительных мероприятий. Да и представьте только его одинокую фигуру у стены на танцах. C ним никто не общается, не рассказывает анекдоты, не обсуждает девочек, не распивает бутылочку портвейна для храбрости... Жуть!

Я не принадлежал к подобным отшельникам, хотя и не сбивался в стаю, мне это было не нужно по причинам изложенным в главе "Неприсоединение, как основа выживания". У меня было много приятелей, еще больше знакомых, я носил уличную кличку "Лятос"¹⁴, хотя многие меня не любили. Приятели-враги хотя и не очень часто, но встречаются, а враги-знакомые или знакомые враги – это просто общее явление.

Почему меня не любили? Наверное за две черты характера – за эгоизм и, связанное с ним, стремление "выйогиваться" или, как выражается знаменитая Масяня – "выёживаться".

Все остальные мои видимые и невидимые миру недостатки проистекали из этих двух. Не буду оправдываться и объяснять – почему, но в детстве и юности я был препротивнейшим субьектом.

Тем не менее у меня были настоящие приятели-друзья и первым из них был Коля – назову его Боровой, не хочу, чтобы он сетовал, что я не назвал его среди своих друзей.

Коля жил на Заливной улице. В детстве меня не смущала своеобразная гастрономичность этого названия – мне оно просто очень нравилось. В названии улицы мне чудилась стихия, неудержимый напор разливающейся реки, тем более, что Заливная улица была последней на ореховском берегу Клязьмы, таком невысоком, что казалось вот-вот и она всплывёт "...как тритон, по пояс в воду погружён(а)". Но на моей памяти только однажды Клязьма в половодье затопила огороды выходящие к реке. Как будто с целью подразнить меня, родители вспоминали, что весной не то 1947, а может 1948 года половодье было таким, что даже по Ленинской улице люди пробирались по спешно проложенным мосткам. Но я-то этого не видел, а так хотелось самому пережить подобную катастрофу.

Почему все стихийные бедствия так притягивают людей? Почему, как правило самые яркие воспоминания остаются от пожаров, ужасных гроз, тайфунов, смерчей.... Я уверен, что порывшись в книгах можно найти теории, которые пытаются дать объяснение этому феномену. У меня есть своя теория – теория игры со смертью (хотя уверен, что и подобная теория уже существует, но мою – я придумал сам, без книг). Мне кажется, что страх смерти – открытый, через который почти каждый проходит на определённом этапе жизни, или скрытый, маскируемый под презрение к ней – костлявой – это то, что в конечном итоге делает человека – человеком, определяет различие с животными, которые обладают только инстинктом сохранения вида. Страх смерти признак индивидуальности, так как именно конец, исчезновении себя как особи является основой этого чёрного ужаса. Не буду дальше развивать этот тезис, хотя он объясняет очень многое – от религий, до альпинизма, скажу только, что всё, что "гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья" – и далее Пушкин объясняет: "бессмертья, может быть, залог". Нет, не бессмертья, но иллюзии бессмертья. Перед лицом смертельной опасности, особенно если это грозит гибелью не непосредственно тебе или если угроза гибели хотя и существует, но сравнительно невелика, ощущается дуновение миновавшей смерти, как подтверждение, что ты еще поживёшь своё.

Но вернёмся к Заливной улице.

Большая часть улицы была застроена одноэтажными (не поворачивается язык назвать эти строения избами) домами, тесно сомкнувшими свои сады и огороды, так, что на Заливную можно было попасть только с "торца" – с улицы Либнехта, где начиналась Заливная и через два переулка, связывающие её с Кооперативной улицей. На углу одного из переулков находился Колин дом. Это был редкий на Заливной двухэтажный, многоквартирный дом. В нем жило 10 или 12 семей и, как не странно, запах этого дома я помню даже сейчас.

Вот и ещё один пример трудностей связанных с "изливанием души" – попробуйте описать запах если это не связано с чем-то конкретным: сиренью, керосином, полынью (но даже в этом простейшем случае – опишите-ка запах полыни – полынный?)

Колин дом, мне нравился даже больше, чем дом Майкла – он был менее городской, более деревянный что-ли... Именно из этого дома пришёл образ скрипящих полов и запаха дерева, пропитывающего все комнаты.

Почему-то все жильцы этого дома летом готовили пищу на улице и это придавало еще больший калорит этому странному месту.

Сам Коля был довольно высокий, крепкий подросток с несколько татарским разрезом глаз. Он не был многословен, не слишком начитан, любил спорт, особенно футбол, и казался совсем совсем ореховским. Моё Городское воспитание, моя уличная жизнь была во-многом связана с Колей. Я впервые выпил по-настоящему, я имею в виду с целью опьянеть, а не просто попробывать, в его компании. Я даже помню, что первая бутылка распитая на четверых – была "Перцовая" водка, крепостью 30® и состоявшая, как мне тогда показалось из чистого перца. Мой первый сексуальный опыт был тоже косвенно связан с ним, я познакомился со своей "учительницей" на стадионе Знамя Труда, куда пришёл смотреть футбол вместе с Колей.

Мы учились в одном классе и какое-то время были неразлучны, но всё кончилось, как кончился мой Город, с переездом в Москву. Правда наше приятельство оборвалось сразу и навсегда – я не навещал его в Орехове, он никогда не приезжал ко мне, мы не переписывались, казалось, что Коля так и останется только частью моих воспоминаний о Городе, но случилось так, что он снова возник из небытия, возник своим исчезновением и опять, как всегда, в резком повороте его судьбы виноваты были... Ну, угадайте кто? Правильно, стереотипы российкого сознания неистребимы. Конечно – евреи!

Уже в Москве я узнал от Майкла, что Коля встречается с Таней Фурман, она подтолкнула его пойти учиться в институт, они женились... А потом Коля исчез и больше я о нём ничего не знаю. Он исчез из города, но я уверен, что его исчезновение имело совсем иную природу и другое завершение, чем исчезновение другого моего однокласника – Сережи З***.

Тот тоже исчез – мне рассказывали странную историю его жизни в семье жены, о постоянных ссорах с новыми родителями, об атмосфере в доме, где тесть и тёща, да говорят и их дочь, пили и пили видимо больше, чем это было принято по Ореховским стандартам (если их характеризовали, как пьющую семью). Однажды Сергей перестал появляться в доме своих родителей, и те забили тревогу. На все расспросы тесть и тёща отвечали, что дескать он завербовался на стройки коммунизма и уехал "за длинным рублём". По-моему был объявлен розыск, но Сергей так и не объявился. В Городе ходили самые разные слухи. Говорили, что в разгаре пьяной ссоры его убил тесть, а дочь вроде бы помогала ему, но тела не нашли, доказать ничего не смогли и дедо закрыли.

В случае с моим приятелем Колей всё очевидно обстояло не так – семьи были другие – положительные, непьющие. К тому же это был конец 70-х – волна эмиграции в Израиль, и я могу представить почему и куда он "исчез", кто бы в то время захотел афишировать отъезд в Израиль. Конечно, может быть мои предположения несостоятельны, может быть в порыве сеять "разумное, доброе, вечное" после окончания Ореховского педагогического Таня и Коля уехали по распределению в какое-нибудь село Пердилово, где воспитали и дали путёвку в жизнь поколениям Ванек Жуковых... Но мне почему-то представляется другая дорога... Кто знает, может быть сегодня где-нибудь на Брайтоне или в Тель-Авиве они тоже вспоминают Город и может быть меня, может быть Коля вспоминает Заливную улицу и песню о солнечной Ялте, которую мы так задушевно пели под аккомпанимент гитары Аверкина.

Мазл тов, Таня и Коля! Может быть когда нибудь мы еще встретимся.

Других приятелей мне почему-то не хочется описывать подробно – хотя они были очень разными и интересными по-своему. Их судьбы складывались по-разному, наверное было бы интересно увидеть, узнать, что с ними случилось в большой жизни, но я расстался с ними, потерял все связи с Городом. Кроме того они, при всей их разности, были в общем похожи друг на друга. Не внешне конечно, хотя и внешне тоже, так как носили похожие прически, похоже одевались...

Не всех я потерял из виду, с одним из моих Ореховских приятелей мне пришлось встретиться снова, когда, навещая могилы моих дедушек и бабушек, я неожиданно увидел на одном из могильных памятников такое знакомое лицо и годы жизни – 1947 – 197* (я не помню точно год смерти – начало 70-х).

Это была могила моего приятеля – Коли Гришина. Я его хорошо помнил – мы вместе чудили в 3-ей школе, вместе ходили на танцы в Текстильный техникум, в горпарк... Почему-то запомнился один эпизод – это было в самом начале осени, дни еще стояли теплые, мы сбежали из школы и отправились купаться в очень странное место, которое он мне тогда открыл. Это был небольшой пруд в ограде не помню чего, не то школы, не то больницы (мне кажется, что это была территория педагогического института, но я совершенно не уверен) – помню только, что над прудом проходила канатная дорога, связывающая торфоразработки и Ореховскую ТЭЦ. По канатам на большой высоте, между металлических мачт неторопливо, потрескивая на соединениях и креплениях плыли тяжёлые вагонетки – в одну сторону наполненные торфом, в другую сторону – назад в Верею, перевернутые и пустые. Из пустых вагонеток сыпалась торфяная пыль, оседая вокруг: на траве, на зданиях, на поверхности пруда. Вода в нем была совершенно прозрачная и черная, как всегда бывает в торфяных озерах и очень тёплая, прогретая солнцем. По воде плавали желтые листья и все вместе – прозрачный осенний воздух, черная вода и неяркое сентябрьское солнце – вставлено в раму памяти, как робкая и немного печальная акварель.

Я распрашивал своих родственников, они знали семью Гришиных – в Городе все знали друг-друга – мне рассказали, что случилось с моим приятелем после того, как я уехал в Москву. Коле всегда легко давались точные науки. Я помню в школе списать у него математику можно было легко, он никогда не отказывал, но опасно, так как учителя почти всегда и безошибочно узнавали его работы. В выпускном классе его математический талант развился, он выступал на городских, а потом и на всесоюзных олимпиадах, получал призы, после школы играючи поступил на Мехмат МГУ (надо же, мы вертелись в одном здании – я учился на Географическом – и ни разу не встретились). Рассказывали, что он окончил факультет за 3 или 4 года, был направлен в аспирантуру, защитил кандидатскую и начал работать над докторской, но судьба или причина его гениальности уже приготовила ему страшный конец – он сгорел в одночасье – рак мозга, который в его возрасте сжег его, как степной пожар.

 

"Кадры решают всё!"

Теперь время поговорить о подругах. Их тоже было много и я хотел, чтобы их было ещё больше, поэтому завязывал новые и новые знакомства, "кадрил" налево и направо.

В журнале "Чешское Фото", по-моему именно так называлось это роскошное ежеквартальное издание, таинственными путями доходившее до нашей глубинки, была рубрика "Окадрирование наглядно". Нас – молодых Ореховских лоботрясов – страшно забавляло это название, так как в Городе о "кадрировании", точнее о "кадрешке" знали очень хорошо и именно этим занимались практически всё свободное время.

"Закадрить", "прикадриться" – происхождение этих слов для меня не совсем понятно, хотя казалось бы – уж чего проще – исходное слово "кадры", в смысле штат, сотрудники, вот и основа для всех производных. Помню, как анекдот, лозунг на стене одного клуба в окрестностях Орехова. Мы ездили туда на танцы с целью... правильно – "кадрёжки", а на стене красовался кумачёвый плакат – "Кадры решают всё!". Мы все были полностью согласны с этим заявлением.

Итак, программа века гласила – "кадрёж" (независимо от происхождения этого слова) и "кадрёжем" мы разумеется и займемся.

Как завязывались знакомства?

Чаще всего на танцах, на вечерах. На танцы приходили с тем, чтобы уйти с парой, с "кадром". Сами танцы того времени, медленные, парные, тесные – способствовали этому. Неписанный кодекс предписывал девушкам приходить на танцы с кавалером или, за неимением оного, с подругой или не приходить вовсе, поэтому танцы ставили точки над тем, над чем следовало, показывали ясно "Who is who", есть у твоего потенциального "кадра" кто-нибудь или скорее всего она свободна и в данный период не гуляет (в Городе мы называли это – "дружит") ни с кем. Можно было клеиться...

Знакомились на улице – "Девочки, вы сестры?", "Хи-хи-хи! Почему вы так решили?", "Очень пожожи – обе симпатичные" – ну и прочая подобная галиматья. Девочки гуляли парами – в одиночку познакомиться с ними было почти нереально, вот и возникала необходимость в приятелях в Городских условиях.

Знакомство на улице было чревато опасностями – можно было нарваться на "занятых" девиц. Помню однажды только предостережение Афанаса – парня из нашей казармы предотвратило возможные неприятности, когда я случайно в кино познакомился с милой девушкой, которая оказалась подругой знаменитого на весь город полу-бандита по кличке "Сикара".

В поисках новых подруг я использовал все возвожные методы, но чаще всего мои усилия были "мимо денег", я был ещё слишком молодой и неопытный. Иногда я знакомился к какой нибудь Лидой-Людой-Любой (я с детства плохо запоминаю имена, а этот "триолет" всегда был моим проклятьем), мы "дружили" какое-то время – сначала чинные прогулки по Ленинской или в парке, дальнейшее же развитие отношений зависило от многих, многих факторов. Но, как правило ещё до какого-то возможного поворота в событиях в голове появлялась мысль: "А не слишком-ли всё это серьёзно?" и следовало её прямое продолжение – подготовка повода для ссоры и разрыва, а затем следовательно и сам разрыв.

Довольно странно, что я хорошо помню своих приятелей и знакомых, помню их имена, иногда даже лица, помню, по крайней мере 20 – 25 из них, а вот подруг...

Казарменных подружек я помню очень хорошо, могу назвать их всех по именам, но несмотря на определённый детский сексуальный интерес, они всё же в основном были "приятелями".

Однокласницы тоже более или менее встают в моей памяти, они вертелись рядом и особенного внимания, как объект ухаживания не привлекали (кроме одной, но о ней дальше), а мои Городские подружки – кто из них оставил след в моей жизни?

Тамара К*** из Мед. техникума, большая, полная с немного коровьим взглядом. Но она не была глупой, просто какой-то ленивой что-ли. С ней связаны мои первые изыскания на женском теле. "Санитарка – звать Тамарка" – дразнила меня моя мама, а для меня открывшаяся и новая грань мира была в то время интереснее, чем многое другое вместе взятое. Она закончила техникум и уехала в свой родной Егорьевск, оставив меня одного наедине с пробудившимся, но неутолённым зовом плоти.

Совсем другой была Нина А*** – та самая из-за которой я в своё время получил порцию пиздюлей и разошёлся с моим другом Женей Красновым. Она, как я понимаю теперь, не принадлежала Городу, была выходцем из другого времени, из сегодня. Как бы она, с её цинизмом, беспринципностью, железной хваткой, умением ходить, если требовалось, по головам, пришлась бы ко двору в нынешней России. Даже её внешность была скорее для журнала "Vogue" конца 90-х, чем для "Огонька" начала 60-х. Тогда такие спортивные, с несколько азиатской внешностью девочки были не в моде. Правда она неплохо устраивалась и тогда, она везде плавала, как рыба в мутной воде – я помню несколько раз встречал её уже в Москве, где её блядский характер помог ей сделать карьеру в одном из райкомов ВЛКСМ, а потом в администрации Большого театра. Проходимка и авантюристка, она завораживала меня неординарным и сильным характером, а ещё больше грудью – высокой и какой-то необычайно упругой.

Оля Л*** – с ней всё было совсем наоборот. Мы могли бы быть хорошими друзьями с этой маленькой, чёрной, похожей на цыганского воробушка девушкой, но я в это время переживал романтическо-байроновский период моей жизни, который подразумевал загадочность и непонятость миром этой загадочности, поэтому в один зимний вечер я сказал ей, что мы не можем больше встречаться и завернувшись в альмавиву и натянув на уши дурацкий колпак, ушёл в ночь гордый и ну очень одинокий. Зачем и почему я сделал это, не знаю даже сейчас – чистой воды пижонство, но в общем-то может быть это было к лучшему – для меня наши отношения не были слишком серьёзны, во всяком случае никаких планов на будущее я не строил, а она... Кто знает, во всяком случае она шутила, представляясь нашим общим друзьям – "Толина карманная жена" имея в виду разницу в нашем росте. Шутила? Может быть...

Вот пожалуй и всё – всплывают в памяти еще две – три фигуры, но как-то безымённо и зыбко.

Но есть два имени, которые я должен выделить особо, замкнуть ими рассказ о подругах моей юности, расставить их, как два полюса, как альфу и омегу, как белого и чёрного ангела.

У Тициана есть мифологическое полотно "Любовь земная и небесная". Изображены на нём две женщины сидящие на фоне итальянского пейзажа – одна в богатом одеянии того времени, вторая совсем без одеяния. Впервые я увидел репродукцию с этой картины в Большой Советской Энциклопедии, когда был совсем маленьким и до сих пор не уверен: Who is Who? Логика говорит, что небесная любовь раздета, что в общем-то довольно странно с современной точки зрения, но наверное вполне оправдано с точки зрения мифологии.

Если бы я сейчас должен был бы нарисовать картину с таким сюжетом, я не задумываясь посадил бы напротив друг друга...

Начинаются языковые трудности. Okay! Мне нужно написать, что на моей картине друг другу были бы противопоставлены... два существа женского рода. Какое слово употребить?

Две женщины – не подходит, по причине того, что моя небесная любовь навсегда останется для меня той школьницей с тугими косами.

Две девочки – ХА!ХА! В отношении земной любви это звучит слишком иронично.

Две девушки – к сожалению в могучем и великом русском языке – это не только возрастная категория, но и состояние девственности, так что... смотри предыдущий абзац.

Барышни – ну уж увольте, красив был язык ХIX века, но надо же понимать меру.

Хорошо! Скажем проще – на картине я бы изобразил мою первую любовь и мою первую женщину.

Я влюбился во втором классе и до десятого класса (потом любовь незаметно отлетела) был влюблён романтически, платонически, безнадёжно (ну пожалуйста, найдите ещё слова, найдите определения) в свою однокласницу, в девочку с Новой стройки, с тугими косами темно-каштановых волос, всегда очень аккуратно одетую, со слегка татарскими скулами, что ничуть не портило её в моих глазах. У неё в родне была мордва, во мне течёт струйка татарской крови...

Даже сейчас, через столько лет отделяющих меня от неё, я помню номер её ореховского телефона, который иногда я набирал, просто для того, чтобы услышать её голос. Я помню её дом, к которому однажды совершил паломничество и может быть делал бы это ещё и ещё, но боязнь, что я могу быть замеченым, боязнь показаться смешным останавливала меня.

Я мог бы страницами описывать свою любовь – жертвенную (вот я нашел еще одно хорошее слово) потому, что не было такой жертвы, которую я не приносил бы в её честь в моих мечтах, чистую... Но стоит ли делать это? Чувство это наверное памятно многим, я думаю, что многие пережили подобное, ну а если нет – очень жаль.

Почти 30 лет спустя я снова услышал её голос по телефону. Это было перед отъездом в Израиль, наш пересадочный пункт на пути в Южную Африку. Я решил попрощаться со своим прошлым, её новый телефон (она тогда уже жила в Москве) дал мне Майкл – он каким-то образом ухитрялся поддерживать полуоборванные, пунктирные связи с Городом. Я сразу узнал её голос – голос изменяет последним – мы проговорили минут 20 – нет, мы не затрагивали прошлое – прошлое осталось там, в дымке Города... Хотелось ли мне её увидеть? Скорее всего нет, хотя такая мысль мелькала. Дело было даже не в том, что страшно было бы увидеть годы отпечатавшиеся на ней и не потому, что не хотел ощутить пропасть отделяющую меня от той далёкой юности. Просто в мире существуют две NN – по иронии судьбы это её настоящии инициалы: одна – та самая девочка с тёмными косами, в коричневом форменном платье с черным фартуком, которая ещё жива, пока жив я, в том далёком Орехове, в сказке, которую я сам создал. Другая женщина живёт в реальном сегодня и хотя и носит такое же имя, ничего общего с моей первой любовью не имеет и лучше, решил я, оставить прошлое для прошлого.

Земную любовь на моей картине представляла бы девица (вот уж точнее слова для неё не найти) по прозвищу "Палыч". Невысокая, плотная, крепкая, налитая соком, как зрелый помидор ткачиха с какой-то фабрики, она, летней ночью 1964 года, через несколько часов, после нашего знакомства обучила меня, как могла тому, что в Орехове (и не только там) имело много разных имен или, как говорили ещё в Городе – "дала"

Любителям клубнички – описание процесса обучения оставляю для вашего воображения, не желая соревноваться с тем, чем заполнен интернет: "Он прижал её к себе и всё завертелось..."

Нужно сказать, что, несмотря на ироничность моего тона, я сохранил о ней тёплые воспоминания. Она делала то, что умела, а умела она пожалуй только то, что делала.

 

Евреи моего детства

 

Моя жена не верит, когда я говорю ей, что в моём детстве не было антисемитизма.

"Везде был, а у вас в Орехово-Зуеве не было?!" – спрашивает она с иронией.

Повторяю – в МОЁМ ДЕТСТВЕ антисемитизма не было, как наверное не было его в детстве очень и очень многих моих читателей. Мне вообще кажется, что любые "анти" носят пубертатный характер, когда детский восторг и радость жизни сменяется юношеским негативизмом и отрицанием мира взрослых, который почему-то не обращает особого внимания на появившуюся прыщавую личность. Подогреть юношеский негативизм или взрослый инфантилизм, объяснить (самому себе или другим), что есть причина которая определяет "сметение духа" и неудачи – вот и готова матрица для дальнейших окончательных выводов.

"Анти" могут быть сверху вниз, пренебрежительные: "У, чучмек вонючий, армяшка черножопая..." и снизу вверх: "У, жидовские морды – устроились!!! Детей в институты рассовали!!! А всю торговлю в Москве грузины захватили (чечены – более современный вариант)".

Снизу вверх или сверху вниз – в любом случае звучит детская обида – почему меня не любят – вот чурки хуже меня или почему я не академик или не заведующий складом.

Не случаен наверное антисемитизм в фашистской Германии – наиболее инфантильно-романтичной стране ХХ века (чисто детская или недоразвито-взрослая любовь к форме, хождению строем и оружию).

Не случаен анти– в разных воплощениях в Росии – стране сидящих тридцать лет на печи богатырей и Иванушек-дурачков, которым только сказки и волшебство (Sic! Не учеба, не труд, не занятия в Gym'е) дают силу, богатство и ум.

Меня бог миловал – не хочу сказать, что я был великим интернационалистом – все-таки не в вакууме жил, а в средней полосе России, и над хохлами посмеивался, и анекдоты (это уже позже) про чукчей рассказывал, но отрава "анти" меня практически не коснулась. Особенно антисемитская зараза.

Нужно сказать, что поскольку я жил в этом грешном мире, мало того – в России, я конечно не мог не встретить на своем жизненном пути самых разнообразнейших антисемитов. Были среди них активные (к счастью в моей жизни их было совсем немного), которые публиковали статьи и книги, произносили речи, ходили на митинги общества "Память", образовывали кружки, секции, партии. Их лозунг был конечно – "Бей жидов – спасай Россию".

Другая группа, я назвал бы её – интеллектуально-пассивной, была гораздо многочисленнее. Они в силу своего интеллекта не верили, что евреи замешивают мацу на крови христианских младенцев или, что фабрика "Красный треугольник" была организована евреями только для того, чтобы на подошве галош ставить фирменный знак – треугольник и тем самым буквально мешать с грязью христианские символы.

Кредо этой группы было в общем-то не слишком замысловатым – в мире существует таинственный Кагал (или как его ешё), евреи захватывают власть над миром (в некоторых толкованиях – уже захватили) и сделать уже ничего нельзя, нужно только держать ухо востро.

Помню одного из отцовских друзей – назовём его "дядя Саша" – большого, немного рыхлого с добрым лицом московского интеллегента (у московских интеллегентов в отличие от петербургских в лицах сохранилось больше купеческого).

"Держись от них (от евреев разумеется) подальше" – говорил он мне и рассказывал, что в коммунальной квартире, где жила его мать, к соседям (евреям, иначе о чём рассказывать) приходили какие-то люди из синагоги и собирали деньги. Я не понимал: "Ну и что? Что за преступление – собирать деньги? Ведь не насильно-же отнимали"

"Как ты не понимаешь, они собирают деньги в еврейский фонд, говорят на строительство храма в Иерусалиме, а на самом деле... Представляешь, какая у них организация!"

