Прошлое, которое нельзя забывать...

Князев Сергей Александрович, врач

В далеком августе 1937 года моего прапрадеда Князева Петра Федоровича вызвали в сельсовет, где его уже ждали работники НКВД. В тот день в селе Стромынь забрали еще 7 человек, и ни один из них больше никогда не вернулся домой.

Эта история похожа на сотни тысяч таких же, пронесшихся по стране за 15 месяцев, и получивших в последующие годы термин «ежовщина» или «большой террор». Она не содержит никаких исторических открытий, это просто рядовая запись скорбной памяти, которой столь богата история нашей страны.

9 августа 1937 года Ногинским Райотделом НКВД были арестованы 8 крестьян, жителей села Стромынь: Марфин Гаврила Алексеевич, Марфин Иван Алексеевич, Князев Александр Васильевич, Князев Петр Федорович, Макеев Андрей Егорович, Шпагин Прохор Никифорович, Спирин Дмитрий Яковлевич, Бубнов Дмитрия Семенович.

Судя по тому, что арест пришелся на самое начало «кулацкой» операции, в органах уже имелся компромат на каждого участника «кулацкой группы». Каждый из этой группы неоднократно обкладывался «твердыми заданиями», подвергался изъятию имущества, и попадал в поле зрения чекистов своими хлопотами в защиту церковного имущества. Как показывал на следствии Петр Федорович Князев: «Будучи членом церковного совета в 1936 г., я как и все остальные члены церковного совета сопротивлялись выполнению решений пленума сельсовета о передаче церковной сторожки под хлебопекарню… Я по поручению церковного совета второй раз ездил в Моссовет хлопотать о сторожке. Наше ходатайство было отклонено».

Кроме старых грехов перед Советской властью в дело вошли новые факты «контрреволюционной» деятельности: «Вопрос: Обвиняемый Бубнов следствие располагает данными, что вы в июне 1937  г. на колхозном собрании выступили против резолюции одобряющей приговор военной коллегии над шпионами изменниками родины?

Ответ: Открыто я не выступал но перед голосованием резолюции после ее прочтения подошел к президиуму и попросил резолюцию зачитать снова ибо она мне показалась не понятной. Резолюция зачитана не была но председательствующий сказал, что это вылазка вражеская.»

Александр Васильевич Князев на свою беду обозвал на собрании совпартработника Лесового хулиганом и получил обвинение «в компрометации местных руководителей партии и сов. власти».

Образцом высокого полета чекистской мысли может служить обвинение, которое было предъявлено А. Е. Макееву: «Был все время штатным певчим на клиросе имел связь с церковниками. В 1936 г. 7 ноября сорганизовал и вывисил белый флаг антисоветский  лозунг в котором написал «Бракоделы на демонстрацию не пойдут». Если следовать этой логике, то Советский лозунг: «Бракоделы идут на демонстрацию».

Весь этот «контрреволюционный» набор был щедро приправлен штампами 37 года: распространял слухи о «варфоломеевской» ночи, срывал колхозное строительство, призывал к расправе над коммунистами.

Вели дело следователи Логинов И. Н., Коледа В. С., практикант Копасовский, слушатель ШУКС (школы усовершенствования командного состава) политрук Кувичко и старший политрук Киселев П. В. Руководил следствием начальник Райотдела Васильев В. В. Первые допросы проходили под руководством Виктора Сафроновича Коледы 10-11 августа, однако уже 20 августа Коледа был арестован своими коллегами из 3 (контрразведывательного) отдела, которые за 50 дней сотворили из него польского шпиона, и в рамках приказа №00485 расстреляли 19 октября 1937 года. Дальнейшее следствие в основном направлял Логинов.

