Скальпель и автомат
Т.В.Сверчкова
Т.В.Сверчкова. Скальпель и автомат. Ногинск, 1995.
Внукам и правнукам нашим
из поколения в поколение
Немало книг написано о Великой Отечественной войне. Но прочтите еще одну, вот эту. Прочтите и передайте как эстафету другим.
У войны не женское лицо. Но пришлось четыре мучительных года переносить ее тяготы женщинам, вставшим плечом к плечу рядом с мужчинами на защиту своей Родины, своего дома. Медики, зенитчицы, связистки, водители, разведчицы... Порой их лица были суровы, гневны, растеряны, скорбны. Но и тогда они были прекрасны от внутреннего света, который несла в себе каждая.
Книга, которую вы держите в руках, родилась из фронтовых дневников через много лет после войны. Их автор Тамара Владимировна Сверчкова (в девичестве Корсакова), фельдшер, в составе нескольких госпиталей прошла по военным дорогам от Ногинска до Берлина. Ее правдивый рассказ о том, как женщинам и мужчинам, людям самой гуманной профессии, приходилось участвовать в битве за жизнь человека и в битве с врагом.
В работе над книгой Тамаре Владимировне помогли дополнения, сделанные фронтовыми подругами, ногинчанками Любовью Дорофеевной Демидовой (по мужу Филоновой) и Валентиной Александровной Смирновой.
Издание книги стало возможным при содействии Ногинской администрации, горвоенкомата, совета ветеранов войны, труда, Вооруженных Сил и правоохранительных органов
г.Ногинск 1995 г .
Глава I . Госпиталь в Ногинске
Около военкомата день и ночь гудит толпа добровольцев. Одни уходят, другие приходят. Шумят, спорят, доказывают. Каждый комсомолец хочет первым попасть на прием к военкому Сергееву и добиться отправки на фронт. Но счастливчиков немного. Ответ всем один - придет время, обязательно вызовем.
Лихо пробивали в толпе дорогу, вызванные повесткой. Они смело покрикивали на ожидающих сверстников, чувствуя свое превосходство. Им завидовали. Молодежь рвалась на защиту Отечества. Так мы были воспитаны. Даже пожилые, бывалые солдаты наказывали дежурному - не забудьте, вызывайте в первую очередь - и шли на работу, готовить себе замену.
Предприятия перестраивались на ходу. После выступления Молотова, получив распоряжение, начальник железнодорожной станции Борис Николаевич Лавров умело и быстро привел узел в боевую готовность. Мобилизовал всех работников, сформировал хорошо обученные команды: санитарную, химзащиты, охранно-восстановительную, пожарную.
Почти не смыкал глаз политрук Глиберман. Нужно было подбадривать людей, объяснять обстановку, рассеивать панические слухи и настроения. И это в условиях, когда Информбюро сообщало о кровопролитных боях и сдаче врагу многих населенных пунктов. Фашисты рвались к Москве.
Нам, молодым, казалось, что наше место только на фронте. Там, защищая Родину, своими телами прикрывают страну от врага, падают, прошитые автоматной очередью, бойцы - наши одноклассники, друзья, родные. Где прошли фашисты, рассказывали первые раненые, там пожарища, разруха, смерть. Там и только там нужны наша помощь, наши медицинские знания, а в городе справятся и пожилые врачи.
...К военкомату я пришла рано утром, чтобы узнать обо всем еще до начала работы. У дверей одноэтажного деревянного домика бурлил людской водоворот. Как же пробиться к дежурному? Из толпы вынырнул вихрастый паренек. Тронув его за рукав, я просила: «Ну, как там?» Сияя синими глазами, счастливчик радостно сказал: «Зачислили!» И, размахивая руками, заспешил дальше. А мне, видно, сегодня не попасть. Хорошо бы доложить, что уже была на финской войне, принимала присягу. Ладно, отпрошусь завтра с работы на весь день, а сейчас пора идти на дежурство. Постояла еще несколько минут под старой развесистой липой, посмотрела грустно на большие окна, где решалась военная судьба ногинчан.
Ни завтра, ни целую неделю с работы не отпускали. А потом, неожиданно, принесли повестку - явиться в здание школы имени Тимирязева (ныне - педучилище). 3 августа 1941 года в назначенный час я пришла туда. Суетились мобилизованные. Первым увидела капитана Максимова, к нему и обратилась с вопросом. Он направил меня с докладом к начальнику госпиталя. Майор Калитиевский сидел за столом в кабинете. Вспомнив, как нас обучали в финскую кампанию, выпрямилась и отрапортовала, чеканя слова: «Товарищ майор, прибыла по повестке в вверенный Вам госпиталь». И подала документы...
Вскоре школьные классы превратились в госпитальные палаты с койками, заправленными белоснежными простынями. Горожане постоянно приносили постельные принадлежности, книги, журналы, цветы, подарки раненым.
В это время красный уголок железнодорожной станции переоборудовали для приема тяжелораненых. А вокзальную площадь и сам вокзал приспособили для легкораненых.
И вот прибыл эшелон. Начальник госпиталя Калитиевский и начальник станции Лавров предусмотрели все. Составители поездов Хрусталев и Куракин отцепили вагоны с тяжелоранеными напротив красного уголка, а вагоны с легкоранеными машинист поставил у вокзала. Началась выгрузка. Город бережно принимал окровавленных защитников. Раненых постепенно отвозили в госпиталь на повозках (лошадей дали воинские части) и на машинах. Каждый старался добрым словом скрасить их положение. Горячий чай фыркал в чайниках. Военком Сергеев, с целой свитой, подходил к раненым, беседовал о доме, о фронтовых делах. В ответ слышал, что заняты родные места немцами, всюду пожарища, расстрелы, угон в рабство. В этом эшелоне прибыл в тяжелом состоянии, с заражением крови, молоденький летчик Володя. Он рассказывал, как в первые часы войны, на рассвете, в пограничном районе бежал он с друзьями по тревоге к самолетам - скорее в бой! Никак не могли понять, почему не заводятся боевые машины? Оказалось, вместо бензина во все самолеты была залита вода. Горючего нигде не нашли. А немцы наседали. Ураганный огонь изо всех средств. Летчики отступали, отстреливаясь из пистолетов. Неравный бой... Весь израненный, Володя потерял силы. Его подобрали и отправили в эшелоне. Сколько горечи было в его словах, сколько боли, что не мог отомстить за смерть товарищей, за пропавшие ни за грош самолеты! Приходили доноры с предприятий, старшеклассники - предлагали свою кровь. Медики не жалели сил, буквально валились с ног, чтобы спасти молодого летчика, но все старания оказались бесполезными, он умер. Эта первая смерть в госпитале запомнилась мне навсегда.
Во время воздушных тревог мы уводили легкораненых в парк, а тяжелораненых санитары уносили и укрывали в траншеях, вырытых у госпиталя. Там и сидели до отбоя. Эти сборы и хождения выматывали силы и у раненых, и у нас.
В это время по приказу командования Московского военного округа в помещении школы №14 сформировался полевой военный госпиталь №2926. С 1943 года он стал называться армейским полевым госпиталем для легкораненых. На его комплектование направлялись врачи и медсестры Глуховской, Ногинской и Истомкинской больниц, выпускники Ногинского медучилища, девушки из разных организаций города. Они приходили по направлению горкома комсомола, было им по 17-18 лет. Прибыла массажист А.К.Аккуратнова из Глухова - физкультурница и Люба Демидова с врачом Веденским из Истомкино, принимали мобилизованную молодежь.
Госпиталь формировался в таком составе: командование, штаб, административно-хозяйственное отделение, три хирургических отделения, приемный пункт, санпропускник, аптека, лаборатория, хозяйственный взвод. Транспорт состоял из десятка конных повозок. В каждом медотделении - два-три врача и 12-16 человек среднего медицинского персонала. Отделения возглавили опытные врачи: И.Р.Масич, А.Н.Дружинина, В.Н.Неронова и другие. Приемным отделением руководил фельдшер Алеша Пригода, лабораторией - Н.К.Беляева, старшие медицинские сестры, фельдшеры А.И.Ухолкина, Л.К.Мухамедзанова, Кривенышева, А.К.Аккуратнова - массажист. В группу медицинских сестер входили: Л.Д.Демидова, З.Лизокурова, И.Савватеева, К.Ильина, М.Богаева, Т.Корсакова, О.Виноградова, Р.Белякова, М.Грачева, А.Кузнецова, Л.Никитенко, Т.Ф.Тимофеева, Алла Лебедева, Тоня Артюхова.
Первым начальником госпиталя был назначен врач Глуховской больницы, военврач II ранга Н.И.Глебин, комиссаром - Андрей Чекалев. С первых дней велись напряженная работа и учеба. Сколачивались подразделения, изучались военно-медицинское дело, Уставы Красной армии, личное оружие и средства противохимической защиты. Мы занимались строевой подготовкой, учились стрелять, большое время отводилось партийно-политической подготовке. Жадно слушали оперативные сводки - болело сердце за неудачи наших войск на фронтах.
На всех этажах школьного здания были оборудованы операционные комнаты, палаты для раненых, перевязочные, другие необходимые помещения. Формирование госпиталя завершилось в сентябре 1941 года. Первые раненые поступили из-под Смоленска и Вязьмы, где шли ожесточенные бои. Пошла круглосуточная напряженная работа.
В это время нас, несколько человек из медперсонала, перевели из школы имени Тимирязева (госпиталь 1871) в школу №14 (госпиталь 2926). Там я встретилась с Олей Виноградовой, она тоже призывалась медсестрой. Тихая и медлительная, малоразговорчивая, чуть повыше меня. У обеих довольно длинные черные косы. Надев шинели, мы приобрели довольно боевой вид. Иногда поддразнивали одна другую, но дружили крепко. Характеры наши были противоположны, и мы как бы дополняли друг друга.
Утром встречались на пятиминутке. Начальник госпиталя говорил о задачах персонала, комиссар читал сводки Информбюро. Намечался краткий план работы на день, заслушивался доклад дежурного по части. Потом бежали в отделения к раненым, умывали, кормили, готовили к врачебному обходу. Дежурная сестра записывала назначения. Санитарка приводила по одному раненому, сажала на стул. Доктор Варвара Николаевна Неронова долго и тщательно выслушивала легкие и сердце, раненым и больным это нравилось. Часто просила доктора Августу Николаевну Дружинину посмотреть плохо зарастающую рану. Других направляла в лабораторию к Н.К.Беляевой, в физтерапевтический кабинет к Любе Демидовой.
Проводив последнего раненого из перевязочной, я убираю медикаменты, кипячу инструменты, прячу их в шкаф. Санитарка чистит тазики и полы раствором лизола или сулемы. Варвара Николаевна пишет истории болезни, затем моет руки, и мы идем обедать. Раненые уже поели и отдыхают. Около двух часов дня санитарка или Лида Перекалова приносят простиранные бинты, и раненые скатывают их, укладывают в наволочку. Темнеет быстро. Маскировочной бумагой завешиваем окна, дежурный выходит на улицу и проверяет светомаскировку. Принесли чай, позвякивают ложки в стаканах. Отхлебнув горячего чайку, раненый качает как дитя забинтованную руку и наговаривает письмо. Сестра терпеливо отписывает поклоны и приветы всей родне и всем знакомым. С завистью слушают солдаты, у кого родные места под немцем и писать некуда, кому весточки не ждать. В углу у столика читают газеты и книги, у окна четверо читают вслух письмо из дома. Высокая, подтянутая фигура политрука Чекалева появляется в дверях: «Кто желает посмотреть концерт школьной самодеятельности, прошу вниз!» Начинается шум. Раненые постепенно уходят с Любой Демидовой, комсоргом госпиталя во второе отделение. Хромающим помогают спуститься по лестнице. Санитарки протирают пол. Старшая сестра Оля Виноградова выписывает медикаменты на завтра. До ужина школьники развлекают раненых. А после ужина объявляют кино.
Но часто в привычный распорядок врывались воздушные тревоги, вой сирены. Раненых увозили в земляные укрытия, тяжелых прямо на кроватях несли в подвал. Позже некоторые раненые при звуках сирены ложились на свои кровати, и никакие уговоры не помогали отправить их в убежище. Скорбно слушали суровую сводку Информбюро. Фашисты занимали город за городом, отрезая дороги к Москве. Мы уже были на казарменном положении, начальство - в военной форме. Московско-Курскую железную дорогу объявили фронтовой. Эшелоны с ранеными подавались прямо к госпиталю. Начальник станции приказал железнодорожникам перейти на казарменное положение. Обстановка обострилась, фашисты сели под Москвой почти на все железные дороги. И только в сторону Горького и обратно, беспрерывно грохоча, шли поезда, сопровождаемые немецкими «мессерами», не жалеющими бомб.
В то время формирование поездов было возложено на Ногинскую станцию. Несмотря на слабое путевое развитие, стеснявшее оперативную работу, железнодорожники успешно справлялись со своей задачей, регулярно снабжали фронт, быстро формировали эшелоны. А в небе часто выли самолеты врага. Машинисты по сменам Логинов, Строилов, Воронин, А.Лаптев и Ульянов водили составы строго по графику, без аварий. Предзимье бушевало лютое, приходилось бороться со снежными заносами. Колхозники, рабочие, школьники, закутанные в платки, в шубах и валенках, убирали снег лопатами, а он валил и валил, занося пути, сплошным покрывалом укутывая землю. Эшелоны двигались с трудом. Дорожный мастер Циляпин руководил стрелочниками, работали они четко и аккуратно. (Потом последуют награды - за отличную работу осенью и зимой 1941 года все работники железнодорожной станции получат наркомовскую премию).
Как-то в стылый день начальник станции Лавров проводил планерку. Вдруг стены красного уголка потряс взрыв. Все кинулись к двери, высыпали на улицу.
- Борис Николаевич! Что там? - спрашивает кто-то испуганно.
- Успокойтесь! Ложная тревога, ничего страшного!
А у пункта просмотра - половина разбитого вагона, вокруг щепки. В морозном небе, невысоко, кружит наш У-2 со звездами. Хорошо, что стрелки без команды комвзвода Остроумова не прочесали облака. А то плохо пришлось бы ротозею-летчику, который «обронил» авиабомбу.
Фашисты напирают. Близость фронта, частые воздушные тревоги, маскировки, слухи. Семьи с детьми изъявили желание уехать в тыл. Они ходят к военкому Сергееву и к начальнику станции Лаврову, создают беспорядки, мешают работать. И вот эвакуируют завод и всех желающих в Кемерово. Люди успокоились, но не надолго. Полз в народе слух, что в ночном и вечернем небе появляются огненные шары - якобы это спускаются вражеские парашютисты-десантники. И снова смута. Штаб ПВО, горком партии, охранно-восстановительные команды станции и предприятий мобилизовали и расставили разведкоманды. Проверкой никаких диверсантов в пригороде не обнаружено. Слухи прекратились. Но как-то в метель у радиоцентра был сбит немецкий самолет. Экипаж выбросился на парашютах, его обнаружили. На машине доставили в красный уголок станции. При обыске у задержанных нашли маршрутную карту. Ногинск и Электросталь были помечены красным крестом - значит, уничтожены. Им сказали, что ни один дом не пострадал от фашистских бомб. Пошли вести из-под Москвы: горят немецкие танки, сбиваются самолеты, гитлеровцы сдаются в плен. Радовали такие сообщения, народ не верил больше в непобедимость фашистов.
А раненые прибывают, отделения забиты, требуется рентген. В городских складах запасной установки нет. Начальник госпиталя направил врача А.Н.Дружинину в Москву, в облздравотдел. Долго доказывала она, пока один бюрократ не крикнул: «Вон отсюда!» «Не уйду!» - вспылила Дружинина и все-таки добилась разрешения взять рентгенустановку в Мытищах.
...Начальник отделения врач В.Н.Неронова велела старшей сестре Оле Виноградовой поставить у окна еще одну кровать. Обойдя всех раненых, выслушала жалобы и снова подошла к больному. Комиссия освободила его от военной обязанности по болезни сердца - осложнение после тифа. Но это его не радовало. Он ходил печальный, вялый. Иногда долго писал и рвал на клочки. Заметив его подавленное состояние, Варвара Николаевна заговорила: - Вы едете домой, разве это плохо? Грустите, хмурый, ни с кем словом не обмолвитесь. Ваша болезнь не так уж опасна, радоваться надо, что все так хорошо идет!
- Доктор, милый! Ничего-то Вы не знаете! У меня дома жена, красивая... Да вот посмотрите!
Он вытащил из бумажника фотографию. С нее смотрело миловидное лицо с большими глазами, женщина кокетливо повернула головку, показывая красивую шею и небрежно свисающие кудряшки.
- Как хороша! - невольно вырвалось у обступивших раненых. А он, убирая фотокарточку, с болью сказал:
- Я никогда не болел, очень любил ее. Как она теперь посмотрит на меня? - грустно улыбнулся больной.
- Да что Вы! Такая красавица-жена! Все будет хорошо! Напишите ей сначала, подготовьте. Пока лечитесь в госпитале, получите ответ, и все сомнения отпадут. Не может такая красавица быть жестокой и не понять! - утешали все.
Выздоравливающие помогли сочинить трогательное, чуточку неправдоподобное письмо и послали той женщине. В нем говорилось, что отняли ногу, которую в бою за Родину раздробило разрывной пулей.