"Ну, а кто мешает нам (я имел в виду русских) собирать на Русский фонд (сейчас-то я понимаю: никто бы денег не дал) или на строительство православных храмов?"

Ответа я не получил, но в результате я потерял его доверие и доступ к так интересовавшей меня коллекции эротических открыток из Парижа, которую он собирал.

(В скобках отмечу, что пассивный, но стойкий антисемитизм не помешал "дяде Саше" помочь с устройством моей жены-еврейки на теплую и привелигированную работу. Надо ли объяснять, что сработала известная формула – "Евреи, конечно зло, но вот мой друг Рабинович...")

Чаще всего я встречал бытовых, охотно-рядских антисемитов. У них не было убеждений, у них была вера, что евреи и вообще инородцы – основа всех бед и глупость не дающая им понимать, как это глупо.

 

Деревня Дорофеево и её обитатели

Самым пожалуй ярким примером охотно-рядского инстинкта (не могу назвать это явление "мышлением") были "чеченские" события в маленькой деревне под Кинешмой, где моя тёща владела избой развалюхой, которые только и существовали в этом богом и людьми забытом углу.

В 1986 или 87 году в эту умирающую деревню переселилась семья чеченов. Они ареновали у колхоза пустовавшую землю¹⁵ и начали разводить лошадей на продажу.

Теперь – задача для взрослых.

Дано: пришлые инородцы

– отремонтировали собственный дом;

– отремонтировали полуразвалившийся коровник;

– дали работу безработному и спивающемуся населению деревни;

– платили налог и арендную плату;

– не пили и не брали заложников;

– вдохнули жизнь в умирающую Дорофеевку.

Вопрос: как отнеслись к ним население и местные власти?

Ответы (выбрать один):

А) Встретили с пониманием и горячо поддержали;

Б) По крайней мере не мешали;

В) Пытались отнять землю, сжечь, выжить из деревни.

Задайте этот вопрос любому представителю Запада... – а правильный ответ, и в России это понятно каждому – В).

Еще я хочу рассказать трагичную и поучительную историю, вернее почти легенду, не имеющую или почти не имеющую никакого отношения к теме Города.

 

Легенда о маленьком антисемите

Маленьким он был только ростом, но поднялся до самых вершин активного антиеврейства, стал одним из крупнейших идеологов, одним из рупоров... Им по праву гордились Васильевы и Макашёвы, он мог бы со временем выйти на мировую арену, но... впрочем о его трагическом конце – позже.

Из-за этого трагического конца, а также потому, что личность эта была действительно легендарной и рассказы о нём я проверить не могу – не стану называть его подлинного имени, в моем повествовании он будет фигурировать под псевдонимом, вернее под прозвищем, которое ему дали его приятели – "Транзистор". Почему он получил это прозвище? Возможно потому, что в отличии от настоящего приемника, словесный поток "Транзистора" прервать было невозможно, возиожно из-за щуплого сложения и маленького роста, может быть из-за высокого и тонкого голоса.

В своё время он учился вместе с моим отцом, кажется даже в одной группе, потом они работали вместе в МИДе, дружили семьями, но он чем-то очень раздражал отца и дружба прекратилась.

До определённого пункта жизнь Транзистора почти ничем не отличалась от жизни других обитателей высотного дома на Смоленской – ежедневная рутина, ожидание направления за границу, продвижения по службе, командировка, чаще всего, если страна приличная, связанная с интригами, склоками, доносами... В общем всё было бы как у людей, если бы не один вечер, который перевернул судьбу Транзистора, сделал его (позже) всесоюзной знаменитостью.

Существует несколько легенд этого события, изложу его так, как рассказывала моя мама.

Дело происходило летом 19** далеко доперестроечного года. Место событий – московский ресторан в районе Новодевичьего монастыря. Участники событий – Транзистор и два его приятеля.

Они проводили вечер после работы в тесном кругу без жён (по-моему Транзистор к этому времени развелся) за бутылочкой (зная Россию, вы догадываетесь, что не одной). Нужно сказать и я это наблюдал сам, когда он приходил в гости к моим родителям – Транзистор любил и не умел пить. Он быстро хмелел и его тянуло на подвиги.

В этот воскресный вечер он набрался настолько основательно, что душа начала томиться, а сердце рвалось к неизведанному. Энергия требовала выхода и Транзистор нашёл, что лучшим действием, которое может соединить вместе разбредающиеся куски его "я" и прекратить томление духа должно стать купание.

Может быть именно тогда в его мозгу проснулась провославная вера в очистительность купели, но беда была в том, что Иордана поблизости не было, а пруд около Новодевичего монастыря в силу его расположенности и, согласно постановлению Моссовета, запретности для купания, мало подходил для роли очищающих душу струй.

Именно поэтому его друзья не поддержали идею и, распрощавшись после закрытия ресторана, друзья отправились по домам, а Транзистор нетрезвой походкой всё-таки отправился к пруду.

Раздевшись и оставив одежду на берегу, на одинокой скамеечке, Транзистор шагнул в воду, ночной мрак поглотил его и какое-то время слышны были лишь плеск воды, фырканье и сопение моего героя.

Продолжение истории было ужасным, но банальным (см. М.Булгаков "Мастер и Маргарита") – выйдя на берег Транзистор не обнаружил ни одежды, ни документов, ни денег. Положение было трагическим – голый человек потерявший все и вокруг злой бесстрасный город. Кому пожаловаться, к кому обратиться!

Сразу и окончательно протрезвев дворами и переулками он добрался до дома, благо жил он не слишком далеко. Не знаю, как он попал домой – может он жил с мамой, а может быть его развод пришёлся на более поздний период.

Заря рабочего дня уже занималась над столицей и, наскоро приведя себя в порядок, он наконец-то оделся и отправился, ещё не зная этого в крестный путь – на Голгофу, которая в это утро приняла очертания МИДа.

Транзистор прекрасно понимал, что утеря МИДовского пропуска, личной печати и главное партбилета равносильна гражданской смерти, но он также знал, что при наличии друзей, фантазии и небрезгливости – всё может быть поправлено. Главное в это утро было оказаться на рабочем месте, а потом можно было начать разработку планов.

На первом этапе, казалось судьба казалось улыбнулась ему, Российская халатность в режимных учереждениях – и сделав ручкой знакомому милиционеру на проходной, он без пропуска прошёл в свой отдел. Но спохватившись, Фортуна тут же показала ему свой мозолистый кукиш – в самом начале рабочего дня последовал вызов в отдел кадров с которого всё и началось, вернее бесславно кончилось – партийность, работа в МИДе, поездки за границу...

Всё могло бы сойти более или менее гладко для моего героя, если бы его имущество было действительно украдено. Транзистор вылез на берег (сыграли роль темнота и коньяк) на другой стороне пруда, а одежда его мирно лежала на скамейке и днем он наверное мог бы её увидеть, но к несчастью, обнаружил одежду постовой милиционер находящийся на дежурстве – обнаружил и стерег с целью препровождения владельца в ближайшее отделение милиции за купание в неположенном месте. Но тщетно вглядывался блюститель порядка в черные воды пруда – маленький купальщик в это время, прикрывая срам найденной на берегу газетой, пробирался домой.

Не дождавшись пловца, постовой забил тревогу, позвонил в участок – еще бы, такое ЧП, в историческом центре Москвы утонул, а может быть утопился человек. Приехала оперативная группа, обшарили все окресности пруда, прожектором осветили пруд, а потом обыскали карманы оставленной одежды...

В 9 часов утра в кабинете начальника отдела кадров прозвучал звонок и произошёл такой или похожий диалог:

"Говорят из **отделения милиции. Такой-то у вас работает?"

"Да, работает, а что случилось?"

"Вынуждены сообщить вам очень неприятную новость – сегодня ночью он утонул. Мы нашли его одежду и документы"

"Как утонул?! Как, утонул..." – ну, и так далее.

Начальник отдела кадров тут-же связался с начальником отдела, где работал Транзистор.

"Имя Отчествович, привет! Как здоровье, жена, детишки? Ты знаешь, что случилось?! Транзистор утонул! Мне из милиции звонили"

"Да что ты! Вот он напротив меня сидит"

Дальнейшее не представляет особого интереса для тех, кто помнит славные совдеповские времена и то, как можно было раздуть ситуацию с потерей номенклатурных и партийных документов, когда сор уже выметен из избы.

Короче говоря из МИДа и из партии он вылетел, обидно только, что заодно с ним вылетели из МИДа и два приятеля с которыми он пил в этот вечер – почему не остановили, не удержали.

Сам Транзистор, оказавшись на свободе, почему-то во всем обвинил евреев и, внимательно повернув глаза внутрь, нашел в себе призвание, которое дремлет в каждом втором русском – призвание бить жидов.

С тех пор его визгливый голос начал звучать на страницах истинно русских и провославных изданий, он выпускал книги, брошюры, где на собственном опыте рассказывал, как евреи спаивают русский народ, хотя сам пить не прекратил, что и привело его, как говорят, к тому дню, когда в кустах около МКАДа нашли его труп "с признаками насильственной смерти". Сначала "патриоты" под горячую руку обвинили в убийстве – догадайтесь кого? Но скоро выяснилось, что, как неуловимый Джо, он интересовал широкие и узкие круги еврейской общественности весьма мало, а тут и результаты уголовного расследования подоспели ("патриотам" пришлось в эти результаты поверить – уж кого-кого, а московский уголовный розыск в сионизме обвинить довольно трудно). Оказалось, что Транзистор часто находил себе собутыльников в "неадекватной" среде, и два собутыльника "пришили" его с целью наживы.

Для меня в детстве (и никогда в дальнейшем) слово "еврей" не было ругательным и это несмотря на всё, что происходило в большом мире, за стенами моего Города в конце 40-х – начале 50-х. Может быть это была специфика моей семьи, может быть прочитанные книги (вы представляете себе Андрея Болконского или Жана Вольжана антисемитом?), может быть атмосфера рабочего города, где во-первых еврейская прослойка была немногочисленной и не вызывала такой агрессии как в столицах, а во-вторых в минимальном количестве аппаратных мозгов (опять же – не столица) не зарождались идеи способные увлечь массы, а сама масса отличалась инертностью и неповоротливостью.

Сейчас, когда я открываю на интернете страничку моего родного города я вижу, каким "красным" он остался несмотря на все "бури перемен" прошумевшие над ним.

Празднование 85-летия города (читай – Октябрьской революции) – красные знамена, линейка ветеранов, дети с цветочками, физкультурный парад – "Праздник он всегда праздник – увлекательное и красивейшее действо, отрепетированное до мельчайших деталей, но протекающее так ненавязчиво, как бы само собой" – читаю я в статье из "Орехово-Зуевской правды" как точно это воспроизводит идею моего ненаписанного рассказа о КГБ).

Фамилии до определенного возраста не имели для меня никакой национальной специфики. Я знал имена докторов Мороза, Якобсона, Друкера, оперуполномоченного Урганта и многих других именно в такой последовательности и с таким ударением – ДОКТОР (профессия) Якобсон, а не в привычной для русского слуха – ЯКОБСОН (национальность) доктор.

Что ещё предохранило меня от антисемитизма – дружба с евреями.

Так уж получилось, что выезжали на дачи, в наши летние благословенные Омутищи (о них я еще расскажу позже) семьи уважаемых ореховских евреев – семья Фурманов (я не помню точно, но по-моему сам Фурман был главным инженером комбината), доктора Браиловского, и ещё семьи адвокатов, докторов – семьи моих бесфамильных друзей по отдыху.

Это опять же был контраст и довольно резкий. Своеобразная стенка вставала между зимой и летом: зимние друзья – какими они казались скучными (я имею в виду казарменных друзей – Женьку Савельеву, Мишку Исаева, Пугача, Юру Знаменского и прочих), какими они были примитивными (это уже следующий возраст и уличные друзья-приятели – Чибис, Боцман, Афанас и даже упомянутые раньше Аверкин и Пышкин). Все эти блатные и приблатненные, шпанистые и совсем нет ореховские спутники и планеты, которые вращались вокруг меня и вокруг которых я вращался сам, таинственным образом растворялись в сухом летнем воздухе Омутищ и на смену им приходили такие красивые и такие интересные, такие далекие (не случайно я даже не пытался продолжить встречи вернувшись осенью в Город) и такие близкие Таня Фурман, Белла Браиловская, её младший брат Саша из Москвы, Файя (моя Омутищенская любовь – безответная и безнадежная в силу хотя бы того, что ей едва-ли было в то время больше 12 лет, а я уже шагнул в 16-и летие).

Я не просто был ко всем ним привязан, я смотрел на них, как... Помните итальянский фильм "Хлеб и шоколад"? Там есть такой кадр – дело происходит в Швеции – итальянские нелегальные эмигранты-батраки сквозь окошко сарая, где они живут, смотрят на играющих в мяч детей хозяина фермы и их гостей – молодых людей из другого, недостижимого для них мира. Так вот, разница между мной и итальянскими батраками была не слишком большой – разве только, что я играл в мяч вместе со "шведами".

Очень хотелось бы разобраться откуда у меня возникло это чувство – нет это не был комплекс неполноценности, я всегда был о самом себе достаточно высокого мнения – просто мы жили в разных мирах. Но почему в разных – ведь я был из хорошей семьи, семьи учителей, а тогда учительская профессия была хотя и не денежной, но достаточно уважаемой. Мой отец сделал то, что в Орехове по-моему никому больше не удалось – он стал дипломатом. По всему выходило, что это я должен был смотреть свысока...

Я считаю, что виной всему была Казарма.

Я жил в казарме, а в то время это было наверное то же самое, что жить в бараках или в общежитии лимитчиков в Москве, снимать квартиру на Бронксе в Нью-Йорке, в Хилброу в Йоганнесбурге.

Я мог представить своей соседкой Женьку Савельеву (она и была моей соседкой), мог представить в казарме Надю Сарафанову мою соученицу – оторвиху и хабалку, но было совершенно невозможно представить соседкой по коридору Таню Фурман, или Беллу и уж конечно невозможно было для Файи стоять в очереди за кипятком или (страшно подумать) утром идти в общий сортир (иного слова для этого помещения не придумаешь) и умываться в общем умывальнике.

Я был дитё казармы, они были дети отдельных квартир с ванными и балконами, высокими потолками и гулкими подъездами или в крайнем случае – скрипучих частных домов, где так волшебно пахло деревом и полы были застелены ковровыми дорожками, зимой в печках трещали дрова, а между оконных стекол звездочки из станиоля украшали вату положенную для сбережения тепла.

Другой возможной причиной такого отношения к моим летним друзьям был мой характер.

Я начиная с довольно ранних лет находил в других людях, то, что, как мне казалось, отсутствует у меня. Это был род зависти – зависти плавно переходящей в уважение.

Я завидовал Майклу Веалису потому, что он был талантливее и способнее меня, Андрею – моему приятелю в Москве, потому, что он нравился девочкам, брату моей жены – Мише Жодзишскому (мой отец упорно называл его Дзержинским) потому, что тот писал очень хорошие стихи. А может быть всё это мне только казалось?

Мои Омутищенские подруги – какими раскрепощенными и красивыми они были (или казались), какие умные разговоры они вели – о книгах, которые я не читал, о фильмах, которые они понимали лучше, чем я. Они сочиняли песенки, которые мне очень нравились:

"Лес, лес, лес

Полон больших чудес,

В этом лесу

Под елкой мохнатой,

Я целовалась с тобой,

Ненаглядный мой..."

А может быть это даже и не они выдумали – неважно.

Мои потуги сочинить что нибудь закончились поистине трагически –

"Мы по привычке

Сели в электрички,

Едем от Крутого –

Что же тут такого?"

Таня Фурман – лидер этой компании не была моей ровестницей, она была на год старше меня и это тоже определяло моё отношение к ней – вы представляете, что такое год разницы в 15 – 16 летнем возрасте.

И было еще одно обстоятельство, которое я осознал гораздо позже.

Почти во всех моих еврейских знакомых была кипящая амбициозность. Они имели Задачу! Орехово было тесно для них. Они переросли своих родителей, которые хотели быть первыми в Городе. Они хотели быть первыми в Москве.

Только один пример и закончим эту тему, которая в конце концов перевернула мою жизнь, занесла меня туда, куда Ореховский мальчик, даже не мечтал попасть – в Южную Африку... Но об этом в конце главы.

А сейчас еще об одном персонаже моей книги – Мише Шаврине.

Я очень хорошо знал его семью – его мама Сарра Абрамовна была типичной провинциальной хозяйкой дома, "аидишен мама", постоянно хлопочущей на кухне. Папа (забыл его имя) номенклатурный работник районного масштаба.

Миша был очень славный мальчик, тихий отличник, любимец родственников – ему было бы очень тепло в Орехове – он выбрал Москву...

Можно написать целую главу о нем одном, о том, как тяжело было ему поступать в Московский ВУЗ, пробиваться наверх в каком-то академическо-антисемитском институте. Это был тернистый путь, но в конце – прочное положение, квартира в Москве, семья... Нужно ли этому завидовать – не знаю, но задача в Мишиной голове стояла и он её выполнил. Честь ему и слава.

В следующем году в Иерусалиме!

К чему же привело моё уважение к евреям Орехова, моя "шведская компания". Я пронёс это отношение к "инородцам" сквозь годы, на каком-то этапе я пытался приспособиться к жизни, я пытался идти славянским путем, но в конце концов вместе с моей женой (конечно же еврейкой) и детьми, амбициозностью так похожих на мою летнюю компанию, оказались в той благословенной земле, где я могу так приятно скучать по моему детству, по моему Городу.

Типы

 

Мой Город вы можете по кусочкам найти в самых разных книгах. Не такой уж уникальный он в сущности был. Уникальность его в том, что это был мой Город, и уникален он наверное больше в моей памяти.

Если бы гипотетичскому туристу довелось приехать в Орехово-Зуево лет 30 – 40 назад, он нашёл бы здесь всё, что составляет характеристику небольшого, не очень исторического, провинциального города. Первым на его пути возник бы типовой железнодорожный вокзал с какой-то мемориальной доской, на которую никто не обращал внимания.

Наверное и сам вокзал не привлек бы внимания, а для меня же нет другого такого вокзала на всей планете. Отсюда для меня начинались все дороги в Большой Мир – на дачу, в Москву и даже за границу. Здесь кончались маршруты зимних прогулок, сюда мы приходили согреться и набраться сил для нового рывка по 20 градусному морозу, до другого обогревательного пункта – здания почты.

Вокруг лежал мой уникальный мир, а приезжий, не обнаружив в городе Кремля или памятников архитектуры 17 – 18 веков, остановившись в клоповнике, который назывался гостиницей, отведав общепитовских "деликатессов" в вокзальном ресторане с плюшевыми шторами, мог только горько вздохнуть: "Дыра! Провинция".

Конечно, провинция и где-то, по большому счету – дыра, но ведь эту дыру тоже населяли люди и я думаю, что для них не было лучшего города, во всяком случае – города родней.

А населяли наш город самые разнообразные типы. Я рассказал вам о своих друзьях, приятелях, пришла пора познакомить вас с теми, кого знал весь или почти весь город.

Футболисты

В Городе любили футбол. Время хоккея тогда ещё только начиналось и футболисты местной команды "Знамя труда" были самыми популярными людьми в городе. Их известность могла поспорить с популярностью "Beatles" в Ливерпуле или артиста Харитонова – помните такого? – в Москве. Футболистов знали в лицо, по именам и прозвищам, любили их, когда команда выигрывала, а когда проигрывала... Я помню, как меня чуть не побили в электричке, когда я возвращался с футбола только потому, что был внешне похож на одного из молодых игроков, который безобразно (по мнению Ореховских фанатов) играл в тот день, а "Знамя труда" проиграла этот матч.

Скажу сразу, футболом я интересовался мало, на стадион ходил, вернее проникал, в основном с целью повысить уровень адреналина в крови, перелезая через забор и убегая от дружинников и еще из меркантильных соображений – мы вместе с пацанами, моими приятелями собирали пустые бутылки под трибунами стадиона.

Но, конечно, полностью игнорировать тему футбола, которой был пропитан город, я не мог и всегда держал наготове джентльменский набор знаний. Я знал на каком месте наша славная команда в первенстве (теперь не припомню – чего, то-ли России, то-ли лиги...), знал результат последнего матча, имена 2 – 3 игроков, среди которых первым был, конечно Вася Чавкин.

Он был одним из самых популярных футбольных игроков – любимец всего города, единственный кому прощали всё.

Не удивительно, что именно это имя завязло в моей памяти. Вася был пожалуй самой колоритной фигурой на футбольном поле. Всегда в атаке, всегда готовый "ударить по голу", Вася мог бы стать вторым Пеле или Гарринчей местного масштаба, если бы не один, но очень досадный недостаток – он чаще всего мазал по воротам.

Помню день, когда к Васе чуть было не пришла всесоюзная слава. Это было в 1962 году, когда, как я уже писал, Орехово-Зуевская команда вышла в финал кубка СССР. Шёл матч, за которым я следил по радио и комментатор – по-моему это был знаменитый Вадим Синявский – с неподдельным энтузиазмом рассказывал, вернее выкрикивал в микрофон:

"Ореховская команда начинает атаку. Вы слышите как болельщики скандируют – "Вася давай! Вася давай!"? Кто же этот Вася? Это центральный нападающий команды "Знамя труда", любимец города – Вася Чавкин! Вот он обходит защитников, одного, другого... приближается к воротам! Готовится ударить... ВАСЯ ДАВАЙ!!! Удар!!! Какая досада... Мимо ворот!"

И так было очень часто. "Всадник без головы" – называл его мой отец, на каком-то этапе страстный болельщик, когда видел, как, не умея оценить ситуацию, найти правильное игровое решение, Вася просто и бесхитростно лупит по воротам с середины поля... Вася давай!!! ВАСЯ ДАВАЙ!!! Какая досада – мимо!

Раз уж я упомянул Кубок СССР – пришло время рассказать о том, как проходили

Два матча, которые потрясли Садовое кольцо

Вы помните Москву 1962 года? В то время единственный винный магазин в районе Курского вокзала был расположен на Садовом кольце, метрах в 200 от площади в сторону Красных ворот. Тот огромный гастроном в районе улицы Обуха, где Венечка Ерофеев покупал припасы в дорогу Москва – Петушки, еще не был построен, так что именно магазин на Садовом стал эпицентром послефутбольных событий.

Но начнем с начала – с того самого памятного августовского утра, когда в Лужниках команда "Знамя труда" в полуфинальном матче играла со "Спартаком" из Орджоникидзе.

Уже с утра электрички, следующие в Москву, были переполнены. В Москву ехала если не половина, то по крайней мере добрая часть Орехова. Я не помню, какой это был день недели, наверное суббота или воскресенье, но люди утверждали, что в этот день фабрики Города работали без поммастеров (это была традиционно мужская профессия). Видимо я был прав в предыдущих главах – фабрики работали без выходных.

Самые хитрые ехали в противоположном направлении, до Войнова или Усада, и там уже пересаживались в поезда следующие в Москву. Напрасные хлопоты, так как уже после Крутого сидячих мест в электричках не было. Стояли везде: в тамбурах, в проходах, между скамеек и на скамейках. Те, кто был помоложе, карабкались на багажные полки и сидели там, под потолком, свесив ноги на головы стоящих пассажиров. Духота в вагоне была невероятная – люди выбивали стёкла вагонных окон. Рассказывали, что где-то в Павлово-Посаде в вагон решила протиснуться пара контролёров. Их подняли и передавая из рук в руки над головами выкинули на следующей станции из противоположного тамбура.

Что делалось на стадионе – сказать не могу – я там не был, знаю только, что Ореховская команда эту игру выиграла и вышла в финал, который благополучно продула, правда с почётным счётом 2 – 1 (?) "Шахтёру" Донецк, но то что случилось после победного матча, по многочисленным независимым описаниям, знаю довольно точно.

