Поэт и город

(О творчестве Олега Чухонцева)

Е.В. Жукова

Обложка книги стихов Олега Чухонцева, выпущенной издательством «Художественная литература» в 1989 году

Олег Чухонцев давно уехал из Павловского Посада. Он живет в Москве, книги его печатаются в центральных издательствах. И мы не будем говорить обо всем его творчестве. Скажем только о самом дорогом – для нас, а может быть, и для автора. Что значит для поэта родина? Ответить на этот вопрос невозможно, можно только вспомнить стихи Федора Тютчева, Ивана Бунина, Сергея Есенина, Николая Рубцова. Олег Чухонцев родному городу посвятил немало стихов. «Ой ты родина моя! Ой ты боль моя!» – строчка одного из стихотворений. Это слово «боль» еще не раз встретится в его стихах. Это боль-ностальгия, это тоска по родине. И тоска не потому, что родина находится где-то далеко, ее невозможно увидеть; нет, увидеть возможно, только это совсем не та родина, не тот город – «здесь дом снесли, здесь вырубили сад», в Вохну, где купались когда-то, теперь сваливают машины. «Так многого вокруг недостает, что, кажется, терять уже не больно», – это писалось в те годы, когда старый город не подвергался еще такому беспощадному уничтожению, как сейчас, когда стояли все купеческие двухэтажные дома с резными окошками. (В нижнем этаже располагалась торговая лавка, в верхнем жила купеческая семья). Родной дом поэта на Кировской, бывшей Царской улице пока еще стоит, но к нему уже вплотную подошла зона выжигания. Этому дому посвящены строки «Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород, как Эгейское море, наверно, как Крит для Гомера».

Родной дом поэта Олега Чухонцева. Фото январь 2007 года

Дом понемногу проседает, разрушается, хотя в местной прессе появляются предложения повесить на доме мемориальную доску, устроить музей.

А что именно значит для поэта родина, он все-таки попробовал объяснить в авторском предисловии к одной из своих книг:

«Павловский Посад, где я прожил первые двадцать лет, несмотря на свою близость к Москве – два часа езды паровиком, – был типичным провинциальным городком со свои патриархальным укладом, своей невеликой, но древней историей, смешанным полугородским ландшафтом и сельской простотой и очарованием, которые так много значат в начальные годы. Это был не городок даже, а именно посад, слобода, большое село на худой конец, каким он и был до середины прошлого века. И эта неопределенность, межумочность его повлияли на меня и мои писания больше всех учителей. Яблоневый и платочный, с водокачкой и каланчой в центре, с текстильными фабриками и огородами по берегам Вохны и Клязьмы, с колонками и колодцами на булыжных и затравевших улицах, с великолепным собором, поставленным на месте старой деревянной церкви, заложенной в 1381 году в память победы войска Дмитрия Донского на Куликовом поле, – Вохонская волость была его вотчиной, и собор назывался Дмитриевским в честь святого великомученика Дмитрия Солунского, – а рядом живописное кладбище с гранитной силлабикой местному духовенству и купечеству и часовня поодаль – это уже в память разгрома французских отрядов ополчением здешнего крестьянина Герасима Курина, – а дальше остатки бывшего женского монастыря, ограду которого разобрали на строительство бани еще в двадцатые, а из келий сделали общежитие, и многое-многое другое, памятное и забытое, ну, например, единственный парк со старорежимными липами, летним кинотеатром и тиром и единственный зимний кинотеатр с громким названием «Вулкан» в духе первых революционных лет – все это, весь город с окрестными полями, старицами и болотцами и синей зубчатой кромкой леса на горизонте был как бы частью меня самого или я был его частью, но, как всякий ребенок, естественно не замечал и не осознавал этого, пока однажды, будучи уже студентом и без пяти минут москвичом, не услышал от бывшей соседки-учительницы: «А наш город особый, патриархальный. Не то что Электросталь».

