Н.И. Пастухов. Очерки старого знакомого, 1880 год
Лабзинский посад.
Лабзинский посад находится в 60-ти верстах от Белокаменной, на одном из трактов, по которому отправляли, партиями, так называемых в простонародье, "несчастненьких" в места отдаленные и не очень отдаленные. Теперь тракт этот уже заменила "чугунка". С давних времен посад назывался "Павловским", а в настоящее время простонародье переименовало его в "Лабзинский". Он раскинут на довольно красивой открытой местности, и омывается двумя речками. Высокая, с обвалившейся штукатуркой, колокольня с почерневшими от времени медным крестом и куполом наводит на туриста какую-то невыносимую грусть, а кривые, немощеные улицы и переулки, на которых в осеннее и весеннее время года можно по пояс увязнуть в грязи, с их деревянными, покачнувшимися на бок, допотопной архитектуры, домиками, переносят вас мысленно в далекое захолустье, до которого еще не коснулся дух времени и просвещения. На торговой площади посада бросаются в глаза посадские весы, напоминающие своей обстановкой римские виселицы; около весов приютился ветхий, с прогнившею крышей, деревянный сарай под кличкою "пожарное депо"; под его навесом находятся убогие пожарные инструменты, покоящиеся на отживших свой век дрогах с колесами без шпиц; тут же, около сарая, на двух колесках лежат книзу втулками бочечки для воды, похожие на те боченки, с которыми во время блаженной памяти откупов русские мужички, пробираясь дремучими лесами, ходили в великорусские уезды за покупкою корчемнаго вина; железные обручи от этих бочонков частью сняты досужими руками посадских граждан и пропиты в кабаке какого-нибудь астраханского выходца, частью сдвинуты с мест и приготовлены в добычу записных поклонников бахуса. Идя далее, вы натыкаетесь на грязные лавчонки, торгующие всякою всячиной из съедобного товара: тут вы найдете плеснелый хлеб, сухие соленые судаки и сельди, покрытые ржавчиной, к которым от вони нельзя подойти за двадцать шагов, - соленую, покрытую червями, рыбу, ослизлые огурцы, нюхательный табак и деготь. Продавцы и продавицы всего упомянутого, с утра до вечера, поносят друг друга цинической бранью, доходящею зачастую до потасовок, которые вызывают вмешательство городовых, постоянно блуждающих по базару с осовелыми глазами и с отметками на лице в виде продолговатых рубцов. За лавчонками на навозе, лежащем на площади с незапамятных времен, когда еще посад числился селом, валяются приготовленные на продажу кочны капусты, около которых хрюкают свиньи; заглядевшийся продавец бежит за ними вдогонку с криками: "чушь, чушь! Ах вы, ушастые, я вас!" С трех сторон площадь окружена каменными и деревянными зданиями, в которых помещаются грязные трактиры с вывесками: "Рестоврация", "Белая харчевня" и, наконец, "Ренсковый погреб Астраханцева", украшенный изображением двух мужиков и бабы с надписью: "Дешево, сердито и весело!" Между трактирами выдается окрашенный желтою краской домик, в котором помещается местное судилище; у подъезда его стоят мужички и в ожидании решения дел своих почесывают затылки. На крыльце то и дело показывается какая-то личность, выкликающая из толпы просителей и ответчиков.
- Яков Данилыч и его фабрики сторож! - кричит глашатай.
- Якова Даниловича нет, - отвечает сторож и идет робкими шагами вверх по лестнице.
Чрез несколько минут сторож этот снова появляется на улице и говорит дожидающим его собратьям:
- Ну, братцы, космы мои не даром пропали: Якова Данилыча на четыре дня под арест упрятали, - пойдемте на радости выпьем!
Толпа удаляется, на место ее является другая - и суд продолжается с тою же обстановкою. Начинает моросить дождь, мужички жмутся к забору, а некоторые скрываются в двери под вывеску соседней "Рестоврации".
- Какой у вас получше трактир? - спрашиваю я.
- А вот на той стороне - Богдановский, - отвечают они мне, и я пошел туда.
Дорогой мне встретился какой-то полицейский чиновник маленького роста в сером пальто с овчинным воротником, источенным молью. Это был становой пристав.
- Здравствуйте, Николай Алексеевич! - кричали ему из лавок купцы.
Пристав останавливался и отвешивал им поклоны.
- Горлышко промочить не угодно ли-с?
- Некогда, друзья мои, некогда! - отвечал становой и шел дальше.
- Куда это он торопится, Сидор Дементьич? - вопрошал один торгаш другого, смотря вслед становому.
- В стуколку к кому-нибудь играть... - отвечал тот.
В Богдановском трактире, за столами, покрытыми грязными салфетками, сидело несколько кружков посетителей. Я вошел в отдельную комнату и сел у окна; рядом со мною за другим столом расположились хозяин трактира и два местных зажиточных обывателя; один из них был атлетического телосложения, другой - черненький, щедушный, высохший как соломенка; тут же в комнатке висела их верхняя одежда - ватное и овчинное пальто, на которых моль положила свои глубокие следы; они пили чай.
- Нездешние, должно быть? - обратился ко мне с вопросом мизерный человечек.
- Нет, я из Москвы приехал.
- А по каким делам? - спросил трактирщик.
- На рыбную ловлю, - поохотиться с удочками в ваших водах, - ответил я.
- Ничего, можно, - рыбы у нас в Клязьме много, хватит на всех. А где остановились?
- В гостинице, близ станции железной дороги.
- У Козлова, значит, проговорил щедушный человек. - Уж и спица же этот Козлов, прибавил он, - ловко обирает вашего брата-охотника!
- Как обирает?
- Да так, по два рубля за нумер в сутки берет! - добавил трактирщик.
- Что ж делать? И три отдашь, - не в поле же ночевать, - сказал я.
- К нам милости просим; вот в этой комнатке можно расположиться, - ласковым голосом протянул трактирщик.
- В другой раз, а теперь я там приютился. Да что, господа, на кого я в посад ни взгляну, у всех верхняя одежда молью перепорчена? - сказал я.
- На ком же это? - возразил трактирщик.
- Встретился мне на улице ваш становой пристав, у него моль воротник подъела; теперь гляжу вот на эти два пальто, которые вон, на стенке, висят, они тоже молью перепорчены, - эпидемия, что ли, у вас такая?
Все захохотали.
- Немудрено: около речки живем, - моли много... Шутник же вы, господин! - брякнул трактирщик.
"На струнах лабзинских восхвалю вас, мудрости велия научу благодетелей", - послышался за стенкой комнатки, где сидел я, чей-то распевавший голос.
- Это кто распевает? - спросил я у восседавших.
- Юродивый Архипушка, - ответили мне.
- И у вас они водятся?
- Как же, есть... Они, Божьи люди, знают, что и вперед будет.
- Сколько же у вас этих юродивых бегунов?
- Будет с нас....
- Где же они живут - в богадельне, что ли?
- Жили б и в богадельне, да у нас ее не имеется. В храмине Якова Ивановича они проживают.
- А кто такой этот Яков Иваныч?
- Да разве вы его не знаете?
- Только в первый раз и слышу о нем.
