Скончался Василий Иванович Безруков, человек добрый, любознательный, проживший долгую, тяжелую, но счастливую жизнь. До последнего дня он оставался человеком очень общительным, готовым поделиться всем своим житейским опытом, накопленными знаниями, со всеми, кто заходил "на огонек" его домашнего музея. Его воспоминания, часть которых мы уже публиковали на сайте, привлекают внимание своим хорошим русским языком, а, самое главное - все что он говорил или писал проникнуто искренней любовью к своим близким, к соседям, к своим многочисленным сотоварищам "по жизни", к Родине...
Сполохи из детства
Воспоминания
Василий Безруков, житель деревни Черепково Аксёно-Бутырского сельского поселения
Чем старше я становлюсь, тем ярче всплывают в памяти картинки из далёкого детства, такие сполохи-зарницы, то есть события, которые не вытравила последующая жизнь. И вот на девятом десятке лет я решил изложить свои воспоминания на бумаге, надеясь, что кому-то это будет интересно прочитать.
Первое, что всплывает в памяти – я сижу на ночном горшке и, сделав своё дело, упираясь пятками, передвигаюсь на нём по деревянному некрашеному полу в передней комнате и жду, когда мать, занятая разговором с соседкой, заберёт горшок из-под меня.
Следующая картинка из детства – мать и я в церкви. Она держит меня на руках и смотрит на священника, который ведёт службу, а я верчу головой и замечаю мужика, который, стоя сзади в нескольких шагах от нас, улыбаясь в усы, смотрит на меня. Потом он подошёл к нам, и мы отошли в сторону. Взрослые стали о чём-то говорить, посматривая на меня. Я не знал, что это мой отец, вынужденный после побега из ссылки скрываться, живя по чужому паспорту (в 1932 году его раскулачили и после Бутырки сослали в Вологодскую область). В церкви (это было в Никольском) родители назначали свидания во время службы, хотя и это было опасно, ведь там случайно могли оказаться знакомые, которые узнали бы отца.
Потом пришла война. Осенью 1941 года, когда враг подошёл к Москве, на крыше нашего дома установили зенитный пулемёт, из которого зенитчицы ночью вели огонь по немецким самолётам, попадавшим в перекрестие лучей прожекторов, установленных у оборонных заводов «Электроугли» и «Акрихин». И я, пятилетний пацан, засыпал на русской печке под грохот пулемётных очередей и стук по железной крыше от стрелянных гильз.
На этой печке прошло моё детство. Её топили дровами и самодельными брикетами из торфа («торфинами»), на заготовку которых уходило всё лето. Я ходил «делать торф» за 3 километра от дома на болото с семи лет (ещё до школы).
В русской печке варили еду в чугунах, пекли караваи хлеба.
В моём музее «Забытая старина» сохранилась лопата для «садки» хлеба. В праздники в противнях пекли пироги, стояли чугуны с тёплой водой, чтобы зимой скотину поить и посуду помыть. В детстве я мылся в этой печке. Там же у горячей печки, раздевшись, давили вшей и гнид, которые в военные годы развелось множество. С блохами было сложнее, больно они прыткие.
Про военное детство тяжело рассказывать – было всё и холод, и голод. Частично я описал это в своей книге «Открытая ладонь». Так, зимой 1944 года мне, первоклашке, пришлось ходить с матерью из Черепково под Тимохово на лесозаготовки, отрабатывая трудовую повинность.
Война войной, а мы, дети, жили своей жизнью. Ребят в деревне было много, мы и дружили, и дрались, почти у всех были прозвища – Пушкин, Косой, Бобрик, Рыжий, Чапа, Гаврош, Валет. Было и у меня прозвище – Ленин, не знаю почему.
Как-то утром вместо того, чтобы съесть кусок хлеба дома за завтраком, я выскочил с ним на улицу. «Косой» (Колька Милов), увидев хлеб, стал орать: «Дай хлеба, дай хлеба!» Естественно, я ему ответил отказом, ведь это был мой завтрак. Тогда он стал орать: «Ленин – обжора, Ленин – обжора!» Обидевшись на такое обзывание, свободной рукой я стал его колотить. В это время мимо нас проходила женщина из другой деревни и спросила: за что я его бью? Я ответил: «Вы слышите, как он Ленина обзывает». Посмотрела она на нас, и молча пошла дальше, а я разделил остаток хлеба, кусок дал Кольке, и мы стали играть.
Когда пришла Победа, в деревне все радовались, кричали, обнимались. Я решил, что такой день надо отметить, взял уголёк и на кирпичном цоколе дома написал: «9 мая 1945 г.». В этом году я заканчивал 1-ый класс.
Моя мать в это время работала весовщицей на станции Кудиново. Поскольку она была грамотная и хорошо считала, её иногда просили ночью подменить кассира в билетной кассе. Поскольку дом в деревне стоял пустой, несколько ночей в этой кассе с ней провёл и я (бабушка умерла, отец жил в общежитии в Москве, работая кочегаром, брат служил в армии). Рано утром я уходил из кассы и шёл домой, и, если были занятия, шёл в школу, если был выходной – залезал на печку.