Ещё на территории Лужников начали бить "лиц кавказской национальности" не без основания подозревая, что они не болели за команду Города. Число задержанных милицией уже тогда исчислялось десятками, но число Ореховцев – тысячами. Вся эта разгоряченная толпа, вырвавшись на просторы площади Курского вокзала, взалкала. Да и как можно было не отметить такое событие, тем более, что вестникам блестящей победы предстоял 2-х часовой путь домой. Люди рванулись к ближайшему винному магазину. Что творилось вокруг и внутри этого обычно тихого магазина (сравнительно – всё-таки не рабочая окраина, а почти центр Москвы) – лучше всего описано у классиков – перечитайте "Полтавский бой" или "Бородино". Люди рвались к прилавкам отпихивая друг друга, напирая на впередистоящих, передавали деньги и бутылки через весь магазин. В какой-то момент дежурный администратор, вызванный на подмогу продавцам, объявил, что пока не установится порядок спиртное продавать не будут. Это была серьёзная ошибка – разъяренная толпа – "Ах, не будете!!! – Так мы сами..." – ринулась на приступ. В мгновение ока весь персонал – продавцы, администратор – изрядно помятые, оказались блокированы в какой-то подсобке, а болельщики, как и подобает победившему пролетариату, взяли власть в свои руки. Запасы алкоголя на полках были сметены могучим ураганом немедленно (мне нужно объяснять, что это был заурядный грабеж?) толпа взломала склад – спиртное из склада исчезло так же мгновенно. Те кому спиртного не хватило, били витрины в которых так заманчиво было выставлено то, чего больше всего жаждала душа... Но всё хорошее кончается рано или поздно, в разгар всеобщего братания и радостных тостов прибыла милиция. Здесь число арестованных исчислялось, как рассказывали очевидцы, уже сотнями.

Следующий, финальный матч прошёл гораздо более организовано, если принять за критерий организованности количество милиционеров на каждого болельщика.

Говорили, что болельщиков провожали и встречали на всем пути от Орехов до стадиона и обратно и проходили они, буквально, между рядами стражей порядка. Тут уж не разгуляешься!

Кстати, злополучный магазин в день финала был закрыт.

После этих поистине исторических матчей Город долго бурлил – вновь и вновь обсуждались перипетии футбольных баталий, конечно обвинялось судейство – Орехово засудили, а то бы мы "Шахтеру" наложили – ходили слухи самые разнообразные, я помню, например, многие всерьёз утверждали, что за выход в финал команда города будет играть в высшей лиге. Никого не смущал факт, что кубок СССР проводился не в первый раз и, конечно, ни одна команда вышедшая в финал никуда до сих пор не перемещалась. Люди верили, потому что хотели верить в сказку.

"Знамя труда" больше никогда уже не поднималось до высот 62-го года, но продолжало играть и растить новых игроков. Вася всё также мазал по воротам, но теперь всё это действо было овеяно недавней славой и слава эта защищала футболистов, делала их неприкасаемыми. Покинув, где-то в начале 70-х, большой футбол, В. Чавкин, тогда уже наверное ставший Василием ***вичем занимался воспитанием молодого поколения. Летом 2004, как сообщили мне из России мои оставленные друзья, вся команда с руководством и тренерами ехала на игру в город Фрязино и попала в автокатастрофу неподалеку от деревни Ожерелки. Почти все в том числе и Вася погибли.

На прощание с темой футбола – весёлая история случившаяся на моих глазах.

Великий и могучий...

Меня всегда волновала непознанность (для меня) и загадочность русского языка, тайны словообразования, а более всего – почему и как приживались странные, иногда нелепые словечки, выражения.

Хотите немного развлечься?

Вопрос – есть устойчивое словосочетание, вернее слово связанное с географией и обозначающее место расположенное вблизи Москвы. Этот термин знаком всем и каждому – "Подмосковье". А теперь попробуйте образовать по тому же принципу название окрестностей любого другого города – не Москвы.

Подкиевье – уже смешно!

Подминскье – даже что-то неприличное звучит.

Подворонежье – ну это звучит лучше, но все же не то...

Ну а как насчет Дпепропетровска или Орехово-Зуева.

Я долго искал город с "под...", но так и не нашёл – может быть вам повезет.

Но вернёмся к футбольной теме.

Почему на всех футбольных матчах с трибун звучало – не знаю, что кричат болельщики сейчас, я не видел и не слышал Российского футбола более 10 лет – "Шай-бу! Шай-бу!", что конечно имеет отношение к хоккею, но не к футболу?

Ну а что можно предложить взамен?

"Мя-чик! Мя-чик!" – даже не смешно...

"Бан-ку! Бан-ку!" – были попытки, но не привилось – уж очень неуклюже.

"Шту-ку! Шту-ку!" – попробуйте сами скандировать, понравилось?

Так вот, болельщики Города однажды почти придумали новую кричалку, которая, я думаю не привилась только из-за противоречивости и если можно так выразиться – однонаправленности выражения.

Дело было так – шёл очередной матч первенства чего-то и "Знамя труда" принимала команду города Владимира. Шла вторая половина и счет был 2:0 в пользу гостей. Владимир – не за тридевятью морями и болельщиков оттуда приехало много. Они дружно поддерживали свою команду, над стадионом звучало "Шай-бу! Шай-бу" и призыв этот относился не к славным ребятам из Орехова, тем более, что ореховские болельщики явно загрустили. И вдруг – блестящий прорыв Чавкина, удар – ГООООЛ! Владимирцы, вначале заметно обескураженные, быстро оправились и стадион вновь огласился призывом относительно шайбы.

И вдруг над стадионом, сначала неслаженно, а потом всё дружнеее и дружнее, громче и громче, подхватываемое новыми и новыми голосами, зазвучало – "Х*Й ВАМ!!! Х*Й ВАМ!!! Х*Й ВАМ!!!".

Другие знаменитости

Мой Город не был богат людьми искусства – Орехово-Зуево – это не Москва, не Петербург и даже не Одесса. Когда-то в городе жил, как я уже писал, Яков Флиер (хотите биографическую справку? Пожалуйста)

 

Флиер Яков Владимирович

Выдающийся пианист, профессор Московской консерватории, Яков Владимирович Флиер, родился в 1912 году в городе Орехово-Зуево, в семье владельца небольшой часовой мастерской. Уже в шестилетнем возрасте у Якова проявились музыкальные способности и его приняли в школу для обучения детей игре на фортепиано, организованную при местном Доме искусств. В 11 лет Яков успешно сдал экзамен на подготовительное отделение Московской консерватории.

Во время войны, зимой 1942 года, Флиер сыграл 10 концертов в осаждённом Ленинграде. В Орехово-Зуево Яков Флиер приезжал в 1971 году, где давал концерт во Дворце культуры Ореховского хлопчатобумажного комбината. За выдающиеся заслуги Яков Владимирович Флиер награжден орденами Трудового Красного Знамени и "Знак Почёта".

Другим знаменитым горожанином был Николай Бирюков, автор романа "Чайка", а также... (см. биографию). К стыду своему (а может и не к стыду, а к счастью) я его произведений не читал, а теперь время для этого безвозвратно ушло.

 

Бирюков Николай Зотович

Николай Бирюков родился в 1912 году, в семье рабочего-текстильщика в городе Орехово-Зуево. Был одним из организаторов первого пионерского отряда в городе. В 13 лет вступил в комсомол и начал свою трудовую деятельность. В 1928 году участвовал в работе VIII съезда ВЛКСМ. В 1930 году, при ликвидации аварии на Дулёвском фарфоровом заводе, где он был практикантом, несколько часов проработал в ледяной воде. В результате – парализация, подвижными остались только руки. Но не взирая на болезнь, в 1936 году, Бирюков поступает в литературный институт и в институт иностранных языков. Много ездит по стране. В годы войны, находясь в больнице, он при свете 25-свечовой лампы, несмотря на страшный диабет, пишет книгу о Герое Советского Союза, партизанке Лизе Чайкиной. Результатом его несгибаемой воли стали повести и романы: "Чайка", "Первый гром", "В отрадном", "Вихри враждебные", "Твёрдая земля" и другие. Имя Николая Бирюкова высечено на мемориальной доске издательства "Молодая гвардия" рядом с именами Владимира Маяковского, Александра Фадеева, Николая Островского, Аркадий Гайдара и Михаила Светлова. Он был награждён орденами Трудового Красного Знамени и "Знак Почёта". Одна из улиц города Орехово-Зуево названа именем Бирюкова.

С именем Бирюкова связано у меня воспоминание об одном наверняка не признанном, а может быть и вовсе неизвестном Городском таланте, поэте-самоучке, городском бытоописателе, имя которого я благополучно забыл. Его стихи я прочитал лет 30 назад и помню, хотя и не полностью даже сейчас. Стихи были опубликованы в "ОЗ правде" или "Колотушке", как её продолжали называть в народе¹⁶. Приведу то, что сохранилось в памяти:

С ветерком попутным,

Снежным первопутком,

Я иду по Зуеву – житель этих мест.

Бирюкова улица (Sic! Это и есть мостик к имени автора "Чайки")

И душа волнуется

И с хозяйской гордостью я гляжу окрест.

 

Захожу я в здание,

Божье наказание,

Разве мне подняться на восьмой этаж!?

Но хорошим другом,

Лифт всегда к услугам

И как на ладони милый город наш.

............................................

............................................

Где хибары прежние?

Улицы с коттеджами,

В них живет сегодня трудовая знать.

 

...........................................

...........................................

Помню и беду его,

Вижу и судьбу его

Старое Орехово, молодое Зуево.

 

Вот такие, как любят писать в рецензиях, незамысловатые, но искренние строки.

Из знаменитостей городского масштаба помню еще художника Безрукова.

В моё время на Ленинской улице был небольшой художественный салон. Десятка два полотен местных художников – ничего особенного и это я понимал уже тогда: гладенькие пейзажики под Шишкина или Левитана, цветы, портреты знаменитостей и не очень. Заходил я туда иногда, от нечего делать и даже не слишком обращал внимание на выставленные картины. Но однажды... Как много интересных и романтических историй начинается с этой присказки, на этот раз история будет не слишком захватывающей, но для Города необычной.

Я увидел картину. Она настолько отличалась от других, что я сразу остановился и замер. Я, конечно, не был большим знатоком, хотя уже был знаком с импрессионистами и экспрессионистами, по Большой Советской Энциклопедии знал классическую живопись, в Ленинграде, куда мы с бабушкой почти каждый год ездили зимой, меня водили в Эрмитаж и Русский музей...

Я даже не сразу понял, что изображено на картине. С первого взгляда она казалась прямоугольником грязно-лилового цвета. Неожиданно, горизонтальной ломанной линией она разделилась на две половины. Так же неожиданно для меня я увидел, что на картине изображено Орехово, точнее фабричная часть города, если на нее смотреть из Зуева, из-за реки. Фабричные корпуса, трубы, дымы, блоки Самомазки были узнаваемы, хотя изображены без деталей, силуэтами на фоне более светлого утреннего неба. Я почему-то сразу понял, что это утро и нагнувшись, прочёл на бумажке прилепленной к раме "худ. Безруков – Утро". Картина производила гнетущее впечатление, воздух на ней был какой-то липкий и казалось она была пропитана испарениями и запахами казарм и фабрик.

Повидимому это впечатление создалось не только у меня, так как буквально на следующий день, когда я привел в салон кого-то из приятелей, чтобы показать картину – её уже не было. Я пытался узнать кто такой Безруков, работник галереи дал мне скучную биографическую справку из которой я запомнил только, что художник преподаёт в школе ИЗО, которую я незадолго до этого закончил, но связать его имя с кем нибудь из преподавателей я так и не смог – может быть он учил другую группу.

И еще одна история, связанная с не имевшей никакого отношения к Городу знаменитостью, но случившаяся в Орехове и затрагивающая Орехово.

Мы с приятелями сидели в фойе кинотеатра "Художественный" в ожидании начала сеанса, когда по трансляции зазвучала очень популярная тогда песня. Помните её?

"Подмосковный городок,

Липы жёлтые в рядок,

Подпевает электричке

Ткацкой фабрики гудок" Ну и т.д.

Кстати говоря незамысловатая народная переделка этой песни давала более правдивую картину местной жизни.

"Подмосковный городок,

Лип ободранных рядок,

Подпевают электричке

Сотни пьяных голосов

Городок наш ничего,

Населенье таково,

Незамужние блядушки

Составляют большинство.

В общежитии девчат

Тряпки грязные висят,

Дремлют мухи на объедках

И бутылочки стоят и т.д."

Мы довольно громко заспорили. Мы не знали об авторе этой песни ничего, кроме имени. Мои приятели, и это было мнение очень многих в городе, считали, что Михаил Танич – наш Ореховский поэт и песню, написал об Орехове. Некоторые полагали, что поэт он конечно московский – не может такой человек быть совсем неизвестен в Городе – но песню он написал именно о нашем родном городе, что доказывается самой песней: "липы в рядок" – это же Ленинская, пусть автор немного загнул с фабричным гудком – их отменили гораздо раньше – но электрички и другие приметы – это же наш город... Я, то ли из чувства противоречия, а может быть имея какие-то основания, которые сегодня уже вылетели из памяти, настаивал, что о Таниче, в Орехове никто не слышал, а подмосковных текстильных городков много – это и Ковров и Верея и бог знает что ещё...

В разгар спора к нам подошла немолодая, лет 45 – 50, скромно, но интеллигентно одетая (я имею в виду тот тип одежды, который в моё время являлся признаком учителей или врачей) и сказала приятным учительским голосом:

"Не нужно спорить. Миша родился и вырос в Орехове, сейчас он живет в Москве, учиться в Литературном институте. Песню он написал, конечно об Орехове – это его первая песня, он ведь еще совсем мальчик. Я могу вам сказать это совершенно точно. Я – его мама"

Я ей сразу же не поверил. Конечно совпадения бывают, но чтобы в тот самый день и час и именно под эту, пусть даже модную, песню и именно тогда, когда мы заспорили об авторе, в кинотеатре, как гений из машины, появилась мать поэта... Маловероятно, если не сказать больше. Не поверил ей не только я – восхищенного писка и визга "Ах! Да как же... Ой! Да расскажите..." не последовало. Мы, помню, сказали что-то вроде: "Да? Спасибо" и дама гордо и несколько обиженно удалилась.

Позже я откопал где-то интервью или статью о Таниче из которой выяснилось, что в Орехове он не бывал, песня написана под впечатлением поездки в Иваново, да и то, только под впечатлением, а не об Иванове ("подмосковным" Иваново можно назвать с большой натяжкой). Впрочем в современной прозе принято вставлять в произведение цитаты – вот вам история Михаила Танича, талантливого "мальчика из Орехово-Зуева" (в 1963 или 1964 году, когда произошла эта история, ему было уже 40 лет)

 

Танич Михаил Исаевич (15 сентября 1923, Таганрог) – поэт.

Отец – ответственный работник в Таганроге (расстрелян в 1938). Аттестат зрелости Михаил Танич получил 22 июня 1941. Участник Великой Отечественной войны (артиллерист), кавалер орденов Отечественной войны 1-й степени, Славы 3-й степени, Красной Звезды. После окончания войны вернулся в Ростов-на-Дону, поступил в инженерно-строительный институт, но не закончил – угодил в ту же тюрьму, что и отец. Затем – 6 лет пересылок, лагерей, лесоповала. Начал издаваться в 50-х годах. Член Союза советских писателей с 1968. Работал как автор песенных стихов практически со всеми ведущими отечественными композиторами и исполнителями. Написал огромное количество широко известных песен, среди которых: Текстильный городок;Как тебе служится;Что тебе сказать про Сахалин (с Яном Френкелем); На тебе сошелся клином белый свет;Ходит песенка по кругу (с Игорем Шафераном и Оскаром Фельцманом); Черный кот (с Юрием Саульским); На дальней станции сойду;Когда друзья со мной;Идет солдат по городу (с Владимиром Шаинским), Зеркало;Не забывай (с Юрием Антоновым), Комарово и Пароходы (с Игорем Николаевым). Работал с Никитой Богословским (Бригантина), Вадимом Гамалией (Как хорошо быть генералом), Аркадием Укупником (Рита-Рита-Маргарита), сделал циклы песенных стихов для Ларисы Долиной (среди известных шлягеров – Погода в доме), Алены Апиной (Лимита), Натальи Ступишиной (А ты не летчик и др.). Главный проект Михаила Танича последних лет – группа "ЛЕСОПОВАЛ" (для этого ансамбля написал около 80 песенных стихов). Автор множества поэтических сборников, 17 авторских пластинок-гигантов, Михаил Танич сегодня – патриарх отечественной песенной поэзии, на протяжении нескольких десятков лет определяющий ее стилистику, образный строй.

Почему врала нам эта нормальная на первый взгляд дама – объяснений можно найти очень много: одиночество и стремление быть интересной, созданный ею самой иллюзорный мир, в котором часто живут женщины, просто шутка – почему бы и нет? Как не подшутить над сопливыми мальчишками и девчонками, которые демонстрируют своё невежество, по крайней мере в этой специфической области, в которой она может быть была специалисткой.

А может быть она всё-же просто была ненормальной – городская дурочка, нагородившая в своем сознании неизвестно что... Если так, то она была одним из тех созданий, которыми полон был наш Город.

 

Городские сумасшедшие

Их было много, относительно много, если учесть численность населения в Городе. Их знали все, их жалели и по-своему любили. Во всяком случае я не помню, чтобы, как это описано во многих произведениях русской критической литературы, они бежали бы скрываясь от людей, а их преследовала толпа улюлюкающих и бросающих в них что-то мальчишек. Они передвигались по Городу спокойно, если можно употребить это выражение к их постоянно нервно-дерганным движениям, с видом занятым и миссионерским. При всей их похожести они были очень разными, со своими привычками – пунктиками, с узнаваемым поведением, короче каждый имел своё лицо.

Итак в городе было много городских "дурачков", и о них особый рассказ, а начну с настоящего сумасшедшего.

Миша Кулагин – он жил в том же "доме-вагоне", где жил Майкл – мой друг детства, Юрий и другие. Я, понятно, бывал там очень часто и довольно часто видел и разговаривал с Кулагиным во время просветлений и выписки его из "Третьей будки", как называли в народе городскую психушку¹⁷. Про него рассказывали кучу невероятных историй. Например история его сумасшествия выглядела в городском фольклёре следующим образом.

 

Невероятная история Миши Кулагина

Миша был гораздо старше нас и принадлежал к поколению, которое мы знали чисто понаслышке. По рассказам это было поколение шпаны, ореховских хулиганов, которые по причине малолетства не попали на фронт и после войны в условиях голода и холода выросли в молодых волчат. Миша был не таким, он был одарён разными талантами, поступил в ореховский педагогический институт на физико-математический факультет. В свободное время он учился играть на саксофоне и позже подрабатывал на танцах в Горпарке. Тут-то с ним и случилась история, которая привела его к сумасшествию.

Однажды после танцев, когда он возвращался домой, в тенистой аллее парка на него напали. Не знаю, что было причиной этого нападения и была ли причина вообще, но его сильно избили и ранили финкой в плечо, причем довольно серьёзно. От отлежал свое в постели и казалось жизнь продолжается, но это было началом конца. Миша имел довольно привлекательную внешность, всегда следил за собой, был как бы сказали позже "пижон", но вдруг ему стало казаться, что его раненое плечо ниже здорового, мало того он думал, что все это замечают, оборачиваются и шепчут что-то за его спиной. Может быть это уже была болезнь, может быть просто мнительность, но Миша начал с этим бороться подкладывая вату и стараясь выправить осанку. В результате его раненое плечо стало выше здорового, что стало действительно заметно и люди начали оборачиваться... На этом Миша тронулся. Развитие болезни было ужасным – он убил свою мать и в невменяемом состоянии попал в "Третью будку"

Когда я впервые увидел его он был тихий, заглушенный лекарствами пожилой человек. От бывшего Миши остались только любовь к математике и саксофон, он играл на нем в квартире на втором этаже "Дома – вагона", которую делил с двумя старшими сестрами. Он любил загадывать и сам решать совершенно безумные задачки. Я приблизительно запомнил одну.

"Сколько кубических метров табачного дыма может дать одна сигарета "Прима" если длина её столько-то сантиметров, а диаметр столько-то и если мужчина курящий её делает 2 затяжки в минуту, и не докуривает 20% сигареты?".

Самым любопытным для нас было наблюдать, когда, дождавшись отказа решать задачу, Миша принимался её решать сам. Он что-то быстро писал на листочке, бормотал под нос: "Корень седьмой... Умножаем на 15,24... Теперь делим... Факториал... Производная..." и в конце концов гордо сообщал решение.

Конец его был столь же ужасен и парадоксален, как его жизнь. Однажды ночью он пробрался в комнату, где спали его сестры – вдовы или вековушки – и так тихо повесился над их головами, что сестры обнаружили его только проснувшись утром.

 

Степан

Это был первый Городской "дурак" который вошел в мою жизнь. Я думаю мне было 4 или 5 лет, когда я впервые запомнил эту странно-страшную фигуру. С той поры я конечно встречал его много раз, но самое первое пугающее впечатление мешало разглядеть его, я помню его таким, каким увидел в первый раз. Невысокого роста, коренастый с дебильным лицом – то ли Даун, то ли просто идиот – он всегда был в одной и той же одежде. Зимой и летом он ходил в совершенно промасленной телогрейке одетой на голое и немыслимо грязное тело, таких же телогреечных штанах и какой-то кепке-шапке с трудом держащейся на затылке. Не помню, чтобы слышал хотя бы раз его членораздельную речь, он только мычал и произносил какие-то несвязные обрывки слов. Говорили, что у него есть дом и кто-то пытающийся заботиться о нём... Чаще всего его можно было увидеть в "Художке", где его пропускали на детские сеансы бесплатно.

Степан сидел на полу, перед экраном, его всегда окружали дети, которых он одаривал леденцами. Он извлекал их (леденцы разумеется) из карманов телогрейки... Может быть тогда зародилась моя чрезмерная брезгливость, которую я пронёс до самого зрелого возраста (сейчас она немного отпустила).

Еще Степан был экспертом по открыванию бочек с разливным вином.

На Ленинской, там где она образовывала ныне не существующий изгиб, чтобы прямой полосой рвануть к вокзалу, в своё время существовала маленькая распивочная, где можно было купить (и в старшем школьном возрасте мы себе это позволяли) стакан дешового портвейна за 20 коп. (в ценах 1961 года).

Взрослые рассказывали, что в те времена, когда вином я ещё не интересовался, там подвизался Степан. Он как-то особенно ловко мог высадить днище бочки, приготовить портвейн к разливу, и поэтому якобы только его допускали к этой операции. За работу он получал стакан портвейна/открытая бочка, а зная аппетиты Городских жителей, без хорошей дозы спиртного он не оставался.

А потом Степан исчез. В Городе говорили, что его взяли в больницу и там дали чёрной отравы – явный отголосок "дела врачей".

Тогда, да и позже (последнее воспоминание – год 57 или 58) по Городу ходили слухи, что в больницах доктора имеют в распоряжении "черный" и "белый" порошок (прямо русские народные сказки о "живой" и "мёртвой" воде), черный – безусловно смертельный, а белый – напротив, животворящий, но который дают только избранным. Я думаю, под "белым" порошком скрывался запретный в сталинские годы пенициллин.

 

Ахмедушка, "Человек в красном" и другие

Я уже говорил, что городских сумасшедших, как и блаженных на Руси, жалели, а часто любили. Одним из самых любимых, особенно в среде немолодых женщин, был высокий, худой и нескладный молодой татарский парень по имени или по прозвищу Ахмед.

Когда он появлялся на казарменной кухне – он целыми днями бродил по городу, без цели, без направления – хозяйки суетившиеся около керосинок угощали его кто чем мог. "Ахмедушка пришёл! Ахмедешка, съешь пирожка, картошечки...". Он принимал подношения, иногда это была старая одежда, чаще незатейливая казарменная еда, что-то бормотал себе под нос и начинал своё излюбленное занятие. На клеёнке покрывающей каток он пальцем чертил, не оставляя следа, параллельные линии и приговаривал, страшно шепелявя: "Я пишу, пишу, пишу, шестнадцать палок напишу. Если вы не верите, возьмите и проверите" – был такой детский развлекунчик. После этого он считал невидимые линии, чаще всего был удовлетворен результатом – иногда нет. Видимо, что-то сбивалось в его расчетах. Тогда он приходил в тихую ярость и размахивая руками, бессвязно ругаясь уходил по казарменному коридору.

Чтобы не описывать всех кто составлял "букет" ореховских помешанных, а среди них были и "Коля-фля-фля" все время старающийся рассказать что-то на своем шипящем и свистящем языке и "Лиза Чуркина(?)" время от времени сходящая с катушек, что знаменовалось её появлением в окне второго этажа, выходящего на Ленинскую в абсолютно голом виде (приезжала пожарная команда и сняв её с окна увозила в туже "Третью будку"), расскажу, по признаку полярности, о сумасшедшем, которого не любили и, если мне не изменяет память, даже дразнили, правда в основном не дети, а взрослые.