Прошло немало дней. Все уже забыли о письме. Больной успокоился, выглядел хорошо. Видимо, его поддерживала надежда. Только сердце по-прежнему больно сжималось, когда раненым приходили письма, полные любви и нежности. Их передавали друг другу, читали вслух. «Ничего, родной, что нет правой руки, нет глаза, возвращайся, дорогой, скорее, дети ждут тебя не дождутся, и все мы, родня, знакомые, соседи рады, что ты живой остался! Ждем тебя, дорогой!» Таких писем было много.
Однажды наш больной не пошел обедать. Лежал на кровати, закрыв голову одеялом, на вопросы не отвечал. Повара Логвиненко и Биткин обед ему принесли в палату, но он к нему так и не притронулся. При обходе дежурная сестра доложила врачу, что больной ничего не ел, состояние его ухудшилось. Они подсели к нему.
- Давайте сердечко послушаем! Диета надоела?
Отвернув одеяло с головы, врач Неронова увидела постаревшее вдруг лицо с потухшими глазами. Как он изменился! Больной молча подал скомканный лист бумаги - письмо от жены. Всего несколько строк и четко выведено: «Лучше иди в инвалидный дом». Никто не ожидал такого ответа. Утешали теперь все, как могли. Раненые разнесли эту весть по палатам. Сердца их кипели ненавистью, глаза сверкали гневом от обиды за товарища, то и дело слышалось: «Давить мало таких гадин!» Были и другие нелестные замечания. К больному подходили врачи, начальник госпиталя, комиссар. Раненые окружили своего товарища теплой заботой. Через военкомат добились для него посильной работы. Лечение закончилось, он уехал в родной город. Потом прислал письмо. Писал, как доехал, как сердечно встретили, благодарил за все Варвару Николаевну и весь персонал. Сообщал, что устроился работать в горвоенкомате, обещали дать комнату, чувствует себя хорошо, а главное - нужным людям. А мне долго не давала покоя мысль о женщине, которая предала мужа, защитника Родины. Что же для нее в жизни дорого? - думала я. Ведь муж, родной человек, жив, и это главное. Почему она такая? Как радостно встречают другие жены и невесты раненых, которые лечились в госпитале. Не жалея сил и времени, они приезжали из самого далека, чтобы увидать, обнять дорогого сердцу человека. И еще лучше относились к нему, если он стал калекой.
Вот наша медсестра Клава Силаева с Мартовского переулка, очень милая и добрая. День и ночь ухаживает за самыми тяжелыми ранеными. Вот лежит Виктор Маланин, без ноги. Он честно защищал Родину, близкие под немцем. Температура у него высокая, светлые волосы слипаются от пота, он мечется в бреду, зовет своих товарищей. Ласково гладит ему волосы Клава, холодным мокрым полотенцем вытирает лоб и шею, что-то нежно шепчет. Виктор приходит в себя: «В госпитале? Без ноги? Куда же я теперь, кому нужен? Лучше бы совсем остаться там». Клава успокаивает, рассказывает разные случаи. «А ты бы за меня пошла? За безногого, за больного?» Клава смеется, розовеют на щеках ямочки. «Конечно, пошла бы! Выздоравливай быстрее, а там увидим».
Вот что значит вовремя сказанное ласковое слово! Виктор пошел на поправку, потом научился ходить на костылях. Настал день выписки, ехать было некуда, Клава ему очень нравилась. Познакомился с ее родней. Расписались. Родился сын Миша.
Маленькими ножками топочет по полу - радостный, чистенький. Виктор освоил сапожное ремесло и в те тяжелые годы выручал нас обувью. До сих пор помню его золотые руки.
Какие же встречались разные люди, какие разные подходы надо было искать к их сердцам!
Вскоре страшная трагедия постигла госпиталь. Положили на запасную койку у окна бойца с эпилепсией, которую вдобавок обострила контузия. Припадки были сильные. В таком состоянии он вел себя буйно, покушался на свою жизнь, пугая раненых и сестер. Несколько дней держал всех в напряжении, а затем к нему прикрепили бойца. Боец неотлучно находился возле больного, но как-то отошел всего на несколько минут. Воспользовавшись этим, больной распахнул окно и, не понимая, что делает, выпрыгнул с четвертого этажа. Никто не успел и с места сдвинуться. А он уже лежал, раскинувшись, внизу. Несчастный был еще жив. Сбежался персонал, положили его на носилки и отнесли в операционную. Врач А.Н.Дружинина пригласила врачей на консилиум. Диагноз оказался длинным и жутким: перелом обоих бедер, плеча, сотрясение мозга, разрывы внутренних органов, множество ушибов. Гипс наложили почти на все тело. Иван Романович Масич взял беднягу в свое отделение, под личный контроль. Смотрю на упакованного в гипс и думаю: как слаба еще медицина в лечении психических заболеваний. Вот кончится война, буду учиться на психиатра. Печальная поднимаюсь по лестнице в свое отделение, на душе неприятно. Как помочь раненому? Жалко - высокая ампутация бедра, родные в Белоруссии, а сам Кочан теперь без ноги. На площадке встретился раненый в плечо. Рука в гипсе, словно в броне грудь, а под лопаткой образовался гнойный мешок от слепого ранения пулей. Он за два-три дня наполняется гноем. Врач Неронова обычно назначает перевязку, освобождаем от гноя, и раненый чувствует себя лучше. А на сегодня перевязка не назначена. Раненый идет за мной, уговаривает: - Сестрица, ты же на финской была, все знаешь, убери гной, совсем тяжело стало! Ну, пожалуйста, век не забуду! Не сплю ведь!
Становится жалко раненого. Действительно, ему тяжело, ночами стонет, лицо бледное, под глазами огромные мешки. Мы с санитаркой идем в перевязочную. «Нагибайся ниже!» Санитарка держит раненого, чтобы не упал, а я марлевой подушечкой сильно глажу от лопатки к плечу и выталкиваю гной в лоток до тех пор, пока раненый, терпя боль, сам не скажет: «Хватит, сестра!» Сажаю его на кушетку. Слышу, дверь в перевязочную скрипнула. Обернулась, заглядывает раненый Рязанцев: «Ага! Раненого давите? А я доктору скажу!» - тянет он. Делаю вид, что не слышу, торопливо забинтовываю плечо. Появилась в двери вторая голова, это раненый Котельников, кричит сердито: «Опять сестру донимаешь? А ну-ка, марш отсюда, не мешай!» Но дверь открылась совсем. Стоя на пороге, подняв руку, раненый декламирует стихи собственного сочинения. Я спешу с перевязкой, бинты ложатся ровными рядами, концы закрепила. Навсегда запомнилось окончание стихотворения: ...и если кто Вас огорчил, его зовут Рязанцев Юрий! Поэт поклонился и закрыл дверь. А мой пациент благодарит: «Спасибо, сестрица, ну и засну же я сейчас! А Вы не обижайтесь, это он такой весельчак!» «Ладно, идите в палату!» - убирая все на место, говорю я. А сама страшно переживаю за самовольную перевязку. Санитарка моет лоток и протирает пол. Чувствую, она довольна перевязкой. Наверное, договорились с раненым раньше. Ох, и хитрюги!
На вечернем обходе Рязанцев строит гримасы, подмигивает, как бы намекая - сейчас все расскажу доктору! После обхода сама сообщила Варваре Николаевне о перевязке без назначения. Разговор вышел длинным и навсегда запомнился мне. Не раз вспоминала ее советы в долгие годы войны.
Не все раненые были так добродушны. Помню, лежал один замкнутый, высокомерный, вечно злой, недовольный, мстительный. Рана на ноге заросла, кость уцелела, доктор назначила корочку смазывать зеленкой, но он требовал забинтовать. Ходить ему давно разрешили. Назначали массаж и физтерапию. Но когда приходила А.К.Аккуратнова, раненый кривил губы: рано еще! Вопрос уже стоял о скорой выписке из госпиталя, а он даже в столовую сам ходить не желал. Врачи объясняли, доказывали, но он только мотал головой. Комиссар госпиталя А.Чикалев по душам разговаривал с ним. Все безуспешно. Посоветовавшись с врачами, комиссар приказал обеды ему в палату не носить. Для нас это облегчение - ведь тяжелых с большой температурой много лежало, всех надо было накормить. На другой день этот раненый долго ждал завтрака и не дождался. А в обед пришел в столовую...
Таких, правда, было очень мало. Обычно раненые спешили вернуться в часть. Все мечтали о скорой победе. Да и мы рвались на фронт, не понимая в полной мере, что это такое - война. Раненые рассказывали смешные или удачные боевые эпизоды, и мы весьма поверхностно представляли военные действия. В палатах было шумно, весело. Только в терапевтической становилось грустно. Мы жалели тихих больных, которые не хотели нас особо беспокоить. Их страдания почти незаметны, они не стонут, не охают, не ругаются. При обострении страшные желудочные боли терзают худого, бледного бойца. Он молча мечется по кровати, пробует успокоить боль грелкой или холодом, но ничто не помогает. Варвара Николаевна назначает атропин. Вечером больной говорит: «Доктор, назначьте еще укол. Как утром сестра сделала, боль тут же утихла». - «Какой укол?» - удивляется Неронова. «Сестрица! Идите сюда!» - зовет она. Дежурная сестра, высокая блондинка, смотрит вопросительно. «Что это Вы утром давали больному?» «Атропин». «Покажите пузырек!» Варвара Николаевна подносит его к самому лицу. «Читайте!» «Атропин, 7 капель на прием», - краснея, говорит сестра. «А Вы что сделали?» У сестры даже уши вспыхнули. Быстро, чуть не плача, она оправдывается: «Честное слово, ничего плохого не будет! Я ему в руку укол сделала!» «Надо научиться читать, - выговаривает доктор, - надо быть внимательной. Под кожу вводят стерильное лекарство, и этикетка другого цвета».
Я переживаю за эту сестру, она мне нравилась - светлые пушистые волосы, голубые глаза. Подумала, что врач доложит на пятиминутке и ее могут наказать. Поэтому часто подходила к больному и каждый раз спрашивала, как рука. Он и рад, и стесняется, что к нему такое внимание. «С рукой-то все хорошо, а вот желудок болит... Страдаю я. Некстати заболел в такой момент, когда солдаты нужны на фронте. Эх, была бы возможность достать молока в части, не заболел бы. Селедка виновата да сухари. Вылечат, наверстаю упущенное, наша часть недалеко, вот письмо получил». Он вынул из-под подушки треугольник. «Ждут меня, привет прислали».
Варвара Николаевна три дня наблюдала за этим больным, нарыва не было, все закончилось благополучно.
Так шли дни - в упорной работе и учебе. Нас перевели на казарменное положение. Теперь мы чувствовали, что война - это серьезное дело.
Степан Тимофеевич Мяснов - отец Розы, сказал, что его скоро призовут в армию. Во время воздушных тревог, отведя всех раненых вниз, я страшно беспокоилась о маме. Она работала в Глухове. Учился брат Вова, был призван брат Виктор. А бабушка и тетя одни дома, старенькие, болезненные. Зная это, меня нередко отпускали домой. Если бегом, то это в трех минутах от госпиталя. А я старалась работать лучше. Раненых, подлежащих скорой выписке, собирали в группы, и начальник госпиталя Глебин назначал сопровождающих из сестер. Уезжали поездом через Подольск - в Тулу. Первая группа раненых, с прихрамывающей сестрой Таней Тимофеевой, отправилась уже давно, но о ней никаких вестей. Собрана другая группа, ее вызвалась сопровождать Оля Виноградова. Студеным утром два десятка раненых вышли из госпиталя с толпой провожающих, за несколько минут дошли до вокзала, сели в вагон. В окна ярко светит холодное солнце. Раненые держатся вместе, курят, разговаривают, обсуждают сводку Информбюро. Под стук колес беседа льется непринужденно: «Вылечусь в Туле, попрошусь в свою часть, ребята у нас хорошие, немчуре крепко досталось, как орехи сбивали! Младший лейтенант говорил, что за эту вылазку представят к награде, мол, дерзнули и под носом у врага отбили обоз, покрошили гадов славно, харч хороший взяли!»
«Не знаю, как где, а у нас ребята - всех лучше. Проситесь к нам. Все обстрелянные, офицеры душевные, не пожалеете», - затянулся боец папиросой и закашлялся. Все рассмеялись. Время в разговорах летит быстро. Вдруг поезд остановился. Вошла проводница, взволнованно сказала: «Выходите, дальше не поедем!» «Почему, начальник?» - вскочил боец в новенькой шинели и, прихрамывая, подошел к ней. «У нас билеты до Тулы!» Проводница нелепо взмахнула руками, посмотрела голубыми, влажными глазами и с болью выдохнула: «Тулу немец берет!»
Все как-то съежились, поугрюмели. Что же делать? Куда девать раненых? Везти обратно? Они устали, голодны. Может быть, примут в Подольском госпитале? И, собрав всех раненых, Оля Виноградова повела их туда. Но в госпиталь раненых не взяли. Временно договорились поместить их в пустой комнате. Долго ходила по кабинетам начальства. Полковник предложил прямо: «Оставайтесь работать у нас, тогда возьмем раненых, персонала у нас не хватает, да и в Ногинск поезда отсюда не ходят». Может, остаться? Раненые промерзли, устали, голодны, еще слабы. А как же там, в моем госпитале? Третий день нет сестры в отделении! «Нет! Я должна вернуться», - взволнованно сказала Оля. «Ох, и упрямая! Ну, ладно! Сдавай своих бедолаг в госпиталь». И дал предписание принять раненых.
Оформление прошло быстро. Простившись, Оля быстро пошла на вокзал. Путь от Подольска на Москву был разрушен. Поезда не ходили. Пришлось идти пешком по шоссе. День на исходе, очень хочется есть. Встречный ветер рвет полы шинели. Беретик то и дело стремится оставить Олину головку и улететь. Колючий снег бьет в лицо, нос и щеки кусает мороз. Стали мерзнуть пальцы на ногах: туфельки-то на среднем каблучке, еще мирного времени, не годятся для такого похода. Скорее бы добраться до Ногинска, до госпиталя! Были бы крылья - взмахнула и полетела. Темно, страшно одной в поле, заметает снег. Туда ли ведет дорога? Внезапно сзади послышался шум машины. Оля с мольбой вскинула руки, шофер открыл дверцу кабины: «Садитесь, подвезу! В Ногинск? Это нам по пути, залезай, дочка! »В кабине было потеплее. Машина, побывавшая в фронтовых переделках, была без стекол, их заменяла фанера. Но не было этого пронзительного ветра. Однако без движения коченело все тело. Оля отдыхала, закрыв глаза. Поздней ночью, промерзшая до костей, она радостно докладывала дежурному: «Приказание выполнено!»
Наутро только в первом отделении раненые были во всех палатах, а в других - лишь половина. Легкораненых отправили на машинах, выздоравливающих выписали, они уехали на фронт. А через несколько дней все мы получили благодарные письма от бывших пациентов. Спасибо доктору Варваре Николаевне за доброе сердце, спасибо сестрам Оле, Тане, Тамаре и всему персоналу! Сначала мы отвечали. Но вскоре пришел приказ: отправить раненых санлетучкой, госпиталь свернуть и упаковать. Двое суток, 28 и 29 октября, А.Н.Дружинина со своей группой гипсовала раненых. Почти не спали, еду приносили прямо в отделение. Вечером подали эшелон. Носим раненых, укладываем на нары в теплушках. Руки и спины отчаянно ноют, болит голова. Наконец эшелон благополучно отправился в дальний путь. Госпиталь опустел, раненых нет. Тихо. Каждый упаковывает свое отделение. Еще и половины не сделали, как заявилась воинская часть и начала занимать помещение.
А по заснежененным дорогам, через Ногинск на Горький, тянулись сплошные потоки людей, повозок, автомашин. Сердце сжималось от боли... Какие страдания выпали на долю советских людей! Дыхание войны докатилось и до родного города. Организована оборона Ногинска. Надежно прикрыт он зенитной артиллерией и авиацией. Враг не имел возможности бомбить город. Но угроза прорыва существовала. Усилили охрану, повысили боевую готовность и бдительность. Возникла угроза Москве, и командование Западного фронта решило передислоцировать медицинские части в тыл страны. Госпиталь получил приказ приготовиться к отъезду.
Глава II. В глубоком тылу
Первого ноября 1941 года госпиталь погрузился в товарные вагоны и выехал на Восток. Никто не знал маршрута следования. Мы с Олей устроились на верхней полке, под самой крышей, кто постарше - на нижних нарах. Еды не взяли, нечего было взять. У меня остались мама, брат, бабушка и тетя, у Оли - только мама. По молодости нам страшно хотелось есть, и ночью запах колбасы будил нас. Под стук колес и аккомпанемент гитары, которую взял с собой Вова Синаго, мы пели песни. Иногда Вова пел один:
Батюшка, подари ты мне лошадушку, серую, лохматую,
А я сяду, да поеду, милую сосватаю.
Эта серая лошадка, да она рысью не бежит,
Чернобровая дивчина на моей душе лежит!
Мы сидим, слушаем, иногда подпевает тонким голоском Шура Мухамедзанова, другие девушки. Так коротали свободное от занятий время. Вове Синаго еще не было и восемнадцати, но скоро его взяли в армию, и быстро пришло извещение - погиб смертью храбрых! Горе матери... А у меня в памяти он таким и остался, поющим.