Как проводили следствие в Ногинском Райотделе НКВД можно узнать из показаний немногих выживших: «28 марта 1938 г. дважды был вызван на допрос следователями Ногинского НКВД Алешиным и Барановым…. Последние заставили меня подписать при жестоком применении репрессивных физических воздействий надо мной, и почти в полусознательном состоянии (после избиения меня) я был вынужден подписать эту ложь…», «…Вызовы меня на допросы за все время продолжались 10 раз продолжительностью 6-7 часов каждые сутки по 20 февраля с/г. Принимались физические меры воздействия. Избивал начальник не в трезвом виде Васильев…Он же нанес очень сильные побои по почкам и в голову…», «….Явившись в камеру следователей я увидел на столе плеть /конец электр. кабеля сечением 95, распущенный на конце на стренги/ и железный прут. …В это время мимо открытой двери нашей камеры /следователей/, двое вахтеров тюрьмы вели под руки неизвестного мне гражданина, лицо которого нельзя было рассмотреть из-за сочившейся с лица крови. Стоны неизвестных мне лиц, находившихся в соседней камере следователей не прекращались с момента моего появления в камере следователя. Откуда-то доносился женский крик с призывами и рыданиями о помощи и защите. Столкнувшись впервые в жизни со столь необычной обстановкой, невероятными, чудовищными актами – я естественно растерялся и был близок к потере всякого духовного равновесия…», «…И в таком порядке пошло дальше следствие. На второй день меня избили, за волосы волокли, поставили на ноги и 4 почти дня не давали присесть, за исключением два раза по два часа, когда возвращали в камеру… И так в течение четырех суток, избитый, на ногах и без сна, заставляли меня сознаваться, что я шпион…», «…сотрудник НКВД набросился на меня в руках которого находился какой то металлический предмет и наносил мне беспощадные удары по всему телу и на лице по сей день остались следы украшающие правою сторону лица, когда я потерял сознание я о себе не помнил что со мной а пришел в сознание в камере инквизиции. На следующие сутки я вновь был приведен к тому же сотруднику, который предложил мне подписать следственный материал. Я попросил прочесть или дать мне прочесть он сказал что это не обязательно и вновь набросился на меня и нанес мне побои безпощадные побои…я был в таком состоянии что был вынужден подписать чистый лист бумаги а что он на нем написал я и по сей день не знаю после того что и как он меня угостил…», «…В течение двух дней я подвергался допросу со стороны следователей Логинова и Баркова, которые угрожали мне новыми репрессиями: арестом жены, новыми насилиями добиться того, что я буду считать за счастье подписать этот именно, а не иной, более грозный протокол. Я не подписывал протокола еще сутки, но 31 марта я сдался в виду возможных новый избиений со стороны трех фельдегерей, понуждавших меня подписаться. Когда я прочитал его, я категорически отказался подписать его. Тогда началось избиение: били сначала по лицу, по голове, по шее, потом перешли к груди и животу. Я старался защищать сердце и печень от ударов руками, меня били по рукам, оттаскивая их от тела, и опять били...», «…При повторном вызове следователь намекнул мне, как поступают с теми, которые «упорно не сознаются», указал мне на красноречивые голоса, которые раздаются в соседних кабинетах и рекомендовал мне побеседовать об этом в камере с уже «сознавшимися» арестованными...», «…Барков куда-то позвонил по телефону. Через некоторое время явились два здоровых молодых человека. Один из них подошел ко мне и со словами «не подписываешь, негодяй? сейчас задушу» стал душить меня. Барков остановил его и вновь дал мне несколько минут для подписания протокола, а сам ушел. Вернувшись и узнав, что я протокола не подписал Барков показал мне ордер на арест моей жены Анны Константиновны и заявил, что если я протокол допроса подпишу, то он мою жену не будет арестовывать. Я боясь за свою жену подписал ложный протокол допроса...», «…Тогда Капасовский встал ко мне сидевшему на стуле вплотную и угрожающе – с приправой удалой похабщины прошипел: так ты не подпишешься?! не подпишешься?!! Мне казалось, что Капасовский вот-вот всей своей громадной фигурой обрушится на меня и раздавит… Капасовский снова и снова наковыривал еще каких-то отсебятин а, – я… подписывал и подписывал…».