Его кличка была придумана нами, Майклом и КЊ, хотя особой фантазии не требовалось, чтобы назвать этого дергающегося, производящего жуткие гортанные звуки, изможденного человека "Человеком в красном". Он всегда ходил в синем рабочем халате, а шею закрывал куском красной материи.

Обычно он быстро шагал по Ленинской прижимая к груди что-то вроде амбарной книги, заходил в магазины, парикмахерские, подолгу стоял, записывая что-то в свой гроссбух, дергался, издавая тарзаний клич и уходил, чтобы все повторить в другом магазине. Казалось, какая может быть причина для того раздражения, которое он создавал вокруг себя, тем более, что стоял он обычно в уголке и, если бы не издаваемые им звуки, был бы вовсе незаметен.

По-моему причиной народной нелюбви к "Человеку в красном" было то, что в воспалённом сознании он видел себя главным ревизором-контролёром-начальником, и имитировал это, а начальников на Руси не любят. Помните детскую дразнилочку: "Скажи – чайник" – "Ну, чайник" после чего следовало оскорбление – "Ага. Твой отец – начальник" – и детскому восторгу не было предела.

Начальников могут уважать, бояться, но не любить. "Человека в красном" не боялись, не уважали, его просто не любили.

При всем при этом, пугающая (Миша Кулагин) или неприятная, отталкивающая (Человек в красном) сущность этих людей была частью Города, составляла, как бы сказали сейчас, его биоценоз. Но была фигура, которая являясь частью Орехова, порождением его, продуктом строя, совершенно не вписывалась в облик моего Города, я иногда даже не уверен не приснился ли мне он – Никольский.

 

Никольский

Не знаю, был ли он душевнобольным или это обычная история власти и вседозволенности, но на каком-то историческом этапе не было пожалуй в городе фигуры более страшной и зловещей, чем этот невысокий брюнет с узким и смазливым лицом одесского налётчика.

Вижу его стоящим на традиционном, дежурном месте на ступеньках кинотеатра "Художественный" в плаще (Вы угадали? Конечно же с поднятым воротником), руки в карманах, сзади 3 или 4 телохранителя. Вечер, суббота, мимо течёт прогуливающаяся молодежь, люди постарше, малышня. Никольский почти не двигает головой, только глаза зыркают туда – сюда, высматривают кого-то. Увидел! Движение головой, даже не головой, а как-то вкось подбородком и этот "кто-то" покорно выходит из толпы и смиренно слушает, что ему говорит Никольский. Толпа замирает. Уведут или отпустят?

Интересно, в сегодняшнем Орехове помнит ли кто нибудь это имя?

Кто же был этот всевластный и легендарный человек?

Никольский несколько лет был начальником, командиром, а скорее атаманом или главарём "Бригадмила" или "Осодмила"¹⁸, как называли в Городе народную дружину.

История его возвышения – история России, где все хорошие начинания, здравые мысли, полные радужных надежд планы перерождаются в конечном итоге в монстров... "Хотели, как лучше, а вышло, как всегда" – эта бессмертная фраза моего бывшего министра (не министра моего кабинета, конечно. Просто много лет я работал в Мингазпроме) как нельзя лучше подходит к истории Никольского и Ореховской ДНД (добровольной народной дружины – для тех, кто не в курсе). Хотели сократить преступность, а породили монстра.

Сначала о преступности в Городе. Жители Орехова даже слегка гордились славой криминальной столицы Подмосковья.

"В стране три города с такой преступностью – охотно объясняли они иногородцам – Одесса, Ростов-на-Дону (никогда не знал как это правильно пишется) и наш город".

Может быть и так, а скорее всего нет.

Преступность в Городе была, от правды не уйдешь. Многие районы, особенно вечером, были небезопасны, в парках или около "чудильников" постоянно вспыхивали драки... Но всё же я считаю, что "слава" Орехова как преступной столицы была сильно преувеличена. (Настоящей преступности они не видели... Приезжайте в Йоганнесбург и пройдитесь вечером по Hillbrow)

Да, жестоко дрались, наверное сильно воровали, а в каком городе не воровали, случались и убийства и изнасилования, но судя по тому, что каждый такой случай вызывал волнение в Городе, а пересуды, как круги от камня брошенного в воду не затихали очень долго – это было скорее исключение, а не правило.

До сих пор помню, как всколыхнуло всё Орехово убийство Валеры Лебедева, известного всему городу приблатнённого шпанистого парня. Убийство быстро раскрыли, убийцей был 17 летний придурок Коля Казаков, причина убийства была пьяная ссора, но говорили об этом наверное целый год, а похороны Лебедева собрали раз в 20 больше зевак, чем людей, которые хоть раз слышали его имя.

Очень не хочется продолжать о Никольском, поэтому дам себе отдых, поговорю еще раз о причудах памяти.

Я знал убийцу – мы учились в одной школе, я в седьмом, а он в восьмом классе, хотя ему было уже 17 лет. Типичный второгодник-переросток, тиран одноклассников, "бугор". Он был невысокого роста, но очень силён, в глазах всегда светилась злоба и прирожденная тупость, которые по моему чаще всего делают убийцу – убийцей.

Я помню дом, где он жил, на самом берегу Клязьмы около нового моста, но место это помню, как во сне, как мираж, без всякой связи с окружающим пространством. То-есть я помню дорогу туда по улице Либнехта мимо текущей позади нашей казармы грязной речушки, мимо огородов, мимо стадиона "Динамо", "Белого дома" –бывшего здания НКВД, потом КГБ, а в моё время еще и районной милиции... а дальше – провал. Дальше в памяти, что-то из "Генералов песчаных карьеров" – черные здания на низком берегу реки (почему они не всплывали во время половодья?) и вокруг песок, сплошной песок...

Во всяком случае, в этом загадочном и миражном месте и обитал Коля Казаков, который в парадной нашей казармы вместе с дружками убил примерно такую же шпану, был арестован, взял всю вину на себя, как несовершеннолетний получил свои 8 лет лагерей и больше в моём повествовании не появится.

Бандитским или не совсем был мой Город, но на каком то этапе местное милицейское начальство решило усмирить хулиганскую вольницу и избрало для этого несвежий и неоригинальный способ – покончить с уголовниками руками самих уголовников. Нашли Никольского, которому, как говорили уже "шилось" дело, пригрозили выдать на полную катушку и предложили выбор – тюрьма или сотрудничество с властями.

Таким образом и стал Никольский во главе ДНД.

На первых порах он старался не на страх, а на совесть – помню широкоплечих дружинников в Парке Культуры около танцплощадки, но произошло неизбежное, почти предусмотренное первоначальным сценарием. Его бывшие дружки и "подельники" не были в восторге от происходяшего, они считали и не без основания, что он "ссучился" и поднимает на руку на своих бывших корешей.

Чтобы обезопасить себя, а может не только поэтому, Никольский начал переформирование дружины по принципу "соучастия", то-есть из таких же, как он полу– и полностью уголовников, вытаскивая их, с помощью милицейской верхушки, из неприятных ситуаций, зачастую прямо со скамьи подсудимых. Сначала это была его личная дружина в дружине, но постепенно на базе "помощников милиции" сформировалась настоящая банда, которая устанавливала порядок в Городе ликвидируя конкурентов. В то время, попасть в дружину за любой, самый незначительный поступок значило, по меньшей мере быть жестоко избитым. Говорят, что Никольский был изощрённым садистов и сам принимал непосредственное участие в экзекуциях... Впрочем, увольте меня от описаний, я не хочу соревноваться с Маркизом де Саде.

Кончил Никольский свои дни при обстоятельствах, если людская молва не лжёт, очень напоминающих американский боевик. Я уже не жил тогда в Городе, но слышал полулегенду которая гласит, что лет за пять до бесславной гибели Никольский и его "дружинники" забили до смерти одного парня. Его брат пообещал (хотелось написать – поклялся, но это отдает уже не боевиком, а вестерном) отомстить. Узнав об этом Никольский перестал появляться в публичных местах без охраны, а Брата – назовем его так, с помощью тех же милиционеров, упек на пять лет в колонию. Прошло пять лет – Город затаил дыхание, все ожидали возвращения Брата. Тот вернулся и, казалось, забыл о мести, во всяком случае никакого интереса к личности Никольского не проявлял. Никольский заметно успокоился и однажды вечером, всё на той же лестнице подозвал его к себе. Брат подошёл улыбаясь, не проявляя враждебности и после непродолжительной беседы, подробности которой никому неизвестны, выхватил из кармана нож и на глазах оторопевших охранников и изумленной публики вогнал его в печень Никольского.

Народ безмолвствовал.

 

Цыгане и другие раритеты

Если вы помните, я упоминал, что станция "Орехово" расположена на расстоянии 88 километров от Москвы, и значит зона "сто первого километра и дальше" (жить за 101-ым, сослать на 101-ый километр и т.д.) начиналась совсем недалеко, в городе Усаде. Может быть именно поэтому, а может быть потому, что там же проходила граница между Московской и Владимирской областями, облюбовали этот город цыгане (вроде бы уже и не Москва, где законы построже и паспортный режим посуровее). Подальше от Москвы, на окраине города вдоль железной дороги начинались их селитьбы. Я помню время, когда это были кибитки и шатры, число которых уменьшалось с началом лета и возрастало к осени, позже, вперемежку с кочевыми, появились добротные осёдлые жилища – кончалось время таборов и что было тому виной – притеснения властей или "зов новой жизни" – трудно сказать. Время таборов может быть и закончилось, но "цыганский быт и нравы" на моей памяти оставались неизменными. Описывать ли мне внешние атрибуты цыган? Наверное в этом мало смысла, если кто и не видел живых цыган (в чём я очень сомневаюсь) может посетить театр "Ромэн", если он еще существует, или взять в видеотеке один из многочисленных фильмов об их жизни: "Цыган", "Табор уходит в небо" и т.д. Расскажу о роли цыган в быте нашего города.

В Городе, как впрочем и по всей стране, они кучковались в основном возле городского вокзала, хотя отдельные форпосты цыганок (и только цыганок) вместе с прилепившимися к их цветастым юбкам цыганятами, можно было встретить по всему городу – возле рынка, у магазинов, на пятачке возле Центрального туалета. Чем они занимались? Ну конечно же тем самым, чем занималось их крикливое, разноцветное племя на просторах всей родины чудесной – гаданием по руке или на картах, попрошайничеством, иногда воровством и торговлей. Торговали они "импортной" косметикой и наверно еще чем-то, что не слишком занимало мой подростковый ум. Мужчины проводили время в пивных и чем занимались они, какие таинственные "гешефты" они обсуждали в прокуренных залах, я не знал и не знаю сейчас. Единственное в чём я уверен – это не было планирование конокрадских операций за практическим неимением пригодных для этого лошадей в нашем Городе.

Мужчины-цыгане славились своим нерушимым единством, поэтому трогать их или перечить им побаивались. Помню страшную драку между солдатами местного гарнизона и цыганами в павильоне "Вина – воды" или в "шайбе", как его называл народ, на площади около вокзала. Что там творилось, разобрать было невозможно, слышно было только как звенят разбитые стёкла, свистят солдатские ремни. Приехавшие вскоре милиционеры даже не пытались проникнуть внутрь, а терпеливо ждали, когда кого-нибудь из участников драки выбрасывали наружу и немедленно "упаковывали" его в "Чёрный воронок".

И еще, и еще о красоте русского языка. Подумайте о поэтичности этого названия – "от тюрьмы и сумы" в России никто не был застрахован и милицейская перевозка, как ворон висела над головой любого и каждого – вот и думалось – "Ты не вейся, чёрный ворон над моею головой...".

Еще к теме цыганской комьюнити. Некоторые пляжи на реке Киржач, протекающей мимо Усада, были знамениты тем, что там купались цыганки. Зрелище это было достаточно занимательным, так как они купались так сказать в "topless" купальниках, а именно в трусах (иногда даже печально знаменитой китайской модели "Дружба" с начёсом), и как правило без верха. У молоденьких цыганок это выглядело весьма пикантно, но могу признаться, что несмотря на повышенный, свойственный подростковому возрасту интерес к тайнам женского тела, я не любил это зрелище и старался избегать тех мест. Причиной этому была во-первых привязчивость этих девченок, старающихся выклянчить что угодно и не брезгующих прямым воровством, а во-вторых отталкивающая безобразность старух, которые и в одежде выглядели, как ведьмы, а на пляже...

К раритетам Города относились "педики", "гомосеки", если использовать тогдашний городской жаргон. Современная открытость и даже своеобразный культ "голубых" может не устраивать кого-то, вызывать раздражение, но скрепя сердце, даже противники сексуальной "переориентации" должны признать, демократичность подобного обращения с сексуальными меньшинствами (хотя, не могу не съязвить, меньшинство грозит скоро перерасти в большинство). В то далекое время и в "пролетарском" городе участь этих людей была незавидной – их били. Помню одного из них – парию, который был известен всему городу под кличкой "*** – друг детей" (имя его не сохранилось в памяти). Помню его одежду – яркую и вызывающую – зеленый пиджак "вырви глаз", ярко-желтую рубашку с розовым(?) галстуком. Помню изрытое, мясистое лицо и то, как он немного заискивающе разговаривал с нашей казарменной шпаной и помню, как на следующий день они со смехом рассказывали, что он их пригласил к себе, купил бутылку водки и как они, отняв водку избили его. Нет, уж лучше сексуальная свобода.

Некоторые "раритеты" известны наверняка всем, например старьёвщики. По всем городам и весям бродили эти повозки. "Старьё-берём" столько раз описаны в художественной литературе, что повторяться излишне. Мне так и не пришлось вступить хотя бы раз в торговые отношения с представителями этой потомственно татарской профессии. В те годы, когда их телеги стучали по булыжным мостовым Города (а в моём Городе большинство улиц и все переулки и проезды были вымощены булыжником), карманные деньги у меня не водились, а когда они наконец завелись, а дороги заасфальтировали, я потерял полностью интерес к товарам, которые старьёвщики предлагали. Помню отвратительную игрушку "Уди-Уди" или "Уйди-Уйди" – надувные резиновые шарики со вставленной туда пищалкой и ещё литые из олова(?) игрушечные пистолеты, которые стреляли со страшным грохотом, разбрызгивая искры и использовали странные пробки-пистоны, которые нужно было покупать отдельно.

Точно также, в связи с всероссийской известностью, придется опустить и описание таких колоритных персонажей, как уличные точильщики ("Ножи-ножницы точить...", т.д), паяльщики(?) "Кастрюли-чайники лудим, паяем" – пусть говорят, что после войны люди жили лучше – не верьте им, вряд ли кто нибудь сейчас готовит пищу в запаянной кастрюле. Многое изменилось, но многое изменилось в лучшую сторону.

Быт

 

Что такое "быт"?

Попробую дать определение, как я сам его понимаю.

Быт – это набор традиционных, привычных и рутинных занятий, развлечений, дел, досуга, одежды, кушаний, анекдотов, которые свойственнены определенному месту, времени, социальной и возрастной группе. Быт среднеазиатской молодёжи с рабочей окраины отличается, наверное, от быта пенсионеров средне-русской возвышенности, так же кардинально, как времяпрепровождение рабочих Путиловского завода от досуга звёзд Голливуда. Быт вмещает в себя всё свободное от работы время, не случайно в больничных листах советского времени травмы делились на бытовые и производственные.

Быт жителей моего города был и сословным, и возрастным, но были в нём черты, которые делали его общим для всех. Я постараюсь рассказать вам о быте Орехова, но пожалуйста не забывайте, что вы увидите его глазами 7 – 16 летнего мальчика.

Время в Городе делилось на сезоны и быт тоже был сезонным – каждое время года имело свой набор занятий, свой досуг, свои приметы.

 

Осень

Для меня, да наверное и для очень многих в Городе год начинался осенью – 1-го сентября. Я становился старше на год в конце августа, и это совпадало с началом учебного года.

Мы возвращались с дачи примерно за неделю до конца лета – нужно было окончательно приготовиться к школе. Всё уже было заранее куплено – учебники, тетради, ручки, карандаши и ластики, оставалось только уложить все это хозяйство в портфель, но перед этим, нужно было потратить несколько столь драгоценных последних часов свободы на ненавистную операцию – оборачивание книг.

На столе раскладывался лист обёрточной бумаги, книги и тетради размещались на нём таким образом, чтобы отходы были минимальными. Затем, и под пристальным наблюдением моего покойного дедушки, бумага по специальной схеме разрезалась, складывалась, перегибалась, подклеивалась, на обложку наклеивалась этикетка с именем, фамилией и классом, в котором мне предстояло учиться. Книга или тетрадь убиралась в портфель и я должен был приниматься за следующую. Милый дедушка, если ты меня слышишь там в небесах, скажи, почему ты не снимал с моих хрупких плеч эту занудную обязанность? Ты же был конторский служащий, тебе эта работа была – раз плюнуть, а я бы за тебя всю жизнь богу молился. Но нет! В воздухе того времени витала идея трудового воспитания, и вместо приятного ничегонеделания в компании друзей и приятелей, я, чуть не плача, резал непослушными ножницами, клеил вонючим и неприклевающим советским клеем, медленно покрываясь его потеками и переполняясь невыплаканными слезами.

Но вот всё уложено, упаковано, начищены ботинки и отдраена зубным порошком бляха школьного ремня и наступает утро первого сентября.

Как сумели так распорядиться календарём взрослые – не знаю, но на моей памяти никогда первый день осени не приходился на воскресенье, что давало-бы нам школьникам еще один, дополнительный день каникул...

Не хочу сказать, что я не любил школу, скорее я принимал начало учебного года, как неизбежность, из которой можно и нужно извлечь максимум удовольствия. А удовольствия конечно имелись. Во-первых я встречал школьных друзей и приятелей, которых не видел вечность – целое лето. Во-вторых в школе я снова мог увидеть её – Наташу, мою первую и великую любовь, в-третьих... Но я думаю, что двух пунктов уже вполне достаточно.

Но конечно, школа приносила не только маленькие и большие радости – она была полна неприятностями.

Одной из них была школьная форма, другой – её неотъемлимая часть – сменная обувь. Мешки с уличной обувью, которые полагалось оставлять в раздевалке, постоянно терялись, путались. Мешками кидались – тогда я впервые и буквально понял значение выражения "пыльным мешком ударенный". Иногда милыми мальчиками типа Казакова-убийцы, мешки опорожнялись в общую кучу, где надо было после школы раскапывать свои ботинки, а если учесть, что выбор моделей обуви моего детства был не черезмерно широким, то в куче оказовалось иногда с полсотни одинаковых туфель.

К школьной форме у меня двойственное отношение. Проработав 10 лет учителем в Южно-Африканской школе я убедился, что форма имеет право на существование. Во-первых – это лицо школы, во-вторых – форма демократична по самой идее, в-третьих – школьная форма, напоминая великовозрастным балбесам и балбескам о том, что они школьники, в известной мере их дисциплинирует, в-четвертых... Я могу найти и "в-пятых" и "в-шестых" в защиту формы, но в моё время, в мои школьные годы в России она была просто ужасной.

Это был конец той эпохи, которую Эдичка Лимонов назвал "великой", когда идеи Отца Народов по инерции продолжали воплощаться в жизнь. Одна из них была – одеть всю страну в униформу. Форму одели железнодорожники и прокуроры, шахтеры и ремесленники, готовились дипломаты и студенты многих ВУЗов и конечно одними из первых обрели полувоенную форму самые безответные граждане великой страны – школьники.

В первом классе я уже носил длинные серые фланелевые брюки (что в общем было не так плохо по сравнению с ненавистными короткими штанишками и всем, что их сопровождало – чулками с застёжками, лифчиком и т.д.), китель с блестящими аннодированными пуговицами и особенно раздражавшую меня фуражку с кокардой, на которой в обрамлении лавровых (или дубовых) листьев было изображено что-то из области народного просвещения – открытая книга, как источник знаний или чернильница с торчащим пером. К стоячему воротнику кителя подшивалась полоска белой материи – подворотничек. По-моему, за этим следила моя мама или бабушка, потому, что, когда я служил в рядах Советской армии, подшивание подворотничков вылилось в серьезную, хотя и не в единственную проблему.

Девочки – одноклассницы были всегда одеты во что-то напоминающее наряд maids или служанок в колониальных странах – коричневое длинное платье (не хватало только чепчика) с черным фартуком, который по торжественным оказиям менялся на белый. Все они заплетали косы, что было как бы частью школьной формы.

По-моему только у одной девочки в нашем классе – Нелли Анчушкиной – была короткая стрижка. Ей позволялось многое, так как она была неизлечимо больна – тяжёлый порок сердца (она так и осталась в памяти – бледное лицо в обрамлении коротких рыжеватых волос и страшные синеватые губы). Мы узнали, что она умерла, когда вернулись в школу в четвертый класс. Это была первая смерть, которую я осознал – за два года до этого умер мой дедушка, но, как ни странно, тогда я не испытал никаких эмоций, кроме пожалуй гордости, что иду впереди похоронной процессии с букетом гладиолусов в руках.

Моя жена, которая конечно же носила maid's форму в школьные годы, уверяет меня в её рациональности и даже своеобразной красоте. Коричневый цвет всегда был ей к лицу, а фартуки предохраняли платье от всепроникающих и всепачкаюцих чернильных клякс. Купить новый фартук было разумеется гораздо проще и дешевле чем новое платье (что было совсем немаловажно при уровне зарплаты родителей в стране Советов).

Сейчас мне даже странно представить, что в те далекие, далекие годы родители моих одноклассников были даже моложе, чем я сейчас. Сегодня мои бывшие школьные друзья и приятели сами стали родителями, может быть уже их внуки пошли в школу. "Река с быстрым течением" возможно уже смыла кого-то из них, а других разбросали по свету – где все они сейчас?

Володя Корниченко – мы не только учились в одном школе, но и жили в одной казарме и были если не друзьями, то хорошими приятелями. Он был маленького роста и постоянно комплексовал из-за этого. В старших классах он записался в секцию бокса и начал успешную карьеру боксёра-"мухача", стал чемпионом города, района, области, сначала среди юношей, потом, по доходившим сведениям, среди взрослых. Он и меня затащил в боксёрскую секцию, но, как пел Высоцкий – бить человека по лицу я с детства не мог, даже в боксёрских перчатках и моя карьера оборвалась после первой же зимы.

Коля Калиничев – радиолюбитель, доморощенный изобретатель, нахватавшийся информации о многих, казавшихся мне совершенно ненужных вещах. Он жил в маленьком доме позади фасадов торговой Ленинской и в его комнате всегда остро пахло канифолью, лаком, разогретым паяльником и как в дешёвых фильмах о гениях-одиночках на столе громоздились неведомые мне радио-детали, провода, какие-то катушки.

Володя К*** – по общему мнению наш классный стукач (тогда мы называли это явление "ябеда"), а вообще-то тихий, болезненный мальчик из учительской семьи. Жестокость времени проявилась на нем, когда в классе 7-ом или 8-ом мы проходили медицинский осмотр, по окончанию которого каждому на руки – зачем? – был выдан лист с результатами обследования. Кто-то вырвал из рук Володи его лист и торжествующе прочёл всему классу в графе "половое созревание" что то весьма неприятное – не то "отсталое", не то "замедленное". Можете представить, как после этого дразнили бедного Володю.

Павлик Юдин – крупный несколько несуразный переросток c широким, постоянно покрытым прыщами лицом. Он тянулся к нам с Майклом и соревновался с нами во всем, по моему даже выпускал что-то напоминающее "В?Щ?Й ЛИСТЪ". Став старше он кажется нашел самостоятельный путь – увлекся физикой, астрономией, целыми днями пропадал в павилионе в самом глухом углу горпарка, где размещалось что-то вроде астрономической обсерватории. Неизвестно почему мы не любили его, сейчас я понимаю, что он был достоен по крайней мере уважения.

Юра Леонов – мой постоянный обидчик и враг. Мы с ним были во многом похожи – он, так же, как и я, был гиперактивным, как теперь это называют, ребёнком, стремящимся во что бы ни стало привлечь к себе внимание. Почему он избрал меня мишенью своей ненависти? Может ещё и потому, что я в 6-ом классе вытянулся и сразу вырос, а он оставался маленьким и писклявым подростком. Спустя много лет мы случайно встретились – он перегнал меня и в росте и в комплекции и наша встреча была встречей приятелей, что косвенно подтверждает мою теорию о влиянии роста на дружбу.