Едем на тихом ходу, 4 ноября эшелон подъезжает к Арзамасу. Послышался гул самолета, тут же он пошел в пике, завыл, пулеметной очередью прострочил состав. Цвик, цвик! Пули легко пробивают стену и исчезают в полу. Только мелкие щепочки, как цветочки, раскрываются на этих местах. Вагон несколько раз сильно тряхнуло, я свалилась сверху на плиту и обожгла руку. Испугались все, растерялись. Кто-то хотел прыгать на ходу. Без приказа никто этого не сделал, чем и спасли эшелон. Машинист паровозного депо Московско-Курской железной дороги - честь ему и слава! - спокойно вел состав, въезжая под прикрытие леса. Самолет еще раз пролетел вдоль эшелона, взмыл вверх и исчез
Вечером подъезжаем к Красноуфимску. В окнах домов по мирному светят огоньки лампочек. Удивительно! - здесь нет маскировки. Стучат колеса по рельсам, мелькают столбы, станции, сады, а там, на горизонте, - голубовато-белые горы, казахи на верблюдах и ослах, все своеобразно и ново. Одолев большие трудности, проехав более 4 тысяч километров, госпиталь 22 ноября прибыл в киргизский город Ош. Нам выделено здание педагогического института, который стоит на горе, весь из стекла и солнца. Справа - кладбище, сзади - арык с высоким забором.
В короткий срок все переоборудовали для приема больных. Чисто. Уютно. И вот раненые стали поступать. Началась круглосуточная напряженная работа.
Местные жители хорошо относились к нам, оказывали большую помощь, добровольно работали санитарами. Ежедневно начальник госпиталя проводил планерку. Сегодня Аркадий Матвеевич Гуревич доложил о дежурстве. Будем работать по сменам. Я с Женей Масич и Юлей иду в палаты к раненым.
Новая незнакомая культура вызывала любопытство. Женщины в темных халатах до самой земли, все носят паранджу из тонкого черного шелка. Ни глаз, ни лица не видно. Мужчины в полосатых халатах, с чалмой на голове. По тому, как надета чалма, можно судить, к какой социальной группе человек относится. Новый Ош отделяется от старого города горой Сулеман. Маленькие домики сложены из камней, обмазаны глиной. Такие же заборы - как крепости. Улицы извилистые, от горы спускаются к окраинам. В дождливую погоду текут мутные потоки, образуя огромные лужи. А рядом несут чистые студеные воды арыки - прямо с ледников. В жару сухой ветер поднимает тучи пыли, засыпая глаза. А на востоке, далеко в небе, белые снега Памира - это безумно красиво.
Около госпиталя стоит продпалатка, где мы с Олей познакомились с Хатамжаном. Он немного говорит по-русски, объясняет местные обычаи, отвечает на бесконечные наши «почему». На базаре большой выбор фруктов, виноград, дыни, арбузы. Но наше внимание привлекли багряные кисло-сладкие гранаты. В один из дней пошли на базар позже обычного. Народ уже разошелся, все гранаты были распроданы. Раздосадованные, мы направились обратно и заметили, что все снимают шапки и раскланиваются с высоким, средним лет, мужчиной. Мы переглянулись, подумали: видно, какой-то богач. Одет по обычаю в халат, на голове чалма. Неожиданно он по-русски окликнул нас: «Что прикажете?» «Мы хотели гранаты купить». Он повернулся к узбеку, что-то сказал, тот подошел к другому, и уже через несколько минут нам подали плоды. Поблагодарили, расплатились, раскланялись и пошли. На мосту через арык мимо нас промчался уже знакомый узбек со свитой, хлестнул нагайкой коня, что-то крикнул, гикнул, но за топотом копыт мы не расслышали, и умчался в переулок, подняв тучи пыли. Вечером мы рассказали об этом Хатамжану и похвалились - гранаты были исключительно вкусные. «И куда вас только заносит? - встревожился Хатамжан. - Сильные, ловкие басмачи живут в горах, никому не подчиняются, имеют влияние в народе, жестоки. Если им кто-то не нравится - уничтожают. Понравится - берут к себе, могут украсть девушку, увезти в горы, это часто бывает. Недавно большое несчастье случилось с телефонисткой - ее нашли убитой в саду, с отрезанными ушами и носом». Конечно, мы немного струсили и несколько дней остерегались бродить по городу. Но как только увидали на стене госпиталя афишу о представлении в местном национальном театре, купили с Олей билеты. Присоединились к нам и другие. Вечером все вместе пошли в театр. В небольшом, красиво орнаментированном зале, людей было немного. Ставили «Ширин и Фархад». Сзади нас сидели узбеки, старались объяснять, о чем идет речь на сцене. Красочные декорации, яркие дорогие костюмы. Но больше всего понравилась героиня, девушка с длинными русыми косами. Ритмичные танцы, красивые руки и живые движения пленили нас. Мы часто вспоминали этот спектакль.
Прошло несколько дней. Иду, навстречу офицер. И вдруг он останавливает:
- Товарищ, неправильно приветствуете!
Подумала: ну уж нет, это придирка! Круто остановилась.
- Вы прекрасно выглядите. Сегодня дежурю по части, зайдете в штаб после отбоя.
Сначала я не поняла. И только чуть спустя, вздрогнула - как все просто! Молча поворачиваюсь и, чеканя шаг, ухожу. Лицо пылает от обиды и негодования, нестерпимо горят уши, на глазах слезы. Бегу за барак и плачу. Меня увидел со склада Яшнов. «Что за горе?» Я рассказала. «Это кто же?» Молчу. Мог бы и не спрашивать, список дежурных висит на дверях. «Ладно, не плачь, приходи сюда к бараку, я буду около тебя».
После обеда шли с Олей к себе, поселили нас далеко. Смотрим, к госпитальному входу подъехали на красавцах-конях офицеры.
«Тебе не хочется прокатиться на такой лошадке?» - спрашивает Оля. «Очень хочется!» - как зачарованная, любуюсь конями. Сидеть на лошади меня научили во время финской войны. Помню, посадили меня на смирную лошадь, вложили в руки уздечку и хлестнули. Я вцепилась в гриву, сползла на шею и кричала от страха, пока меня не сняли на землю. Позже старшина разрешил брать старенькую лошадь и прогуливаться по дороге напротив нашей казармы. Так и научилась держаться в седле.
- Товарищ старший лейтенант, разрешите проехать на коне?
- Умеете? Пожалуйста! - удивился офицер.
Конь был высокий, помогли забраться в седло. Сначала он пошел медленной рысью, слушаясь. Но выпустила из рук уздечку, и конь помчался галопом. В переулке рявкнул гудок автомашины. Скачок в сторону выбил меня из седла: на виду у всех конь исчез в боковой улочке, протащив незадачливую наездницу за ногу.
Привели меня в чувство брызги холодной воды. Из арыка ее черпали черные паранджи и лили на голову и лицо. Помогли встать и доковылять до госпиталя. По косам стекала розовая от крови вода. Оля выбежала навстречу, заботливо уложила на полу в зале, где было прохладней, ввела противостолбнячную сыворотку, и я уснула.
Проснулась - темно, словно душат меня. Лицо и руки распухли, красные крапивницы сывороточной болезни отчаянно чешутся. Слышу бормотание. Голос незнакомый. Рядом стоит кто-то в белой чалме, в полосатом халате. Закрыла глаза от страха, придержала дыхание. Где я? Понять не могу. Слышу милый голос Оли: «Ты проснулась?» Смотрю, а узбекский «бог» поднялся и вышел.
- Кто это был?
- Ты не узнала? Хатамжан!
- Вот напугал! Подумала, что уже в гостях у их бога, - сказала я, и мы рассмеялись. Оказалось, он читал заклинание от ушиба и надел халат, как полагается по ритуалу. Ну, спасибо ему за участие!
Через несколько дней я уже работала. Августа Николаевна направила в операционную. Мне нравится четкая работа операционной, короткие фразы, быстрота исполнений. Дружинина любит собранную стремительность во всем. В свободное время она беседует со мной, расспрашивает о местной культуре. Операции делает быстро, руки так и мечутся над раной. Сказала отвести раненого в физкабинет, а Саша Аккуратнова делает массаж, гимнастику и кварц, везде успевает.
Не прошло и недели, как нас пригласили на обед к узбекам. Мы из любопытства тут же согласились. Пошли с Олей. Встретили нас с почетом, проводили в комнату. Стены, потолок и пол чисто выбелены, прохладно. Обувь снимаем у двери, посередине расстелен красивый ковер. Первыми сели хозяева, пригласили нас. Сидим, ножки калачиком. Принесли таз и кувшин воды. По очереди моем руки, вытираем полотенцем. Подали в большой миске плов. Аппетитный аромат сразу заполнил комнату. Смотрим, едят хозяева просто пальцами. Мы тоже с Олей стали действовать так. Но весь рис растеряли, а жирные пальцы облизали. Вкусно! Старший чуть повел глазами и нам принесли деревянные ложки. С удовольствием едим рассыпчатый, с бараниной и приправами плов. Облизываем ложки. Спасибо! Спасибо! - улыбаемся. Мы действительно уже наелись, да и привыкли быстро есть. Старший, улыбаясь, говорит: «Кушайте!» Мы вежливо отказываемся. Он посмотрел сердито, вынул блестящий, с красивой ручкой кинжал, показал нам и положил его около себя. Взглянул на нас недовольно: кушайте! Мы опять взялись за ложки. Съев еще немного, смотрим друг на друга, мучаясь, жуем рис, давимся, со страхом бросаем взгляды на кинжал. Наконец плов унесли. Вздохнули свободно, но преждевременно. Внесли пиалы с душистым зеленым чаем. Горка изюма, как янтарь, появилась в тарелке на ковре. Все пили чай с изюмом, а нам дали по большому сероватому куску сахара. Пиалу держим, как они, пьем медленно. Старший встал, и все поднялись. Спасибо! Оказалось, надо есть до отрыжки, отказаться нельзя, кровно обидишь хозяина. Нам было очень хорошо, но в гости больше не пойдем!
Дни бегут, раненые вылечиваются, отправляем их домой. Как-то после проливных дождей, отработав день в госпитале, поздним вечером идем с Олей в дом, где нас поселили у одной узбечки. Дорога блестит густой грязью, иногда проваливаемся до колен. Вышли на пригорок - та же глина. Скользим и вязнем, еле вытаскивая сапоги, рискуя оставить подошвы. Тьма окутала нас быстро, в двух шагах уже ничего не видать. Вдруг Оля исчезла, и откуда-то очень глухо раздался ее голос.
- Оля! Где ты?
- Я так испугалась, что сердце в пятки ушло.
- Здесь я! Провалилась в яму, смотри осторожней! Никакой ямы не вижу, вокруг липкий молочный туман. Делаю шаг, и нога моя скользит по краю щели.
- Ты здесь, Оля? Держи руку!
Отверстие небольшое. Поймала мокрую, скользкую, холодную руку, тяну. Оля нащупала ногой какую-то опору и легко выбралась наружу. Перемазанные глиной, промокшие до нитки, добрались до домика, почистились и свалились, словно мертвые. На другое утро Хатамжан, качая головой, сказал:
- Оля провалилась в могилу. Ногой встала на посаженного в углу покойника. Его сажают с молитвенной книгой на коленях, а сверху закрывают могильной плитой. Она от дождя сдвинулась, и Оля через небольшое отверстие провалилась в дом духа. Что, Оля, страшно? Ничего, долго будете жить!
Если бы мы знали об этом в ту темную дождливую ночь! Теперь ходим только по дорогам, а если хорошая погода - по тропе, которую сразу и не видно. Показал ее Хатамжан. Бежит она вдоль быстрого арыка, который кипит белой пеной далеко внизу, с гулом перекатывая камни-кругляши, а отвесная стена из камня, с узким карнизом, высится еще на много метров вверх от тропы. Чтобы пройти от нашего домика к госпиталю по дороге в хорошую погоду, надо минут двадцать, а по тропе над арыком - только пять. Нога еле умещается на этой тропе. А почти у конца она обвалилась, внизу пропасть. Туда мы не смотрим, страшно. Там клокочет белоснежный поток. Еще шаг - за уступом начинается широкая дорога, ведущая к госпиталю, а слева - кладбище.
Всю эту неделю мне нездоровится. Температура небольшая, а слабость просто валит с ног. Врач поставил диагноз - аппендицит. Послали к Дружининой. Та заинтересовалась, засомневалась, и оперировать отказалась. И все же это был аппендицит. Меня прооперировали. На пятый день температура поднялась до сорока и долгое время не спадала. Анализы ничего не показывали и только на пятнадцатый день обнаружили в крови тифозные палочки. Лежу в послеоперационной палате хирургического отделения, почти все время в забытьи. Кормят киселем из урюка. Вначале он мне нравился, но теперь видеть не могу эту оранжевую массу. Кажется, она пылает огнем, и что-то в ней ползает. С криком бросаю тарелку в сторону, в стену. Это был последний день высокой температуры. Утром она спала до 37 градусов. Мне легко, только кружится от слабости голова. Швы давно сняли. Нянечка моет полы, от нее явно пахнет зажаренной курицей. Это вызывает зверский аппетит. «Нянечка! Пожарьте мне курочку!» Узбечка не понимает. Все больные в палате объясняют, я даю деньги. Рано утром меня будит прекрасный аромат. Повернула голову, а на окне лежит великолепная жареная курица. Голова кружится, руки не слушаются, а все еще спят. Кое-как зацепила курицу, тарелка осталась на окне. Ем, наслаждаюсь, косточки складываю на полотенце. Так с куском в руке и заснула.
Спала долго. Проснулась бодрая, уже был обход врача. Остатки курицы выбросили, меня умыли, а я ничего не слышала. Дежурная сестра строго смотрит на меня и говорит:
- Такие казусы только с медиками случаются. Вместо тифа аппендицит вырезали, вместо диеты - курицу жареную съесть... И ничего!
Вскоре выписали из больницы, посадили в тарантас на двух больших колесах. Сплошная грязь закрывает неровную дорогу. Трясет и кидает, а на повороте чуть не вытряхнули меня в арык. Вот и госпиталь, от воздуха кружится голова. Постояла на ступеньках. Сил нет, пить хочу. Иду по длинному коридору, держась за стену рукой. За дверями отдыхают раненые. Знаю, что в раздаточной всегда есть кипяченая вода. Открывается дверь, раненый увидел меня и отступил, вытаращил глаза, испуганно кричит:
- Гриша! Смотри, какая смерть идет! Не за тобой случайно?
Мне еще не до шуток. Пить! Пить! Смотрю, раненый несет компот в стакане, прихрамывая: «Садись, вот стул!» Пью компот, и тут же все лицо покрылось потом, капли стекают со лба, кружится голова. Пришла Оля с обеда и повела меня домой. Дня два отлеживалась, а теперь выхожу на улицу, гуляю во дворе. Когда никого рядом нет, занимаюсь физкультурой. Сижу на крыльце, греюсь на солнышке. Как хорошо жить! Вспоминаю маму, стареньких бабушку и тетю. Как там они? Кто привезет им дров, напилит, наколет, принесет воды? Братья на войне...
Двор небольшой, у калитки растет высокое толстое дерево. Спрашиваю у мальчика, как называется. Он убежал к себе, несет в руках грецкие орехи, показывает на дерево - значит, на нем растут. С другой стороны забор из камней и глины, внизу кое-где лазы. Двор глиняный, травы нет. Хозяйка наша зашла в сарай, покормила кур, идет обратно с пустой миской. А я после тифа, все время голодная, говорю, чтоб продала мне яиц. Она села возле меня и рукой показывает: две черные курицы копаются у лаза. Шмыг, и ушли. За ними белые курочки порылись в пыли и тоже в лаз. Слышим, заквохтали в чужом сарае, а петух с этого двора отвечает. Черная вернулась, хозяйка ее схватила и показывает - яйца нет, «ек»! Так и несутся у старухи соседки, а потом ни одна не пойдет к ней во двор. У меня несутся, и бери яйца, сколько хочешь. Удивилась, интересно, так ли я поняла.
Через несколько дней хозяйка показала мне: и куры сидят, и яйца лежат в гнездах. Бери, говорит, деньги отдашь потом. Хочется мне увидать эту старушку - и как это у нее чужие куры несутся в определенное время.
В памятный выходной день заходим с Олей в дом. Хозяйка что-то кричит, показывает. Смотрим, на двери сидит коричневая, с зеленоватым оттенком, фаланга, с шилом вместо хвоста. Хозяйка по-своему объясняет нам, что ее укус иногда бывает смертелен. Нужно поймать какую-то змею, раздавить ей голову, сделать настой, и если сразу после укуса фаланги выпить это лекарство, то не умрешь, а сильная опухоль будет и потеря сознания. Змеи иногда заползают в дом. Хозяйка закрылась платком и выскользнула в дверь. Вошел узбек и убрал фалангу. Теперь мы перед сном перетряхиваем постели, а утром выворачиваем одежду. Фаланга сама на человека не нападает, но если до нее дотронуться, она жалит своим ядовитым хвостом.
...Спать легли рано. Мне не спалось, болела голова, а в воздухе ощущалась какая-то тяжесть. На столе блестит посуда. Кажется мне, что она разговаривает со мной, позванивая ложечкой и медленно скользя к окну. Дзинь... дзинь... Дверь со скрипом отворилась, но никто не вошел. Я села от страха на кровати и закричала: «Оля!» Вбежала хозяйка, что-то бормочет, тянет нас за руки и выталкивает во двор, а мы только в рубашках. Темнота, где-то истошно кричат ослы, посыпались с грохотом камни, ревут верблюды, громко переговариваются люди в кромешной тьме. Ни звездочки, ни луны на небе. Земля вдруг словно вздохнула несколько раз, и все стало затихать. Землетрясение часто бывает в окрестных горах.
Скоро все успокоилось. Утро ясное, прохладное. В столовую идти не хочется.