Со свидетелями обращались немного более гуманно, но в своей чекистской манере: «…Я не могу вспомнить как подписал неверно составленный протокол, помню лишь, что следователь кричал на меня и дважды выгонял из кабинета, а затем снова приглашал в кабинет, угощал папиросами и предлагал подписать протокол. Должен также пояснить что по делу следователь допрашивал меня в течение нескольких часов, вел себя грубо, допускал окрики. На столе у него лежал пистолет. Следователь заявлял, что все равно, песня спета и ему не миновать наказания, независимо от того, подпишу я протокол в редакции, предложенной им (следователем) или нет. И далее говорил, что если я ему буду возражать, то меня ожидает то же, что и …», «…я сейчас хорошо припоминаю, когда я подписывал протокол, то Алешин ладонью своей руки загородил весь текст и указал мне просто где я должен расписаться. Я ничего не подозревая и доверяя работнику НКВД, который при этом меня заверил, что он записал именно то, что я ему рассказал…», «…когда я подписывал, то я не знал точно, что это был протокол допроса свидетеля. Во-вторых сам я малограмотный и этот документ не читал, а поверил, что Алешин записал то, что я ему рассказывал, неподозревая, что он записал все шиворот-навыворот, т. е. что я ему и не говорил и вопросы которые мне не ставились...», «…Свою подпись под протоколом я не отрицаю, но протокол не читал, так как следователь и не предлагал мне этого права. И сам он мне не зачитывал, что написал в протоколе, а лишь сказал: «распишись вот здесь» и указал при этом место где я должен был расписаться, что мной и было сделано. Более того я могу добавить, что при беседе со мной следователь допускал известный ряд грубых и, как мне кажется, незаконных действий, а именно: он ругался на меня нецензурными словами, выгонял несколько раз из кабинета, заставляя «подумать», угрожал, стучал по столу пресс-папье и т. п…».

С помощью таких передовых технологий следствия следователи Ногинского РО НКВД Логинов и Копасовский легко, ударными темпами – в 3 дня, получили признательные и свидетельские показания, и уже 12 августа начальник Ногинского РО Василий Васильев подписал обвинительное заключение. Всех арестованных этапировали в Москву, для рассмотрения дела на Тройке. И здесь произошел неприятный для ногинских чекистов сюрприз: на допросе у следователя Булыжникова все обвиняемые дружно отказались от предъявленных обвинений. Неоднократные судимости оказались приводами или оправдательными приговорами, изъятия имущества по справкам не подтвердились. Несмотря на эти противоречия Булыжников 23 августа написал представление дела на Тройку, однако, начальник отдела дело не подписал и завернул. Как показывал 15 декабря 1961 года секретарь Тройки С. Я. Гагарин  «как правило снимались с Тройки дела недоследованные… Такие отдельные разногласия были в первое время существования Тройки, позже их уже было меньше». Дело вернули в Ногинск, где следователю Логинову пришлось 28 сентября допрашивать дополнительных свидетелей, которые подтвердили прежние обвинения. 2 сентября дело было вновь отправлено в Москву, где 7 сентября попало к более понимающему цели и задачи своего учреждения Федору Михайловичу Шупейко. Он не стал вдаваться в подробности и свел весь допрос всего к двум предложениям: «Вопрос: Подтверждаете ли Вы себя виновным по существу предъявленного Вам обвинения?

Ответ: Да, признаю себя виновным в том что я был участником кулацкой группы и проводил среди населения антисоветскую агитацию. Показания свои по этому вопросу подтверждаю». После такого упрощенного допроса 14 сентября дело вновь отправилось на Тройку.

По словам секретаря Тройки Гагарина заседание Тройки происходило так: «Дела Тройка рассматривала заочно, свои решения выносила на основании сведений об обвиняемом, внесенных в повестку. В повестку же вносили сведения очень краткие, а именно: установочные данные о личности (фамилия, имя, отчество, год и место рождения, сведения о судимостях и приводах, и краткое содержание обвинения или указание на то, что обвиняемый является социально опасным элементом). Первым о мере наказания высказывался председатель тройки, а остальные члены или соглашались с ним, или высказывали свою точку зрения. Если были другие предложения, то тогда обращались к материалам дела. При таком рассмотрении дел судьба обвиняемого во многом зависела от добросовестности лиц, подготавливающих дело на Тройку».

15 сентября 1937 года Тройка вынесла приговоры: Марфина Г. А. и Князева А. В. – расстрелять, Марфина И. А., Макеева А. Е., Спирина Д. Я., Шпагина П. Н., Бубнова Д. С. заключить в исправтрудлагерь сроком на десять лет, Князева П. Ф. заключить в исправтрудлагерь сроком на восемь лет.