Лена Емельянова – худенькая очень привлекательная девочка, в которую был безнадежно влюблён исчезнувший позже с лица земли Сережа З***. Я не обращал на неё особого внимания и практически не вспоминал после школы, но спустя 10 лет, в военной казарме, где отбывал мой послеинститутский армейский год, мне вдруг приснился осенний вечер, странный тенистый парк на обрыве над морем (Ялта?) пересеченный деревянными лестницами и такими же деревянными аллеями-настилами, скамейка около огромного дерева. Я помню ощущение холода и запах опавший листвы и я ждал свидания с Леной Емельяновой. Она пришла и мы молча сидели на скамейке. На этом сон кончился, но что ещё я запомнил из этого сна – мысль или понимание, пришедшую во сне, что я потерял, что то очень важное и неповторимое. Не думаю, что сон был правдив, скорее я сожалел об ушедшем детстве, но почему мне приснилась именно Лена? Загадка психики.

Я мог бы упомянуть здесь, не рассказать, потому, что рассказывать о каждом из моих одноклассников или одноклассниц можно очень долго, но только упомянуть еще десяток имен, но что читателю до моих неизвестных героев. Они, насколько я знаю, не стали прославленными артистами, писателями, учеными или на худой конец диссидентами. Расскажу только еще об одной девочке, в судьбе которой как в маленьком осколке зеркала отразилось то ломаное время.

Наташа Рукавцова – большая, рыжеволосая хохотунья и оторвиха. Мы были знакомы с пеленок, она ходила в ту же ясельно-детсадовскую группу, куда на несколько месяцев родители отдали и меня. Наташа любила вспоминать, что мы рядом сидели на горшочках, но нужно сказать, что этот период моего нежного детства практически выпал из моей памяти. Казалось я знал всё о ней, но только в старших классах я узнал, что она была дочкой одной из наших учительниц – Ирины Владимировны Якобсон и внучкой известнейшего в Городе врача-дерматолога Якобсона. Наташа родилась в 47-ом, я думаю читателям старшего возраста не нужно объяснять почему ее родители дали ей такую безопасную, как им казалось, фамилию.

После школы Наташа поступила в ОЗПедагогический и окончила его достаточно успешно.

Советское время сыграло с ней очередную шутку – она была "распределена" (в переводе на нормальный язык – сослана) в маленькую деревню под Загорском. В этой снегом занесённой деревне, несмотря на относительную близость Москвы, быт оказался настолько нетерпимым, что Наташа сделала следующий шаг. Для того, чтобы вырваться из глухомани она приняла предложение Жени Краснова, который, отслужив в армии, устроился на работу в центральном аппарате КГБ с полагающейся пропиской в Москве. Так соединились пути моего бывшего приятеля, одноклассницы и КГБ. Занавес!

О их совместной жизни до меня доходили очень разные сведения, зная немного их характеры, я очень сомневаюсь, что из этого вышло что-нибудь путное.

Еще немного бытовых подробностей о школе, потому что с тех пор школа изменила своё лицо, вернее меняла лица и нынешняя школа так же похожа на школу моего детства, как... Впрочем – неважно.

Уже в Южной Африке, куда нас занес "ветер дальних странствий", я начал свою учительскую карьеру. Такой вот произошёл поворот судьбы.

Однажды напечатав на компьютере очередную контрольную, я задумался – а как справлялись с контрольными учителя в до-компьютерную эпоху. Ладно, они в конце концов могли печатать текст на машинке и размножать на ксероксе, а еще раньше... И вдруг я увидел нашу классную доску – черную, а не темно-зеленую, как в классе, где я учу, разделенную на две половины. Вверху, крупными буквами – "Контрольная" или "Изложение", ниже, над каждой половинкой доски – "Вариант 1" и "Вариант 2". Ну а потом – условия задачи, примеры или темы изложения.

Почему 2 варианта контрольных? Чтобы не списывали друг у друга. Сидели мы тогда парами на деревянных скамейках отполированных многими поколениями школьных задов, за огромными неуклюжими сооружениями, которые назывались партами.

Кстати – почему "парта"? От слова "part" как часть чего-то? Но чего – чего-то? Класса? Кстати – "класс" тоже не коренное Русское слово. "Школа" – протягиваются корни не то к "school", не то, страшно подумать, к пришедшему из идиш "Шул". Что это доказывает? Ровным счетом ничего, только пожалуй то, что все образование вместе со "школами", "институтами", "университетами" и даже "семинариями" пришло откуда-то извне и может считаться "тлетворным влиянием Запада", кроме пожалуй церковно-приходских и ремесленных училищ (от слова "учить"). Все что сверх этого, то от лукавого (не говоря уже о "гимназиях", "лицеях" и тому подобной заразе для русского народа). Вот вам мой подарочек истинные русские патриоты.

Верхняя часть парты – горизонтальная доска была украшена двумя чернильницами "проливайками", куда время от времени сторож (он же швейцар, он же главный уборщик) доливал из огромной бутыли фиолетовые чернила (в школе моего детства использовались почему-то чернила только этого цвета). В школьном быту чернила употреблялись не только для писания, ими в пылу ссор и драк или просто из шалости обливали друг – друга, пользуясь тем, что "проливайки" легко вынимались из гнезд. Чернила в то время были натуральными и очень стойкими (по слухам они изготавливались из орешков чернильного дерева (?)) и отмывались с большим трудом. До сих пор помню уплощённое и мозолистое, фиолетовое пятно на последней фаланге среднего пальца – место куда ложилась ученическая ручка при письме.

Иногда кто-то приносил в школу кусочки карбита и на перемене подкладывал их в чернильницы. Чернила вскипали и вспухали белой пеной, становились водянистыми и это был предлог для шума и беспорядка в классе, для чего впрочем вся эта операция и производилась.

Впрочем вернемся к осени и через неё к быту моего родного города.

Осенью наступала пора квашения и соления, подготовка к зиме. Главным продуктом в заготовках была квашеная или соленая капуста. Она закупалась заранее – отстаивались длинные очереди и на тачках, колясках или просто на своем горбу, кочаны капусты транспортировались в балаганы. Как необходимые инградиенты квашения, заготавливалась морковь, яблоки, клюква и конечно же соль. Выкатывались из погребов огромные деревянные бочки. Их тщательно мыли, клали можжевеловый лапник (для "духа") и заливали кипятком. Самым торжественный и интересный момент наступал, когда в бочку, в кипяток опускали два или три раскаленных на костре булыжника – для стерилизации. Подостывшая вода вскипала, выбрасывая в воздух столб пропитанного хвойным духом пара и подготовка была закончена. Промывались и "ошпаривались" кипятком огромные деревянные ящики-корыта, в которых рубили капусту – они имели специальное, может быть местное название, которое вылетело из моей памяти, точились тяпки – что-то вроде металлической лопатки с острым краем на длинной деревянной ручке. Наконец в один из воскрестных дней – практически все семейства, которые занимались заготовкой для зимне-весеннего "безвитаминья", делали это в один и тот же день – с утра начинали рубить капусту. По малости лет я любил этот процесс, когда упругие кочаны под острием тяпки с хрустящим звуком измельчались, пересыпались тертой морковью, солью, в капусту добавлялась клюква, яблоки, всё это закладывалось в бочки под "гнет". Иногда мне даже давали возможность самому рубить тугую капусту, правда недолго – работа была не только утомительная, но и скучная и лучше была наблюдать за ней со стороны. Конечно же дополнительной приманкой были кочерыжки – детское лакомство, которое взрослые оставляли для малышни. Когда я подрос, я стал меньше интересовался процессом заготовок, да и кочерыжки потеряли для меня привлекательность.

Осенней работой, вернее заботой горожан был сбор даров природы. Это не было "хобби", но насущная необходимость. Снабжение в Городе строилось на принципе – "что Бог пошлёт", а посылал Бог горожанам не так уж много и главное не слишком регулярно. Я не могу описать полки Городских магазинов того времени, по молодости лет я не ведал закупками, помню, что молочные и хлебо-булочные изделия были всегда в наличии, макароны и селедку можно было купить без особых проблем (но и без особого выбора), что же касается мясных продуктов, то как символ того времени, я как сейчас вижу отцовский фибровый чемоданчик с которым он каждую субботу приезжал из Москвы. Он учился в Институте Международных отношений, всю неделю жил в общежитии и домой призжал на выходные. Запомнил я этот чемоданчик потому, что дно его было заложено газетой с пятнами высохшей крови. Нет, фамилия моего отца была Елисеев, а не Чикатило и мой отец не был "serial killer". Просто вместе с бельём для стирки он привозил из столицы свежее мясо и колбасу для нашей семьи. Как я знал из рассказов домашних, в пятницу после обеда для него наступало время закупок. Отстояв несколько очередей – в одни руки отпускалось лимитированное количество продуктов – папа загружался и всю следующую неделю мы могли позволить себе щи с мясом.

Во время недавних визитов в Россию, больше всего поражало меня обилие продуктов в магазинах. Я уже не говорю о рынках, где можно стало купить такие неведомые прежде вещи как "сиги" или "визигу", кедровые орешки и все, что может приснится гурману. Даже в обычных магазинах и без всякой очереди продаётся то, что казалось полностью исчезло из этого мира, во-всяком случае нам так казалось в 70-х и еще больше в 80-х годах. Ряженка и семга, кабачковая и кетовая икра, съедобные пельмени и любительская колбаса, пахнущая мясом и по-всей видимости состоящая из мяса.

Помню, как в конце советской эры, перед поездкой к тёще в её "имение" в деревню Дорофеево (я уже писал, что она купила там избушку) мы замораживали батоны колбасы – дорога занимала приблизительно 15 – 17 часов и необходимо было предохранить деликатный продукт от порчи. Очень часто после размораживания с колбасой происходили метаморфозы – внутри колбасной кишки мы обраруживали странную жидкость с включениями неизвестных науке твердых субстанций.

Откуда же все зто изобилие появилось в пост-советской России?

Можете сказать, что для большинства все эти продукты мало– или вовсе недоступны. Возможно, хотя я бы не назвал астрономической стоимость отечественного производства товаров.

Вопрос совсем в другом – почему товаров стало хватать, чтобы наполнить магазины?

Осенние заготовки включали например "грибную охоту" – здесь наиболее тесно смыкались необходимость и удовольствие.

Удовольствием было зимой "принять" стопочку под соленый грибочек или наполнить каморку ароматом супа сваренного на бульоне из сушеных боровичков. Но не меньшим удовольствием было бродить по осеннему лесу, по ковру опавших листьев выискивая крепкие коричневые головки белых, оранжевые – подосинников или мелкую россыпь маслят. А возможность хотя бы короткое время побыть одному, уединиться... Не случайно наверное самыми популярными видами отдыха для многих горожан были сугубо индивидуальные – сбор грибов и рыбалка. Но я не Аксаков – оставляю ему описание этого захватывающего времяпровождения.

Женщины предпочитали сбор ягод на варенье – малины и черники в наших "под-Ореховских" лесах в то время было вдоволь. Сбор ягод был "артельным" занятием, что было гораздо приятнее для женщин, как с точки зрения безопасности, так и из-за возможности вдоволь пообщаться, чего им не хватало в условиях грохочущих станками цехах фабрик.

Многие жители казарм имели огороды и даже что-то вроде садовых участков (куда шёл продукт говноперок). Такой сад был у родителей моего отца и они снабжали меня – первенца и, на первых порах, единственного внука, свежей клубникой, малиной, смородиной.

Родители матери владели единственной, но очень длинной грядкой на берегу безымянной речки позади казармы, на земле отведенной для жителей "Семьдесят девятой". Они сажали там картофель, а дни, когда вся казарма выходила её копать были моими любымими днями осени.

Вы догадываетесь почему сбор картофеля был приурочен к определённому дню и почему это делала вся казарма? Таким образом предотвращались нечистые поползновения индивидуалов прихватить урожай с соседней, чужой грядки.

Вот маленький сувенир для читателя – картина в стиле барбизонцев.

Утро, обычно уже холодное с тонким ледком на осенних лужах. Дымок от сжигаемой сухой ботвы – я с детства любил огонь и именно поэтому вертелся вокруг взрослых и подтаскивал новые порции сухих стеблей к кострам горевшим на свободных участках. Копошащиеся в ватниках, старых пальто, сапогах взрослые. Грязные мешки с убранным картофелем – его еще предстояло просушить и засыпать в лари, обеспечив себя на долгую зиму.

Осенью наступал черед великого Праздника – 7-го Ноября – дня Октябрьской революции.

Большевики сумели так запутать все линии жизни, что до сих пор невозможно разобраться, что же это было – праздник или память о трагедии или то и другое вместе. Само сочетание слов – Праздник Октября, который празднуется в Ноябре – смущало мою невинную душу. Мне объясняли конечно, говорили про 13 дней, которые исчезли из календаря, но я всё же не понимал до конца, что же произошло в те далекие годы. Постепенность и постоянность календаря (вот он висит на стене), чередование дней, которое и без того казалось достаточно запутанным – почему в январе 31 день, а в феврале только 28 (чем провинился февраль?) и вместо этого строгого порядка – после 25 октября сразу наступает 8 ноября? В детстве причинно – следственная связь хромает, кто из детей не верил, что тепло и весна приходят только потому, что на календаре оторван последний зимний листочек. Я пытался представить, что отменили конец августа, отменили мой день рождения – это значит я не повзрослею и еще год буду 7-и или 8-и летним?

Вообще говоря существует странная закономерность – почему-то все "локальные", "большевистские" праздники приходятся на самое нерадостное время года. 7-е Ноября – бабье лето уже в воспоминаниях – канун зимы, мрачная и промозглая пора, когда не на демонстрацию идти, а дома в тепле сидеть надо.

5-е декабря – День конституции, короткие дни, длинные ночи, зима еще окончательно не установилась – праздновать ну никакого желания.

23-е февраля – люди, уставшие от зимы, ждут весеннего солнышка и, как контраст –

первый весенний, какой никакой, а международный праздник – женский день. Даже та жалкая мимоза, которую и только которую, люди несли с рынков, казалась символом близкого солнца и весны.

1-ое Мая – международный день труда, а на самом-то деле просто день первых или может быть уже и не первых, но ранних листочков, цветов, солнца – даже Первомайская демонстрация (а как называлась демонстрация 7-го ноября? Ноябрьская? Октябрьская?) была не просто манифистацией, а чем-то сродни карнавалу, весеннему шествию.

Для меня день 7-го ноября был ожидаем прежде всего по сугубо меркантильным причинам: первое – два дня каникул, два дня когда родители дома и второе – два дня застолий. Нужно помнить, как скудно жили люди в начале 50-х, чтобы понять, что возможность поесть "от пуза" – это и был настоящий праздник. Для взрослых, конечно, это еще была возможность выпить в кругу своих друзей и знакомых, а для подраставшего поколения, особенно в семьях со средним и ниже среднего достатком, гости в доме или поход в гости был соблазнителен деликатесными (конечно в рамках того времени) продуктами, которые в этот день вынимались из закромов. Я не хочу сказать, что в детстве я голодал, просто пища была слишком простой и однообразной. Помню, как во время наших визитов к московским родственникам для меня сразу-же варились московские сосиски и даже они для меня были лакомством.

Что же ели в Городе? Что подавалось на праздничный стол?

Ежедневная пища была конечно типично среднерусской – "щи да каша". Щи и различные супы составляли, особенно зимой важную составляющую пищевого рациона. Я делил семьи в которых мне приходилось трапезничать на три категории:

– семьи, где варились "пустые" щи – без мяса, на воде;

– те, где щи варились на мясе, но подавались на стол без оного, а мясо использовалось, как начинка для пирогов или для приготовления например "макарон по-флотски";

– и семьи, где щи подавались на стол с изрядным кусом (не решаюсь назвать это куском) вареного мяса.

Каши варились в меру разнообразные – рисовые, гречневые, пшенные, перловые. Кашу обычно сопровождали котлеты – легкие и дешевые в приготовлении и способные храниться достаточно долгое время без холодильников – первый холодильник появился в нашей семье в конце 50-х. К этому стандартному меню что-то добавлялось, в зависимости от благосостояния семей – например вареная курица или гуляш. Моим любимым блюдом была и осталась солянка или тушеная капуста со свининой или грибами.

Даже обыкновенная картошка (объеденье, пионеров идеал...) приобретала классовый характер в зависимости от того, как её готовили и с чем подавали.

Вареная, со сливочным маслом или сметаной, жареная, с соленой рыбкой или селедкой, сопровождаемая дарами природы – грибочками, солеными огурчиками – такое "объеденье" часто было на столе в нашей семье. Нет не так уж мы плохо жили если могли позволить себе этакое. Я знал семьи, где ежедневный рацион был построен на трех инградиентах – вареный картофель, подсолнечное масло и соль. Я попробывал это незатейливое и отнюдь не восхитившее меня блюдо в семье кратковременной подруги Тани. В их доме царила настоящая бедность – безотцовщина, пьющая мать и куча младших братьев и сестёр. Татьяна тянула всю эту ораву на своих плечах, на более чем скромную зарплату воспитательницы в детском саду.

Перечитав написанное, я понял, что несознательно лукавил. Моя гастрономическая глава написана по воспоминаниям детства, но через восприятие меня сегодняшнего. В детстве пищей интересовались гораздо меньше, чем сейчас, мы, дети и подростки ели, чтобы жить, а не жили, чтобы есть. В памяти сохранились лишь отдельные кусочки, фрагментики "книги о здоровой и вкусной пище" того далекого времени, а я – взрослый и уже любящий вкусно поесть пытаюсь создать что-то целое, приготовить что-то экзотическое.

Поэтому признаюсь сразу – я не смогу подробнот описать праздничный стол моего детства. Помню, что на него всегда выставлялось много собдазнительных вещей, но что именно – могу скорее догадываться. Впрочем кое что осталось в памяти. "Любительская" колбаса импортируемая из столицы. Она была какой-то необыкновенно вкусной тогда или мне это только казалось. Пирожки – наше семейное фирменное блюдо. По моему никто не умел делать такие вкуснейшие и разнообразнейшие пироги – с мясом, капустой, грибами, летом с черникой и зеленым луком – как моя бабушка. Дежурное провинциальное блюдо – холодец или как его называли в Городе (а может быть и ещё где нибудь) "студень". Меня всегда поражало, как можно из даких неаппетитных вещей, как свиные ножки и еще бог знает чего, приготовить такой деликатес. И венец всего, украшение стола и предмет наибольшего вожделения – слоистый, пропитанный кремом, ароматный домашний торт "Наполеон".

Семейное предание гласило, что бабушка Серафима привезла рецепт этого торта из Франции, впервые приготовила его в казарме и поделившись технологией его изготовления с товарками на кухне принесла изыски Парижа в Ореховские массы. Правда это или нет не берусь судить, но то что "Наполеон" стал весьма популярен в народе – факт.

Чтобы вы могли оценить тот поистине кулинарный подвиг его готовки приведу подробный рецепт этого "чудо-изделия".

 

Торт "Наполеон" по Ореховски.

Тесто: 5 яичных белков;

1 стакан сахарного песка

100 г растопленного охлажденного сливочного масла;

сода на кончике ножа;

мука;

половина стакана воды.

Взбить белки с сахарным песком, влить растопленное охлажденное масло, воду и замесить тесто, добавляя муку пока тесто не станет достаточно крутым.

Раскатать тесто тонким слоем, порциями и обрезав по размеру большой тарелки, испечь в духовом шкафу. Обрезки теста испечь отдельно.

Крем: 5 яичных желтков и 1 стакан сахарного песка взбить добела, добавить 150 г растопленного охлажденного сливочного масла, 1 столовую ложку муки, 2 столовых ложки крахмала, пакетик ванилина, столовую ложку ликёра или коньяка и продолжить взбивать до образования однородной массы. 1,5 литра молока довести до кипения, добавить взбитую смесь и размешивая вскипятить до загустения.

 Промазать готовые коржи горячим кремом, пересыпая толчёными грецкими орехами. Верх и бока готового торта посыпать поверх слоя крема толчёными обрезками коржей.

 

Ну как, просто? Только пожалуйста учтите, что всё это готовилось в казарме, в Городе, что означало – без миксеров, дедушка иногда по 2 – 3 часа вручную взбивал желтки с сахаром (сейчас на это требуется 5 минут), без духовок – коржи пеклись в казарменных "голландских" печах, что было мучительной и долгой операцией и главное – без таких магазинов, которые мы имеем сейчас (и здесь и там, в новой России). До сих пор помню, как добывали по блату, из-под полы заветные пакетики ванилина – считалось, что без них "Наполеон" совсем не тот. А если учесть, что кроме молока и сахара всё могло в один прекрасный день исчезнуть из продажи... А вы или ваши родители создавали полу– или годовые запасы продуктов? Если нет, то кто-то в вашей семье принадлежал к номенклатуре, или работал в торговле, или просто вы были слишком беспечны.

И еще о праздниках.

На каком-то этапе мы – учащиеся школы номер 2, однокласники стали организовывать собственные праздничные "parties".

Может быть я просто забыл русский точный эквивалент этого слова, но ни один термин в строку не лезет. "Вечеринка" – что-то ужасно застольное или революционное. Так и встает в глазах картина, не помню точно, но по моему Маковского, где пламенная курсистка и задумчивый народоволец и ироничный нигилист... "Компании" появились позже и опять это слово, но может быть это просто недостаток самого языка, несёт оттенок чего-то очень алкогольного...

Тогда мы говорили, что собираемся "в гостях". Довольно неуклюже, но более или менее точно отражало ситуацию. Наши "parties" организовывали взрослые, родители кого-нибудь из учеников – помню, что мы собирались в доме у Гали Герасимовой – худенькой и невзрачной девочки из нашего класса. Где, в каком районе города? Помню только, что это был "частный" дом, то-есть – изба, но конечно почти со всеми коммунальными удобствами (кроме канализации?).

И опять, совершенно не помню, что украшало стол, помню только, что нам разрешали в такой торжественный день выпить рюмочку вина – в Городе почему-то всегда было в изобилии сладкое и немного терпкое венгерское вино в высоких узкогорлых бутылках.

Отступление от темы по поводу причуд торговли

Позже, гораздо позже, когда я уже прочно обосновался в Москве, на улице Шверника, я стал свидетелем маленького, но настоящего чуда. Представьте себе обычный летний день, не праздник, не начало коммунизма, но что-то весьма похожее. Этим сказочным утром я зашел в винный отдел торгового центра "Черемушки" – ул. Шверника, дом 13 – (не качайте головой с укоризной, я ведь мог покупать сигареты или просто пиво) и оторопел. Первым моим желанием было – пулей выбежать вон. "Это провокация! Сейчас всех заметут!" – мелькнуло в голове. На полках, где обычно выстроились в ряд бутылки с... Ну вы сами знаете ассортимент московских винных магазинов 70-х годов. Так вот, вместо дежурных "Столичных", "Московских" бутылок, перемежаемых "Каберне", "Алб-де-масе" и болгарской "Плиской", на полках дразнили взгляд "Black & White", "White Horse", "Johnnie Walker", "WAT-69", "Gordon's Gin" и бог знает, что еще. Я до сих пор не знаю, что тогда случилось, может быть хотели выполнить план, может быть петля времени соединила тогда и сегодня, но все это великолепие продавалось и продавалось на советские деревянные. Цены были просто смехотворные – виски стоили 6 рублей 50 копеек, а джин и того меньше – 4.50. Я побежал домой, позвал отца, который из заграничных командировок привез преклонение перед Западом в части виски с содовой, и недоумевая он "отоварился". Подобный ассортимент, медленно тая (к нам презжали знающие люди даже из Кунцева) продержался в магазине несколько дней и исчез, как сон. Первый с полок был сметен джин и сделали это не британские шкиперы или южно-африканские дамы, любительницы джина с тоником, а наши местные алкаши. В магазине шли дискуссии – клянусь, я это слышал сам – примерно такого содержания (слова-связки опущены).

"Джин – ага, 4.50, а водка 2.87 – невыгодно. Но водки 500 г, а джина 750, к тому же водка 40®, а джин – видишь написано 43®. Берем!". И в течении нескольких дней, пока не иссякли запасы магазина, во всех подъездах и укромных местах валялись пустые бутылки с волчей оскаленной мордой, а наши алконавты пахли можжевеловкой совсем как британские мореманы.

 

Впрочем продолжим тему "parties", то-есть наших классных вечеринок. Как торжественно мы собирались, как старались надеть самую лучшую одежду, заметьте не самую модную, тогда мы не очень ещё гнались за модой, но она кралась за нами по пятам, чтобы наброситься на нас всего несколько лет спустя. Какими красивыми казались наши однокласницы одетые в партикулярные платья (я не очень уверен, что употребляю подходящий термин, просто я никогда точно не знал, что сие означает). Что мы делали на этих вечеринках? Чинно сидели за праздничным столом, танцевали (кто мог, умел и смел), болтали какую-то чепуху, играли в "фанты" и всё это под не слишком надоедливым, но постоянным присмотром родителей.