- Оля, пойдем в чайхану, пирожки возьмем?
- Согласна!
Времени до дежурства еще много, умываемся холодной водой из арыка. Заплели косы и по тропинке над арыком прошли до улицы. Идем, погода хорошая. Слышу, кто-то тяжело и громко дышит сзади. Обернулись и ужаснулись! Огромная голова животного, больше лошадиной, с кольцом в носу. Маленькие, красные, злые глазки, шерсть длинная, темно-коричневая. Быстро идет за нами и сердито головой рогатой поводит, похож на буйвола. С испуга бросились со всех ног по дороге, а чудовище за нами. Мы в чайхану, мужчины вскочили с мест, за кинжалы схватились и к двери. Объяснили нам, что это их священное животное. Мужчина вывел его на дорогу. Нам предложили пирожки, мы поели, поблагодарили и пошли на дежурство. Раненые в госпитальном отделении тяжелые, почти все с ампутированными конечностями. Молодые, смелые, но тяжело переносят последствия операций. Вот Григорьев в тяжелом состоянии, температура высокая, от еды отказывается, неразговорчив. Фашист занял родной край. Родные неизвестно где. Что с ними? Живы ли? Насмотрелся он на зверства. Никого не щадили - ни малого, ни старого - фашистские захватчики. Рана у бойца гноится, беспокоит, не зарастает - нет желания жить без ноги. Молоденькие сестрички с ног сбились, чтобы угодить послеоперационным раненым. Люба Глебова, как и все сестры, чуть отдохнув, идет в палаты и ухаживает за ранеными до позднего часа. То читает газеты или письма из дома и тут же отвечает под диктовку раненых. Выполнив последние назначения врачей, собрав письма для отправки, идем ужинать.
Как радостно и весело тем, кто получает письма от родных, знакомых! И рана зарастает, и появляются надежда и любовь. Только Григорьев мрачен. Нет ничего ему от родных. Состояние его все хуже и хуже. Жалеют все героя-бойца, смелого защитника Родины. Ему бы письмо получить! Сразу на поправку пойдет.
И вот Люба Глебова от себя написала телеграмму Григорьеву, что все живы! Получив ее, радостью осветился раненый. Счастлив! Настроение хорошее, есть стал, температура почти нормальная, рана очистилась и начала зарастать. Все были рады за него, его общительности и веселости. И вдруг ходячий раненый как-то узнал о телеграмме и во всеуслышание рассказал, что это липа.
Сразу все изменилось. Григорьев лежит лицом к стене, отказался от еды, температура повысилась, рана отекла.
Любу ругают начальство, некоторые раненые, да и сам Григорьев. Узнав от сестер о телеграмме, я сказала, что согласна с Любой и считаю, что она сделала правильно.
Доброе дело, которое должно было привести к скорейшему выздоровлению раненого, провалилось.
У Любы заплаканы глаза. Жалко раненого, все против Любы. Неужели они не понимают, она хотела только добра, только вдохнуть надежду. Будут ему письма, найдутся родные. А что получилось? Но работа работой. Дни бегут. И вот приходит письмо Григорьеву от родных! Но он не верит, почерк не узнает и не чувствует родных слов. Что это, думает он, опять Люба? И снова тревожно бьется сердечко Любы. Ах! Как это все получилось не так! Да нашлись же родные! Неужели не чувствуете, Григорьев? И вот наладились отношения. Но ранка на сердце осталась.
Вечером в госпитале для раненых кино. Погода установилась. Возвращаемся после кино, смотрим - на горе Сулеман, в темноте, то вспыхивают, то гаснут малюсенькие огоньки. Увидали Хатамжана, спрашиваем, уж не басмачи ли это? «Нет, Таджи-хан! Наши предки ходят в гости с фонариками. Закутаются в белый саван и идут», - говорит он. Я не выдерживаю и фыркаю от смеха. Вот басня! Оля молчит. Задетый моим неуместным смехом, Хатамжан предлагает: «Идемте завтра, посмотрите сами!» Отказываться после своего невольного смеха считаю невозможным. Оля отговаривает, но я переубеждаю ее: «Если он идет, значит, мы тоже можем идти!» Соглашаюсь за обеих.
Весь день помнила о предстоящем походе, искала причину, чтобы отказаться, но так ничего и не придумала. Вечером зашел Хатамжан, и мы втроем пошли к горе. Шли долго. Быстро стемнело, то и дело возникали преграды - камни, арыки. В темноте спотыкаемся, трусим, но идем. Вот и подножие горы. Огромные камни в беспорядке валяются тут и там. Последним землетрясением они сброшены с вершины. Обходим их. Поднимаемся все выше и выше. В стороне мелькнул огонек. Он то спрячется, то в сторону отойдет. Видим белый столб. Один, другой. Сразу несколько выросло, окружают нас и огоньки около них. Белых саванов все больше и больше. Страх берет, мы притихли и не двигаемся. Они совсем близко, но темнота мешает разглядеть - они то сойдутся вместе, то расходятся. Из-за ближайшего камня поднимается белый столб и фонарик с ним. Теперь своими глазами увидела. На душе у меня скверно. И зачем нужно было тащиться сюда? Что еще ждет нас?
- Пошли скорее обратно! - шепчу я.
- Нельзя, - отвечает Хатамжан. - Спину показывать нельзя. Уже светать начало, скоро они уйдут в могилу. Тогда можно идти, а сейчас пошли скорее на самый верх.
Он тянет нас за руки. Вдали тропу перешла одна тень, другая. Остановились мы на уступе, на самой вершине, стоим молча. «Смотрите на восход солнца», - сказал Хатамжан. А сам сложил руки вместе, несколько раз провел ими по лицу. Мы смотрели, как розовые лучи вырываются из-за дальней горы. Розовый свет разгорался и надвигался на нас - какая же красота! Словно завороженные, не можем глаз оторвать от золотистых пятен, которые перескакивают по вершинам гор, все время все изменяя. Еще немного, и мы стоим, залитые солнечным светом. А внизу еще темно. Зябко, но прекрасно. Первые лучи вырвались из-за гор и осветили все высокие деревья и дома в городе. Ош расположен внизу, как на дне блюдца, а вокруг горы, причудливые и разнообразные.
- Теперь можно идти домой, это вы запомните на всю жизнь! - улыбнувшись, сказал Хатамжан. Я заглянула в пропасть. Дна не видно, что-то серое переливается, еще туман не рассеялся, а на обрыве голубой цветок освещен солнцем. До чего же красиво! Прилепился на отвесной скале и глядит, как живой. Забыв все страхи, нагнулась над пропастью, потянулась за ним. Хатамжан засмеялся: «Держите ремень, попробуем достать его!» Он спускался по отвесной скале, ища ногой трещинки и выступы. Еще минута, и цветок сорван. Легко выпрыгнул, держась одной рукой за ремень. Подумала: наверное, он часто в горах бывает. «Таджи-хан, - говорит он мне, - вы первой увидели этот цветок, он вам нравится, примите, пожалуйста». «Спасибо, Хатамжан!» Цветок издавал легкий запах весны.
Светло. Мы бодро шагаем, забыв о ночных страхах. Дорога довольно ровная, переходы через арык хорошие, не то, что в темноте. За час дошли до столовой. Там еще никого нет. Отдохнув, пошли на дежурство, встретили местного врача, спросили о виденном ночью. Все оказалось очень просто. Днем, при ярком солнце, газовые пары скапливаются и выходят через отверстия в земле, через могилы, трещины, а ветер тянет их в сторону - как будто это движутся саваны. Весенние жуки-светлячки всегда сопутствуют этим явлениям. Видно, газ выгоняет их из норок в земле, и они фонариками летают около газовых столбов.
Раненых начали готовить для сдачи в госпиталь в Новом Оше, которой развернулся на базе дома отдыха с огромным подсобным хозяйством. Фрукты, овощи в избытке. Выздоравливающих направляли на физтерапию в горы, в подсобное хозяйство. В основном косить, сушить, стоговать сено. Начальник госпиталя Александр Иванович в мирное время заведовал домом отдыха в Сочи, и здесь он руководил мастерски. Только в арыках тут весенняя вода была желто-рыжая от глины и примесей. Раненые перед тем, как влезать в ванну, кричали: «Санитар! Я из ванны индусом вылезу с желтой кожей, меня тогда любимый доктор не узнает!» Выздоравливают раненые, веселы и смешливы, быстро привыкли и к работе, и к воде.
А сегодня у нас выходной. После завтрака делать нечего, работы мало, погода хорошая.
- Пошли по городу в ту сторону, мы там не были, походим, хорошо?
Оля встряхивает косами, смотрит на меня, на голубое небо, на чуть шевелящиеся листочки, покрытые золотом солнца.
- Пошли!
Бродим по узким извилистым улочкам. Тепло, хорошо, ново. Много зелени, пение птиц. Солнышко пригревает. Мы идем и вспоминаем: учебу, Ногинск, родных, знакомых. Улыбаемся птичкам, поющим на деревьях и в зеленых кустах. И вдруг... - Стой! Стрелять буду!
Мы испуганно остановились, к нам подошли часовые.
- Как вы сюда попали? Кто вы?
- Шли, гуляли, мы из госпиталя.
- В штаб шагом марш!
Мы, испуганные, пришли в штаб. Нас расспросил дежурный комендант и отпустил в госпиталь. Отойдя довольно далеко, Оля говорит: «А нас за шпионов приняли!» И мы начали смеяться.
Иногда сильно грущу. Письма, как и прежде, приходят каждый день в адрес нашего прежнего госпиталя, а мы доставляем их в Новый Ош. Оля ушла туда еще с утра. Мы занимались уборкой, смотрю, почта идет. Отдают мне всю корреспонденцию - большая пачка. Иду к дежурному по части, письма для персонала сложила на столе. «А пачку для раненых куда?» «Что разложила, неси раненым!» «Так далеко!» «Бери Рыжуху!» Ох, Рыжуха, Рыжуха! Лошадушка милая, с тебя не свалишься. Идет ровным шагом, не торопится, у арыка, где водопой, сама повернула и вошла в воду. Долго пила из прозрачных холодных струй, постояла, помотала головой (брызги, как радуга, блеснули) и побрела дальше. Вот и госпиталь. Приехать верхом на Рыжухе неудобно. Привязала ее к изгороди, иду. На скамейках сидят раненые. Сильно хромая, навстречу идет Гриша Новичук: «Мне есть?» «Да! Из Новосибирска, а вот из части». Писем много, но раненых уже нет в госпитале. Их выписали, они уехали в часть или домой.
За пять месяцев мы вылечили более двух тысяч раненых, в основном очень тяжелых.
Глава III. Когда рвутся бомбы
Эшелон уже погружен, ждем сигнала к отправке. Напряженно следим за обстановкой на фронтах, все рвутся ближе к передовой. Выехали 1 апреля 1942 года. Путь длинный и трудный. Сутками простаиваем на железнодорожных станциях, пути забиты. Сложности быта: днями не умывались, трудно с водой, сутками не ели, в неухоженных вагонах пыль, грязно, только шинель под боком. Увидали Куйбышев 10 апреля. Лежа на нарах, вслух читаем «Горную дорогу» Федорова. Кто-то наизусть декламирует выдержки их книги: «...кто только не наступал на Россию - немцы, поляки, половцы, хазары, татары, шведы, французы, англичане. Чьи только жадные руки не протягивались задушить русский народ, поработить его»... И дальше: «...пусть попробуют победить его - не выйдет».
6 мая подъезжаем у Двуреченской, Купянску. Ходят слухи, что едем на фронт. Эшелон все стучит по рельсам, мелькают версты. Неожиданно 9 мая начальник госпиталя военврач II ранга Н.И.Глебин вызвал меня в свой вагон. Эшелон стоит на каком-то разъезде.
- По вашему приказанию явилась!
- Отправляйтесь в командировку, вот документы. Найдете фронтовой эвакопункт 73. Он где-нибудь недалеко, возьмете пакет и без задержки обратно!
- Есть! Быстро с пакетом обратно!
На попутном эшелоне, на машинах и пешком, в сапогах с дырками и в очень старой, еще с финской войны, шинели. Неоднократно вызывала подозрения у патрулей, два раза останавливали и проверяли документы. Дождь усилился, дороги развезло. Рядом гремит и ухает. Наконец разыскала эвакопункт. Беспокоит обстрел из минометов - то там, то тут вздымаются фонтаны из земли и раскаленного металла. Больно бьет в уши воздушная волна. В небе Бузулука воют самолеты, бомбят, войска куда-то торопятся. Холодно, сыро. Вот и фронтовой эвакопункт.
- Прибыла за пакетом! - рапортую после приветствия. Штабист дважды проверил документы:
- К начальству в таком виде нельзя!
Старая мокрая шинель, вконец изношенные сапоги, ноги промокли, замерзли, зуб на зуб не попадает.
- Грейся у печки!
Теплота и сон сразу навалились на меня, и не слышу войны.
- Встать! - штабист в клубах пара, как привидение. Это сохнет моя распаренная шинель у огня. Подает пакет, расписываюсь. Теперь надо догонять эшелон, который мотается по путям от станции к станции под наседающими с воздуха «мессерами». На полустанке Купянск веревкой подвязала подошву сапога, сижу на платформе, страдаю, жду попутный эшелон. К дежурному не пробьешься, народу полно. Все гудит, как развороченный улей, все ищут кого-то, хотят чего-то, мечутся, шумят. Вот только моряки сидят спокойно на полу и разговаривают. К ним подошел красивый молодой, по-детски пухлый казачок. Новая форма хорошо пригнана, казацкая кубанка с красным верхом лихо заломлена назад, волнистый чуб съехал на лоб. Румяное круглое лицо с озорными глазами. Взглянул на меня: «Эй, красотка! Далеко ли?» И засмеялся, показал крупные жемчужные зубы. Меня словно обдало жаром. Насмехается над моим видом! Подбираю ноги в худых сапогах под лавку. Смотрю с завистью на его начищенные новые сапожки, любуюсь его беззаботностью, лихостью, молодостью. Он начал что-то говорить, но раздался гудок приближающегося состава, и я, забыв обо всем, была уже у края платформы. Остановки не будет, мимо проносятся подножки товарных вагонов. Страшно без привычки прыгнуть, но нужно срочно доставить пакет. Пробежав несколько шагов, ухватилась за скобу и прыжком на подножку. Тряхнуло меня, чуть голова не оторвалась. Еду и гляжу, не мелькнет ли где наш эшелон.
Вечереет, состав слегка тормозит. А вон и наш эшелон, около вагонов ходят знакомые дежурные. Радостно спрыгиваю с подножки и кубарем качусь по земле. Встала, потерла ушибленное колено. В штабном вагоне доложила начальнику госпиталя: «Ваше приказание выполнено!» Передаю пакет с приказом.
11 мая разворачиваемся в поселке Уразово Воронежской области. Юго-Западный фронт. Станция небольшая, квартиры заняты войсками, все здания целы. Под госпиталь нам выделена бывшая школа. Офицерский состав обмундировали и выдали знаки различия, остальные - в гражданском. В госпиталь прибыл новый начальник, военврач III ранга. Н.И.Глебин назначен руководить медчастью.
Работа идет в настоящей фронтовой обстановке. Авиация бомбит Валуйки, Купянск и Уразово. Разрывы бомб сотрясают здание школы, тревога за тревогой. Положив вещмешок в доме у Индиной, быстро развернули госпиталь и приняли в перевязочной более 400 раненых. Начала обрабатывать. Бойцы сидят у стен, ждут, а новые все прибывают. Иду по коридору. Темновато, кругом полно людей.
- Сестра! Проводите меня в другую перевязочную на гипсовку! Обернулась - передо мной раненый. Рука перевязана, нога полусогнута, в бинтах, палка в здоровой руке.
- Обопритесь о мое плечо и пойдемте! Он прыгал на одной ноге, слегка стонал.
- Сестра! Вы меня не узнали? Смотрю на него.
- Помните в Купянске, казачок?
У меня в глазах потемнело, я даже отшатнулась. Веселый казачок? Передо мной стоял изможденный калека. Усталые глаза, серое лицо. Грязный. Кровь запеклась.
- Вам неприятно, сестра? Не беспокойтесь! Я еще за себя и товарищей посчитаюсь, только лечите быстрее!
Несколько дней ему было плохо, а затем он быстро стал выздоравливать. Из командировки приехал Минько, привез письма. В конце июня фронт приблизился к Уразову. За меловой горой уже идут бои, все время вздрагивает земля, гудит, словно стонет. Слышу: «У кого вторая группа крови, в операционную!» Бегу. На столе в операционной лежит молоденький офицер, на побелевшем лице капельки пота, как роса. Берут у меня каплю крови из пальца и у раненого тоже, проверяют на совместимость. Игла легко вошла в вену, и вот моя кровь уже спешит на помощь. Раненый дышит глубже, на щеках появляется розоватость. Вот он уже повернул голову, посмотрел на меня и спросил: «Девчачья кровь?» «Не волнуйся! Она у нас боевая и смелая», - ответили ему. Голова у меня кружится, красные пятна мельтешат в глазах. Иглу вытащили, дали стакан горячего чая. Медленно иду в перевязочную, чувствую слабость, хочется сесть, но времени нет - раненые все идут и идут. Проносятся с воем самолеты, ухают орудия, падают бомбы. Раненые выходят из боя группами, помогая друг другу, даже не прикрывая ран, из которых каплет кровь. Перевязываем и срочно отправляем в тыл. Основная работа свернулась, кончились перевязочные средства. Мне приказано в маленькой палатке перевязывать, пока есть кое-какие остатки. Залаяли минометы, мины ложатся ровно, осыпая осколками. По меловой горе бегут раненые бойцы, а там, дальше, появились черные силуэты - это фашисты бьют по отступающим раненым красноармейцам. Темнеет, быстро перевязываю, экономлю бинты.