- Он - наш фабрикант, человек умнеющий, старостой церковным служит, церковь на кладбище на свой счет строит, в думе первым лицом находится, - даже сам голова ему стул подает.
- Где ж его фабрика?
- А вон там, на берегу реки. Сходите, посмотрите - фабрика большущая, любопытно взглянуть, - сказал трактирщик.
- Схожу непременно, - сказал я.
Расплатившись за чай, я вышел из трактира и отправился на фабрику Якова Ивановича.
Дорогою встретился со мной один старичок, несший на исхудалых плечах удочки.
- Куда пробираешься, дедушка? - спросил я у него.
- На Клязьму - судаков половить, - ответил он мне.
- Берутся ли?
- Вчера мы с дьячком трех поймали; не знаю, что сегодня будет.
- А налимы идут?
- Плохо еще... Да что вы - охотник, что ли? - вглядываясь в меня, спросил рыбак.
- Есть малость; налимов половить люблю.
- Не хотите ли сегодня с нами ночку посидеть? - поймаем. Налимы у нас водятся - ух, какие большущие!
- Пожалуй, с удовольствием.
- Так пойдемте сейчас, - удочек и лесок у нас хватит, да и пескарей довольно.
- Нет, теперь мне некогда, - иду на фабрику Якова Ивановича взглянуть.
- Охота вам на нее смотреть! Я вам про Якова Ивановича таких чудес порасскажу, что вы ахнете. Мой сынок там живет, - все знает, - сказал старик.
- Ты, дедушка, теперь ступай на речку, а я приду к вам немного погодя. Вы где будете ловить?
- У плотины. Приходите, - мы вас ждать будем.
- Приду, - сказал я ему и отправился своею дорогой.
_________
Фабрика Якова Ивановича Бегунова расположена на левом берегу широкой речки, из которой несколько лет тому назад, по приказанию фабриканта, мощными руками рабочего люда, прорыт был рукав. Вода из речки, идущая по этому рукаву, стекает в широкую ложбину луга и образует собою так называемое мельничное озеро, из которого другая канава проходит под самою фабрикой, около красилен. Пространство, на котором расположены фабрика и другие при ней строения, не менее доброй квадратной версты; в фабричных корпусах работает более тысячи человек из окрестных селений и частью из посадских обывателей. Фабричные постройки отделены от хором фабриканта шестиаршинным забором. Широкие ворота, вводящие на двор, постоянно бывают заперты наглухо и два дюжих сторожа с дубинками денно и нощно охраняют их. На этом дворе между прочими постройками находится длинный двухэтажный деревянный флигель, в верхнем этаже которого кроме одной залы да двух боковых чуланчиков нет больше никаких апартаментов. Посреди залы стоит большой деревянный стол, уложенный старопечатными книгами; по углам залы расставлены старописные иконы. По одной стороне залы во всю ее длину протянуты металлические струны; отсюда и ходит по посаду присказка, гласящая, что-де "на струнах лабзинских восхвалю тя, благодетелю". В нижнем этаже этого флигеля, врытого глубоко в землю, имеется шесть келлий, в которых обитает юродивая братия, на "струнах лабзинских" бряцающая и состоящая из пожилых тунеядцев, точно на убой откормленных Яковом Ивановичем. Доступ в эту храмину имеют только избранные, а постороннего человека не впустят в нее ни за какие пряники. Ежемесячно 16-го числа в этом флигеле совершается всенощное бдение в память смерти одного из самых близких приятелей фабриканта, именно Василия Ивановича Грязнова, старца зело мудрого и многими добродетелями украшенного. Смолоду Василий Иванович слыл в посаде за человека забубенного и, как поговаривают, якшался с ночными коршунами, наводившими в старину страх и трепет на проезжавших по большой дороге; но потом, когда молодая кровь поугомонилась, Грязнов законопатил себя в четырех стенах своей хижины, обложился старопечатными книгами и предался великому сокрушению за свое прошлое молодечество.
Василий Иванович имел в посаде свой домик, торчащий и до сих пор на торговой площади, и жил в мезонине, который в настоящее время перенесен в сад лабзинского фабриканта Якова Ивановича и теперь представляет из себя нечто в роде беседки. Над крышей ее высится белая кирпичная труба, проведенная от печки, в которой Василий Иванович при жизни своей варил себе овсяную кашицу, составлявшую любимое его кушанье.
Поклонники Василия Ивановича называют этот мезонин ковчегом. История перенесения этого ковчега с торговой посадской площади в сад лабзинского фабриканта представляет много любопытного. Хижину старца разбирали по ночам, тайно от посадских обитателей, и по бревну переносили ее в сад фабриканта, причем юродивая братия, совершавшая перенесение домика, тихо пела ими же сочиненные песни, сопровождая их не менее таинственною пляской. Жителям Лабзинскаго посада, конечно, и во сне не снилось о том, какое чудо готово совершиться с домом Василия Ивановича, мезонин которого с каждою ночью терял по нескольку бревен и кирпичей до тех пор, пока от него не осталось ни одной дощечки. Юродивая братия, совершавшая перенесение Грязновского домика, на место каждого старого бревна вставляла новое, и каждый вынутый гвоздь или кирпич замещала новым гвоздем и кирпичом, так что весь мезонин, исчезая, обновлялся, и никто из непосвященных не знал об этой метаморфозе Грязновского домика. В настоящее время этот домик, перенесенный, как я уже сказал, в тенистый сад фабриканта Якова Ивановича, зимой и летом служить для сего последнего местом отдохновения и совета.
Неподалеку от этой беседки стоит другой небольшой ветхий домик, принадлежавший некогда тому же Василию Ивановичу и потом перешедший во владение другого посадского жителя, Ивана Васильевича Долгова, служившего на фабрике Якова Ивановича приказчиком. Иван Васильевич, зная, каким благоговением проникнут его хозяин к памяти покойного Василия Ивановича Грязнова, возжелал извлечь из этого обстоятельства некую пользу. Однажды он приходит к фабриканту и говорит:
- Простите меня, Яков Иванович, за беспокойство. - Ничего, говори, что тебе нужно, раб Иван!
- Страшно, Яков Иванович, говорить не могу.
- Говори, я тебе приказываю! - произнес суровый фабрикант.
- Вот уже несколько дней, Яков Иванович, - дрожа, заговорил приказчик, - в доме моем видения разные представляются.
- Какие такие видения?
И фабрикант нахмурил брови.
- А вот-с, изволите видеть: как только я проснусь утром да сотворю молитву, так и вижу это Василия Ивановича сидящим, значит, в переднем углу в саване. Яков Иванович привстал с кресла и перекрестился.
- В сонных же видениях, - продолжал приказчик, - он мне представляется в белой одежде и говорит мне тихим голосом: "Раб Иван! скажи рабу Якову, что он забыл меня!" А потом сделается шум такой, и покойный исчезает.
- Давно ли же эти видения стали представляться тебе? - сев в кресло, спросил Яков Иванович.
- Недели три, да я все не осмеливался вам доложить. Фабрикант глубоко задумался.
- Ты, кажись, живешь в доме покойного Василия Ивановича? - внезапно спросил он у приказчика.