Нужно сказать, что я несколько забежал вперед, смешал сезоны, так как в основном школьные "гости" приурочивались к новогодним праздникам, но бывали и октябрьско-ноябрьские собрания, так что пусть уж это описание остаётся в осенней главе.

Прошло всего несколько лет и мы сами стали организовывать свои собственные и уже не классные-школьные, а всамделошные пирушки, сначала подпольные, улично – парковые, а позже по принципу: "Хата есть, предки смылись – давно мы так не веселились!". Но мне почему-то вспоминаются не эти "взрослые", а те далекие школьные "гости". Наверное потому, что в них было ожидание праздника, ожидание того что взрослые называли – "сменой обстановки".

Важной составляющей осеннего быта на определенном этапе моего взросления стало открытие сезона прогулок по Ленинской, променадов, "прошвыривания" – от глагола "прошвырнуться".

Чем была Ленинская для подростков моего времени? Прежде всего местом встреч – встреч с друзьями, с девушками, с приключениями, а иногда и с неприятностями. С девушками назначали свидания, с друзьями специально не договаривались – "Сегодня пойдёшь на Ленинскую?" и этого бывало достаточно, приключения и неприятности могли поджидать на каждом углу.

Но сначала нужно было экипироваться, придать себе стильный вид.

Да, мы тоже имели что-то вроде униформы и следовать канонам этой униформы было если и не обязательно, то желательно.

Начнём с обуви – время требовало "мокасин" и не просто мокасин, а настолько усконосых, насколько могла позволить нога вбиваемая в эти "испанские сапоги". Помню мою радость и гордость, когда, вняв моим слёзным просьбам, родители не то привезли из-за границы специально для меня, не то пожертвовали из отцовского гардероба пару изумительных, очень – очень усконосых ботинок. Я носил их буквально не снимая и полностью изношенные выбросил только в Москве.

Следующая деталь униформы – брюки. Мы еще не знали тогда джинсовой моды, до нас она еще не докатилась и донашивали стиляжные брюки-дудочки. Главное требование к ним была ширина внизу. Не шире 18 см, лучше 16, ну а если ты смог влезть в 14 см то все "кадры" Города твои.

Цветастые рубашки и галстуки с пальмами в Городе не очень прижились, может быть виной этому были трудности в снабжении – эти атрибуты стиляг пробирались из-за кордона узкими тропами "фарцы", и нам, "детям казарм" они были недоступны.

Последнее, что предстояло сделать перед выходом на улицу – набриолинить волосы, так, чтобы создать подобие "кока".

 

Несколько штрихов к портрету поколения. Да, наш "прикид" был своеобразной формой, признаком определённого направления. Это еще не была печать принадлежности к социальному слою или к стае, во что это трансформировалось в дальнейшем. Мы меняли моду, и на торжественные мероприятия одевали обычные, достаточно строгие костюмы. Нам не хотелось выделиться, иногда это было просто опасно, я уже писал об этом, но нам не хотелось смешаться с толпой.

И конечно наша одежда не делила нас (или почти не делила) согласно денежному содержанию, как в Москве образца 1999 и особенно 2002 года (тогда, когда мне довелось снова посетить Россию). Малиновые пиджаки от "Versace" и золотые "цепуры", о которых мы столько наслышались в эмигрантском далеке, уже ушли в прошлое, но появилась новая униформа.

Мужчины в шёлковых пальто с белыми шарфами поверх костюмов, для которых качественная шкала столь строга и сложна, что по моему легче сдать сопромат, чем выяснить какой материал подходит или не подходит для "хозяев жизни".

Обувь мужчин с перпендикулярно обрезанными мысками, а у женщин с такими заостренными, что иногда выпирают все артритные шишки.

Женщины в любую погоду несущее на себе что-то меховое – это ли не форменная одежда? Нет не зря старался отец всех народов.

На один из дней моего пребывания в России у меня была запланирована важная деловая встреча, "Что мне одеть?" – спросил я никуда не уехавшего московского брата – "официальный костюм?".

"Не стоит. Надень лучше свитер – пусть думают, что это твой стиль. Всё равно тебя за "своего" не примут. У тебя же нет костюма за 2000 баксов" – посоветовал знающий московский деловой "бомонд" брат. И оказался прав – в моём свитере из "Edgars" я чувствовал себя "в своей тарелке" сидя напротив хозяина оффиса, "прикид" которого стоил может быть и побольше 2000 зелёных.

Вернемся в далекие шестидесятые.

Но где же был в моем Городе тот животворный источник тогдашней "стильной" одежды? Ведь не в "Edgars" или "Woolworth" мы покупали, а в "Первом" или в "Раймаге".

Варианты были самые разнообразные, от элементарного "блата" до наездов в Москву.

В связи с поездками в Москву, где, как говорилось в бородатом анекдоте советских времен, "в Приципе всё было" и нужно было только найти тот самый "Принцип", вспоминаются приезды нашего родственника из Йошкар-Олы. Проходимистый и хваткий мужичек, он приезжал в Москву отовариваться, руководствуясь именно принципом "Принципа". Он выезжал в магазины, как на работу – рано утром и возвращался поздно вечером, чтобы наскоро перекусив отправиться в ночь отмечаться в очередях. Или мы были слишком ленивы или он "знал место", но то, что он ухитрялся покупать в страдающей дефицитом Москве, по тогдашним временам было просто невероятным. Однажды он приехал с установкой купить жене дубленку. Мы скептически хмыкали – "Ишь, чего захотел, мы на сартификаты (помните этот вид торговли?) в "Березке" купить не можем...". Два дня Женя – так звали нашего родственника – возвращался в наш дом с пустыми руками, но горящими глазами, а на третий привез очаровательную румынскую дубленку.

В нашей семье, хотя и жили мы небогато, брюки и пальто шили у портного. Это было очень торжественное мероприятие к которому готовились заранее. Из чемоданов извлекались отрезы материи привезенные из Франции – наличие запасов коверкотов, драпа и габардинов и определяло выбор способа обновить и пополнить гардероб – к портному заранее отправлялся кто-нибудь из родичей договориться о дне визита и однажды мы отправлялись в Зуево, где жил этот пожилой и совсем наверное неплохой человек, которого я ненавидел всеми фибрами души.

Кстати – что это за таинственные фибры? Откуда они взялись? Чтобы разгадать эту загадку достаточно открыть англо-русский словарь: "fiber" – волокна, нити. Русский язык красочен, богат и могуч потому ещё, что он, как губка впитывал в себя и не стеснялся, не брезговал всё, что стоило впитать, приспособить и употребить на пользу. Богатство русского языка – это богатство собранное разными народами от турок до англичан и приспособленное, адаптированное (!) для наилучшего использования.

Сколько идиом, крылатых выражений, даже народных присказок несут в себе иноземные корни: "Носиться, как с писанной торбой" – что за такая таинственная расписанная торба? Да не торба, а тора – вот с чем можно носиться, то-есть носить её вокруг синагоги, и она уж точно писанная, написанная от руки.

Детская считалочка – помните "Катилася торба с высокого горба...". Я никогда не мог представить себе торбу, то-есть мешок катящимся, а вот тору, туго скатанный цилиндр – мог.

Вот вам еще. "Промок или продрог как цуцик". Кто это такое – "цуцик", собачка? Маленький котёнок? Не "кто", а "что". Цацик – род нижней рубашки с висящими кистями, ритуальная одежда евреев, которая конечно промокала от пота в душных синагогах.

А столь нелестное для женщин прозвище "хабалка" – громкая, шумная, перебивающая других – не от слова ли "каббала", "каббалистка" пришло это истинно руское ругательство?

Я привожу только заимствования из столь "любезного" сердцам квасных патриотов языка и не скрою делаю это специально – "Как упоительны в России вечера!". Вы уверены? А в Йоганнесбурге или Тель-Авиве не упоительны?

За что же я невзлюбил этого знающего свое дело мастера? Да, он конечно знал своё дело, но знал его для того отрезка времени, который для меня был только историей. Другими словами его представления о модной одежде пришли из далеких 40-х и поэтому я носил двухбортные пальто с цигейковым воротником стиля "партайгеноссе" и брюки-клеш образца "золотой молодёжи" эпохи военного коммунизма. Мы вели с ним непрекращающуюся войну за ширину брюк – он настаивал на 24 сантиметрах, был готов уступить до 22, в то время как последним бастионом для меня были 18 см. Он уступал – клиент всегда прав – но шить в требуемом мною стиле не умел, и как результат производилось что-то ублюдочное, напоминающее шаровары – широкое вверху, зауженное внизу – но которое я с гордостью носил до тех пор пока на летние каникулы не поехал к родителям в Египет. Случилось поистине невероятное, ровно через три дня в supermarket я выбрал себе новые, широкие брюки и даже не поинтересовался сколько сантиметров у них внизу. Почему произошло это чудо, почему так легко я отказался от Городских канонов? Всё было элементарно просто – я взглянул на себя со стороны. На второй день отец отвёз меня на пирамиды, где сфотографировал на фоне сфинкса, а ещё через день мы любовались на готовых фотографиях результатом совместных усилий ореховского портного и требований моды. На фотографиях я выглядел настолько нелепо, что к брюкам дудочкам уже никогда не вернулся, тем более, что привез из поездки вполне приличные джинсы.

Но вернёмся в Город,

Итак, я выхожу на Ленинскую. Время – 6 или 7 часов вечера, осенью в это время уже темно. Стоит закрыть глаза и память, как на киноэкране проэцирует часть улицы. Она предстаёт в странном ракурсе, как будто я смотрю откуда-то сверху. Круги света на мостовой от уличных фонарей, сами они, спрятавшиеся в густой зелени, сверху почти не видны и только миражные светлые пятна пробиваются сквозь листву.

Лучше всего по-моему Ленинскую описал Маяковский, хотя я и не уверен, что он когда нибудь посещал город на Клязьме. Помните?

"Багровый и белый отброшен и скомкан,

в зелёный бросали горстями дукаты,

а чёрным ладоням сбежавшихся окон

раздали горящие жёлтые карты...

 

Толпа – пестрошёрстая быстрая кошка –

плыла, изгибаясь, дверями влекома;

каждый хотел протащить хоть немножко

громаду из смеха отлитого кома..."

Всё так и было – и золотые пятна фонарей и загорающиеся черные окна и толпа текущая по тротуару. В некоторых особо популярных местах стояли групки мальчишек, подростков – это были мои или не мои приятели, своя или чужая компания. Группки росли и таяли, к ним подходили и от них откалывались. Толпа двигалась, медленно фланировала от нашей казармы до телеграфа и там, где пешеходная зона становилась уже, разворачивалась и начинала новый круг. На ходу завязывались знакомства, иногда с продолжением, иногда на один вечер, происходил обмен новостями, текли неторопливые беседы о чём нибудь и ни о чём, около некоторых подъездов и в сквериках звучали гитары и песни, принадлежащие как правило к так называемому городскому фольклёру. Там же иногда вспыхивали драки или просто били кого нибудь – никогда не рискну назвать избиение, когда "все на одного", благородным именем "драка". В моём городе не было молодёжных кафе и клубов, pubs (не пивных времен славной советской власти, а именно pubs, как места встреч и приятного времяпровождения), тех торговых центров где встречаются с друзьями мои дети. Жилищные условия не позволяли собираться у кого-нибудь дома, оставалась Ленинская для прогулок, подворотни и скверики вместо кафе и подъезды для свиданий зимой и поздней осенью.

Мы принадлежали к поколению подворотен и ничего хорошего в этом не было.

 

Вместо послесловия к главе: легенды Орехово-Зуева

Их было очень много.

Были взрослые легенды – о неправедных деньгах, о делягах и взяточниках, например об опер-уполномоченном или адвокате Ургане, который за деньги любого мог от тюрьмы отмазать. Может быть это были даже не совсем легенды, нас детей и подростков они совсем не занимали.

Но легенды о спрятанных сокровищах, таинственных подземельях, неуловимых бандитах будоражили воображение, окрашивали повседневную, довольно скучную жизнь провинциального городка в романтические, таинственные цвета.

Привычные, знакомые места становились частью городской сказки, в которую так хотелось хотя бы заглянуть. Так например один из популярных мифов был связан с "Колбасной", так в Орехове, не знаю почему, называли Зуевское районное отделение милиции. Двухэтажное кирпичное здание было расположено на тихой улочке и ничем особым не выделялось среди окружающих домов, но детская молва приписывала ему какой-то невидимый снаружи внутренний двор-колодец, где, как утверждали, было устроено, что-то вроде свалки, где кто-то (никогда рассказывающий, но всегда хороший приятель, который врать не станет) находил такие вещи... Якобы, покопавшись можно было найти не только старые паспорта и разные бланки, но и патроны, а кто-то говорил, что кто-то говорил, что кто-то нашёл настоящий пистолет. Говорили о человеческих черепах и костях, о страшных подвалах "Колбасной", где пытали и убивали – может быть так и родилось название этого места.

Подвалы и подземелья всегда были излюбленным объектом легенд и рассказок. Во дворе 1-ой Городской больницы стояло сравнительно высокое кирпичное сооружение, что-то вроде крепостной башенки без окон и с единственным отверстием на уровне второго этажа. К нему вела железная лесенка и такая же лесенка, уводящая вниз, в прохладную влажную темноту, была внутри башенки. На самом дне открывался достаточно широкий туннель, по которому можно было идти почти не сгибаясь. Только темнота и вода на полу помешали мне в свое время обследовать этот таинственный ход, я пообещал сам себе, что приду туда в резиновых сапогах и с фонариком, но так и не пришёл. Зато рассказов об этом туннеле я наслушался вдоволь – ход ведет в морг и по нему раньше вытаскивали покойников (зачем нужно было их транспортировать таким образом?), он уходит на много километров и открывается на берегу Клязьмы (зачем?). Конечно в этом каменном подземелье кто-то что-то находил... (смотри выше).

Мне кажется, что это просто была старая и неработающая вентиляция, которая возможно и действительно вела в морг.

Раз уж я упомянул место скорби и печали, то нужно сказать, что морги всегда рождали множество легенд, особенно мертвецкая на территории той же Первой больницы или "Часовня", как её называли в народе. Это и вправду была старая часовня, которая наверное и во времена Морозовых использовалась, как последний приют на грешной земле.

Помню одну из таких историй о двух алкашах, которые в поисках чего-нибудь выпить, забрели в окресности "Часовни". Заглянув в окошко они увидели, что единственной живой душой там был старик патанатом, известный всему городу. Дружки, по народной версии, ворвались в морг и угрожая ножами стали требовать спирт. Старый доктор пообещал им принести искомое, но вместо спирта, как с придыханием сообщали сказители, вынес из подсобки что-то ТАКОЕ...! Как утверждала молва, увидев ЭТО, алкаши не смогли сдвинуться с места – один сразу умер, а другого увезли в "Третью будку", где он до сих пор сидит и только воет и плачет.

Меня в этой легенде (а я долго верил в её правдивость – молодой был, доверчивый)

больше всего занимало – что именно показал старый врач грабителям.

Среди городских мифов были безобидные, домашние – например, утверждали, что в каждой миллионной пачке сигарет "Шипка" или "Пчёлка" лежит какой-то небывалый приз – не то путевка в Болгарию, не то талон на мебельный гарнитур или машину "Волга" (предел мечтаний в те до-перестроечные времена). Были и уголовно-романтические и школьно-дурацкие...

На тему Ореховских легенд можно было-бы написать множество захватывающих рассказов, например:

"Тайны Третьей будки" – что-то вроде "Железной маски" – столько необыкновенных историй ходило в городе о её пациентах.

"Амазонские чудовища" – о злодеях аквалангистах (откуда они могли приплыть в то давнее время), которые затягивали под воду и топили мирных ореховских обывателей на песчанных карьерах прозванных "Амазонкой".

"Исаковкие бездны" – о бездонных провалах этого неглубокого ледникового озера, где обитают ужасные полу-Лох-Несские чудовища.

К чему я рассказал обо всем этом? Потому, что в моем, казалось бы вполне реальном Городе, вернее "Городке", поселились, зачастую неожиданно для меня, несколько легенд и вот как это выяснилось.

Я уже писал о том, что одной из первых читала эту книгу NN – героиня моих воспоминаний. И вот какое письмо я получил от неё:

"Здравствуй, Толя!

Спасибо, что открыл мне дверь в НОСТАЛЬГИЮ именно тогда, когда это больше всего нужно...

Одноклассников я помню примерно тех же, что и ты. Не сразу только вспомнила Володю К**, а потом нашла старые фотографии и вспомнила еще многих, одних только по фамилии, других в связи с какими-то последующими встречами.

Учителей вспомнила многих. Странно, что ты совершенно не помнишь наших классных руководителей, кроме Маринушкина. Сначала у нас была Александра Григорьевна – преподавала литературу и русский язык.

Потом Ольга Семеновна Вахонина. Преподавала математику. Именно с ней мы встречали Новый год в доме бабушки Гали Герасимовой. Потом Алиса Сергеевна (русский язык и литература). Ей ты много крови попортил., да и не только ты, мы все обошлись с ней по свински. Она была одинока и все свое время отдавала нам (театры, кино с последующими рецензиями в стенных газетах, вечера ...). В благодарность за это однажды Юра Леонов написал на доске " Нет злей осенней мухи – девки-вековухи". Я с тех пор его возненавидела. Встречать я его с тех пор не встречала, но слышала, что он стал директором одной из фабрик. А перед Алисой Сергеевной у меня до сих пор чувство вины. Ее преемница – Наяда Федоровна Фадеева (это уже в третьей школе ) так нас не учила и в тот период совсем отбила у меня охоту к писанию. С Виталием Юрьевичем Маринушкиным мы встречались на двадцатилетии окончания школы . Он тогда уже был директором МОСОБЛОНО...

Теперь немного об одноклассниках и знакомых. Коля Рощин (в "Городке" он – Боровой. АЕ) живет примерно на том же месте. За эти годы его местожительство менялось не более, чем на 500 метров то в одну сторону, то в другую. Сначала у них с Таней (Фурман –АЕ) была квартира на проезде Карла Либкнехта (однажды мы собирались у них прежней компанией... в какой-то праздник )

Потом, после трагической смерти их сына (он повесился...) Таня, обвинив Колю в дурной наследственности, развелась с ним и квартиру разменяла. Коля попал в коммуналку в дом-"штаны".Я там у него тоже один раз была, удручающее впечатление: в соседях – алкоголики , дом неухоженный. Теперь он, слава Богу , эту комнату продал и живет вместе с мамой на Кооперативной (той же Заливной). Это уже не тот веселый и сильный Коля, каким мы его помним по школе и институту. Трагедия наложила свой отпечаток на всю жизнь. Работает он на "Респираторе" вместе с Ниной Новиковой и Леной Емельяновой. Таня вышла замуж за кого-то из начальников на "Карболите". Работает там же начальником планового отдела, воспитывает их с Колей дочь,

Моя подружка – Лена Емельянова (Гордон) работает секретарем директора завода "Респиратор"...

Нина Новикова после ее романа с Сережей Завьяловым неожиданно вышла замуж тоже за одноклассника – Мишу Мещерякова. Но они быстро развелись .Всю жизнь проработала на "Респираторе".

Павлик Юдин женился на Наташе Артамоновой, Галя Герасимова тоже вышла за кого-то из одноклассников, но за кого – не помню.

Коля Гришин не учился в МГУ. Он учился на физмате ОЗПИ. Наши факультеты вместе отправляли на картошку, да и многие лекции были общими. Я с ним особенно не общалась а вот Коля Рощин с ним дружил. Женился он на дочери нашего преподавателя физкультуры Владимира Александровича Юдина по прозвищу "Антенна". Какое-то время проработал в Дубне, в Институте ядерных исследований, и умер, по одним сведениям, от язвы желудка, по другим – от отравления (выпил яд).

Накануне Нового года у меня зазвонил телефон и мужской голос сказал "Здравствуй., Наташа, это Толя". Почему я тогда подумала о тебе? Долго Толе Степашкину (это был он) пришлось объяснять, кто он такой. Толю ты, наверное, помнишь. Он был неразлучен с Мишей Шавриным и беззаветно и безответно влюблен в Беллу Браиловскую.

НН"

Вот такая история. С одной стороны было интересно узнать, как сложились судьбы тех, кого я пригласил по различным поводам в "Городок". (Кстати, упомянутого в письме Толю Степашкина можно найти на фотографии на странице 94, где он запечатлен со своим другом Мишей Шавриным) Но жизнь оказалась гораздо изобретательнее и сложнее любых легенд – я присочинил "длинную дорогу" Коле Рощину-Боровому, а его история, не выходящая за пределы городского квартала, оказалась гораздо драматичнее моих выдумок.

Я назвал болезнь, которая, как мне рассказывали, привела к ранней гибели Колю Гришина, я оказался неправ, но разве мог я даже предположить самоубийство... И если это было так, в чём была причина? Попытаться угадать!? Нет уж, довольно легенд.

Получив письмо от НН, а сначала хотел исправить неточности, изменить многие страницы, оставить Колю Рощина в Орехове, не приписывать другим, то, что они никогда не делали... Но зачем? В моей памяти сложилась история Города, я предупреждал, что я описываю моё Орехово и там улетают в зарубежье молодые и весёлые Коля и Таня, уезжает учиться в Москву гениальный Гришин, Павлик Юдин изучает ночное небо, а по Новой стройке идет худенькая, строгая девочка в школьной форме с туго заплетёнными косами и даже не предполагает, что когда-то, через 40 с лишним лет она станет последним мостом между Южной Африкой и моим детством.

  

Зима

Мне трудно описывать зиму здесь, в стране лета.

Снега в Йоганнесбурге не бывает, а то, что здесь называют снегом, это просто недоразумение – обильный град, каждое появление которого c восторгом описывается в газетах. Страшный холод в Трансваале (переименованного в 1994, как это принято после революций всех видов в Гаутенг или Хаутенх) – это температура робко забирающаяся в отрицательную область, да и то только перед самым восходом солнца. Зима здесь – это постоянно безоблачное небо, цветы вдоль улиц и только северные эмигранты – деревья по привычке сбрасывают листву.

Как трудно вспомнить, что земля на долгих 4 – 5 месяцев может быть покрыта снегом, что редкое солнце приносит, как правило, еще более жестокие морозы, что "мальчишек радостный народ" может "коньками звучно резать лёд". Мои дети первое время ходили кататься на коньках – в самом центре сити был закрытый каток с искусственным льдом – но контраст с окружающей действительностью (+26Њ – +30ЊС снаружи) был столь велик и искусственность этого занятия была столь очевидна, что скоро они перешли на более естественные swimming polls. Иногда, на Рождество в разгар Южноафриканского лета в Йоганнесбург привозят кусочек зимы – в каком нибудь торговом центре открывают большой холодильник со снегом, льдом и люди платят деньги чтобы полчаса померзнуть в зале украшенном сосульками. В России это было бесплатно и надолго.

В моём Городе зима начиналась внезапно.

Уже были утренние заморозки, по дороге в школу мы, разбежавшись, катались на чёрных замезших лужах, иногда в воздухе кружились первые снежинки и ветер собирал их в робкие, сероватые валики, укутывал пожелтевшую и заледеневшую траву. Уже гулко отзывалась под ногами промёрзлая земля, но это была ещё не зима.

Потом выпадал первый снег – он падал медленно и торжественно, укутывал все вокруг и казалось, что вот она – зима. Но моя бабушка, Серафима, большой знаток природы и вообще много видевший на своём веку человек, остужала мою радость – "Первый снег – до обеда" – говорила она и, как всегда была права. Снег незаметно исчезал и природа снова застывала в ожидании.

Но наступал день, вернее всегда утро, когда я просыпался оттого, что в комнате было непривычно светло – "Снег выпал" – понимал я. Снег шёл ночь и целый день, а иногда и несколько дней и всё вокруг преображалось.

Особенно красиво выглядел Парк – он как бы светился изнутри и на его фоне столетние, так мне говорили, липы вдоль Ленинской и деревья за оградой теряли детали и казались чёрными тенями на белом фоне.