Вот они и кончились.
Так в моей памяти запечатлелся фрагмент операции по освобождению Харькова. Успеха она не имела. Фашисты готовили второе летнее наступление и обрушились на Воронеж и Сталинград. Ночью остатки перевязочной погрузили и выехали.
В Острогожске нас уже ждали. Было 23 июня. Госпиталь подформировывают, работает комиссия, по одному вызывая в кабинет. Мне хотелось быть с Варварой Николаевной - я ее любила. Всегда со мной, как родная сестра, и Оля. Стою у крыльца, один за другим проходят наши работники. Подошел капитан, посмотрел на меня оценивающе и говорит: «А вот вас я к себе в госпиталь возьму!» И рукой по спине похлопал. Этого я не терплю! Взбешенная, вбежала на крыльцо. А сама думаю, в каком же он госпитале? Председатель комиссии спросил фамилию: «Вы зачислены в госпиталь». «Прошу откомандировать на фронт, не останусь, все равно сбегу! Отправляйте на фронт!» «Хорошо! Зайдите за документами через полчаса».
Подавая пакет, штабист спросил: «Верно, поссорились с кем-нибудь?» Ну как я скажу? Мотнула головой, прощайте! Прощайте, дорогая Варвара Николаевна, милая Оля! Еду в медико-санитарный батальон 262, в 175-ю стрелковую дивизию, где командиром генерал Александр Демьянович Кулешов.
А вот и попутный эшелон. Мелькают полустанки. Дремлю, уставшая. Опять завыли пикирующие «мессера», рвутся бомбы. Взрывной волной меня выбило из вагона, кубарем на траву. Встала и бегом. В ушах гудит, будто самолет только за мной гонится, из сил выбилась, обернулась - вдали на насыпи все горит, черный дым тянется шлейфом. Самолеты улетели, а гул в ушах не прекращается. Неподалеку наши войска идут. По тропе наперерез.
- Ваши документы?
Проверили, иду к деревне, смотрю - у оврага дом словно сам подпрыгнул и умчался, рассыпавшись, в небо. Это немецкие минометы обстреливают деревню. Прохожу по улице, из-за загородки зовут: «Сестра! Поди сюда!» Заглянула - у дома лежат раненые. Перелезла через трясущийся забор:
- Чего вы ждете, братцы? Видали, как дом улетел?
- Обещали забрать на машине, не дойти нам самим!
- Ребятки, подумайте! Машина должна подъехать с грейдера через поле, она же буксовать будет. Да и войска ушли. Рано или поздно надо двигаться вперед, на грейдер.
Слышу, посвистывает у кого-то. Спрашиваю, кто в легкие ранен. Вроде, никто. Один ранен в спину, дышать тяжело.
- Вам сидеть надо, а не лежать!
Повязка сползла, и кровавая пена накипает при выдохе и вдохе, окрашивая рубаху и гимнастерку, клочьями висевшими в розовых пузырьках. Наложила клеенку от санпакета с марлей на рану, подбинтовала. Помогла встать, подставила плечо, и, поддерживая друг друга, мы кое-как перелезли через забор. Остальным крикнула: «А вы лежите, скоро вернусь!»
С каждым шагом раненый дышал все труднее и чуть ли не падал. Подбадриваю его изо всех сил, хотя у самой их не осталось. Изгородь кончилась, тропинка пошла по полю. С большим трудом добрались до грейдера, посадила легочника у кювета, стерла с губ розовую пену: «Отдыхайте! Приведу остальных».
Контуженный лежал ближе всех к ограде. Взялась за ворот шинели, еле вытащила его из-под забора и поволокла к грейдеру. Соленым потом пропиталась моя гимнастерка, его капли застилают глаза. Притащила, положила поудобнее, и бегом за следующим. Он был ранен в бедро. И снова тяжелейший путь к грейдеру. Пока всех не вытащила.
Где-то недалеко взорвалась мина - с воем и свистом. Колонна наших машин развернулась за деревьями. Иду туда, может, знают, где медсанбат. Вдруг как зашуршало оглушительно, красные веретена понеслись над землей, а на горизонте, откуда стреляли немцы, долго клубился черный дым. Упала со страха на землю, не поняв, что же случилось.
- Залезай скорее на крыло машины! Вскочила с земли, смотрю - комиссар.
- Идите скорее! Сейчас налетят «мессера» и превратят все вокруг в запаханное поле.
Так я впервые увидела знаменитые «катюши» - реактивные минометы. С любопытством смотрела на уже закрываемые брезентовым чехлом направляющие рельсы.
Довезли меня до грейдера и исчезли вдали. Смотрю, в небе появились «мессера» и действительно начали бомбами ровнять местность за деревней, около оврага. Шагаю по грейдеру, раненых уже увезли. На повороте шоссе старший лейтенант проверяет документы. Прочитав мое направление в медсанбат, сказал: «Пойдете с моей группой, я начальник особого отдела Казаков». И сунул мне в нос удостоверение. Несколько красноармейцев вели под конвоем группу деревенских жителей. Через полчаса свернули с грейдера и пошли по пыльной дороге под палящими лучами солнца. Километров через пять один старик упал. Старший лейтенант приказал помочь.
Кто-то поднял его, надел на седые волосы линялый картуз. Худое лицо, заросшее сединой, маленькая рыжевато-серая бородка, голубые глаза с красноватыми старческими веками. Мирный, добрый вид. Демисезонное пальто, серое от пыли и старости, прикрывало старую рубаху, подпоясанную шнурком. Коротковатые домотканые штаны не закрывали худых босых ног. Он оперся на красивую девушку. Такая милая, пухленькая, глаза озорно блестят. Старший лейтенант показал пистолетом на рожь, которая стояла у дороги стеной. Старик поднял голову, огляделся, медленно шагнул в рожь и пошел, раздвигая колосья натруженными, в узлах руками. Все остановились. Я еще ничего не понимала. Раздался негромкий сухой щелчок, голова старика дернулась и исчезла в волнах ржаных колосьев.
- За что? Он же русский, старенький! - рванулась я, привыкшая оказывать помощь.
Старший лейтенант вышел на дорогу суровый. Пряча пистолет, громко сказал:
- Именем закона моей Родины - Советского Союза - предатель расстрелян!
- Предатель? Как не похож!
- Внешность обманчива, русские бывают разные, запомните это!
Двинулись дальше. Меня била дрожь, первый раз я увидела расстрел. Да и весь этот день был какой-то нереальный. Хотелось пить, есть, некогда было перекрутить портянки. Смерть в бою - это обычно. А вот такая смерть страшна. Искоса поглядывала на группу деревенских. Предатели? Весь народ встал на защиту Родины. Кто в армии, кто в партизанах, кто на заводах и фабриках. Погибают в боях героями, умирают от голода в тылу. А эти несколько человек, такие разные, старые и молодые, почему они пошли против своих, русских? Разговаривать нельзя, да и некогда. Идем быстрым шагом, сзади усиливается грохот войны. Немного отстаю, начала хромать, натерла ноги.
- Снимите сапоги! Легче будет. А то отстанете, ждать нельзя! - командует старший лейтенант.
Гудит земля, пыль, жара. Сняла сапоги, перекинула через плечо, полегчало. Только с непривычки каждый камешек, каждую соломинку чувствую босыми ногами.
Вечереет. Отдыхаем прямо у дороги, выставили часовых. Свалилась, как убитая, в теплую и пушистую пыль. Чуть рассвело, командир показал мне дорогу в часть, и мои попутчики пошли дальше. Иду одна в нарастающем гуле войны. Догоняю пожилого врача, разговорились. Он - Мамлиури, ищет свой госпиталь. Решили пробираться вместе.
Глава IV. Острогожский кошмар
Где же мой родной госпиталь 2926?
Жаркий июнь. Пути войны привели в город Острогожск, где нас соединили с госпиталем 2654. Развернулись в двух зданиях - техникума и школы, во дворе - госпитальный продовольственный склад.
Фашисты подступили к городу, стараясь взять его в клещи. В сводках Информбюро сообщаются нерадостные вести. «Наши части после тяжелых боев, перед натиском хорошо вооруженных врагов отступили, оставляя родные места...» Фашисты бомбят и обстреливают город. Черная пыль и гарь от пожаров висят над ним, в небе и на земле несмолкаемый гром войны. А ночью по дорогам отступают войска, движутся колонны машин. По обочинам уходят люди в тыл, спасая свою жизнь, несут детей, гонят скотину. Хромают легкораненые. Центральная дорога разветвляется, потоки людские тоже расходятся - текут в разные стороны, а над ними днем и ночью с воем носится смерть.
Поток раненых захлестнул госпиталь. Не обращая внимания на бомбы, обстрелы, свист пуль и осколков, старшая сестра приемно-сортировочного отделения Екатерина Швыдка и Лида Мацепура - очень сильная, тренированная в работе сестра - не знали отдыха. Они успевали сортировать, разводить и разносить раненых. Машины все подходят, подвозят тяжелых, а легкораненые идут сплошной рекой, и жители с окраин города, больные и раненые, просят помощи.
В операционной врачи Надежда Васильевна Ошкадерова, погибшая в Польше в 1944 году, Мария Николаевна Телегина, Надежда Константиновна Кувшинова, Валентина Александровна Смирнова выбились из сил. Режут, вынимают осколки, штопают живые тела. Старшая операционная сестра Анастасия Побокина и Фира Косарева обеспечивают стерильным материалом, Настя Кривенышева, сделав повязки, устраивают раненых в палаты, откуда их берут на эвакуацию. В перевязочной полно, врачи Варвара Николаевна Неронова, В.А.Смирнова, Наталья Константиновна Беляева, Н.М.Кувшинова, М.И.Кичигина сутками обрабатывают и отправляют в тыл.
В армию Клава Заковоротная была призвана в июле 1941 года и направлена на станцию Народная в Воронежской области, где формировался эвакогоспиталь 2654. Работала старшей сестрой третьего отделения, которое располагалось в одноэтажном здании с голландскими печами. Зима 1941-42 годов была очень холодной, обмундирование нам не выдали, и мы работали в том, в чем приехали. «В самом начале холодов у меня порвались туфли, и я бегала по территории госпиталя, между корпусами, в тряпичных босоножках, по снегу, лежавшему выше колен. Форму нам выдали только в конце зимы, а весной 1942 года наш госпиталь передислоцировали сначала на станцию Жердевка, а затем в Острогожск. В Острогожске, после слияния двух госпиталей, 2654 и 2926, вновь образованному госпиталю дали номер 2926. Несколько человек, в том числе и я, были откомандированы в штаб армии. Но в день, когда мы должны были уехать, комиссар Деркачев отправил меня в соседний госпиталь для сдачи крови тяжелораненому. К моему возвращению уже все откомандированные уехали, а меня отпустили отдыхать на три дня.
Первого августа 1942 года Клава Заковоротная вышла на работу в челюстно-лицевое отделение в день, а второго дежурила в ночь. Наше отделение располагалось в одноэтажном саманном здании, в котором находились также аптека, штаб, большой клуб, была и операционная. Рано утром фашистская авиация начала разрушать город. Первые бомбы посыпались в районе нашего общежития. С началом бомбежки начальник госпиталя Аубрехт и комиссар Деркачев сели в машину и уехали, оставив нас без командования. Все врачи и медсестры оставались на местах. Стали поступать раненые не только с передовой, но и пострадавшие местные жители. В операционной шла безостановочная работа. Штаб спешно выдавал документы раненым, которые сами могли передвигаться. Транспорта для их отправки у нас не было.
Вскоре бомбы посыпались в наше здание. Попали в операционную, затем в штаб, аптеку и аптечный склад, в палаты с ранеными. Немецкие эскадрильи, непрерывно сменяя друг друга, методично били по городу. В отделении уже не было ни окон, ни дверей, ни крыши, оставался целым только клуб, в котором на полу, на матрацах лежали тяжелораненые. Я растащила всех с середины по возможности ближе к стенам. Когда вышла из клуба, никого из сотрудников близко не было, и я, накинув черный халат, легла под куст, надеясь найти спасение. Но в это время из крытой щели высунул голову капитан Сергеев. Увидев меня лежащей под кустом, он зло выругался и заставил спуститься к нему. Там мы просидели до темноты, до тех пор, пока не прекратилась бомбежка. А затем покинули свое убежище и побежали, перепрыгивая через трупы и горящие бревна.
Город превратился в сплошной костер, к нему уже подходили немцы. Двадцать километров до села Щербаково мы бежали, не останавливаясь, а оттуда двинулись, кто как мог, на восток.
Мне повезло больше других. В Щербаково стояла ПЭПовская машина, готовая к отъезду, в ней лежали наши вещи из общежития, и шофер, зная меня, взял с собой. Оттуда мы двинулись на реку Хопер, недалеко от Новохоперска. В город входить было опасно, так как он подвергался бомбежкам. После того, как капитану Педченко удалось собрать нас воедино, мы уже под командой двинулись к Волге. Затем на баржах переправились на ее левый берег. Поскольку после бомбежки медицинского имущества у нас не было, и мы не могли развернуться для приема раненых как самостоятельная единица, нас направили временно на помощь другим госпиталям. Я попала на эвакопункт. Раненых было слишком много, ведь шли бои за Сталинград. Работали мы по 20 часов в сутки, а иногда и по двое-трое суток не ложились спать.
Рано утром фашисты начали ритмичный артобстрел и прицельно бомбили госпитали. Дым горящих домов застилает солнце, повсюду слышны крики о помощи. Раненых стало еще больше. Медсестры Аня Глазунова и Маша Жеребцова работали как все - день и ночь без отдыха. Только однажды, посмотрев на свои грязные от копоти, в пятнах и брызгах крови халаты, пошли умыться и постирать. И никто не мог предсказать, что это последний миг их молодой жизни. Бомбы падают с гудящего неба, недолет... перелет... Вздрагивает, как живая, земля, к ней, родимой, прижались сестры. Страшно видеть с черной свастикой самолет, нацеленный в пике прямо на них. Вскрикнула и забилась Маруся Жеребцова, смертельно раненая осколком в сердце. Она была добровольцем, со второго курса пединститута. Ее под градом осколков Л.З.Смушко, В.А.Смирнова и Н.К.Беляева перенесли в санпропускник и накрыли шинелью. Смушко похоронил ее в саду. В это время во дворе госпиталя начпрод Николай Иванович Жуков раздавал раненым оставшееся в складе продовольствие. Осколком бомбы у Николая Ивановича оторвало челюсть, а два других пронзили спину. Израненных, истекающих кровью бинтуют медики. Убитые остались лежать. Перевязав всех, отправили на эвакуацию на повозках. Их сопровождали врачи Н.М.Кувшинова, М.Богаева. По дороге Жуков скончался.
Началась поспешная эвакуация раненых - из школы к санпоезду и на попутных машинах. Очередная бомба попала в госпитальное здание, со скрежетом половина здания погребла под стенами раненых. Мария Горелова контужена. Оставшихся в живых выносили, выводили. Старший политрук Л.З.Смушко с пистолетом в руке останавливал машины. Зина Маркова, Тася Новикова, Таня Кисель, Аня Мамонова вместе со старшим политруком грузили раненых на машины. В операционной выпала стена, летят стекла и осколки бомб, в палатах горят матрацы, медперсонал работает, не обращая на это внимания. Одному бойцу без наркоза ампутируют правую руку, он мужественно перенес боль. Полежал немного и начал помогать раненым. Потом сам пошел в тыл к деревне Щербаково. Этот случай нам особенно запомнился.
Бомбежка продолжается, здание госпиталя вовсю шатается, пули свистят. Невыносимо страшно! Машины с ранеными больше не идут. Варвара Николаевна Неронова перевязывает вместе с сестрами. И вот кончились бинты. Варвара Николаевна пошла за транспортом в ПЭП и больше в госпиталь не вернулась. Ее тяжело ранило в ногу, в бедро, в то время, когда она бежала садами. Она выползла на дорогу, кто-то перевязал рану в этом аду. Одета она, как и все госпитальные, в гражданское. Ее подобрали наши отступающие солдаты и уложили в прицепе грузовой машины. Но проскочить по мосту через Дон около Каратояка машина не смогла. Фашисты его разбомбили уже во второй раз. И снова саперы начали наводить мост. Рядом, на открытом месте, скопились люди, машины. Фашисты расстреливают с самолетов, а их снайперы выбивают наш офицерский состав. Варвара Николаевна выпала из прицепа, поползла в окоп. Здесь ее и захватили немцы. Она прожила в Острогожске и лечила гражданских раненых.
Отход госпитального персонала по приказу ПЭП, начальника госпиталя Аубрехта и комиссара Деркачева проходит под разрывами бомб, артобстрелом врага поспешно, группами с ранеными, в одиночку. Убитые падают, а живые идут дальше, под гром и ужас войны. В это время фашистские мотоциклисты заняли окраины Острогожска, добивая, уничтожая все живое. В небе видны немецкие парашютисты, строчат автоматчики, стреляют снайперы. Саша Аккуратнова забежала в физиотерапевтический кабинет, взяла жакет и халат. Выбежала, а рядом ухнула бомба. Волной Сашу сшибло с ног, опрокинуло на землю. Голова гудит, идти очень трудно. В потоке отступающих я встретила повара Биткина и физрука Карпова.