- Так точно-с. Эвтот дом перешёл ко мне от Василия Ивановича по наследству.
- А сам он жил в нем когда-нибудь?
- Как же-с! Лет пять в нем изволил находиться. Яков Иванович потупил смуглое лицо свое и, малость поразмыслив, сказал:
- Вот что: продай ты мне этот дом.
- С великим одолжением-с! В вашей воле находимся, - отвечал приказчик.
- Нет, лучше я выстрою тебе новый двухэтажный дом, а этот перенесу к себе.
Приказчик опустился на колени и, отвесив Якову Ивановичу земной поклон, проговорил:
- Великий благодетель! мы уж и без того тебе многим обязаны.
Через неделю и второй домик Ивана Васильевича был разобран п перевезен на двор Якова Ивановича, а на месте его воздвигнут новый двухэтажный на каменном фундаменте, в котором и до сего времени благодушествует хитроумный его владелец.
В перенесенном же ветхом домике покойного Грязнова Яков Иванович поселил одного из своих юродивых, именно Осипа Тимофеевича, который утверждает, что ему каждую ночь мерещится покойный Василий Иванович и беседует с ним о суете мира сего вообще и о геенне огненной в особенности. Разумеется, все эти беседы Осип Тимофеевич слово в слово передает каждое утро своему патрону, Якову Ивановичу, а Яков Иванович долгом считает сообщать их знакомым, почитателям покойного.
Так вот какие чудеса совершаются в Лабзинском посаде!
_________
Начало смеркаться, когда я, осмотрев фабрику Якова Ивановича, возвращался чрез поле к станции железной дороги, в гостиницу, откуда, переодевшись, рассчитывал отправиться на рыбную ловлю. Вечер был тихий, но холодный; из-за далекого леса над горизонтом медленно всплывала полная луна; в небе сверкали звезды; издалека доносился свисток мчавшегося поезда; на посадской колокольне раздались протяжные звуки сторожевого колокола.
- Долгонько, сударь мой, гулять изволили! - сказал мне хозяин гостиницы, когда я вошел в нее, - Признаться сказать, я за вас побаивался.
- Что ж со мной могло тут случиться худого? - возразил я.
- Мало ли что? У нас порядком стали пошаливать недобрые люди, ночью по полю-то хоть и не ходи, - как раз оберут! Вчера, вот, часу в девятом вечера, в самом посаде середь улицы какого-то молодца ограбили.
- Чего же сторожа-то смотрят?
- Какие у нас сторожа! Поочередно обыватели караулят. Хоть целую ночь кричи караул, никто на помощь не явится. А жители теперича, если услышат, что на улице неблагополучно, сейчас же в доме зачнут гасить огни, "пускай-де там головы срывают, дело не наше".
- Так вот у вас какой народец...
- И не говорите.
- Хотите со мной чай пить?
- Почему же, - пар костей не ломит, извольте. А я вам лянсину заварю; чаек преотменнейший, - в Москве у Николая Гавриловича покупал. Да не прикажете ли водочки подать? У нас есть и столовая.
- Чья у вас водка?
- У Федора Панфиловича покупаю; водка отличная, сам начальник станции пьет ее, да как еще похваливает. Вот тоже рябиновка, примерно... в Москве такой не найдешь; у Петра Арсеньевича беру, - попробуйте. Ну, а как вам наш посад нравится? Грязненек маленько, а ничего... Богородскому не уступить!
- Я еще порядком посада вашего не рассмотрел, а вот у вас фабрика одна есть, так можно сказать - порядочная.
- Чья такая? У нас их много.
- Якова Ивановича Бегунова.
- Да, фабрика хорошая, и сам Яков Иванович человек отменный, да и капитальцем Бог наградил его; из грязи, можно сказать, вышел, ткачом был, а теперь миллионами ворочает, - вот так люди! А вот мы-то, грешные, всю жисть свою хлопочем, а ничего, окромя лысины на голове, не нажили.
- Откуда же Яков Иванович такой бурун деньжищев нажил, - клад, что ли, нашел?
- Какой там клад! Просто время благоприятствовало: рубль на рубль наживал; а тут еще и Гуслицы малую толику пособили.
- Ага! Ну, это дело десятое. Он вам, я слышал, церковь на кладбище выстроил?
- Какую еще церковь-то соорудил - загляденье! Одно только плохо - без колокольни. Слышь ты, хотел он ее, церковь-то, на монастырь переименовать, да я не знаю, почему невозмог; а уж и место же для нее выбрал - над самой могилой Василия Ивановича Грязнова! Гробницу ему посреди церкви водрузить предполагал, да того... не вывезло... А у него и при доме есть кладбище.
- Где же? Я что-то не видал.
- За строениями, около храмины, в которой юродивые живут.
- Кого же хоронят на нем?
- Пока еще один солдатик похоронен, - он тоже из компании юродивых был. Похороны какие богатые устроили ему - страсть! Народищу сошлось видимо-невидимо.
- Почему же его на общем кладбище не похоронили?
- Якову Ивановичу так благоугодно было: "Далеко, говорит, мне на погост ходить, навещать могилы моих избранных; а тут они под боком у меня: когда захочу, тогда и выйду посмотреть на них да порадоваться"... А вот бы вам из любопытства к святому колодцу пройти да водицы из него испить, - оченно уж целительна, говорят.
- Где же этот колодец?
- У Якова Ивановича на дворе, около домика, в котором юродивые живут.
- Я не знал этого, а то бы зашел.
- Ну, в другой раз зайдете. К этому колодцу из жилища юродивых подземный ход есть. Прежде, когда еще фабрики Якова Ивановича не было, там родничок был.
- Подземный ход-то зачем же к нему проведен?
- Кто их там знает, зачем! Были от него и другие подземные ходы к речке проведены, да водой их во время разлива затопляло, так вот их и зарыли.
- А много ли у Якова Ивановича проживает этих юродивых?
- Человек шесть или семь найдется; да жизнь-то ведут они не совсем складную: пьют много! А какие хитрецы - через забор с кувшинами за водкой пробираются. Намедни один из них, перелезая забор, на гвозде повис, так смеху-то что было!
- Яков Иванович знает об этом?
- Почему ему знать? Известно, украдкой все от него со двора-то стреляют: двором-то водку не пронесешь, - сторожа остановят. А если б он знал, так метлами бы велел со двора проводить нечестивца. И озорники же эти юродивые: придут ко мне в трактир, так ведь как безобразничают - страсть!
- Что же вы их к мировому не тащите?