Я ждал прихода зимы – особенно, когда был совсем маленьким. Зима приносила новые радости и развлечения, зима меняла многое в моей жизни, начиная от способа передвижения. Я уже был достаточно большой для коляски, да по-моему в моей жизни её никогда и не было – но зимой хождение пешком сменялось упоительным движением в саночках. В нашем доме для меня были приготовлены какие-то уникальные санки изготовленные неизвестными мастерами позапрошлого века – высокие, чугунные, тяжелые с вычурной спинкой. На более позднем этапе их сменили обычные, аллюминивые – ведь на моих младенческих санках было невозможно шлепнувшись пузом со страшной скоростью слетать со снежных горок, но в до-самостоятельном возрасте – и поверьте, я помню это – было так приятно ехать куда нибудь закутанным в одеяло, слышать негромкую беседу родителей, скрип снега под полозьями и шум улицы проплывающий мимо.

Самые далёкие путешествия, которые я совершал подобным образом были посещения друзей моих родителей. Они жили недалеко от зуевской церкви в узком, кривом переулке за керосиновой лавкой, в "частном" деревянном доме.

Я любил бывать у них, тем более, что "тетиЗоина" дочка Лена, моя сверстница, была прекрасным партнером для игр. В том нежном возрасте я, конечно мало интересовался кем были друзья моих родителей, для меня было достаточно знать их имена – "тётя Зоя" и "дядя Ляля". Из разговоров взрослых я знал, что "тётя Зоя" была учительницей истории, её отец – "холодным сапожником", а вот чем занимался "дядя Ляля", измождённый, хронически больной, вынужденный постоянно ложиться на операции и живущий на болеутоляющих наркотиках, я тогда и не представлял. Я только знал, что он работает на заводе "Карболит" и это было всё. Позже, по некоторым приметам (однажды например, моя мама упомянула, что у "дяди Ляли" были такие боли, что жена прятала его табельное оружие чтобы он не застрелился. Были и другие разговоры на эту тему) я догадался, что он был НКВДшником и понял, почему его профессия не обсуждалась в нашем доме.

Я немного боялся "дядю Лялю", боялся его измождённого, похожего на череп лица обтянутого темной сероватой кожей, внезапных приступов, когда он срывался с места и бросался в узкую, похожую на железнодорожное купе комнату, где, как я знал, лежал в металлической коробочке заранее приготовленный шприц.

Я боялся больных людей. Может быть потому, что они слишком отличались от других, здоровых, может быть из-за воспоминания о том, как в казарме, где жили родители моего отца, в соседней каморке долго и тяжело умирала от рака мать моего приятеля. Она кричала днем и ночью, затихая на короткое время после укола и её заглушенный крик сквозь нетолстые стены, разделяющие каморки слышен эхом даже сейчас, когда я пишу эти строки.

В то время Смерть была для меня символом не просто ухода, а чем-то бесконечно страшным и мучительным, чем-то постыдным и грязным – я уже знал, что покойников "омывают". Я думаю именно этим объясняется моё невосприятие кончины двух близких людей – дедушки и няни-бабушки Анюты. Они умерли тихо, не на моих глазах, я их не слышал и они для мненя как-бы ушли куда-то. В моём тогдашнем представлении смерть должна была быть чем-то иным и вовсе не отсутсвием эмоций, а непониманием объяснялись мои сухие глаза на их похоронах.

Но хватит о грустном – зима это прежде всего праздник – Новый год.

Вы ждете моего сообщения, что больше всего я любил Новый год. Не совсем так. Конечно приближение Новогодних дней, да и сам праздник были связаны со множеством очень приятных моментов – начинались каникулы, покупалась и наряжалась ёлка. Боже мой, какими красивыми казались мне тогда наши ёлочные игрушки – некоторые, из сентиментальных соображений хранятся в нашей семье до сих пор – даже украшавшая верх елки "красная" звезда с серпом и молотом. Не хочу предавать детство и оценивать их сегодня.

На зимние каникулы мы с бабушкой обычно уезжали в Ленинград к нашим близким родственникам и этой поездки я ожидал целый год.

Я очень любил и продолжаю любить этот загадочный город. Город-хамелеон, то мрачный и пустынный город-аскет, то светлый и сияющий город-праздник. Наверное даже сейчас, после стольких лет разлуки, я не заблужусь в нем, столько раз я бродил по его улицам, набережным. А пригороды, дворцы – моя самая драгоценная "ностальгетта", привезенная гораздо позже из Ленинграда, это день проведенный в Павловске. Я приехал туда в начале мая, парк был закрыт на просушку после зимы, но постовой стоящий у ворот парка дал мне "добро", разрешил войти, сказав – "Иди, если грязи не боишся, только там всё закрыто". Он ошибался этот добрый дядька – в парке не было грязи, там пахло весенней землей, и, конечно, все было открыто – деревья, аллеи Сильвии, берега речки Славянки, беседки, спрятавшиеся в тени, мосты – кто их мог закрыть. И была тишина, я был один в огромном парке и парк принадлежал мне. Он открывался мне все новыми и новыми застывшими пейзажами, и я чуствовал себя хозяином этого великолепия, как наверное не мог ощущать себя и настоящий владелец этих мест, мой любимый герой отечественной истории – Император Павел.

Он, конечно, как всегда стоял на площади перед дворцом, презрительно и беззащитно откинув голову и наверное завидывал мне. Постоянно окруженный придворными и охраной он не мог как я наслаждаться пустотой парка и одиночеством.

Может быть именно любовь к одиночеству и обособленности была причиной двойственного отношения к новогодним праздникам.

Я с раннего детства не верил в настоящесть Деда Мороза. Может быть виной тому моя начитанность, а может быть в Орехове они были уж слишком ненатуральными, но я всегда знал, что под ватной бородой скрывается более или менее знакомое лицо, а что касается Снегурочки, то незащищенное лицо часто выдавало возраст "внучки" или её усталость или просто желание покурить.

Я ходил на "ёлки", но оценивал их в основном с точки зрения качества подарков. Я не любил хороводы и другие массовые игры. Я плохо сходился с другими детьми и чуствовал себя более чем неуютно в толпе неизвестно чему радующихся и веселящихся ровесников.

Но зима мне нравилась и если сейчас я предпочитаю лето круглый год, то виной тому только "старые кости". С моим дедушкой мы ходили на лыжах в далекие походы и хотя от настоящих лыжников у нас были пожалуй только лыжи и палки (лыжи одевались на валенки, а "спортивный" костюм состоял из тёплого пальто и шапки ушанки), да и походы в общем то были не такие уж далекие – в лес за деревней Дровосеки, но удовольствий эти путешествия приносили много – у моей мамы где-то хранится фотография сделанная после одной из таких прогулок и весь мой вид показывает справедливость старой формулы – "усталый, но довольный".

Однажды, во время одного из нашых "путешествий" мы наблюдали фантастическое небесное явление – гало. Сама погода в этот день предполагала что-то таинственное. Светило солнце, но как-то странно, вполнакала, небо было затянуто белой пеленой и такая же пелена окружила нас на полпути к лесу. Лес почти изчез в этом морозном странном тумане. Приглядевшись я заметил что воздух заполнен мириадами сверкающих кристаликов льда. Солнце продолжало светить сквозь белизну, но четкий круг превратился в яркое, но терпимое для глаз размытое пятно. Вдруг я увидел в небе два новых светила, они тускло сияли на небе на сравнительно небольшом расстоянии от настоящего солнца, которое к этому времени обзавелось парой концентрических сияющих кругов и светящимися столбами в форме креста. Псевдо-солнц к этому времени стало уже четыре. Не желая видимо отставать, они в свою очередь обзавелись собственными кругами и крестами и на небе сияла эта завораживающая система пяти солнц, окруженных кругами и протянувших друг другу горизонтальные перекладины своих световых крестов. Обернувшись я заметил, что мы отбрасываем пять бледных теней.

Зимой были коньки.

Подробно описывать городские катки я не стану, во-первых, я уже немного рассказал о них, а во-вторых по всей стране их атмосфера – атмосфера праздника или по крайней мере ожидания праздника, их писанные и неписанные законы, даже шпана – как неприятный, но постоянный фактор были в принципе одинаковы. Как пример "кодекса" публичных катков – ещё в середине – конце 50-х годов там можно было увидеть людей катающихся на "снегурках" притороченных к выленкам или в лучшем случае к обычным, школьным ботинкам (кто помнит назначение специальной палочки в этом привязывании?), но уже в начале 60-х появиться подростку на катке без "гаг" или "канад" (не очень уверен в склонении этих популярных тогда названий) было равносильно появлению на балу без штанов.

Хочу рассказать о других, приказарменных катках.

В начале зимы казарменная общественность начинала строить свои, "private" ледовые площадки. Не все казармы занимались этим, в 79-ой катка не было, а 6-ая и 11-ая казармы занимались этим делом всерьёз. Тогда, до начала массового строительства на Гагаринской улице, в казармах жило много молодёжи, позже, когда молодёжь разъехалась и казармы превратились во что-то напоминающее богадельни, традиция дворовых катков заглохла.

Строительство начиналось с первыми снегопадами. Снег сгребался на свободную часть двора и из него формировались бортики будущей площадки.

Тогда играли в "русский" хоккей и катки проектировались большими, размером с небольшое футбольное поле. Уже позже, когда сердцами завладел "канадский" хоккей, площадки уменьшились и добрую половину их стали огораживать деревянными щитами, создавая хоккейную "коробочку".

Когда бортики-стенки катка достигали соответственной высоты, в подходящий морозный день (но не слишком холодный – каток мог получиться неровным) начиналось таинство заливки. Из котельной протягивался пожарный шланг, он лежал на снегу плоский и безжизненный, а вокруг суетились, бегали люди, как могло показаться бесцельно и бестолково. Но, как всегда бывает в хорошо слаженном и отработанном процессе – на себя работали, не на "дядю" – в казалось неуправляемой толпе выделялась головка – люди, которые умели и знали, что нужно делать, а остальные знали, что те знают и слушались их и делали как раз то, что нужно было сделать.

Раньше или позже всё было готово – снежная поверхность будущего катка отливала девственной белизной, борта, крутые снаружи и пологие внутри уже готовы были принять напор воды. Передавалась по цепи команда, из глубин котельной раздавался глухой шум-ворчание и сплющенный, мертвый брезентовый рукав под напором воды округлялся и начинал выпрямляться. Иногда какой-то отрезок шланга даже подпрыгивал, чтобы грузно шлёпнуться на землю. Снег под шлангом быстро таял, из незаметных отверстий со свистом вырывался кипяток и пар, а первая порция горячей воды (вы уже поняли, что каток заливался именно горячей водой?) уже разливалась по снежному настилу, остывая и даже застывая неровными уступами, но тут же накатывалась новая горячая волна, сглаживая неровности и растекаясь от борта до борта.

Все это продолжалось довольно долго – может быть час или два, точно не помню – но вот воду выключали, убирали шланг и оставались только черные полосы там, где он лежал и гладь катка, вернее пока еще, слегка парившая, но уже кое-где схваченная морозом водяная поверхность, с ледяными островками... Дальнейшее зависило от погоды – если ночь была морозная, то уже на следующий день каток можно было обновлять.

По утрам каток отдавался малышне, а после обеда там царили взрослые (или они только казались нам – 7 – 8 леткам взрослыми). Вечерами и по воскресениям на катке играли в хоккей. Во времена канадского хоккея над "коробочкой" вешали яркие лампы, специально для вечерних игр, а до этого каток освещался только редкими уличными фонарями.

В хоккей тогда играли до одурения – чем еще могли заняться в казарме молодые мужчины. По выходным организовывались межказарменные товарищеские матчи – "женатые на холостых" или "6-ая на 11-ую". После матчей согревались водочкой, накрывали стол на кухонном проходе и победители вместе с побежденными угощались "чем бог послал"

Старшее поколение приходили поболеть за свою казарму, но сами в хоккей не играли, а для досуга предпочитали лото¹⁹. В домино в казарме почти не играли, может быть потому, что игра эта традиционно мужская и предполагает лимитированное количество игроков. Лото было гораздо демократичнее, в него играли мужчины и женщины, стар и млад. Большой любительницей лото была моя бабушка, папина мама. В коридоре ставились длинные столы и не менее длинные скамейки, взрослое население усаживалось за карты и кто-то, строго по очереди, потряхивая мешочком и вынимая деревянные бочёночки, выкрикивал номера. Играли по пятачку, по гривеннику с карты (до реформы 1961 года) большинство номеров имели прозвища, например 7 – кочерга, 11 – барабанные палочки, 69 – туда – сюда, 77 – Семен Семеныч и т.д.

Зимой были санки, снежные горки, в Ленинском садике строились снежные крепости, с толстыми стенами бойницами, секретными лазами и обязательным запасом снежков.

Зимой в нашем казарменном коридоре два брата старшекласника – к сожалению забыл их имена – устраивали сеансы показа диапозитивов для малышни. Поперек коридора натягивалась простыня, вслючался проектор и кто-нибудь из наиболее грамотных читал надписи.

Зимой в школах, техникумах устраивались так называемые "вечера" или по-просту – танцы. Были вечера праздничные, знакомств, старшеклассников и т.д. Попасть на эти мероприятия было достаточно непросто, если конечно ты там не учился, но все же возможно при наличии друзей. Сложность проникновения была в основном связана с мерами безопасности, которые принимала администрация в попытках предотвратить драки и скандалы. Они все-же возникали, как ни старались преподаватели контролировать ситуацию. Уж очень высок был накал эмоций, подогретых стаканом портвейна или водки. На вечера считалось неприличным приходить совсем трезвым. Преодолеть скованность, развязать язык, приобрести смелость, а иногда и наглость для того чтобы пригласить кого-нибудь на танец – эти цели, до определенной степени оправдывали средства. Беда была в том, что слишком для многих "допинг" был не столько средством, сколько самой целью. Пили, становились мрачными, злыми, задирались и приставали к танцующим – особенно если приходили не одни, а тесной волчей стаей. Для этих главным был кураж, возможность безнаказанно унизить, растоптать... Впрочем такое случалось не только или вернее не столько на "вечерах" – всё-таки привентивные меры срабатывали – но и на катках и на танцплощадках и просто на улице.

Я любил ходить на такие вечера, особенно в свою школу – чуство родных стен помогало преодолеть робость даже без "подогрева".

Но всё-же зима была мерзлым сезоном. Больше всего хотелось забраться с ногами на диван с книжкой и слушать свист ветра и подрагивание двойных рам под напором зимы. Уж очень долго в средней России продолжался сон природы, уже в январе мечталось о весне, об апрельских капелях.

 

Весна и лето

Весну ждали.

C середины февраля на подоконниках, в бутылках с водой, с ужасом выглядывая на зимнюю улицу сквозь заледеневшие двойные стекла, выбрасывали свежие клейкие листочки тополёвые веточки. Зеленели стрелки лука в майонезных банках. Мои наиболее рукодельные приятели, вместе с родителями мастерили скворечники. Квашеная капуста из погребных запасов приобретала уже слегка сероватый оттенок, а соленые огурцы у плохих хозяек становились "квёклыми", как говорили в Городе, и переставали аппетитно хрустеть при поедании. Картошка в магазинах всё чаще оказывалась подгнившей или мороженной, а мороженое, даже "эскимо на палочке" переставало быть предметом вожделения, как лишнее напоминание о зиме.

Все приметы говорили – весна близко, уже на пороге.

Но как бы не клялись все вокруг в любви к весне, как бы ни ждали её прихода, она была лишь переходным периодом, который сам по себе (по крайней мере в марте, апреле) не вносил в жизнь ничего приятного и знаменовался лишь исчезновением зимних радостей (лыжи, коньки), значительно большей ограниченностью в передвижениях, запертостью и авитаминозом.

В детские годы я любил весну скорее не за "её первые клейкие листочки" (цитирую по изрядно ослабевшей памяти), а за освобождение от зимы. Наверное поэтому в телячий восторг меня приводили первые ручейки, тающий снег и особенно почему-то освободившийся от ледяного наста асфальт и мокрая сеть трещин на нём.

С едва подсохшим асфальтом связано моё самое яркое детское воспоминание.

Мне 3 или 4 года. Ранняя весна. В шубе, валенках с галошами я выхожу из казармы. Не помню, кто сопровождал меня на прогулку, но место помню прекрасно – рядом с аптекой. На улице еще холодно, ещё много снега в парке, хотя солнце уже греет по-весеннему. В некоторых местах лед стаял или его скололи и я рассматриваю водяные прожилки на тротуаре. Я поднимаю голову и неожиданно вижу, что из заснежненной глубины парка, из-за невысоких, прозрачных деревьев вырываются и устремляются в синее весеннее небо два узких, как ленты и такиж же длинных языка пламени – я узнал позже – горел летний театр. Стремглав, насколько позволяла зимняя одежда, с ревом я бросаюсь спасаться в казарму...

Весна в Город приходила вместе с дворниками, когда те ломами и лопатами начинали убирать с мостовых зимнюю наледь, обнажая на её слоистых сколах всю спресованную и отутюженную историю зимы, все снегопады, гололёды и оттепели, следы прохожих и отпечатки полозьев санок, кровь и плевки. Все это сгребалось в кучи, которые незаметно исчезали к началу апреля. В укромных, тенистых местах ледяные и снежные завалы имели шанс прожить и дольше, до начала лета, напоминая о прошедшей зиме. Помню одну такую снежную гору в укромном уголке, под защитой каменных стен. Мне очень хотелось в середине мая поиграть в снежки, пугая прохожих, но прошлогодний снег был рядом и в недостижимой дали – за забором детского туберкулёзного диспансера, заходить в который мы боялись. Дворники заканчивали расчищать дорогу и в город, иногда отступая и прячась на время, иногда почти вбегая, торжественно вступала весна (помню в 1962 году, уже в начале апреля стояла совсем летняя погода и когда мы сбежали всем классом с уроков и уехали в Войново встречать весну, только в глубине леса, под елками-холодильниками лежали последние островки снега).

Весну узнавали сразу. Примет её наступления было много: выставлялись вторые рамы из окон, в парке можно было гулять только по асфальтовым дорожкам, да и то не везде, прилетали грачи и упрямо селились на "вековых" липах вдоль Ленинской, откуда их гнезда ежегодно смывали брансбойтом пожарная команда – это объяснялось заботой о прохожих, так как тысячи грачей над головой создавали серьёзную угрозу для головных уборов.

Чуть позже наступал день, когда почти весь город собирался на высоком берегу Клязьмы, около "Старого" моста. В былинные времена моего раннего детства, река вскрывалась и приносила откуда-то с верховей огромные льдины, которые, несмотря на ледоломы представляли серьезную угрозу для деревянного сооружения. В этот день к мосту приезжала бригада подрывников и начиналось представление с ледяным фейерверком и звуковыми эффектами. Прошло несколько лет и весенние представления незаметно исчезли. Река стала не та – сначала прекратились ледоходы, знающие люди объясняли, что в верховьях Клязьму "зарегулировали", даже в самые холодные зимы в некоторых местах она не покрывалась льдом (сбросы сточных вод с выросших "Карболита", "Респиратора" и фабрик. Клязьма мелела на глазах, даже половодья казалось обмелели. А какие оно были когда-то – разливы Клязьмы...

Мы – пацаны, сидим на прогретом солнцем, но еще голом, едва прикрытом сухой прощлогодней травой откосе за стадионом "Торпедо". Куда не поглядишь – вода. Она покрывает всё, до самого горизонта, где в воле отражаются трубы Подгорной фабрики или "Карболита" – разве это было важно. От реки тянет прохладой, солнце припекает и не хочется двигаться, не хочется даже думать (может быть весенний авитаминоз), а по глади разлива иногда скользят моторки огибая островки высоковольтных мачт.

С половодьем и одним из этих островков связана история, которая может даже показаться смешной, хотя чуть не закончилась трагически.

История Гены – Ореховского Кулибина

У Жени Краснова, который уже появлялся в предыдущих главах, был старший брат – Гена. Две пламенные страсти владели им – изобретательство и желание провернуть какой нибудь "гешефт". К сожалению ни для того, ни для другого он не был создан. Его денежные идеи были настолько безумны, что расчитывать на их успех мог только Гена. "Бизнесы" проваливались, а Гена уже носился с новой, не менее безумной идеей.

В изобретательстве, нужно сказать, он мог бы быть удачливее (у него были хорошие руки и довольно светлая голова), если бы чаще всего он не связывал свои изобретения с очередной "деловой" идей.

Случалось иногда, что он творил в интересах, так сказать чистого искусства, но и в этом случае всё, как правило выходило боком, такой уж невезучий человек он был.

Одним из таких трагичных творений был "суперкатер". Задумал его Гена единственно из эстетических соображений. Ему представлялось, как в клубах водяной пыли, разбивая мелкие волны и сияя прожекторами, несется по водной глади весеннего разлива катер, которого еще не видел Город. Для создания его Гена использовал чью-то старую плоскодонку, которую приобрел почти задаром, списанный и украденый из гаража мотор от грузовика ГАЗ и ещё кое-какие подворованные детали. Всю зиму возился он с мотором, перебирал и снова перебирал его, пока мотор не заработал как часы. В начале весны вместе с братом они установили мотор на лодку, оснастили её фарами, сиреной, рулём и вот наступило время половодья и испытания катера. Под покровом начинающихся сумерек, Гена и какая-то из его подруг отправились в первое плавание. Всё было, как в мечтах – заревел мотор, загорелись фары и монстр исчез вдали. Долго ждал на берегу Женя брата и уже в полной темноте отправился домой, решив, что Гена где-то на другом берегу приятно проводит время с местной красавицей.

Но всё было совсем не так как рисовалось Жене.

Плоскодонка по маневренности, да еще нагруженная тяжеленным мотором и двумя пассажирами, немногим уступает валенку. Вырвавшись на "простор речной волны" и развив приличную скорость по прямой, Гена слишком поздно заметил в темноте опору высоковольтной линии. Отвернуть было невозможно и лодка, подгоняемая мощным ГАЗоновским мотором врезалась в бетонный куб, на котором стояла мачта и моментально затонула. Выброшенные в воду, путешественники выплыли на узкую полоску земли, окружающую 3-ёх метровой высоты бетонное основание и мокрые и насквозь продрогшие просидели там до утра, когда их заметили и спасли проплывавшие мимо рыбаки. Девушка отделалась воспалением лёгких, а Гена очередным крушением надежд.

Но весна была лишь эмоциональным переходом к лету и вся красота весны – очищением природы в преддверии лета.

Наступало лето.

Лето! Хочется написать это слово самыми большими и красивыми буквами, которые существуют в моём компьютере. Написать сто раз подряд – лето!!! Лето!!! ЛЕЕТТОООО! Лето было не просто временем года – лето меняло всё или почти всё в моей жизни, ВЕРНЕЕ – ЛЕТО БЫЛО НАЧАЛОМ НОВОЙ ЖИЗНИ.

В конце мая заканчивались занятия в школе.

Даже в старших классах, когда начальство, видимо решившее, что негоже предоставлять школьникам слишком долгую свободу, навязало нам идиотскую "производственную" практику, летом всё было не так, как зимой²⁰. Зимой основная забота была – согреться (в 10 классе мы проходили практику на 35-ой автобазе, в насквозь продуваемых гаражах) летом – незаметно смыться. Мы проводили день на Плешке или Амазонке с молчаливого согласия наших наставников, у которых мы переставали вертеться под ногами.

И всё равно, рано или поздно но наступали летние каникулы, а они на три – пусть даже на два (спасибо умным дядям из Министерств) месяца открывали для меня дверь в такую знакомую и такую желанную страну – страну дачного отдыха.

В Городе, особенно в среде интеллигенции, сохранились чеховско-горьковские осколки прошлого – дачники, зарождалось и новое поколение дачников среди "новой" интеллигенции, но выезжать на лето в деревню могли немногие – это определялось достатком, но не столько и не только. Рабочий класс такой возможности был практически лишён – эпоха так называемых садовых участков ещё не пришла, на две недели отпуска на дачу не выедешь, а к утренней смене поспевать на фабрику из деревни на электричке – лучше уж в казарме отдохнуть. Снять дешево дом в деревне можно было при условии, что выезжаешь по крайней мере на всё лето, на месяц – полтора снять дом было практически невозможно или очень накладно.

Нашей семьей дача, во всяком случае в моём сознательном возрасте, снималась в деревне Омутищи, на подъезде к Петушкам (там где Венечке Ерофееву в вагоне было явиление графини). До этого, как я знаю из рассказов моих родных, мы выезжали в Киржач, в деревню Заднее Поле и еще раньше в село носившее очень дворянское имя – Аргуново (с ударением на втором слоге), которое мне показывали из окна вагона электрички и в котором я никогда не бывал.