Всю ночь шли в горящем пригороде, в удушливой пыли и дыму, под грохот разрывов и стоны раненых, помогая им. У Саши туфли расстегнулись и потерялись, ноги кровоточат. Дошли до берега Дона, нашли лодку, переправились на другую сторону, несмотря на обстрел и бомбежку, огромные фонтаны воды от разрывов и волны, перехлестывающие за борт лодки. От контузии гудит голова. Ноги обмотала обмотками. Посадили в машину, благополучно прибыли в военкомат. Там спрашивают документы, а у нас их нет. Говорят - уходите скорее, скоро начнут бомбить. Только вышли из города, пошла круговерть! Самолеты заходят, бомбят, идет артобстрел. По всем дорогам отступают, увозят раненых. Фельдшер в машине ранен. Взяли меня. Помогаю, подбинтовываю, даю пить. Приехали в город Бобров, сдала раненых. Утром в местной милиции встретила одну из наших сестер, очень обрадовалась. Посадили нас на машину. Едем, а самолеты пикируют, бомбят. Мы на ходу выпрыгнули и в окоп. А над нами словно небо раскололось. Фашисты бомбят, а краснозвездные их обстреливают, разгоняют, оберегают живую дорогу. А бомбы падают, пули, пули находят беззащитных людей. Вот упал повар Тоскин. Подбежала, а он уже не дышит, глаза стеклянные и одна слезинка... По машинам! По машинам!
В Острогожске Маша Горелова лежит без сознания. Пришла в себя, ничего не помнит. Ночь, разбитое здание. Встала с земли, отряхнулась, вышла в сад. Страшно... Стала звать своих. Никого. В голове боль, почти не слышит. Значит, контузило. Подошел военный.
- Вы кто?
- Маша Горелова, сестра!
- Тише! Здесь десант фашистский! Вон туда отступают наши войска.
Шла в этом аду и неразберихе, наткнулась на своих: Володя Ошкадеров и другие... Сутки шли к переправе через Дон, а ее уже не было. У местечка Картояк ночью вплавь переправились на бревне и только на седьмые сутки разыскали свой госпиталь.
Люба Демидова. В Острогожске она хотела забежать в физиотерапию за вещами, а там все разрушено, трупы. Отходила с небольшой группой: врач В.А.Смирнова, сестра Зоя Лизокурова, Маша Саватеева. Сзади подпирали немцы. Собрались все у железной дороги. Подали санлетучку под погрузку раненых. Лес далеко стоит, черной полосой. Вдруг загудело небо, немецкие самолеты пикируют прямо на вагоны. Хорошо видно летчиков, смеются. А пули звякают по вагонам. Кто-то кричит:
- Саша... Аккуратнова... В лес!
Улетел, проклятый. И тут загудели машины, подвозят раненых, торопятся. Начальник санлетучки Н.М.Кувшинова, сестры Саша Аккуратнова, Маша Горелова и Вера Адоньева подсаживают, укладывают, подбадривают раненых. Да они и сами понимают - пока нет фашиста, надо быстрее отправляться в путь.
Два дня ехали до города Энгельса, под бомбежками и обстрелами, пережили заново весь ужас войны. Госпиталь развернулся, лечим раненых, в заботах и работе проходят дни.
А Клава Заковоротная сопровождает санлетучку в Саратов. Ехали в товарных вагонах, раненые лежали на полу на соломе, продукты выдали сухим пайком. Ехать было очень тяжело. Много бойцов было с ранением рук, ног, груди, головы - одновременно. За водой я бегала на остановках к паровозу, во время же движения всех тяжелых кормили из рук, размачивая сухари. Готовить пищу было негде. Все эшелоны, идущие и сзади и спереди, непрерывно бомбились. А наш поезд шел будто заговоренный - за весь путь до Саратова мы не попали ни в одну бомбежку. Хотя ехали, как мне казалось, очень, очень долго.
В Саратов прибыли в начале октября.
После сдачи раненых я с эшелоном, идущим к фронту, вернулась в свой госпиталь. Самостоятельно мы еще не работали. Вскоре я заболела брюшным тифом. Выписали меня и направили в ПЭП. Когда я туда приехала, там стояла машина нашего госпиталя, нагруженная имуществом и готовая к отъезду. Так в октябре 42-го года я вернулась в свой госпиталь.
Глава V. Под огнем «мессеров»
А я 1 июля за Верхним Моисеем, в лесу, нашла 262-й медсантаб 175-й стрелковой дивизии генерала Кулешова Александра Демьяновича. Вписали в список: Корсакова Тамара Владимировна. Выдали винтовку и круговой патронташ. «Стрелять умеете?» «Так точно, на финской учили!» Капитан Лерман Таисия Самуиловна приняла меня настороженно. Наши войска отступают и к новичкам относятся недоверчиво. «Найдите комплект №6, принесите пинцет». Под деревьями свалены ящики, мешки, узлы. Посмотрела, не знаю, где что лежит. Спросила у лейтенанта Исхаковой, она ехидно рассмеялась и ушла. «Товарищ капитан! Я не нашла!» «Очень плохо! Вы же фельдшер!» - громко сказала врач, больше обращаясь к незнакомым мне сестрам, которые окружили ее и с непонятным недружелюбием улыбались. Больше никто не сказал мне ни слова, просто не замечали, отвернулись. Я не выдержала испытания. Пить мне хотелось невыносимо. Да и не ела дня три. Настроение испортилось - вот так встреча! Иду к оврагу (вода, наверное, есть внизу), цепляюсь за кусты, углубилась в заросли. Стоят машины. На меня обратили внимание шоферы, а их шутки меня совсем смутили. Уйду! Совсем уйду! Но из-под машины вылезла старший лейтенант: «Будем знакомы, Ирина Михайловна Кононенко!» Протянула мне руку. «Что, плохо наши встретили? - посмотрела она на меня. - Держись шоферов, не подведут. Правда, ребята?» Видно, они наблюдали за нашим разговором.
Постепенно наладились отношения. Коллектив не любит новичков и старается избавиться от них. Но ничего, придется доказать работой, безотказной. И действительно, вся самая неприятная работа доставалась мне. Ирина Михайловна заставила умыться, напоила, накормила и велела отдохнуть в ее палатке под машиной. Как я ей благодарна! За все: за доброту, участие, за ее горячее сердце...
Проснулась - за рукав меня трясут: «Встать! Садись в эту машину!» Я карабкаюсь на груженую машину, винтовка и тощий рюкзачок цепляются за все и мешают. Машины взревели. На первых машинах выехал весь персонал. Трясусь на мешках по военным дорогам. Изредка налетит немец, сбросит бомбы, которые оставляют воронки, поднимая землю, застилая солнце. Около Валуек комбат приказал всем слезать с машин и идти пешком лесными дорогами. Этого приказа не зная, сижу на машине. Обогнув строй медработников, машина трясется дальше. Меня заметили. Капитан что-то кричит и машет руками. Стучу по кабине. Шофер выглянул и дал обратный ход. Тут-то мне и влетело... Костя крикнул: «Фельдшер! Возьми винтовку и вещмешок, - и добавил тихо, - растяпа, не могла спрятаться. Держи хлеб и банку консервов». «Спасибо! А прятаться не приучена!» С дороги свернули в лес, и начался долгий путь по сказочным лесам, лугам, полям. Ноги мои и так стерты. А мы все идем и идем, прошли Кулешово, Никитовку. Высокая трава, цветы, лесные фиалки, купавки. За сапоги цепляются ромашки, колокольчики, клевера цветы. Самарино, Горное... В лесу крупная спеет земляника. Кукует кукушка. Совсем стерла ноги. В зелени полей и лесов уже не бомбят и не отстреливают, только в деревнях дымят сожженные хаты. Войск нет. Тихо. Страх неизвестности заполняет душу. Где-то очень далеко гудит война. Идем ходко по пыльным дорогам, торопимся - как бы в окружение не попасть. Подходят ко мне два офицера:
- Ты новенькая?
- Так точно!
- Откуда?
- Из Москвы!
- Смотри, куда зашли, тишина, только где-то далеко идет бой, война, страшно тебе?
- Да! Я очень устала!
- Поди, и спроси у начальства (там майор Безуглов, комиссар Зайцев или Меримов впереди идут), ты новенькая, никто тебя не знает, спроси: не пора ли партбилеты спрятать?
Бегу, перегоняя всех идущих, растерзанные ноги болят. Добежала до командиров. К кому обратиться?
- Товарищ комиссар, разрешите обратиться? Офицеры спрашивают, когда документы спрятать? (Я не могу произнести слово партбилеты!).
- А ты кто? Ах, новенькая! С чего же начинаешь свою службу? Какие офицеры тебя послали? Покажи!
- Я их не знаю. Там, далеко, идут, а меня послали спросить!
- Расстреливать надо паникеров! Марш отсюда! - приказал строевой офицер.
Натертые ноги болят и не идут. Я слышу, как комиссар сказал громко:
- Ей самой до этого не додуматься! Это кто-то из наших трусит. Обстановочка, однако, наитруднейшая, неразбериха, отсюда и страх, да и работы нет, непривычно...
Больше я ничего не слышу, ноги стерты аж до потери сознания. Иду ровно, стараясь не спотыкаться, потные портянки стали жесткими от крови.
...Привал. Кушаю хлеб с консервами, спасибо Косте шоферу, Ирине Михайловне. Со мной никто не разговаривает. Идем дальше. В деревне нас ждали машины. Все погрузились и двинулись дальше по дорогам вместе с войсками. За эти длинные версты поняла, каково женщине в походе, когда нет бытовых, самых необходимых, условий. Опять воют самолеты, бомбит, переправа через Дон уничтожена. Машины, люди, кони мечутся по дорогам, с самолетов строчит пулемет. Вся колонна остановилась у моста через овраг, а у нас вышел бензин. Ко мне подходит шофер: «Тебя комбат вызывает!» Откуда он меня помнит? Подумала и бегом:
- По вашему приказанию явилась, товарищ майор!
- Останетесь на машине Раздьяконова Аркадия Михайловича, пришлю бензин, тогда вернетесь.
Есть охранять машину! (Понятно, это один из офицеров). Это было 8 июля 1942 года. Вот и оставили одну. Сижу на кабине, смотрю, как вокруг останавливаются машины. Все войско и гражданские уходят через мост, туда, где скрылись наши машины, где густая пыль стоит до самого солнца. Слева, за оврагом, на железной дороге копошатся люди. Оказалось, отправляют облепленный людьми последний паровоз. Через час взорвали полустанок, развороченные пути разлетелись в разные стороны. Позже взорвали небольшой железнодорожный мост, который рассыпался, как игрушечный. Вот и завод, видневшийся вдали, покрылся дымом и огнем, и только несколько взрывов донеслось. А вокруг наставили столько машин без бензина, что вылезти невозможно.
Солнце клонится к западу, но печет еще здорово. Хочется пить и есть. Вечереет. Ни одна машина не идет против потока. Может быть, забыли обо мне? Прыгая с машины на машину, ко мне приблизился лейтенант. Направляю винтовку в его сторону. «Что вы тут делаете?» - строго смотрит, пистолет направлен черным глазом в меня. «Оставлена на посту до прибытия с бензином». «Предъявите документы!» Подала удостоверение (еще ногинское), поправляя винтовку. «Где командировка и продаттестат?» «Не дали!» «Я комендант по эвакуации, снимаю вас с поста!» «А куда же мне?» «Приказываю с остатками войск отойти за Дон, из той деревни должны выйти войска 22-й танковой бригады и особый отдел. Скажете, я прислал. Идите быстро!» «А как?» «Как я, по машинам сверху». «Если хочешь, то под машинами, но это долго», - почему-то засмеялся он. «И чего смешного? - подумала я, обижаясь, - трудно же с машины на машину прыгнуть».
Поняв, что надо идти, охваченная лихорадочным страхом, винтовку держу, как костыль, прыгаю с машины на машину (а здесь машины стоят далеко друг от друга), слезаю на землю и пытаюсь обойти их, но тогда меняется направление. А вот недалеко и дорога. Обернулась - машины заволокло дымом. Дорога пыльная, хочется пить. В нос, глаза и уши заползает горячая вонючая пыль. Войска идут, едут, откатываются на восток. Часто налетают самолеты, бомбят и обстреливают. На короткое время дорога пустеет, люди в кюветах, в поле под кустами. Убитые остаются лежать, живые встают, выходят на дорогу, первую помощь оказывают на ходу. Идут голодные, усталые в седой пыли, недовольные. С грохотом догнала меня запряженная пятью лошадьми пушка. «Возьмите!» «Садись на балку! Притомилась?» Дали сухарь. В котелке на донышке вода и кусочек сливочного масла - убит ездовой, его доля. С большим удовольствием съела все, поблагодарила и задремала. 22-ю танковую бригаду искать негде в этом потоке. Ехали долго. Уснув, свалилась на дорогу. Едва успели вытащить из-под колеса. Отъехав от дороги, все разместились отдохнуть. Прохладная короткая ночь кончилась. Розовеет восток. Из маленькой деревни бросились на грейдерную дорогу солдаты, повозки, раненые, беженцы с детьми и скотом. Из маленького леска, слева застрочил автомат, «кукушка», наводя панику и страх. В небе показался самолет-корректировщик, через несколько минут завыли самолеты и вмиг превратили землю в ад. Старшина погнал лошадей вскачь и, сшибая колеса у телег своими огромными колесами, пушкари очищали себе дорогу, чтобы скорее вывести пушку. Снарядов нет давно, нет ни патронов, ни гранат. Мне стало жалко ругающихся повозочных, их измученных лошадей. Разве так можно? Посеявший зло, зло и получит - подумала я. Им тоже хочется за Дон, в свою часть. Сказав «спасибо», пошла пешком по серой пыли. Наступила на что-то мягкое - под ногами зашевелилось и ругнуло меня: «Ухо отдавили!» Это в пыли спал солдат. Меня пугали трупы в пыли и спящие на обочинах люди, а впереди на вытянутую руку ничего не видно.
Самолеты налетают и бомбят. Свернула с дороги на тропинку, иду на восток. Тропинка то поднимается в гору, то уходит вниз, то вьется по краю оврага. Хочется пить. Винтовкой набила мозоль на спине, а от соленого пота горит. Голова кружится. Села в тень, вывернула карман, крошки от сухаря пожевала - стало легче. Смотрю - сзади появились несколько человек из-за второй возвышенности. Присмотрелась - немцы! Глаза от страха вылезли, руки дрожат, сняла винтовку, взвела курок - бах! В плечо отдача сильная получилась. Вторым решила покончить с собой. Голову на дуло, а курок, оказывается, не достать. Пробую ногой, прыгаю, прыгаю, как-то курок нажала: выстрел, а голова с дула съехала, только волосы опалило, да оглохла. Смотрю: вз-вз-вз - пули ложатся вслепую со свистом, поднимая дымки пыли под ногами. Затаилась, подождала, пока они скрылись, да по тропе, обратно к грейдеру. Солнце палит нестерпимо. Водички бы. Вот и грейдер. Впереди зеленеют деревья, ветряная мельница на горе, деревенька маленькая, а кругом маскируются машины, орудия, танки, солдаты - все собралось вместе. Иду, тороплюсь. Страшно одной. Солдаты строятся, кто-то с ними говорит. Подхожу. «Там немцы!» «Знаем!» «А кто здесь старший?» - спрашиваю. А капитан и говорит: «А ты кто такое? Откуда взялось? Нечесаное, лохматое, неумытое? Давай документы!» Солдаты обступили, в голосе вроде смех. А рядом то ли в шутку, то ли всерьез добавляют: «Может, шпиен?» И дерг за косу. От обиды зло ощетинилась, достала документ, ногинское удостоверение. Показываю из рук. «Что тут такое?» - подошел генерал. «Все в порядке!» - отвечает капитан. «Возьмите меня с собой, работать хорошо буду, страшно одной». «Вы кушали? - спросил генерал. - Дайте что-нибудь, и взять в машину!» «Спасибо, - размазываю по лицу пыль. - Попить нету?» «Нет!» - и подают кусок хлеба, намазанный медом. Ем, пальцы облизала, пить хочу. Я на колодец. «Не ходи туда, дочка, там немец был!» «А это кто?» - осмелела я, облизывая остатки меда с пальцев. «Генерал Шамшин, крепко любит своих солдат, и они слушаются его. Мы еще покажем немчуре, только бы боеприпасов достать». Он помахал огромным кулачищем и покрутил седоватый ус. Послышалась команда, колонны машин зашевелились и двинулись вправо, а пехота в обход, влево. Засвистели пули, раздались выстрелы и автоматные очереди.
- Солдат, - дергаю за рукав седого усача, - гильза патрона застряла в винтовке!
- Отдай ее мне. Зачем она тебе нужна? Я испугалась за оружие:
- Нет! Отдай! Ружье мое!
Зло вырвала винтовку и «спасибо» сказать забыла за вынутую гильзу.
Иду за санитарной машиной, медленно ползущей по дороге. Подбежал раненый, за ним другой. Перевязала из санитарной сумки с машины, гружу на машину и на танки (именем генерала), лишь бы вывести за Дон. А там госпитали - вылечат, спасут.
Стон... Раздвинулись колосья, снова раздался стон, к дороге подполз пожилой солдат. Нагнулась над ним: что же это? Кишки из распоротого живота кроваво-синими кружевами примяли стебли ржи. Все сжалось во мне. Встала на колени, велела лечь на спину, заложила развороченный живот бинтом, кишки с налипшими травинками, песком и соломой собрала в рубаху и завязала. Его мутные серо-голубые глаза смотрели на меня с надеждой и вопросом. «Сейчас пригоню машину сюда, погрузим, а в госпитале промоют и уложат все на место». «Пить!..» Сказать, что пить нельзя, не могу. «Воды принесу, умою, освежишься!»