- Кому охота возиться с этими прокаженными! Опять же Яков Иванович - сила, всем посадом ворочает: что скажет, все по его делается. Был у нас выбор посадского головы, Яков Иванович и сказал на собрании: я, говорит, хочу, чтобы Леонтий Григорьевич был головой, - ну, без баллотировки его и выбрали. Опять теперича нужен был попечитель училища, Яков Иванович и сказал на выборах: я, мол, желаю, чтобы попечителем был мой приказчик Николай Андреев, - ну, и баста, выбрали Николая Андреева. А какой он, с позволенья сказать, попечитель, когда своей фамилии путем не подпишет! Да-с, вот какие дела в пашей трущобе творятся, и никто супротив этого ничего не поделает, потому - сила, а сила, говорят, и солому ломит, а не токмо што... А все от чего? - от гамзы. Будь у нас с вами побольше этой самой гамзы, в те поры и мы разных себе юродивых завели бы и всякое безобразие учинять стали, и никто б нам супротив этого ничего не смог. А то, что мы? - так себе, кочерыжники! Примерно сказать таперича, я здесь сам хозяин, и в думе гласным состою, а Якову Ивановичу на собрании слова поперек его милости не могу сказать. А почему? - потому, что он проглотит меня, аки крокодил морской; скажет: не выдавать ему свидетельства на трактирное заведение, - ну, и не выдадут. А будь у меня деньги, я с ним поговорил бы. Да чего вам сказывать? - Яков Иванович вот какой человек: захочет, к примеру, чтоб моя дочка вышла замуж за сапожника, поперечить не станешь и хоть со слезами, а выдашь, потому, коли ослушаешься - беда, заест! У нас тут совсем другие порядки, не то, что в Москве. Вот у нас завтра в думе собрание будет, а посадский голова, небось, еще нонеча у Якова Ивановича с докладом был: в котором-де часу ваше степенство завтра в думу пожалует. - В девять! - брякнет Яков Иванович - и баста! А все гласные, между тем, ровнехонько в пять соберутся.
- И все с пяти часов ждут Якова Ивановича?
- Все и ждут; ходят только по зале да плечами пожимают, а сказать ничего не могут, потому боятся, чтоб до самого не дошло. В числе гласных есть такие ябедники, так живо донесут друг на друга Якову Ивановичу. Бывали примеры, что за одно слово про него другие целый век страдали. Есть у нас один боец, Яков Данилов, этот как рожон у Якова Ивановича поперек горла стоит на общественном собрании; а все-таки ничего из этого не выходит, потому все гласные горой стоят за Якова Ивановича. Да и как не стоять! Примерно, у одного из них сынишка у Якова Ивановича приказчиком на фабрике служит, у другого Яков Иванович по лавке товар забирает, третий ему по уши должен, и так далее, - ну, что вы тут поделаете? И достается же, скажу я вам, этому Якову Данилову от Якова Ивановича, - ух, как достается! Недавно чем же наш фабрикант отмстил ему, слушайте: в нашем училище учился Якова Данилова сынок, мальчик прилежный и с способностями, похвальные листы имел; так, ведь, Яков Иванович настоял-таки на том, чтоб исключить его из училища, - ну, и исключили.
- И так-таки ни за что, ни про что?
- Дело понятное. Однако, вам на рыбную ловлю пора.
Словоохотливый хозяин поднялся из-за стола. Я крепко пожал ему руку, промолвя:
- Ваш посад поистине замечателен! И в Северной Америке, например, он сделался бы чистою притчей во языцех.
_________
Плотина, у которой дожидался меня мой знакомый рыболов, находится на речке, протекающей по окраине посада; через реку перекинут сплоченный кое-как из небольших бревен мостик, служащий для заречных селений средством сообщения с посадом. Когда я подходил к плотине, на безоблачное небо стали находить серые осенние облачка, из которых, как из сита, сыпал мелкий дождик; темень сделалась такая, что в двух шагах нельзя было ясно различить фигуры человеческой. Пройдя ветхие мельничные постройки, я вышел на плотину, которая от сильного напора воды дрожала и как бы качалась из стороны в сторону; пенистые брызги воды неслись с плотины в омут и шумом своим заглушали голос человека. Я взглянул вниз под плотину и, увидав там едва брезжащий огонек, подумал, что тут есть кто-нибудь из рыбаков.
- Дедушка, а дедушка!? - крикнул я во весь голос.
Ответа не последовало.
- Есть ли тут жив-человек? - снова повторил я.
Голос мой замер в шуме водопада; порывистый ветер выл, как лютый зверь. Чрез минуту передо мной стоял мой знакомый рыбак и говорил:
- Пойдемте вниз, под плотину.
- Каким же путем мы туда спустимся?
- Я проведу вас, только держитесь за меня, да не упадите, - отвечал рыбак и повел меня за собою.
Почти ощупью сошли мы под плотину. Какой-то человек стоял внизу с фонарем и освещал нам опасную дорогу, на которой один неловкий шаг мог бы стоить нам жизни.
- Это кто здесь с тобой? - спросил я у рыбака.
- Наш дьячок, Василий Федорыч, человек хороший.
- Дедушка! какой судачище сейчас сорвался у меня, - вытащить не мог: за корягу зацепился, вор!
- Дери его горой, в другой раз клюнет, так уж не сорвется! - утешал старина.
Я подошел к дьячку и поздоровался с ним.
- Удочки есть с вами? - спросил он.
- Есть, только они складные.
- Ну, такие здесь не годятся, - судак как раз пополам перехватит. Возьмите-ка лучше наши, - они совсем готовы.
Василий Федорович подал мне две длинные, но легкие березовые удочки и промолвил:
- Закиньте вон туда, поближе к сараю, - место хорошее и чистое.
- Позвольте парочку пескариков.
- Дедушка Алексей! дай барину-то пескариков, - сказал Василий Федорович и стал вынимать из воды свою удочку.
Дедушка подал мне железное ведерко с пескарями и спросил у дьячка:
- Что, или опять сорвало живца-то?
- Сорвал, проклятый... - осматривая крючок, проговорил с досадою дьячок. - Чуть прозеваешь - и беда.
- Задень пескаря-то за спинку, авось не сорвет, - сказал дедушка Алексей. - Постой, что-то берет... Нет, брат, теперь не уйдешь, цел будешь!
- Что, али подсек?
- Идет что-то, должно быть налим... Нет, брат, теперь ты наш, - ворчал про себя старина и выволок налима фунтов в шесть.
Я и дьячок подошли к старику.
- Ишь, как заглотал, шельмец, - видно проголодался... Василий Федорыч! дайка-сь мне ножичек, я ему пузо-то малость потревожу, а то жаль крючка отрывать.
Дьячок подал ему складной ножик.
- Ну, теперь можно и покурить, - почин сделали. - Говоря это, старик стал набивать свою коротенькую трубочку махоркой.
- Вы давно живете в посаде? - спросил я у дьячка.
- Да с пеленок, так сказать, - тут и родился. А вы, должно, большой охотник до рыбной ловли? - отнесся он ко мне.
- Да, призваться, долюбливаю.
- Н-да, уж это страсть бывает у людей такая, ничего не поделаешь... Вот я, примерно, про себя скажу: умер бы на речке, ей-богу. Сколько неприятностей перенес из-за этой самой охоты, дери ее горой!
- Какие же неприятности?
- Такие, доложу вам, что раз едва от места не отрешили, и то уж упросил Якова Ивановича. Знаете вы его?
- Лично с ним не знаком, а кое-что слыхал про него: человек он вообще почтенный, хороший, как говорят.