Обилие подробностей утомляет и уводит от сути, и я допускаю, что Павловский Посад в те годы был пыльным, серым, заурядным фабричным годком, каких тысячи, с вечными бараками и теснотой, бедностью и непотребством, но память избирательна, и если я вижу его другим, то потому, что таким увидел его впервые и таким запомнил. Это, если хотите, мой град Китеж, с той лишь разницей, что действительность, возможно, и не соответствовала слепкам детской фантазии – хотя кто видел град Китеж? – и разоблачить их теперь не составит труда, узрев панельные башни на месте воздушных замков. Да и самому мне тягостно всякий раз, подъезжая к родному городу, видеть из окна электрички безликий пейзаж с пчелиными сотами этажей, с покосившимися деревянными строениями, ставшими, кажется, еще ниже, и нелепо парящей надо всем ампирной белокаменной звонницей с часовым механизмом: собор в хрущеские времена взорвали, а часы, как ни странно, идут, отмечая четверти, отбивая часы, идут как бы сами по себе…

Да, видимо, детство дано человеку на все его годы, и если даже не повезет потом и он будет лишен других столь же сильных впечатлений, ему все равно, как зимой медведю, хватит и первичного запаса, чтобы в долгих сумерках жизни сосать свою лапу в берлоге воспоминаний».

Из таких домов и улиц действительно состоял посад, это не пригрезилось поэту. Теперь таких мест почти не осталось. Фото апрель 2007 года.

Стихи Олега Чухонцева:

Этот город деревянный на реке

Словно палец безымянный на руке;

Пусть в поречье каждый взгорок мне знаком

Как пять пальцев, – а колечко на одном!

Эко чудо – пахнет лесом тротуар,

Пахнет тесом палисадник и амбар;

На болотах, где не выстоит гранит,

Деревянное отечество стоит.

***

Свежим утром, покуда светает

В деревянном и низком краю,

Медный колокол медленно мает

Безъязыкую службу свою.

Облупилась яичная кладка,

Сгнил настил до последней доски.

Посреди мирового порядка

Нет тоскливее здешней тоски.

Здесь, у темной стены, у погоста –

Оглянусь на грачиный разбой,

На деревья, поднявшие гнезда

В голых сучьях над мутной водой;

На разлив, где по-волчьему мучась,

Сходит рыба с озимых полей,

И на эту ничтожную участь,

Нареченную жизнью моей.

Оглянусь на пустырь мирозданья.

Поднимусь над своей же тщетой.

И – внезапно – займется дыханье,

И – язык обожжет немотой.

***

Я слышу, слышу родину свою!

Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборов

Брожу и – хоть убей – не узнаю

Ни тех дворов, ни птичьих коридоров.

Здесь дом снесли, тут вырубили сад,

Там под фундамент яму раскопали.

Но дождь прошел – и в будущем подвале

Еще ныряет выводок утят.

И грустно мне. Каких искать примет?

Я этот город знал не поналышке.

А он другой: ни старых улиц нет,

Ни вечного пожарного на вышке.

Так многого вокруг недостает,

Что, кажется, терять уже не больно.

И долговязо смотрит колокольня

На кладбище и мельничный завод

На берегу, где высился собор,

Она стоит, как памятник терпенью,

Ни кирпичом, ни камнем не в укор

Своей земле. А день цветет сиренью.

***

В нашем городе тишь да гладь,

Листья падают на репейник

В оголенном окне видать,

Как неслышно пыхтит кофейник.

Ходят ходики не спеша,

Поворачиваясь на гире,

И, томясь тишиной, душа

Глохнет в провинциальном мире.

Что он слышит, мой мертвый слух?

То ль, что городу знать не ново:

Как последний кричит петух,

Как худая мычит корова?

В нашем городе тишь да крышь,

Что мы знаем – не знаем сами,

Но за что ни возьмись – глядишь,

Не сойдутся концы с концами.

Поделитесь с друзьями