Также по рассказам я знал, что нашу хозяйку в Киржаче звали баба Васёна, по дороге в Омутищи, когда мы перевозили домашнюю утварь с дачи и на дачу, мне всегда показывали ее дом – избушку, стоящую возле Владимирки, подслеповато уткнувшуюся маленькими окошками в откос дороги.²¹

Нет, не всё стёрлось, кое-что из тех младенческих Киржачных лет отпечаталось в моей памяти, например тот день, когда я заговорил. Я не разговаривал почти до двух лет, не знаю почему – может быть недостаток витаминов, а может просто не о чем говорить было. Однажды я вышел встречать родителей, которые каждый вечер приезжали из Орехова. Они примерно в одно и то же время, появлялись на тропинке ведущей с ближайшей железнодорожной станции. Не помню причины, но в тот день они задержались и я, наконец увидев их, бросился навстречу, что громко крича. Так я заговорил и не могу с тех пор остановиться. Может быть именно поэтому моя новая профессия так мне нравиться – кто болтает больше, чем учитель? Моя мама утверждает, что она не помнит такого случая, ну что же – бог ей судья, я то этот день прекрасно помню.

Где-то в году 53 – 54-ом мы перебрались в деревню Омутищи и выезжали туда почти десять лет, до того лета, когда окончив в Орехове 10-ый класс я закрыл Ореховскую страницу моей жизни и перебрался в Москву, к родителям.

Но до того дня еще далеко – а в моей памяти деревянная платформа на 117-ом километре от Москвы с немного проржавевшей вывеской "Омутищи". Старая станция, в километре от окраины деревни – она как драгоценная капелька дрожит в моей памяти. Позже была построена новая платформа, бетонная, высокая – из поезда не приходилось уже прыгать – но скучная, обычная. А я любил и часто ходил навещать старую станцию, пока она не растворилась в зарослях травы, не ушла окончательно в прошлое.

Поезд уходил в сторону Петушков, затихал рельсовый стук и в мир возвращалась тишина. До деревни мы шли по тенистой лесной дороге. Под ногами то мягко пружинил хвойный настил из под которого торчали корни сосен, то слегка пылили песчанные участки, а лес одаривал сюрпризами – россыпью земляники на солнечной полянке, или пуговками маслят с прилипшими хвоинками.

Страна "Омутищи" была мною изучена досконально. Сначала мир ограничивался самой деревней, колхозной кузницей и деревообрабатывающей (ничего себе словечко) артелью, где можно было на свалке, среди опилок и стружек, так приятно пахнувших пиленым деревом, найти массу великолепных деревянных кубиков, брусочков и бог знает что еще.

По мере взросления и особенно с появлением велосипеда мир стремительно расширялся. Одним из первых открытий была деревня Новые Омутищи, расположенная в 4 километрах от наших – Старых, на Горьковском шоссе. Я конечно знал эту деревню ещё в "довелосипедную" эру – через неё лежал путь на дачу, здесь мы сворачивали с "большака" и углублялись в неизвестность. Но сейчас придется вернуться назад, в весну и рассказать, поскольку основная тема главы – быт, о сборах и переезде на дачу.

К летнему выезду на дачу, конечно, начинали готовиться заранее, так как везти с собой нужно было практически всё – от спичек до кроватей. Между съемной дачей в деревне и self-catering accommodation было ещё сорок лет и два континента. Запасался керосин, упаковывались летние матрасы и постели, в балаган выносились стулья и тазы, кастрюли и сковородки, игрушки и чемоданы с дачной одеждой. Наступал "день Х" и к балагану подъезжал "левый" грузовик, а в нашем случае, допотопный автобус с маленькими окнами и мотором, как у грузовика впереди и тоже конечно "левый"²². Вещи грузились, все кому хватало места рассаживались в грузовике или автобусе (обычно здоровые мужчины – позже вы поймете почему), а остальные шли на станцию, добирались на электричке.

Автобус трогался, позванивая кастрюлями и посудой, я впивался в окно и начиналось путешествие. Проплывали за окошком река, мост, оставалось позади Зуево и по полупросёлочной в те времена дороге мы доезжали до Малой Дубны, до "Владимирки", "большака", до Горьковского шоссе.

Машина приободрившись на хорошей (сравнительно) дороге, набирала скорость и мчалась (как казалось тогда) в сторону Петушков, Владимира, Горького... Для меня эти названия звучали тогда, как имена далеких недостижимых планет. Я вглядывался в окно, мечтал о том, что когда нибудь туда поеду, а сзади взрослые обсуждали самый животрепещущий вопрос – проходима дорога от Новых до Старых Омутищ или нет, придётся толкать машину или обойдется. Всего четыре километра лесной дороги автобус предолевал иногда за десять минут, иногда на это требовалось больше часа, а иногда война с лужами и обвалившимся мостом, через неширокую речьку занимала пол-дня. Все зависило от погоды: если май был сухим и жарким, дорога подсыхала, становилась проезжей, ну а если весна не торопилась или май был дождливым...

Продолжим тему открытия мира.

На велосипеде за 15 минут я доезжал до Новых Омутищ, а оттуда, по глади шоссе начинались путешествия о которых я так мечтал в детстве – в Петушки, где наверное уже подрастала любовь Венечки Ерофеева, во Владимир, Покров... До города Горького правда я так и не добрался.

Маршруты моих велосипедных прогулок пролегали и по берегу Клязьмы, на которой стояла наша деревня. Я любил ездить вверх по реке, где километрах в десяти – река сильно петляла – стояла удивительная "берендеевская" деревня. Одно её название чего стоило – Красненькое, именно так, а не Красное или Красная. Железнодорожная платформа, обслуживающая эту, а может быть ещё какую нибудь спрятавшуюся за лесом деревеньку к сожалению называлась предельно скучно – 113-ый километр. От железной дороги до Красненького нужно было довольно долго идти по дремучей лесной дороге, но совершенно неважно, как добирались туда, по реке, как я или по железной дороге, как немногочисленные дачники, деревня открывалась совершенно неожиданно. Маленькая, скорее малюсенькая деревенька – всего 5 или 6 изб почти полностью спрятавшихся в подступившем лесу, стояли на самом берегу реки. Я не помню, чтобы во время моих посещений Красненького я видел кого-нибудь из жителей, хотя дома были явно жилыми. Может быть все жители уехали на работу, а может быть они были слишком стары, чтобы проводить время на завалинках.

Вниз по реке дороги приводили к обрывистому берегу обрамлённому двумя большими чистыми пляжами и к дубовой роще между ними. Это были так называемые "Дубки" – излюбленное нашей семьей место пикников (простите за нетогдашнее слово, но тогда мы просто называли этот вид досуга – "пойти к Дубкам"). Обычно в воскресение, когда к нам в Омутищи приезжали родня или знакомые из Орехова, Москвы, иногда даже из Ленинграда, мы выбирались к Дубкам на целый день. Долго шли пешком вдоль реки нагруженные едой, одеялами, посудой. У реки, где нибудь в уже привычном месте, разбивали бивак, разводили костёр, на котором женская половила варила суп, картошку, кипятила чай. После обеда женщины загорали, мужчины ловили рыбу, а мы – младшее поколение – до посинения купались.

Иногда плавали на "тот берег".

Клязьма была неширокая, переплыть её, особенно в межень, когда река сильно мелела, можно было в два счета, но переплыв на другую сторону и углубившись в луга или лес, ощущалась такая оторванность от родного "этого" берега, что мы чувствовали себя отважными путешественниками, открывателями неизведанных земель.

А места на другой стороне реки были действительно удивительные – трава по пояс, россыпи луговых цветов, заросли черемухи – малопуганная и почти нетронутая природа. Однажды меня до икоты испугал неожиданно сорвавшийся с ветки огромный тетерев. По проверенным слухам в лесу напротив деревни обитали рыси, а сам я в первый и последний раз в жизни видел под огромной сосной сидящего и пугливо оглядывающегося бурундука.

 

Может быть ощущение оторванности возникало из-за чувства незащищенности и обнаженности, ведь переплыв реку, мы оставались в купальных костюмах. Во-всяком случае, когда мы переезжали реку на лодке и шли по "долинам и по взгорьям" полностью экипированные, чуство оторванности пропадало и оставалось только горделивое ощущение первопроходца.

Я любил и лееял это чуство. Я первым (для себя) открыл таинственное озеро в стороне от лесной дороги на пути к "Локомотиву" (о нем позже). Озеро притаилось среди кустов во влажной низине и было совсем незаметно со стороны, но стоило сделать несколько шагов вглубь кустарника, как оно открывалось чёрной чашей с белоснежными лилиями на поверхности. Вода в этом озерке была такой неподвижной, что казалась декорацией, стеклом и даже лилии были слишком красивыми, чтобы быть настоящими.

Другим драгоценным открытием был погост в деревне Леоново – большом селе на пути в Петушки. Само Леоново разбросанное и пыльное я не любил, единственное, ради чего я преодолевал шоссейные и проселочные километры, было маленькое заброшенное или полу-заброшенное кладбище на вершине пологого холма с небольшой, дышащей на ладан церквушкой. Я думаю, что борьба с "опиумом для народа" не обошла стороной Леоново и прежде это была просто часовня, переприспособленная, за уничтожением настоящей церкви – уж очень она была мала для такого большого села. Тогда я не задумывался о прошлом, я поднимался на холм по пыльной дороге и попадал в совсем другое измерение.

"Ни села, ни погоста,не хочу выбирать,

На Васильевский остров я приду умирать..."

Я бы пришёл умирать на этот холм, но моя задача во много раз сложнее, чем у Иосифа Бродского, так как меня от этого места вечного покоя отделяют не только километры, но и годы – что сейчас на том холме? Дачи, склады или пустырь?

А тогда... Заросшее травой маленькое кладбище с покосившимися крестами, могильными холмиками без оград. Шатром сомкнувшиеся кроны деревьев укрывали его и в их прохладной сумрачной тени было так тихо и безлюдно, что терялось ощущение места и времени. Только гомон птиц в ветвях – но ведь это тоже тишина – да порой скрип старого дерева. Так хорошо было сидеть в тени, в прохладе, привалившись спиной к берёзе и лениво впитывать открывающуюся с холма панораму, всё что образовывало сферу мира, центром которого был я – от далекого и потому синеватого леса, до просёлочной дороги, белой лентой обвивающей холм. Где-то почти на горизонте громоздились облака или грозовые тучи, но дождь в такой знойный день не пугал, а время останавливалось и однажды, я помню я не заметил, как просидел так – а может быть я спал – до раннего вечера, когда тени от деревьев на холме почти добежали ло дальнего леса.

Но наверное мне никогда не описать целиком волшебную страну лета и все, что связано с ней – цвета, запахи, звуки. А как бы хотелось донести до вас, помочь вам увидеть краски летнего вечера, почуствовать запах возвращающегося стада – эту удивительную смесь запахов парного молока и навоза, услышать отдаленный шум приближающейся вечерней электрички на которой приезжают из Орехова родители, звук останавливающегося и через минуту вновь набирающего скорость поезда, а вот уже и он – огненным монисто освещенных окон скользит между сосен и исчезает в особенно темном в это время дня лесу. Мы могли бы вместе побежать к соснам, откуда так хорошо видна тропинка от станции, вместе следить за приехавшими электричкой пассажирами, которые уже огибают забор артели, закрывающей вид на станцию, и стараться угадать в толпе фигуры родных.

Деревня и окружающий её мир занимали не слишком большую территорию, но разве это в моих силах создать географию даже этого небольшого мира, если в этом мире каждый камень и тропинка имели для меня своё особое значение, свою историю, если рассказать о чем-то значит начать описывать всё. Даже сейчас, я закрываю глаза и вижу широкую, заросшую травой улицу, два ряда домов, колодцы – "журавли"... Улица ведет к реке, а там в самом конце отделившаяся тропинка сворачивает направо, ныряет в неглубокий овраг, где течет речка с добрым десятком имен – Чёрная, Вольга, Непра...

Наверное это удел всех речушек не отмеченных на карте – в каждой деревне, через которую она протекает она получает новое имя и так, меняя имена, течет она неприметно, пока не вольется в какое нибудь картографическое понятие.

За оврагом тропка превращается в широкую, разбитую сотнями копыт коровью дорогу. Еще сотня метров вдоль невысокого, но крутого берега, где река, замедляя свой бег, закручивается воронками омутов и вот он – "Первый Коровий" пляж. С трех сторон защищенный зарослями ивняка с белоснежным песочком – идеальное место для отдыха. Хочешь – загорай или спрячся в тень густого ивняка, хочешь играть в волейбол (единственная пожалуй спортивно-пляжная игра моего детства) – к твоим услугам зеленые лужайки между зарослей...

Это только маленький кусочек летней вселенной. Были еще "Белые пески", длинный и неширокий пляж вверх по течению реки или странный пляж-обрыв, где уже в 5 метрах от берега была страшная глубина и где, согласно местному фольклёру, жил какой-то невиданный столетний сом, который запросто мог утащить на дно не то, что купальщика, а целую живую корову, если бы той в рогатую голову пришла бы идея искупаться на этом пляже.

А леса, окружающие деревню с севера и востока. Вряд-ли в моей памяти есть что нибудь ближе и роднее, чем они – Омутищинские леса.

Вековые, упирающиеся в небо сосны на самом обрыве старицы Клязьмы по пути к "Локомотиву" (так называлась спортивная база километрах в 6 – 7 от деревни). В этом лесу всегда было безветренно, так тесно сомкнулись по защитой сосен-гигантов кустарники и низкая лесная поросль. Где-то в поднебесье гудели под ветром вершины, иногда какое-нибудь дерево издавало старческий скрип, ноги мягко ступали по хвойному ковру...

Вдоль железной дороги тянулся совсем другой, сумрачный, влажный, пахнущий болотом и грибами еловый лес. Именно туда вели охотничьи тропы заядлых грибников – дедушки и отца. Они обычно отправлялись в лес ранним утром, чтобы опередить ореховских грибников, приезжающих с первыми электричками и уже к обеду возвращались с полными "бельевыми" корзинками.

Я думаю мало кто из вас знает, что это такое – "бельевая" корзина. Сначала – описание: большая, продолговатая (двухлетний ребенок вполне мог бы в ней поместиться поджав ноги) с широким матерчатым ремнем, чтобы можно было носить через плечо. Происхождение же названия вполне отвечает теме данной главы – "Быт". В казармах, "частных" и даже во многих многоквартирных домах не было ванн, не было, как правило и помещений приспособленных для стирки. Мылись в банях, мелкие вещи стирали в комнатах, на кухне, а для капитальной стирки по определенным дням женщины шли в бани. По понедельникам, вторникам и средам бани работали как прачечные, то-есть обеспечивали хозяек горячей водой и корытами. Белье несли в корзинах (его на семью набиралось немало), отсюда и термин.

После обеда начиналась чистка и сортировка грибов. Мужчины рассказывали о происхождении почти каждого гриба:

"А вот этого красавца я сначала не заметил, чуть было не прошёл... Этих маслят мы около лавочки (было такое заветное место) набрали... Вот этот (подосиновик) так стоял красиво, что срезать жалко было..." и так далее. Все это венчалось грибным ужином с жареной картошкой, а позже – осенью и зимой – солёными грибочками. Иногда даже в соленом виде грибы могли быть "персонализированы":

"Помните, эти маслятки мы по дороги со станции набрали, полную корзинку..."

Вряд ли я смогу описать все прелести утренней рыбалки или так называемого "ночного", когда в конце дня перебирались на "тот берег", ставили палатку, разводили костёр и рано утром, еще до восхода солнца ловили рыбу. Разве можно передать словами ночь на берегу реки, утренний холодок от которого спасает только костер и дедова телогрейка, туман бегущий по реке рваными клочьями.

А как создать галерею летних запахов? Для меня, а впрочем и для очень многих, запах – спусковой крючок памяти. Но как описать, как оставить на страницах этой книги запахи лета – запах пыли на просёлочной дороге, нескощенного луга, запах прожаренного солнцем соснового леса и чуть гниловатый запах ельника после дождя, запах реки, не химически – компостный, которым нас встретила Клязьма в начале 80-ых, в районе Улыбышево под Владимиром, а аромат чистой, почти не отравленной реки моего детства.

Может показаться, что описывая лето я живописую земной рай под названием Омутищи. Может быть и так, но что можно сделать со своей памятью, которая не хочет выпустить на свободу комаров и мух, скуку дождливых дней, туалеты "типа сортир" и отсутствие "коммунальных" удобств. Я уезжал из города, из казармы на свободу и волю, на три – два месяца моя жизнь менялась и если я описал рай, то значит это и был рай для казарменного мальчишки.

Но все, даже самое хорошее рано или поздно кончается, кончалось и Омутищинское лето. В конце августа упаковывались вещи, приходил всё тот же "дядин Васин" автобус и мы уезжали наистречу осени, школе, дождям.

 

—— 

 

Все кончается, кончается и моя книга.

Осталось только попрощаться с Городом.

Прощай! Ты остаёшся в моей памяти, памяти детства. Она вмещает тебя всего – с булыжными мостовыми, красными громадами казарм, с "Башней" и "под-Башней", с "Первым" магазином и нелепой "Плешкой", песчаными пляжами "Амазонки" и скрипучим "Старым" мостом, запахом хлопка, торфяной пыли и битумным запахом железной дороги, вечногрохочущими фабриками и тихими тенистыми скверами, Майклом Веалисом и НН, Ахмедушкой и Никольским, моими дедушками и бабушками... Мой Город пока жив, а теперь может быть проживет еще и в вашей памяти дорогие читатели.

Спасибо! Спасибо вам за моё сохраненное детство.

---

¹ Казарма в данном контексте не имеет ничего общего (кроме пожалуй архитектуры) с армейской казармой. В Орехово-Зуеве казарма – это общежитие, трех– четырехэтажное здание, где в маленьких комнатках, выходящих в общие коридоры, жило 200 – 300 семей. Казарма – это многоэтажная коммунальная квартира с общими кухней и туалетом.

² Город на Клязьме. Сост. А.Верюжский. М.,Московский рабочий. 1977

³ ЦПШ – церковно-приходская школа, школа для бедных.

⁴ Вопросительные знаки означают мою неуверенность в приводимых данных, проверять же их специально или не имеет смысла, как в данном случае или невозможно в силу географической и временной отдаленности от предмета описания.

⁵ Д.Н.Ушаков и С.Е.Крючков. Орфографический словарь для учащихся средней школы. Издание тридцать второе. М., Просвещение. 1977. стр.174

⁶ Видимо номер по которому "Самомазка была прописана на Ленинской.

⁷ Знаете, что это такое? Как мне объясняла моя бабушка, было неприлично для девушки придти в парк одной или с кавалером, если он не был официальным женихом или мужем. Поэтому приходили с подругой, встречали кавалера, который был тоже с приятелем, гуляли вчетвером, а уже потом кавалеры разбивали "шерочка-машерочка" (чуствуете французские корни) пару и все приличия были соблюдены.

⁸ С этой частью "Городка" связана довольно странная психологическая загадка. Дело в том, что по мере готовности отдельных частей я посылал их своим друзьям и знакомым, в том числе и одной из героинь "Городка". В отличие от меня она не потеряла связь с родным городом и ее замечания были очень важны для моей книги. Но ее ответ на "Прогулку по Ленинской" очень удивил меня. Привожу его почти целиком:

"Так живо по твоим описаниям вспомнилась та улица Ленина. Правда и здесь у нас воспоминания о некоторых вещах разные.

Мне "рыбный" вспоминается удивительно вкусными запахами копченой селедки и изобилием рыбным, консервным и винным.Шпроты аж трех видов; по 78 коп., 92 коп., 1руб. 12коп., икра паюсная и зернистая в больших белых лотках и ценой с разницей в 1 рубль – то ли 90 и 91, то ли 90 и 89, севрюга горячего копчения по 50 руб. за кг, нарезанная большими ломтями.То же великолепие в "сером" и там же запах любительской колбасы, которую за неимением холодильников покупали понемногу и просили порезать".

Не могу понять – как могут так разниться наши воспоминания.

Моё Орехово – город пустых прилавков.

Может быть это всего навсего позднейшая трансформация восприятия того времени подправленная, в силу различного мироощущения, в черный и розовый цвета, вместо настоящего, скажем – серого. Но разница уж слишком громадна для такого объяснения. Может быть мы относим свой срез памяти к разным периодам. Я слышал рассказы о невиданном изобилии на прилавках магазинов в конце 40-х – начале 50-х годов, про икру в кадках и лососину с семгой, но всегда относился к этим рассказам с недоверием. Мой отец в самом начале 50-х учился в Москве. Я еще расскажу о его чемоданчике в котором он, отстояв огромные очереди, привозил из столицы нехитрые продукты для семьи – мясо, иногда рыбу и колбасу. Если все это было в Орехове – зачем он это делал?

А может быть доход нашей семьи не позволял нам позволить себе все эти деликатесы? Может быть они существовали отдельно от нашей семьи. Но этот вариант тоже вызывает сомнение. В раннем детстве ярко запоминаются не только вещи, которые тебе принадлежали, но скорее то, что недоступно и желанно.

Если бы столь соблазнительные вещи существовали для других, они были бы тщательно сохранены в памяти, как аквариум или кот в доме Майкла Веалиса.

Шпроты, согласен – упустил, селедку, клянусь – помню, а вот насчет икры в лотках или колбасы ломтиками...

⁹ С названием "Респиратора" связана психологическая загадка: завод был секретный, поэтому распространяться о том, что именно там производилось было нехорошо и даже преступно, однако название завода говорило само за себя. Представьте себе совершенно закрытый завод, с названием "Танк Т-54"

¹⁰ Для непонимающих о чём идет речь. "Серенада солнечной долины" – американский фильм (1942), в котором главную роль играл (и очень хорошо играл) оркестр под управлением Гленна Миллера, а "Чу-ча" – песня из этого фильма.

¹¹ Хочу лишний раз напомнить, что фильмы в те далекие годы не пеклись, а производились и находились в производстве достаточно долго, импортных фильмов было мало и в основном они были китайские, так что каждый новый фильм был событием

¹² На набережной Фонтанки установлен памятник "Чижику", металлический "Пыжик", который пьет то, что ему предписывалось песенкой.

¹³ Очередная попытка лингвистического анализа. "Блатной", "по блату" – не случайно эти слова пришли из уголовного языка. Делать что-то по блату значило принадлежать к "семье", мафии. Криминализация общества таким образом это не новомоднее изобретение, такое же старое, как и "по блату", "блатной".

¹⁴ Трудно объяснить происхождение этой "кликухи". Возможно она пришла из Франции, вернее из-за Франции, где работал после войны мой дедушка. Имя Толя делится на две части и для придания французкого калорита – a'la – переворачивается – ля-то, ля-тос (созвучное моему любимому детскому герою Атосу) и готово: Лятос, благозвучно и на француский похоже.

¹⁵ Земля, если она и использовалась в Дорофеевском колхозе "Красный пупырь" или что-то вроде этого, то в замых изощрённых формах. Например, по дороге в Дорофеево, мы проходили засеянные льном поля, где неубранный лён поздней осенью уходил под снег, с тем, чтобы весной по этому же полю проходил трактор, запахивал прошлогодний урожай и сажал... лён.

¹⁶ Так "Орехово-Зуевская Правда" называлась после революции и до ... не знаю точно какого года, но наверное переименование произошло в начале 40-ых или даже 30-ых годов.

¹⁷ Довольно интересно происхождение этого названия. Оно показывает, как глубоко иногда проникает в обиходный язык прошлое и как нелегко проходит процесс адаптации к новому. Ореховская психушка располагалась около переезда через железную дорогу в Крутом. Переезд охранялся стрелочником, отсюда "будка". В моё время будки уже не существовало, да и переезд был уже не третьим по порядку, но название сохранилось.

¹⁸ Перевод терминов привожу на всякий случай для молодого поколения: "Бригада содействия милиции" и "Отряд содействия милиции", впрочем вы наверное и сами догадались или знаете, что это значит.

¹⁹ Для незнающих – лото, это полная аналогия игры "Bingo", её настольный вариант

²⁰ годовой цикл производственного обучения был разбит на три или четыре периода, когда две или три недели мы – школьники должны были под руководством специально ответственных и прикрепленных мастеров работать на предприятиях народного хозяйства.

²¹ по утверждению родителей именно реконструкция Горковского шоссе явилась причиной переезда в Омутищи. Место стало слишком шумным и опасным из-за машин не переваливающихся, как прежде с ухаба на ухаб, а летящих по глади асфальта (см. фильм ужасов "Pet Sematary".

²² Нужно ли напоминать, что в те далекие годы транспортные агенства еще не существовали и перевозка осуществлялась по системе договоренности, знакомств (в нашей семье – дядя Вася, какое-то начальство на автобусной базе) или подкупа.

Поделитесь с друзьями