- Н-да, любит, чтоб ему кланялись и всякое почтение оказывали, потому - капиталист! И воистину доложу вам: благо тому человеку, который сумеет угодить его милости. Одно... трудно ему потрафить. Единый токмо и был на свете человек - это покойный Грязнов Василий Иванович, - ну, тот насчет этого умудрился: заставил чтить себя и всяческое себе поклонение оказывать. Да вот еще есть здесь один приказный, Егором Николаевичем прозывается, так этот Якову Ивановичу такожде потрафлять умеет. Однажды вздумалось Прохору Савельевичу кабачок открыть; ов это зачал шнырять туда, сюда... нет, не выдают свидетельства - и баста. Вот он и кинулся, наконец, к этому Егору Николаевичу с челобитной: так и так, говорит, отец и благодетель, пособи, а уж я-де у твоей чести в долгу не останусь. Ну, дело и сделали, потому Яков Иванович разрешил... Однако, братцы, дождь-то какой хлещет - страсть! - накидывая на себя рогожу, произнес дьячок. - Ветер-то какой - ужасти! А рыба, это, должно, от непогодицы не клюет.
- Не перейти ли нам на отмель? Там, за горой, тихо, небось, - сказал дедушка Алексей.
- Едва ли и там толк будет. Домой не убираться ли, а то меня до костей прохватило, - ответил ему дьячок.
- Посидим еще маленько, может, какой судачишко нарвется; до полуночи, небось, еще далеко, - заметил старик.
Мы согласились.
- Вот, сударь, - начал снова дедушка Алексей, - у нас в посаде думу завели, Леонтия Григорьевича в головы выбрали по желанно Якова Ивановича. И взыскал Яков Иванович нового голову честью великой, сказал ему: "раб Леонтий! дозволяю тебе с твоего двора в мой огород калитку прогрызть, дабы для тебя удобнее было ходить ко мне с докладом". Ну, тот и прогрыз.
- Так-таки и прогрыз... зубами? - вскричал озадаченный дьячок.
- Ну, вот, зубами... Нешто он тигра какая, чтоб зубами! Топором прорубил. Это только Яков Иванович изволил так выразиться в шутку.
- Так, стало быть, этот голова каждый день ходит к Якову Ивановичу с докладом?
- Каждый день лепортует ему, потому - нельзя, сила!.. Как-то было в думе собрание. Гласные принялись, было, акцизную раскладку делать, по доходу каждого глядя, а Яков Иванович и говорит им: делайте, как я хочу. - Как же, ваше степенство, прикажете? - спрашивает у него голова. - Всех по 300 рублев обложить! - отвечает. - Ну, и обложили. Теперича и большой, и малый трактир - все одинаковый налог в думу платят; а разве оно так бы следовало? Опять, есть у нас доктор, Сергей Васильевич, ученый такой, сынок священника, - так и тот перед Яковом Ивановичем, аки травка сельная перед ветром преклоняется, потому - сила! Однажды Яков Иванович изволил даже этого доктора с очей своих удалить.
- За что же? - спросил я.
- А вот за что. Это нам рассказал Иван Карнеич, - знаете, прогорелый-то фабрикант, который свою фабрику Якову Ивановичу в утайку от кредиторов передал? - Сидим, говорит, мы с доктором у Якова Ивановича в гостях, и между разговора Сергей Васильевич-то встал, да и скажи Якову Ивановичу: "что это про вас, Яков Иванович, в газетах-то пишут, скажите на милость, и неужели ж вы их за это к суду не потянете?" - Яков Иванович нахмурил брови, покосился на него, как лев, но смолчал. Значит, слова эти не по сердцу ему пришлись; а тот, спроста-то, не понял того, что этакую медвежью услугу его степенству учинил. Потом, малость посидемши, в другой раз и говорит: "а вы бы, говорит, к суду их всех, ваше степенство, за эти писания притянуть изволили". Тут Яков Иванович встал с кресла, подошел к доктору и сказал: "я тебя не для ради советничества в свои палаты пригласил, - уходи отседова!"... Доктор, не говоря ни слова, надел шинель и вышел от него, точно кипятком ошпаренный. После того Яков Иванович, слышно, сказал прогорелому фабриканту: "кажется, говорит, я этого доктора скоро из посада выпровожу" - и верно: выпроводит, вот увидите.
- Да, с этаким великим тузом нужно обходиться умеючи... А что, есть у него детки?
- Детки-то есть, а сожительницы не имеется, - вдовствует.
- И хорошо воспитывает детей?
- Воистину по-барски. Еврейку для них из Риги выписал, в крещеную веру ее обратил.
- Что ж, это дело доброе.
- Еще бы не доброе! Да уж касательно благочестия - Яков Иванович примерный человек. Богомолен, аки монах какой, а уж память Василия Ивановича как чествует - и не выговоришь, сичас издохнут. Теперича, если узнает, что кто ни на есть из посадских да осмелится покойного Грязнова лихом помянуть - беда, заест, одно слово - живьем проглотит! Если же кто добром поминает Василия Ивановича, - ну, тому всякую благостыню чинит. Был это у Якова Ивановича один юродивый, Осип Тимофеевич, так тот каждый день по Грязнове голосом вопил, причитал не хуже самой слезливой бабы, а теперь за это самое вытье от Якова Ивановича взыскан добром и осчастливлен: Яков Иванович булочную ему на базаре открыл, тысяч пять стоит.
- А что, братие, не пора ли нам ко дворам? - заметил дьячок, - а то, ишь ты, дождь ровно из ведра льет.
- А и в-сам-деле пора, - заметил дедушка-рыболов. И мы начали собирать свои рыболовные принадлежности.
_________
Собравши удочки, дедушка Алексей взял их в руку наперевес, а дьячок понес ведро с рыбою, и мы направились к выходу из-под плотины. Тусклый свет фонарика освещал нам дорогу; дождь хлестал, точно из решета, и ноги на каждом шагу расползались врозь, скользя по вязкой грязи. Дойдя до церкви, мы распростились с дьячком, надеясь снова когда-нибудь встретиться, и затем вдвоем с дедушкой-рыболовом отправились в его хижину. Через полчаса мы сидели в убогой хате за деревянным столом, накрытым посконною скатертью; самовар кипел перед нами, и жена старого рыболова, спросонок принявшая нас не совсем-то ласково, за чаем повеселела и разговорилась.
- Оказия-то какая у нас сегодня вечером случилась! - сказала она.
- Какая там еще оказия? - полюбопытствовал дедушка.
- Воры у дворника Василья Кондратьева товару много уволокли, - крику-то што на улице было!
- Ну, ври больше!
- Чего тут - ври! Буньковского торговца обворовали: 200 овчин увезли да 25 полушубков, - так-таки и след простыл.
- Оно и не мудрено, - воров у нас столько, что хоть пруд ими пруди.
- А где у вас ярмарка устраивается? - спросил я.
- На площади, - отвечал дедушка.
- Какие же товары привозятся?
- Овчины да полушубки, - ответил старина, - вот завтра увидите.