Солнце жжет безжалостно, вытираю пот со лба. Побежала к машине. Там стоят несколько раненых. Быстро перевязала. Отыскала котелок и скорее к колодцу. Вот и деревянный сруб с журавлем. Глазам не верю, ноги подкосились, котелок, громыхая, покатился в сторону. На меня смотрели мертвые глаза... В колодец немцы бросали людей, от мала до велика. Не помню, как очутилась около раненого в живот. Его запрокинутая голова и полуоткрытый рот сказали все - он умер. Потрясенная, пошла к машине. «Мы еще вернемся, мы еще отомстим за все!» Слезы застилают глаза. А впереди редкие выстрелы.
- Вон наши в рукопашной схватке! Гляди! Так их! Так! - размахивая окровавленной рукой, солдат брызгал в меня кровью, с головы капала кровь. Кисть левой руки раздроблена, на голове касательное ранение мягких тканей. Забинтовала, подсадила в машину. Хотела бежать на пригорок, смотрю, ведут пленных немцев: 4 танкиста и 2 танкетки, пушки большие, черные, блестящие. Красноармейцы плотным кольцом окружили пленных: «Бей их, гадов! Бей!» И только властное слово генерала (они нужны как «язык») все поставило на свое место. Оказывается, здесь, на грейдере, сбросили фашисты свой десант для задержки наших войск. Они наводили панику, держали с удобной позиции дорогу, расправились с мирным населением в деревне. У них приказ Гитлера, переводчик читал: физически истреблять все население, уничтожить миллионы людей низшей расы, целые расовые единицы. Нужна земля, ценности во имя сохранения чистоты германской расы. Придется развивать технику истребления населения: сжигание в печах, лагеря смерти, расстрелы, сжигание малых деревень с населением. Забор крови. Небольшую часть молодежи - в рабочий скот.
Генерал Шамшин, собрав в кулак отставшие, потерявшиеся части войск, уничтожил десант, повел наших за Дон, на формировку. Патронов, гранат, снарядов нет.
Высокие хлеба скрыли итоги боя: трупы, разбитые орудия. Санитарная машина куда-то уехала. Перевязываю раненого, укладываю на машину 22-го танкового корпуса. Попросилась на машину, потеснились. Едем мимо деревень. Старики спрашивают: «Куда такая махина войск идет?» Услышав, что за Дон, ругали ожесточенно и зло, не понимая, что перебиты офицеры в боях, нет политработников, нет бензина, снарядов, солдаты голодные, нужна формировка. Женщины, вытирая глаза, причитали: «На кого же вы нас оставляете?» Ловят кур, суют хлеб, картошку, ватрушки, несут воду, молоко.
Самолеты врага не теряются, то и дело, наводя панику, бомбят, внося еще больший беспорядок. Из зарослей по берегу Дона автоматчики обстреливают. Переправы нет. Машины и люди вдоль берега ползут огромной массой, ищут переправу. Понтонщики только наведут мост, как налетят фашистские самолеты, уничтожат, а строительство начинается снова в другом месте. Некоторые пробуют переплыть на бревне. Доплывут ли? Ночью на 10 июля наладили переправы - честь и слава понтонщикам! Машины и люди кинулись по мосту. Регулировщики твердо руководили потоком. Машины переправились, поток воинов и беженцев захлестнул переправу. Недалеко на том берегу части собирают своих людей и транспорт. Регулировщики помогли мне сесть в машину и попросили всех проехать дальше, не загромождать берег и не демаскировать. 12 июля утром въезжаем в деревню. Смотрю - лейтенант медслужбы Фира Чигиринская. Увидев ее, с криком скатилась с машины и очутилась в объятиях Фиры. Черные кудри из-под пилотки, брови вразлет, карие глаза, стройная, как тополек. Как же я рада! Наши здесь! Не прошло еще и четырех суток, с тех пор, как меня оставили на посту, но сколько пережито! Отношение ко мне меняется к лучшему. Доложила комбату Безуглову о возвращении. Оказалось, за мной посылали Ирину Михайловну. Ну, как она могла добраться до меня, когда поток шел на нее огромной массой!
Эта деревня называлась Староселье. 22 июля 1942 года. Многие медсанбатовцы еще не вернулись из-за Дона. С Фирой Чигиринской живем в развалюхе у деда и бабушки. Налетает авиация, гудит и бомбит. Почта взлетела. Огромный столб черного дыма и водоворот огня - это цистерна с горючим взлетела в небеса. Огонь крутится черными клубами дыма - смотреть жутко - и воет и гудит. В двухэтажной школе разместили раненых, развернули госпиталь. Раненых очень много. В небе большое количество самолетов врага, они волнами, с воем заходят и бомбят и обстреливают из пулеметов. Прямое попадание в госпиталь, раненые идут, ползут, бегут - кто как может. Я тащу за рукав хромающего солдата, он обалдел от контузии и все кричит: «Куда тянешь? Куда тянешь?!» Фашистский коршун навис, воя над нами. Кричу: «Ложись!» Падаю сама, а он все еще хромает. Смотрю - он упал с криком. Ползу к нему, пули полосой отгораживают нас от дороги, а он вторично ранен и опять в ту же ногу, только ниже колена. Сажусь на землю, говорю: «Снимай сапог». Он попробовал снять, но застонал и лег. «Давай разрежу». «Нет! Нет! - отпрянул солдат. - Они новые! Мне еще наступать в них». «Тогда терпи, не ори так!» Кровь при каждом нажиме выплескивается из сапога, еле сняла наполненный кровавой кашей. Пока накладывала давящую повязку, он старательно вытер сапог травой, предварительно выплеснув кровь, отжал портянку. «Вам надо срочно к врачу!» «Как бы не так! В часть мне надо, там вылечат, а в тылу здесь видишь, что делается?» Волна самолетов приближалась. Травой вытер окровавленные руки, взял сапог под мышку и побрел, хромая и покачиваясь, в сторону. Волна надвинулась воя, пикируя, расстреливают раненых, не успевших спрятаться. Бинтую раненого вторично. Он тоже контужен. Уже ползком тащу его подальше от дороги.
Фашист старается выбить из Лога. Дан приказ отойти к другому концу села и там размещать раненых, но и там так же бомбит и обстреливает. Персонал не обращает внимания на бомбежку и обстрел, только успеваем перевязывать и сразу отправляем на машинах в госпитали. Четыре дня до 30 июля собираем всех отставших, мотаемся по дорогам, на ходу оказывая помощь раненым. Приказ ехать в Сталинград.
Глава VI. Бросок к Сталинграду
1 августа 1942 года наши машины развернулись около училища, в 200 метрах от базара. Приказ - разгрузить машины и ждать дальнейших распоряжений. Сталинград живет нормальной жизнью. Афиши оповещают, что 1 и 2 августа в театре ставят «Подтяжки Борджео» и «Марицу». Свободные от занятий и заданий взяли билеты, с большим удовольствием смотрим замечательную игру артистов. Возвращаясь в темноте, вспоминаем свой город, сравниваем игру артистов. Пришли, нас встретил дежурный по части и показал, где мы должны ночевать - в большом зале на полу. А чуть рассвело, налетели «мессеры», и первые бомбы разорвались на базарной площади, оставив развороченные воронки. Где-то далеко гудит земля. Приказ выезжать. Медсанбат развернулся на паромной через Волгу. Начали поступать раненые.
Сталинград могучей крепостью стоит на той стороне Волги. Медсанбат притаился в низкорослом кустарнике, который скрывает несколько тысяч раненых героев-сталинградцев. Раненых переправляют на паромах, лодках, плотах, на бревнах. Фашистские самолеты пикируют с воем над водой, расстреливают раненых, топят катера, баржи с красным крестом, паромы, плоты. В воде часто мелькают трупы, разбитые баржи, пылающие факелы цистерн с горючим. Неделю в воронках, под свист снарядов и пуль, без сна и еды мечемся около раненых, собирая их для эвакуации.
8 августа комбат майор Шафран В.С. вызвал к себе в палатку. «По вашему приказанию явилась, товарищ майор!» «Фельдшер? Почему без знаков различия? Приказываю срочно прикрепить по два кубика на петлицы, впредь не забывать! Распустились!» Подошел капитан, что-то тихо сказал, но майор ответил: «Справится!» Обернувшись ко мне, сказал: «Учитывая ваши способности, назначаю начальником санлетучки. Возьмите сестру Катукову, санитара Лукьянченко, четверых легкораненых. Вечером начнете погрузку раненых в эшелон, сдадите по назначению. Указания получите в пакете, вскроете завтра в 12 часов! Ясно?» «Так точно, ясно, товарищ майор!» Лицо его посветлело. Откозыряла, круто повернулась и пошла. И что мою душу суют неизвестно куда? Где взять кубики на петлицы в этом аду? Ну, как все это выполнить? А впрочем! Что это я разнюнилась? Выход есть! Ищу Ирину Михайловну Кононенко.
Все мобилизованы на подготовку раненых к эвакуации. Темнеет. Санитары куда-то в темноту возят раненых на подводах. Подхожу -длинный эшелон теплушек глотает раненых раскрытыми дверями, хромающих провожают сестры. Размещаем тяжелых раненых внизу, а ходячих наверху. Кононенко И.М. нашла меня. «Ты знаешь! В Москве узнали, что тебе кубики нужны, на самолете прислали, - смеется. - Этот старший лейтенант подарил. Совсем в плохом состоянии этот лейтенант. Идут в наступление злые, фамилию не сказал. Этот - лейтенант Максимова дала». «Ася, заведующая аптекой?» «Начальник аптеки! Не путай! А этот от меня, правда сломан, но если пришить, то сойдет».
Спасибо Ирине Михайловне, в самые трудные минуты поможет, подскажет, посоветует. Есть же такие люди!
Прикрепив кубики, то и дело спотыкаясь о кочки, цепляясь за траву, обхожу свое огромное хозяйство. Даже жутко. Санитар Лукьянченко, очень исполнительный пожилой санитар из легкораненых, получил сухари и сливочное масло на одну раздачу, махорки на две раздачи, ведра для воды и нужды. Бинтов и ваты дали немного. Истории болезней на 1300 раненых сложила в теплушке. Всего 17 вагонов и два тягача паровоза, в вагоне 60-80 раненых. Гудок, эшелон тронулся, тьма скрыла провожающих.
Утром раздали сухари и масло. На полустанке набрали воды. Пока все хорошо. 9 августа в 12 часов распечатала пакет: «Сдать раненых в Новый Баскунчак». Едем тихо. На ходу перебегаю от вагона до вагона, успокаиваю, подбинтовываю. Просят пить, курить, есть. Уговариваю, беседую, шучу. Вечером паровоз еле тянет состав, справа бесконечные бахчи колхозов. Раненые, кто может, выпрыгивают из вагона, бросаются на бахчу. Хромающие быстро накидали в каждый вагон зеленых арбузов, тыкв. Сами залезают на ходу, помогают друг другу. На одной станции позвонила на следующую председателю колхоза, просила прислать утром что-нибудь для раненых. Председатель торжественно обещал помидоров и хлеба. Но радость наша была напрасна. Станция встретила молчанием, колхоз не отвечал. Мало ли какие у них дела, а может быть, и струсил? Стояли три часа. Начальник станции не отправлял. «Чего ждем? - кричат раненые. - Есть хотим! Черви нас съели!» Ночью мертвых выкинули из вагонов. «Налетят «мессера», а меня Сталинград ждет! Расплатиться надо!» «А я Берлина, голубы, не видал! Вот сложим головы тут, подумают, гарбузы!»
Я растерялась, галдели все. Один раненый вылез из теплушки, видно, его лихорадило: «Ребята! Тише вы! Братцы! Есть у нас начальство?» «Есть! Есть!» Все посмотрели на меня и сомкнулись вокруг: злые, голодные, заросшие щетиной, вшивые, червивые, готовые на все. «Да не гляди! Она не виновата! Хотя тебя, дочка, дали нам в начальники. Не робей, мы тебе поможем, смелее! Ребята! Выбирай комитет!» Из шумящей толпы несколько человек окружили меня. Две косички ленточкой затянуты, в глазах испуг. «Идем к начальнику станции, нам вперед ведь надо? Пусть скорее отправляют». Раненые расступились, пропуская комитет.
На станции нас встретили холодно: «Начальник станции не принимает!» Комитетчики отстранили железнодорожника, и мы вошли в кабинет. «Вы нас отправите?» «Нет! Немецкие разъезды отрезали путь! Приказа о продвижении нет!» Сзади несколько озлобленных голосов: «Вешай предателей! Жги станцию! Голодом хотите задушить?» Это подействовало сразу. Побледневший начальник станции, кивая головой, заговорил: «Отправляю! Отправляю! По теплушкам, товарищи!» «Черт тебе товарищ!»
Начальник станции выскочил на улицу и махнул машинисту рукой, эшелон медленно тронулся. Мы садились на ходу. Утром остановились на полустанке. Около эшелона, на переезде стояли три подводы, груженные мешками с зерном. Возчики ушли на станцию, а раненые прыгают из теплушек, развязали мешки, захватывают пригоршнями зерно, сыпят в рот, в карманы, рассыпают по земле. Запоздавшие толкают первых, рвут мешки, иные из-под ног захватывают зерно с песком и с хрустом жуют. Напирают сзади, кто-то споткнулся о ползающего раненого, повалился - куча мала, крик раненых от боли. Со станции вышли - начальника станции нет, спрятался. Телефонная связь работает хорошо. Комитетчики развели по вагонам раненых, жующих зерно. А в задних вагонах крик, шум, выстрелы. Да что же это такое? Оружие только у меня. Мысли самые страшные. Бегу, смотрю - стеной стоят раненые, а напротив у барака майор с пистолетом. «Что у вас, ребятки?» «Корову хотели съесть, она вот здесь паслась. Выскочил майор, вот тот», - пряча глаза, сказал молоденький солдат с рыжеватым пушком вместо усов и с гипсом на руке. Раненые обступили майора со всех сторон, спотыкаясь о плетни бахчевых, что росли перед бараком.
Очень я растерялась, не смогла вовремя распорядиться, слишком неожиданно было для меня, что этот красный толстый майор поднял руку с оружием на моих небритых, голодных, безоружных, беззащитных героев Сталинграда.
- Ребята! По теплушкам, отправляемся!
Но раненые подступают к майору, тесня его за барак, зло глядя на него. «Не троньте его! Поехали, защитники мои!» Звенит мой голос, а рукой машу машинисту. Тот и сам понял.
Гудок! Раненые задвигались, хватают из-под ног камни, зеленые бахчевые, и каждый старается попасть в майора, и только тогда поворачиваются и бегут к теплушкам. Я уже около майора. В голосе обида и злоба. По вагонам!
Теплушки медленно двигаются, раненые залезают в вагоны, жуют зерно. Догнала средний вагон, цепкие руки помогли мне встать. Примостилась на нарах. Комитетчик старается развеселить (я понимаю, это для меня): «Нет, подумайте, братцы! Подбегает этот с рукой, раненый, и хочет от коровы кусок откусить, но корова против! У нее хозяин! А другой раненый с одной рукой, хвать ее за вымя - молока захотел! Ну, кто же выдержит?» Хохот в вагоне. Раненые устраиваются поудобней и затихают. Сижу, печально думаю, прижалась головой к столбу. Стемнело, в вагоне тепло. Перед глазами родной город, дом, мама. Громкий крик: «За Родину! За Сталинград! Ура!» Дико закричал раненый. Кто-то поддержал: «Ур-ра!» Страшно меня испугали. Все всполошились, кто-то свалился с нар, разноголосое «ура!» раздалось со всех сторон.
Раненые проснулись. «Спите! Спите спокойно, братики!» - громко говорю, помогая в темноте забраться на нары упавшему. Его частое горячее дыхание напоминает об осложнении при нагноении ран. «Вы офицер?» «Нет, старшина взвода! Испить бы водицы...» Выпив кружку воды, улегся. Вода кончилась. В приоткрытую дверь теплушки просунулась голова. Помогла взобраться санитару Лукьянченко. «Что тут кричали?» - задыхаясь от быстрого бега за теплушками, спросил он. «В атаку ходили, температурят».
Вечером в памятный день 12 августа эшелон замедлил ход и остановился вплотную с санлетучкой. Это Баскунчак. Раненые повеселели, их встречало население - первая ласточка. Расспросы: не видали ли родственников, мужей, братьев? Бородатые, радостные жуют хлеб, пьют чай, курят, смеются и поругиваются. Медленно просачиваются на санобработку. Тяжелых носят на носилках (много очень тяжелых) после перевязки в комфортабельный санпоезд. С объемистой папкой историй болезней иду к начальнику санлетучки. «Вы начальник эшелона?» - недоверчиво смотрит он поверх очков. Посмотрев документы, объявил: «Вы видите - раненых не хватает». «Видно, отстали по дороге, тяжело им было!» -дипломатично говорю я. «А вы где были? Растеряли... За это отвечать надо». «Так точно!» - и скорее к теплушкам.
Дорога на Баскунчак начала действовать. Поехали в Сталинград, набрали в ведра соли из озера Баскунчак и за полтора суток благополучно прибыли на паромную.
Рано утром явилась в штабпалатку и доложила: «Товарищ майор! Ваше приказание выполнено!»