Гаврилу Алексеевича Марфина и Александра Васильевича Князева расстреляли на следующий день - 16 сентября. В тот день на Бутовском полигоне было расстреляно 219 человек. Согласно справке МБ РФ от 6 апреля 1993 года захоронения расстрелянных в Бутово производились в траншеях, вырытых экскаватором. Некоторые сведения о процедуре расстрела в Бутове можно почерпнуть из показаний работников полигона Викторова С. С., Шинина С. А: «Расстрел производился специальной группой. Осужденных доставляли к месту исполнения приговоров в машинах по 40-50 человек, некоторые из них доставлялись в майках и трусах. Ежедневно, а иногда через день расстреливалось по 200-300, а иногда и по 400 человек». Из показаний Чеснокова С. Ф: «Мне известно еще то, что были сделаны специальные автомашины для доставки к месту расстрела осужденных. Эти машины были оборудованы специальными заглушками, при помощи которых можно было пускать газ в кузов машин. Это было сделано для обеспечения безопасности при доставке осужденных к месту расстрела, т.е. на случай возникновения бунта в машине. Применялось ли это средство для усмирения осужденных мне не известно». Авторство этого изобретения приписывалось начальнику АХО НКВД по Московской области Исаю Бергу. Однако доказать этого не удалось, как и само существование подобных машин, так как самого Берга расстреляли еще в 1939 году. Однако, упоминание о существовании таких машин в Иванове встречается в «Записках чекиста» Михаила Шрейдера: «Когда закрытая автомашина прибыла к месту расстрела, всех осужденных вытаскивали из машин чуть ли не в бессознательном состоянии. По дороге они были одурманены и почти отравлены выхлопными газами, специально отведенными по спецпроводу в закрытый кузов грузовика».

Остальных проходящих по делу этапировали в лагерь. Долгое время я пытался найти хоть какие-либо сведения о месте и дате смерти. На обороте протоколов заседания тройки значилась «ст. Лоухи ББК», но никаких сведений с Белбалтлага получить не удалось. Из бесед с родственниками проходящих по этому делу всплыло, что Дмитрий Семенович Бубнов писал письма из лагерей Коми АССР.

Мне удалось связаться с председателем правления Республиканского благотворительного общественного фонда жертв политических репрессий «Покаяние» Рогачевым Михаилом Борисовичем. Благодаря его помощи, теперь известен конец этой истории.

Князев Петр Федорович 30 сентября 1937 года прибыл в Котласский пересыльно-перевалочный пункт, этапное отделение. С 06 октября 1937 года находился в Ухтпечлаге НКВД, Усть-Вымское подразделение.

02 января 1938 года поступил на лечение в «Инвалидный городок», стационар лагерпункта /л-п №15/, 06 января 1938 года в 2 часа 40 минут умер. Причина смерти: декомпенсированный порок сердца, истощение /акт о смерти №6/. Место захоронения не указано. Скорее всего Инвалидный городок находился при Больничном городке («го­родками» в лагерях называли только центральные больницы) в ЛП Весляна (пос. Чернореченский). В Чернореченском известны места, где хоронили заключенных. Но точное место захоронения конкретного умершего установить невозможно заключенных хоронили в братских могилах без опознавательных знаков.

Спирин Дмитрий Яковлевич, прибыл в Устьвымлаг московским этапом 06.10.1937. Умер 25.12.1937. Скорее всего он скончался еще на пересылке (предположительно в д. Вогваздино, там была самая большая пересылка, откуда этапы шли в Вожаель и Ухту), и на него даже дело не завели.

Макеев Андрей Егорович, прибыл в Устьвымлаг через Котласский пересыльный пункт 30.09.1937. Умер 27.01.1938. Место смерти не указано.

Бубнов Дмитрий Семенович, прибыл в Устьвымлаг 06.10.1937 московским этапом через Котласский пересыльный пункт. Но уже 06.03.1938 выбыл из Устьвымлага в Ухтпечлаг, откуда был переведен в Севжелдорлаг. Лагпункты в деле не указаны, но можно предположить, что его перевели совсем недалеко. Устьвымлаг (Вожаель) и Севжелдорлаг (Княжпогост, ныне Емва) находились в одном районе – Усть-Вымском (позднее разделен на два –Усть-Вымский и Княжпогостский). Скорее всего, он находился в Княжпогосте на строительстве железной дороги. Когда он прибыл, это было 5 железнодорожное отделение Ухтпечлага. В 1938 году Ухтпечлаг был разделен на 4 лагеря, в числе которых был и Севжелдорлаг. Так что на самом деле Бубнов никуда не переходил. Просто название лагеря сменилось. Бубнов скончался в Севжелдорлаге 24.11.1942. Место смерти и захоронения в деле не указаны (акта о погребении вообще нет).

О Марфине и Шпагине информации нет.

Поделитесь с друзьями