Утром на другой день я отправился осматривать ярмарку. День был сумрачный, из серых туч шла изморозь; вся площадь была уставлена крестьянскими телегами, около которых, в грязи повыше ступицы, стояли над овсом деревенские лошаденки. Вдоль и поперек всей площади сновали мужики; разряженные бабы и девки шлепали своими строчеными ботинками по грязи. За углом, неподалеку от деревянных лавок, против трактира, расположились так называемые владимирские богомазы, ухитрившиеся на длинных и тощих жердочках уставить двухсаженной высоты стену, составленную из икон. По другой стороне площади, под холщевыми навесами, продавались орехи и пряники, а далее тянулись палатки комедиантов, между коими, на первом плане, красовался традиционный русский "Петрушка". В посад из окрестных мест съезжались на праздник гости. Они ехали в таратайках, телегах и тарантасах. В самом посаде, на кухнях обывателей и местных фабрикантов, пеклись громадные расстегаи, жарились индейки и гуси, и варилась всякая снедь.
Между тем на посадской колокольне ударили в колокол к поздней обедне. Жители посада, одевшись в праздничные костюмы, спешили в храм. Вскоре и тяжелые ворота лабзинскаго фабриканта Якова Ивановича распахнулись, и его степенство, вкупе с Осипом Тимофеевичем, отправились в церковь.
Я тоже имел намерение осмотреть богатый посадский храм, но опоздал к первому благовесту и потому не мог войти в церковь, - громадный храм был уже переполнен молящимися. Остановившись на паперти, я увидал тут около себя какого-то человека об одной руке, который, заметив мое внимание, обратился ко мне с вопросом:
- Вы, кажется, из приезжих?
- Так точно, я из Москвы.
- На ярмарку, что ли, с товаром прибыли?
- Нет, я поохотиться сюда приехал...
- За дичью, да? У нас ее много-с!.. - улыбаясь, заметил однорукий.
- А позвольте узнать, с кем я имею честь говорить?
- Я - здешний адвокат; зовут меня здесь попросту Андреев.
- Очень рад с вами познакомиться, - сказал я.
- Готов предложить вам мои услуги, - ответил адвокат.
Мы пожали друг другу руки и отправились в один из трактиров пить чай.
- И грязь же у нас в посаде - непроходная! Хорошо, что вы запаслись охотничьими сапогами, а то - беда! Я вчера одну калошу так-таки и оставил в грязи, - утонула. А позвольте узнать ваше имя-отчество?
Удовлетворив любопытство моего нового знакомого, я в свою очередь спросил его, по какой причине потерял он свою руку.
- Я на фабрике приказчиком служил, так шестерней ее оторвало.
- Ну, ваши как успехи здесь, - бывают ли клиенты?
- Бывать-то бывают, да только того... народ-то очень обделистый: что возьмешь вперед, тем и утрешься, а то после и знать тебя не хотят.
- Новенького чего нет ли из вашей практики?
- Наклевывалось одно уголовное дельце, да должно быть миром порешили.
- Какое же это? - спросил я.
- А вот, изволите видеть, есть у нас трактирщик один, плутоватый малый; у него и картежная игра бывает. Чтобы, примерно, половчее опутывать игроков, - запросто, пожалуй, они не поддадутся, - он на хитрости поднялся: дурманом стал опаивать. Вот однажды он и залучил к себе одного фабрикантика, напоил его этим зельем, да на три сотни рублей и помазал. Тот ко мне: "так и так, говорит, помоги, Андреич, вот какая надо мной беда стряслась!" Я, конечно, рад был этому случаю, - авось, мол, одна-другая красненькая перепадет. Угостил меня этак, знаете, до положения риз, дал еще рубль задатку и говорит: "приходи ко мне завтра - прошение нацарапать", а потом и отдумал.
- В картишки-то, стало быть, и у вас долюбливают играть? - спросил я.
- Играют, как же-с. Да и теперь, небось, у Богданыча в комнатах стучат. Прежде все в три листика дулись, а теперь в стуколку хлещут. Вот сегодня в этом же трактире какого-то овчинника Колескина, из Шуи, на 500 рублей помазали.
- Как же он им поддался?
- Еще бы! И у нас шулера-то появились; один и теперь у того трактирщика под видом торговца живет.
- Кто такой?
- Деревенский мужичок, Полушкиным прозывается, капиталище тысяч в 20-ть имеет, а все плутовской игрой нажил.
- Вот как!.. Ну, а комедии у вас в этот день каждый год бывают?
- Нет, это уж как Якову Ивановичу бывает угодно.
Вы знаете Якова Ивановича?
- Как не знать....
- Да-с, он у нас сила. Скажет: дозволяю, - ну, и быть посему; а если нет, так будь у тебя хоть пять пядей во лбу, ничего не поделаешь... А, знаете ли, как он мудрует с этими комедиантами - страсть! Они раз по десяти к его милости с поклонами понаведываются: "дозвольте, мол, ваше степенство, малую толику на вашей ярмарки зашибить". Уж очень он любит, как назовут его "ваше степенство". Ну, если кто из них попадет к нему в час, так скажет: "с Богом, завастривай"... а то, хоть удавись, не дозволит. Помню я, года три тому назад, один комедиант назвал его "вашим превосходительством", так он его со двора велел прогнать... А с трактирщиками как он насчет этих комедий мудрует - беда! Ходят, ходят они к нему, по целым дням дежурят на крыльце, чтоб увидать его степенство и попросить: "прикажите, мол, Яков Иванович, у моего трактира комедию поставить"... Кто ниже поклонится, тому он и соблаговолит милостию: "строй!", скажет, - ну, и все тут.
- Вас-то он знает?
- Как не знать, знает... Да я-то не боюсь его степенства, потому я - вольная птица, своими трудами живу.
Между тем на церковной колокольне раздался звон, - значит, обедня окончилась.
В палатах первого посадского капиталиста, Якова Ивановича Бегунова, ожидали гостей. Сам почтенный хозяин сидел в своем кабинете, когда пред его строгие очи предстал посадский голова и произнес торжественно:
- Позволь поздравить тебя, благодетель наш, с праздником и принести тебе земной поклон от всех тебя любящих и уважающих!
Яков Иванович с важностью допетровского болярина кивнул ему головой и, указав рукой на кресло, промолвил:
- Садись, раб Леонтий!
Голова еще раз поклонился Якову Ивановичу, причем оконечность его сметанной бороды чуть не коснулась натертого воском пола.
Затем Якову Ивановичу доложили, что Михаил Константинович просит позволения представиться ему.
- Проси! - ответил Яков Иванович.
Базарный староста Михаил Константинович какою-то форменной поступью вошел в кабинет и, опустивши руки по швам, прогремел басом:
- Честь имею донести вашему степенству, что в посаде все обстоит благополучно, причем да будет мне дозволено поздравить вас с наиторжественным праздником и пожелать вам всяческих благ, земных и небесных!
- Благодарю, - ответил Яков Иванович и при этом милостиво спросил: - а что, как ты, того... пешком сюда пришел, али на лошадке приехал?
- Премного благодарен вашему степенству за одолжение: кучер ваш живо домчал меня до ваших владений.
- На сегодняшний день я отдаю тебе мою лошадь в полное распоряжение.
- Не заслуживаю таких щедрот со стороны вашего степенства, а впрочем, потщусь удостоиться оных! - проговорил Михаил Константинович и опустился в кресло.