В один из послевоенных солнечных дней я находился на станции Кудиново (видимо, приходил к матери) и стал свидетелем сцены, которая впечаталась в мою память на всю жизнь. Пришёл поезд на Москву (тогда поезда ходили паровые). На территории станции было много народа, затем поезд тронулся, а на крыше последнего вагона стояли трое ребят – один с гармошкой в центре, а двое – по бокам, и все трое пели песню «Прощайте, скалистые горы». Весь народ на станции слушал и смотрел на них, как заворожённый. Я им позавидовал: «Какие смелые ребята». Интересно как сложилась их судьба.
Жилось трудно, и чтобы заработать немного деньжат, мы с матерью возили в Ногинск «полку», набитую в мешки. «Полка» – это сорная трава, которую выпалывали в своих огородах и на колхозных полях, сушили и кормили зимой коз. Трава в лугах была колхозная и за покос судили. «Полку» сушили с запасом, чтобы и своей козе хватило, и немного на продажу. Мы возили её городским жителям, которые держали коз в своих сараях. Время было такое.
Набив полные мешки и зашнуровав их, обвязывали верёвкой, чтобы, взвалив на спину, их можно было нести 3 километра от Черепково до станции Кудиново. Мне тогда было 11 лет, я учился в 3 классе. Мешки были не столько тяжёлые, сколько громоздкие, и меня от сильного ветра сдувало. Мешки везли на переходных площадках между вагонами. Приехав в Ногинск, несли мешки по известному адресу, где хозяйка козы вытряхивала в сарае «полку» из мешков и расплачивалась с нами.
Однажды случилась оказия, и мы заняли место на переходной площадке. А на станции Фрязево набилось столько народа в вагоны и тамбуры, что пассажиры даже стояли на переходных площадках на наших мешках. В Ногинск мы привезли уже не полные мешки, а по половине трухи, чем хозяйка козы была очень недовольна. Деньги она нам всё-таки заплатила.
После войны у станции Кудиново начали строить завод «Керамблоки». Рабочих на стройку привозили из соседних областей и расселяли их по близлежащим деревням. У нас тоже жили четыре девушки из Рязанской области. До сих пор помню их имена – Клава, Наташа, Таисия и Маша. Они прожили у нас зиму и лето, а потом съехали в общежитие. Маше нравился мой брат Николай, который приезжал из армии в увольнение из Москвы. Она хотела выйти за него замуж, но у них что-то не сложилось.
Когда отца в 1948 году арестовали за проживание по чужому паспорту, и он сидел в Ногинской тюрьме, я возил ему передачи. Мне тогда было 12 лет, я учился в 4-ом классе. Найдя тюрьму и комнату, где принимали передачи, я увидел там несколько женщин с сумками, но не догадался спросить: кто последний? Открыли окошко и стали принимать передачи, а я всё стоял у стенки. Все, видимо, думали, что я с кем-то пришёл. Узнав, что я тоже с передачей, меня пропустили к окошку. Когда отец по амнистии вышел из тюрьмы (ему дали 1,5 года), то рассказывал, что когда ему принесли передачу, спросили у него:
– Ты знаешь, кто привёз тебе харч?
– Нет, наверное, жена.
– Нет, твой сынок.
После освобождения ему не разрешили жить дома – 58 статья Уголовного кодекса – значит 101-й километр! Пришлось ему ехать в Петушки. Там он устроился кочегаром в заводскую котельную.
В день его 45-летия 17 февраля 1949 года мою мать во время работы на железной дороге сшибло поездом. Ей отрезало правую ступню (пятка осталась) и правую руку по локоть. Всю зиму она пролежала в больнице. Вернулась домой, когда уже растаял снег. А я всю зиму прожил в пустой, тёмной избе (света в деревне не было), топил русскую печь, кормил, поил, доил козу и ходил в школу. Мне тогда шёл тринадцатый год, и я учился в 5-ом классе.
Когда мать весной вернулась домой, к ней приходила медсестра из местных и делала перевязки, потому что раны кровоточили. Бинты использовались несколько раз. После стирки и сушки я их снова сворачивал для следующей перевязки.
Потом эта медсестра вышла замуж за моего брата. Она была дочерью того, кто раскулачивал отца. Отец был середняком, но он отказался вступать в колхоз, за что и был наказан.
После окончания семи классов в 1951 году я поступил в Кудиновский машиностроительный техникум.
В 1953 году после смерти Сталина отцу, Кошёлкину Фёдору Алексеевичу, разрешили вернуться в родной дом. Он предложил мне, своему сыну, усыновить меня. Ведь у меня, Безрукова Василия Ивановича, родившегося в 1936 году, в свидетельстве о рождении был указан вымышленный отец, так как родной отец в это время скрывался. От всего пережитого в это время я сильно заикался и подумал, что произносить слова «Кошёлкин» и «Фёдорович» мне будет труднее, чем «Безруков» и «Иванович», и я отказался от предложения отца. Он не стал настаивать. До сих пор не знаю, правильно ли я поступил. С одной стороны, во время проверок через первый отдел при устройстве на работу, связанной с секретностью, я мог бы не пройти, ведь раскулаченный считался врагом народа, а я был его сыном. С другой стороны, в Советское время возникли трудности с дарением дома мне отцом, так как я юридически оказался чужим человеком.
Вот такой бывает жизнь во всех её многообразных проявлениях, и сполохи из детства, которые, даже через 80 лет всплывают в памяти, не дают мне уснуть по ночам.
Поделитесь с друзьями