Дверь в кабинет тихо отворилась, и в ней показались излюбленные старцы Якова Ивановича. Впереди всех шествовал бывший келейник его, Осип Тимофеевич; за ним выступали: Иван Васильевич Долгенький, Николай Андреевич Попечительский и два братца, Сергей и Федор Васильевичи. Все они помолились иконам, которые как жар горели в вызолоченном иконостасе; затем все стали в ряд и, отвесив его степенству глубокий поклон, поздравили его с праздником.
- Ну, что, братие, новенького? - ласково изволил спросить у них Яков Иванович, приглашая всех садиться,
- Все пока обстоит благополучно, ответил Осип Тимофеевич, - Только в посаде появился какой-то шныряло; он был у меня и все любопытствовал, зачем я перед портретом Василия Ивановича светильник возжигаю.
- Слышал я про этого шнырялу. Руки бы скрутить ему, окаянному!..
- Да препроводить этапным порядком на место жительства, прибавил Михаил Константинович. - Только в каких местах посада он витает?!
- С Яковом Даниловым, слышно, путается, - добавил Осип Тимофеевич.
- Ну, а что обо мне в посаде говорят? - спросил Яков Иванович.
- Величают твои добродетели, отец!
- Ну, и ладно, коли величают. Милости прошу, дорогие гости, в столовую - хлеба-соли откушать!
Войдя в столовую, все излюбленные гости Якова Ивановича Бегунова помолились иконам, оклады которых сияли золотом и драгоценными каменьями; один только базарный староста, Михаил Константинович, стоя позади всех, вместо того, чтоб осенить себя крестным знамением, мотнул перстами над грудью, не наклонив даже своей клинообразной головы, и повернулся лицом к окну. Бывший келейник Якова Ивановича, Осип Тимофеевич, в это время взглянул на него и, покачав головой, прошептал: "ишь, безбожник какой, и перекреститься, как надыть, не хочет!"... Яков Иванович занял за столом, уставленным яствами и питиями, первое место - под портретом покойного Василия Ивановича Грязнова, висевшим около икон в золотой рамке; по правую руку его сел Осип Тимофеевич, а по левую - посадский голова Леонтий Григорьевич; за ними уселись и прочие гости, из коих особый почет был дан двум старцам, Сергею и Федору Васильевичам: их усадили визави с Яковом Ивановичем и Осипом Тимофеевичем.
Яков Иванович благословил трапезу, и между восседавшими воцарилось глубокое молчание, - только слышались стук тарелок да чоканье рюмками. Когда гости заморили, как говорится, первого червячка, посадский голова Леонтий Григорьевич, утерши свою длинную седую бороду и расправив усы, обратился к Якову Ивановичу и тихим вкрадчивым голосом промолвил:
- Не осуди меня, благодетель наш, за смелость нарушить твою трапезу словом моим!
Его степенство, не подымая от тарелки головы, мотнул ею в знак согласия.
- На днях прибыл в наш посад некий комедиант и просит дозволения дать несколько представлений, - как прикажешь: дозволить ему или нет?
- А какую он рекамбию за это внесет в пользу посада? - поднявши голову, вопросил его степенство.
- Совершенно никакой, - он беден и гол как сокол... - отвечал голова.
- Ну, что ж, пусть его повеселит народ. А где он располагает устроить это бесовское зрелище? - нахмурив брови, произнес Яков Иванович.
- В трактире Астраханцева, - ответил Леонтий Григорьевич.
- Как это можно! Кто ж ему это дозволил, не спросясь меня?
- Вот, базарный староста, Михаил Константинович, распорядился.
Яков Иванович поднял на базарного старосту свои грозные черные очи, как бы желая пронзить ими самое сердце оторопевшего Михаила Константиновича.
- Виноват, ваше степенство, - поднявшись со стула и опустив руки по швам, произнес басом базарный староста, - опростофилился, простите великодушно, вперед этого делать не стану... - добавил он, не осмеливаясь опуститься на стул.
- Что мне в твоих извинениях?! Я требую порядка, а ты нарушаешь его... Смотри, я прощаю тебе в последний раз. Садись на свое место! - ударяя но тарелке ножом, строго промолвил Яков Иванович и затем, обратившись к Попечительскому, добавил. - Я желаю, чтобы комедия представлялась в училище, а не в трактире, поэтому ты должен распорядиться порядком.
- Ваше степенство! - произнес Попечительский.
- Что там еще? Я сказал, значит - и быть по-моему! - протянул Яков Иванович.
- Комедиант лошадку с собой привел, - она тоже будет камедь представлять, - дозволишь ли ее ввести в училище?
- Дозволяю... не токмо ввести лошадь, но хотя бы и корову! - притопнув ногой, крикнул его степенство.
Все молчали.
- Вот я вам еще что скажу, - смягчивши голос, начал Яков Иванович, - у нас в думе скоро будет собрание, так я желаю, чтобы вы предложили к исключению ненавистных мне двух гласных: Якова Данилова и Михаила Васильева, - слышите вы?
Леонтий Григорьевич снова утер салфеткой свою бороду и сказал:
- Желание твое будет исполнено.
- О перестройке торговых рядов нам также следует поговорить: я желаю очистить площадь и новые ряды построить, где теперь старое здание пожарной команды стоит, - сказал его степенство.
- Весы-то куда прикажешь с площади убрать? - вопросил посадский голова.
- Поставить их к стороне!
- Слушаю и исполню. Только вот что, благодетель наш, лавочники жалобу хотят подать.
- О чем такое?
- Ишь, будто бы, дума их теснит: лавки, говорят они, почти новые, а их сломать хотят, - убытки, мол, потерпят от этого.
- Ну, что ж, пусть жалуются, а дума все-таки на своем поставит! - ответил Яков Иванович и встал со стула.
Гости тоже поднялись с своих мест и, помолясь Богу, каждый по очереди подходил к Якову Ивановичу и с низкими поклонами целовал руку его степенства, и затем, поклонившись ему еще раз, все вышли из столовой и отправились по домам. Остался один только Леонтий Григорьевич, которого его степенство пригласил в свой кабинет.
- Не обидься, мой благодетель, словесами моими, которые я хочу тебе передать! - усевшись в кресло, произнес
Леонтий Григорьевич.
- Говори, друже, что такое у тебя есть?
- Яков Данилов оченно уже стал дурить: вчера велел истопить баню, да двух парильщиц позвал. Рабочие его заметили это, да баню-то и заперли. Он видит, что дело-то плохо, и ну им кричать: "отворите, негодяи, а то я вас к мировому стащу!" - А те говорят: "поставишь ведро водки, так отопрем, а то два дня будешь там сидеть..." Как ни мялся, а на ведро водки выкинул им - ну, и отперли. Сраму-то что было - страсть! Весь посад это знает.
А жена-то его где? - спросил Яков Иванович, поглаживая от удовольствия свою бороду.
- В Тверь ее услал, а сам вот и безобразничает. Говорят, по целым ночам в трактире у Козла пьянствует... Помилуй, какой это гласный, - он всех нас срамит.
- Ну, вот, на собрании и скажи об этом, что вот, мол, добрые люди, какие у нас гласные есть, - а я поддержу, и, вероятно, его более уж не выберут в гласные, - черняками закидают.
- Так я и сам думал... Уж очень он зазнался: то ему нехорошо, другое дурно, и обо всем приезжему какому-то передает, а тот в газеты строчит. Я сейчас объеду всех гласных и передам им от твоего имени, чтоб ему черняков накидали.
- Ну, поезжай с Богом, да обедать ко мне милости прошу! - произнес Яков Иванович.
Леонтий Григорьевич поцеловал у его степенства руку и вышел из кабинета.
_________
Базарный староста, Михаил Константинович, выйдя из палат Якова Ивановича, сел на дрожки и велел кучеру ехать в трактир Астраханцева. Он не вошел туда, а просто влетел и сказал буфетчику:
- Где хозяин?
- Не могу знать, - ответил тот.
- Пошли за ним!
- Сию минуту пошлю.
Пять половых были отправлены отыскивать хозяина трактира, который явился чрез полчаса, но не один, а с тремя своими приятелями, в числе которых находился и Николай Алексеевич.
- Что вы, батенька, со мной наделали? Меня его степенство, Яков Иванович, чуть живого не проглотил...
- Вот тебе раз! Да за что это?
- За вас, сударь, за вас! По вашей милости чуть под суд не подвел.
- Да расскажите, в чем дело-то?
- В том, зачем я, не спросясь его, дозволил в вашем трактире комедии представлять.
- Ишь ты, и тут я ему помешал: ведро водки, мол, лишнее продаст, капитал наживет, - позавидовал!..
- Где же комедию-то представлять будут? - спросил Николай Алексеевич.
- В училище - вот где, по соседству с вашей квартирой! - отвечал базарный староста.
- Каково? - в храме науки у нас комедию представлять будут! Вот, небось, народищу нахлынет! - сказал Николай Алексеевич.
- Уж и распоряжение сделано об этом? - спросил у базарного старосты трактирщик.
- Как же, Попечительский уж отправился в училище сказать, чтобы столы на двор вынесли, - отвечал тот. - А после комедии бал будет с танцами.
- Вот что!.. - сказал кто-то из собеседников.
- Да-с, сила, значит, Яков Иванович и ничего с ним не поделаешь... - добавил Николай Алексеевич.
- А вот мы еще посмотрим, как он отделается от каменной дорожки, проложенной к его дому на счет сумм посада!.. - сказал один из гласных думы Михаил Васильевич, прихлебывая чай.
- Да разве мостовая эта на счет посада сделана? - спросил базарный староста.
-- А вы и не знаете? Экой вы балагур какой, Михаил Константинович!
- Право не знаю, - я, ведь, у вас на собраниях не бываю.
- Да, и нынешним летом вымощена. Яков Иванович сказал Леонтию Григорьевичу: "раб Леонтий! вымости мне к дому моему мостовую на счет посада", - ну, тот и вымостил. А поглядите, другие улицы давно бы следовало мостить, - на них, ведь, утонуть в грязи можно, - но не тут-то было.
- Что правда - то правда... - сказал трактирщик.
- Вот мы и хотим теперь на собрании речь повести об учете посадской казны: куда, мол, вы деньги девали и какие пути провели? Теперь Леонтий Григорьевич и трусит. Вчера мне Осип Тимофеевич и говорит: "был я у его степенства, Якова Ивановича, голова там сидел, и при мне речь шла, что гласные кассу хотят учитывать на предстоящем собрании думы".
- Ну, что же на это Яков Иванович сказал? - спрашивал я у Тимофеевича.
- Что сказал? Потрепал его по плечу и промолвил: "не бойся, раб Леонтий: пока я жив, в обиду тебя не дам и к учету кассы не допущу"... Вот что ответил мне Тимофеевич.
- Кто же из вас вопрос-то об этом подымет, - вы, что ли, Михаил Васильевич? - спросил один из собеседников.
- Нет, Якова Данилова все просят, чтоб он начал первый, а потом и мы поддержим его.
- Струсите! На слова Якова Данилова никто из вас и не заикнется; Егор Николаевич тотчас же о другом речь поведет, - ну, и делу конец.
- А вот увидим!.. - как бы обидясь, произнес Михаил Васильевич.
- Нечего видеть, - вперед можно сказать, что вы Якова Данилова за этот вопрос грязью закидаете! - произнес базарный староста.
- Сейчас я шел площадью, - перебил речь Николай Алексеевич, - так сколько там пьяных валяется - страсть! Хоть бы вы, Михаил Константинович, распорядились подобрать их, а то другой, пожалуй, замерзнет.
- Есть когда мне этим заниматься! - ответил базарный староста: - у меня и других дел по горло, билет на свадьбу получил, приготовиться нужно.
- На какую свадьбу? - спросил Николай Алексеевич.
- Да вот фабрикант наш женится; у Якова Ивановича и бал-то назначен.
- Знаю, - и у меня есть билет. Стуколка хорошая будет.
- Еще бы не быть, - денег только припасай: я слышал, что шулера привезли с собой крапленые карты.
- Ну, нас-то не проведут, - сами люди тертые... - сказал Николай Алексеевич. - А я все-таки, Михаил Константинович, посоветовал бы вам пьяных-то подобрать... Что за чудо, где они так напились, - на поминках, что ли, каких? - добавил он.
- На каких там поминках? - у Осипа Дырочкина в кабаках. Уж очень он дешево водку пустил - по четыре копейке за стакан, - ну, все и бросились дешевку пить. Теперь к кабакам и не доберешься, - мужичье так толпами и валит туда. Я велел было городовым припугнуть их, так куда тебе, - чуть и самого-то меня не потрепали... - произнес базарный староста.
- Значит, Дырочкин Федору Панфиловичу бок хочет подпереть?.. Только мошна-то у него слабенька.
- А слышали вы, господа, какую Осип Дырочкин штуку в посаде разыграл... не слыхали? - сказал Михаил Васильевич.
- Нет, не слыхали, - расскажите, пожалуйста! - сказали почти все в один голос.
- Да-с, такое дельце он сотворил, что к судебному следователю теперь разыскивают его.
- Да в чем дело-то? расскажите.
- Теперь говорить не стану, - некогда, а расскажу как-нибудь после... - поднявшись из-за стола, сказал Михаил Васильевич и, простившись с собеседниками, направился к выходу, напевая:
В Марьиной роще
Появились дрожжи,
Шильце в руках
Да щетинка в зубах.
- Вот оно что выходит, по совести-то... - проговорил один из собеседников, некий Кирилл Герасимович. - Про кого эта песенка-то сложена? - спросил у него Николай Алексеевич.
- Про Василия Ивановича Грязнова, - ответил тот. - Ее везде поют, только фабричным Якова Ивановича она запрещена, - уж очень он ее не любит.
- Да что я хотел спросить у вас: откуда вам Якова Ивановича Бог послал, - здешний он урожденец, или нет? - спросил Николай Алексеевич.
- Кто его знает!.. - ответил трактирщик.
- А покойный Василий Иванович Грязнов откуда был?
- Из деревни Авсеевки. Там и до сих пор его дом заколоченный стоит; нечистая сила в нем обитает и жить никому не дает.
Собеседники, расплатившись с трактирщиком за чай, простились с ним и отправились по домам.
Поделитесь с друзьями