Первую встретила Максимову Асю - начальника аптеки. Узнала, что за нашим эшелоном отправили еще эшелон с начальником Фирой Чигиринской. Через день она прилетела на У-2. Раненых передали вновь прибывшему госпиталю.
Несколько машин с госпитальными работниками выехали на дорогу. Капитан медслужбы Таисия Самуиловна Лерман, майор Кателинец и Исхакова запели песню. Нестройный хор голосов подтягивал под гул машин. Минуты отдыха, когда не надо (скорее, скорее!) помогать раненым. Песня крепла. Запели Ира Скопецкая, Тося Степаненко с Асей Максимовой, на второй машине откликнулись голоса с Зоей Устюжаниной во главе. А у меня после контузии пропал слух - все на один мотив. Иногда спрашивают: «Это кому там слон на ухо наступил?» Едем с остановками. В деревушке, разбитой немцами при отступлении, отдохнули часа два. Маскируясь, ночью ползли по забитым войсками дорогам. Наши, немецкие ракеты со свистом взвиваются в потемневшее небо и, шипя, падают. Огненными змеями и плошками освещают истерзанную землю, кишащую людьми, еще более страшную при неровном мигающем свете. Страшная горластая ночь вселяет ужас. Все скрутилось в общем потоке. Горят села, хлеба, трава. Ревет скот, ржут лошади, машины натужно ревут, вылезая из воронок, их толкают солдаты. Все перемешалось, кругом бушует пламя, дым, копоть, нечем дышать. Вот он, немец! Бомбы сыпятся на живую дорогу. Опять налет, где-то рядом оглушительно стреляет миномет, снаряды, завывая, проносятся где-то над нами, то впереди, то сзади, сбоку. Поднимая черные столбы в небо, вспыхивают разрывы бомб, тонут в грохоте ночи. Где свои? Где чужие? Часть короткой ночи, до рассвета, метались по изрытым воронками дороге в потоке наступающих частей, то отъезжая от центральной шоссейки, то вливаясь в обозы и колонны. Забрезжил розовый нежный рассвет. Наши машины быстро виляют по дорогам, увертываясь от обстрела. Въезжаем в деревню Качалино. Обстрел, кругом горит, взрывы... Хрипунов Вася, шофер, проверяет скаты у своей машины, Леша Боровой качает головой: поизносилась резина, но еще потерпит. Машины тронулись. Вот на пригорке у дома лежит старая женщина с простреленной головой. На виске черная дырочка, из которой кровавые слезы накапали на зеленую мелкую травку. Мертвые глаза смотрят в небо. Седые волосы растрепались, их шевелит ветерок, а тень от ветвей старого высокого тополя, что у ворот деревенского дома, скользит по спокойному лицу, как бы оживляя его. Мама. Чья это мама? За нее отомстят сыновья: ваши - вон они наступают и гонят гада с нашей земли. Чувство жалости и бессилия. Где наши родные, наши матери? Что с ними? Крутой поворот и приказ - в Сталинград!
Несмотря на войну, театр работает, смотрим «Соловьиный сад».
...Спать расположились на полу, в большой зале, только, видно, с перемены воды мне плоховато... Кто-то рвется в дверь. «Занято!» Через некоторое время опять кто-то рвется дверь. «Занято!» Потом кричу: «Кругом! Шагом марш!» Все тихо. Вернулась, легла, заснула. Просыпаюсь - кто-то трясет за плечо. Начальник штаба Березинский И. ехидно и весело говорит: «Девушки, а кто сегодня майору команду дал «Кругом, марш!», причем первый раз в жизни, и он ничего не смог ответить?» Сон быстро слетел. Ах, вот кому? Опасно. Одернула гимнастерку, закрутила косы на голове, обернулась: «Слушаю вас, товарищ Березинский!» «Тебя назначили начальником на пароходик. Получай документы, бери санитаров, получите у Страхова или у Вахмянинова сахар, хлеб, махорку. Раненых погрузите к вечеру. Поплывете по Волге до Куйбышева». И уже смеясь, говорит: «Ты у нас везучая, недаром называют Петр I , на все руки!» Умываюсь, думаю: Петр I - это хорошо или плохо? Был он своеволен, делать все умел сам, учился, других учил... На этом мои познания кончились - не так уж плохо. Приведя себя в порядок, иду в штаб оформлять документы. После обеда санитары, из легкораненых, получают продовольствие. «Махорку не забудьте!» Повар Клюцко Антон Кузьмич, из легкораненых, принес соли.
На берегу тихо. На волнах покачивается деревянная баржа, в середине люк отгорожен поручнями, ступеньки вниз. Тяжелых раненых санитары носят на носилках. Раненые, спотыкаясь и поругиваясь, с помощью санитаров спускаются вниз баржи, устраиваются сидя у стен. Скоро набилось полно, а раненые все прибывают, находят в темноте места на палубе, размещаются - белыми повязками светлеют занятые места. Палуба покачивается на поблескивающих от вспышек и отблеска пожаров волнах. В барже темно, пахнет овощами, фруктами, рыбой, мазутом и гарью. Вылезла наверх, держусь за поручни. Загрузили полностью. А земля все гудит и стонет, как живая. Раскатисто бухают разрывы бомб, ветер доносит запах хлеба, жареной земли, горелого мяса. Дым, копоть, пыль. Берегов во тьме уже не видно. Тихо, ждем приказа. Только там, вдали, еще гудит земля да красные сполохи отмечают бои. Катерок затарахтел, дернул баржу в 2 часа 30 минут 20 августа 1942 года. Из темноты донеслось: «Все в порядке! Не курить! Не разговаривать! Дисциплина!»
Катерок тянет баржу. В черном небе над Волгой-рекой трассирующие пули, во всех направлениях. Пунктиром режут черноту, щелкнув, загораются плошки в небе и становится светло. 3 часа. Тревога! Где-то впереди завывают пикирующие самолеты врага, вспышки, гул... Налетели мессера. Катерок, чихая и ревя, тянет баржу под высокий берег. А в черном небе гудят самолеты врага, ахают бомбы, что-то в небе ревет пронзительно, раздирая нервы и душу. И опять чей-то спокойный голос: «Бочку бросили гады. Не трусь, пехота!» Раненым страшно, они переговариваются: «Потонем, как котята, не вылезешь!» Кто-то из бывалых солдат задорным голосом громко говорит: «Тихо там! Услышит фриц и амба! Не чихай, смотри!» Кто-то поддержал шутку и засмеялся: «Залез в лукошко, не чирикай!» Настроение улучшилось.
Вибрирующий звук покрывает ночь. Впереди ахнул разрыв: алое пламя осветило небо - за поворотом открылось огненное море. Взлетела баржа с горючим, вот раскатисто взрывается морская мина, разнося грохот по воде. Катерок вздрагивает, пыхтит и тащит баржу под берег. Постанывают раненые. По радужной воде плывут обломки, плоты, бочки, трупы. Мальчик в солдатской форме кричит: «Капитан! Картошка справа!» Темные силуэты заметались по палубе, в небе опять зажглись плошки и мечутся трассирующие пули. В мертвящем свете на дне баржи видны испуганные раненые. Капитан крикнул: «Шест готовь!» Все стихло. На волне я увидала круглую черную рогатую мину. Она светилась масляными боками и покачивалась, все ближе и ближе подплывала к барже. А мальчонка огромным шестом отводил мину по корме. И вот она уже сзади баржи, все дальше и дальше. Не могу отвести взгляд от мины. Крепко вцепилась в поручни трапа - душа во мне трясется от страха. На корме фигура капитана. Он целится в мину: выстрел, другой. Огромный столб воды выскочил из Волги. Грохот, волной толкает баржу, раскачивает так, что палуба кренится то вправо, то влево, а раненые на палубе держат друг друга. Мальчик успокаивает добрыми словами - везде поспевает. Все затихло. Но ненадолго. Опять грохот на воде то спереди, то сзади, опять плошки пялятся на нас из черного неба. Грохот и яркий свет. Вспыхнула Волга от берега до берега, огромные языки пламени надвигаются на нас. Вот уже лижут деревянные бока баржи. Черный удушливый дым и копоть заполняют все, забивают легкие, выворачивают кашлем. Горячий ветер не дает дышать. Светло, как днем. В глубине, на дне баржи, белые лица раненых, открытые в крике рты, с ужасом протянутые руки. Баржа дрожит, как живая, подпрыгивает, качается, а малюсенький катерок (слава ему!) все тянет и тянет баржу, маскируя под высоким берегом. Красные языки пламени потускнели, отошли от баржи, а вот и совсем отстали затухающие волны огня. Я, как мертвая, вцепилась в поручни, меня мотает то туда, то сюда. Вижу все, но до сознания не доходит. Как в чудовищном сне. Глаза слезятся от гари, удваивая предметы. Мальчик бегает по палубе, уговаривает раненых: «Товарищи, покурить хотите?» Кто-то ответил зло: «Покурили!» Кто-то засмеялся. Где-то далеко сзади рвутся мины, на огненных волнах высоко поднимая радужные столбы воды. Катерок то замолкает, то опять тарахтит, тянет драгоценную баржу. А в небе гудит и гудит ненавистный фашистский самолет, бросает бомбы и мины... Светает... Уже отчетливее берега. Ветерок принес чистый воздух - дышите! Утомленные раненые дремлют или спят. Всего-то 2 часа прошло, а кажется - вечность. Баржа подпрыгнула на волне и опустилась. Я села на палубе, все еще держась за поручни, размазывая слезы и копоть по лицу. Заплакала навзрыд, испугав всех. «Ну, что ты? Держалась молодцом и нате!» Это нагнулся чумазый мальчонка. «Кому закурить? Парад кончился!» Кто-то потрепал меня по плечу, коса растрепалась, вылезла из-под пилотки. Катерок подвел баржу к деревянному причалу где-то около Камышина. Видны силуэты подвод, слышны ржанье лошадей, разговор повозочных. Раненые, хоть и чумазые, с радостью хромают к повозкам. Живы! Все живы! И что же меня так страшно заносит?
...Целый день обрабатывали в сортировочном отделении раненых. Подвозят еще и еще на машинах. Вот уже и смеркается. Принесли перловую кашу и кипятку. Разморило, поспать бы. Начинают подходить порожние машины с передовой. Останавливаются у крайнего сарая под высокими кудрявыми вязами. Раненые торопливо идут, поддерживая друг друга. Гипс и лангеты, как панцири, держат изломанные кости. Из темноты они появляются, как приведения. Выздоравливающие и легкораненые на носилках выносят к машинам лежачих и грузят. По краям и в ногах садятся ходячие раненые. Садятся плотно. Безоружные, беззащитные, страдающие от боли. Скорее в тыл, отдохнуть. Из кабины высунулась голова шофера. Возраст не определить: серое лицо, красные белки глаз. Это от бессонных ночей, пыльных дней. И вдруг он хрипло кричит: «Нельзя больше грузить, скаты не выдержат!» К кабине ведут забинтованного с головы до пояса раненого. Офицерская гимнастерка с разрезанным рукавом и разорванным боком прошита бинтом и завязана у ворота. Выздоравливающий солдат просит у шофера: «Довези, браток, в кабине. Геройский наш командир!» «Сажай в кабину!» «Выздоравливайте, братцы!» Машина за машиной темными тенями отъезжают. Где-то крикнула пташка - спать пора! - отозвалась другая. Примостившись на лавке, я заснула.
Из перелеска подъехала машина и встала под вязами. Из всех перевязочных и операционных, где наступило затишье, раненые поступили в эвакоотделение. Надо быстро эвакуировать - начинается война, и скоро опять будут поступать раненые. Машины отъезжают, ползут по извивающейся желтым поясом дороге среди зелени полей, медленно поднимаются в горку. Там, на горе, видны крыши построек. Вибрирующий звук самолета донесся с высоты. Последняя машина, черным жуком вползла на гору и скрылась, а черный самолет с тупой мордой, опущенной к земле, медленно летит за машиной. Взрыв, и черный столб встал на горе. Еще и еще ухают взрывы, и черный дым заволакивает зелень, растекаясь шлейфом по ветру. Стоя на дороге, прислонив руки к глазам, смотрю вперед: на светлеющем радостном небе вдруг появилась беда. Успели ли водители спрятать машины под деревья? Как там раненые? Что с ними? В это время тяжелая горячая вязкая тяжесть навалилась на спину, подхватила, перевернула перед глазами деревья, землю, подняла, подкинула и бросила. Никак не выскочить из вязкого горячего вздоха, от горячей земли. Мне рассказали потом, что бежала, спотыкаясь. Дорога свернула круто в гору, а я бежала все прямо. У землянки связистов зацепилась за что-то, упала. Вызвали фельдшера. Он определил контузию. Стиснуты зубы - пробовали напоить водой, но только облили. Посадили около оборудования. Рано утром услышала бой кремлевских курантов - связист настраивал рацию. Пришел фельдшер. Он оказался пожилым, седым с добрым болезненным лицом. Спросил, как слышу, где болит, и велел умыться и петь - составлять фразы.
- Кушать хочешь? - Нет!
- Тогда иди в госпиталь, прямо на запад.
Иду, позвоночник, как деревянный, ноги не столько идут, сколько мешают. Зная, что такое контузия, иду и пою слова на какой-то мотив. Солнце уже забралось на самую высоту, а я все еще иду. Вот высокие ветлы, где грузили на машины раненых, а палаток уже нет - уехал госпиталь. Все знакомо. На обочине дороги воронка, свежие темные комья земли раскиданы по земле. Стою, задумавшись: что-то никак не вспомню? Мысли бегут, торопятся, но все не то! Не то! Кто-то положил руку на плечо. Обернулась медленно, всем телом сразу: тупая деревянная боль отдает от головы по позвоночнику в ноги. На дороге стоит машина с группой медиков.
- Лейтенант! Почему не отвечаете? - спросил пожилой капитан - врач.
Вопрос медленно доходит до сознания, как бы по частям. Нужно улыбнуться, все обратили на меня внимание. Покачала головой, показала рукой в сторону воронки. Не могу поставить ногу на скат машины. Кто-то подал руку, боль в спине отдалась в голову. Перевалилась через борт, села на лавку. Трясло так, что казалось, мысли с болью отрываются в голове. Тошнит, болит и гудит голова, все кажется, пикирует фашист. Отдохнув в чужом госпитале, утром направилась пешком в лес под Гусевкой. Комиссар точно определил маршрут, указал, где остановился наш медсанбат. Лес под Гусевкой густой, высокий, внизу по земле расстилаются непроходимые заросли, в рост человека ежевика, усыпанная черными сладкими ягодами. На краю леса расположились медсанбатовцы. В лесу, шагах в двухстах, течет речушка. Щуки так и выплескивают хвостами воду. Речка узкая, метра 3 шириной. Берега низкие, заросшие зеленью, вода мутная, темная, течет медленно, пахнет от нее грибами, мхом и чем-то неприятным. Начальник штаба Кузнецов привез крючки и несколько человек занялись ловлей щук. От палаток, что стоят на поляне, где ждут приказа, иду по тропке к речушке. Дали мне последнюю леску, сказали, чтобы сидела под деревом. Спина болит, сидеть не могу, а есть очень хочется. Только поднялась, леска намотана на руке, тащу, а меня как за руку дернет. Я кричу, леску с руки стараюсь отпутать. Леший что ли тянет? Рванулась, а леска меня не пускает. Сильней дернула леску, черная блестящая спина на берег вывернулась, рот разинула, зубы острыми иглами блестят. Леска оборвалась, я покатилась по земле, а щука в воду. На мой крик прибежали наши. Ругали меня, что упустила последний крючок. Послали собирать ягоды на компот. Собираю ягоды в газету, от края до края все выбрано, свернула левее, ягод больше. Темнеет. Еловый молодняк, выше меня, выстроился густой стеной. Еле перебралась сквозь него и отшатнулась - за елками сразу поляна небольшая, а на ней метра на два в высоту набросаны фашисты. Хорошо, что стемнело, и я не видала их страшные лица. Ветра не было, и запах не распространялся в нашу сторону. Задом пробую выйти из ельника, а елки не пускают своими лапами, подпихивают на поляну, загораживают путь, выбили кулек с ягодами из рук, царапают лицо и шею. Вырвалась из ельника, добежала до края леса. Смотрю, из штабной палатки выходит Ершов, пожилой умный человек. Рассказала о контузии и что кровавый понос меня одолевает, что упустила щуку, рассыпала ягоды, есть хочу. Ершов заварил какой-то травы с конским щавелем, напоил. А ночью приехал командарм генерал Батов со свитой.
- Доложите, где начальник!
- Комбат в палатке!
- Вы дежурная?
- Нет, болею!
В это время шоферы приводили в порядок машины, Леша Боровой и Хрипунов Вася меняли скаты, чистили и протирали мотор, а Черноусое Вася (у него всегда в запасе части для ремонта) охотно делится с шоферами.
4 сентября едем в Захаровку. Ждем приказ, где развернуть госпиталь. Приехал ЭП 170, забирает у нас все подряд. Мне приказано на все составлять акты. Да разве за ними уследишь! Все уехали. Остались мы с фельдшером Устюжаниной Зоей, да немного медоборудования. Кушать хочется. Пришла Зоя и говорит: «А нас пригласили в столовую на обед. Рядом стоит часть ветеринарии армии». Мы покушали. К ночи вернулась автомашина со старшим лейтенантом Прудниковым, привезли сухари. Спать легли все на полу. Прудников приказал выставить пост. Стою с винтовкой и чешусь. Темнота, тишина, война заснула. И откуда только берутся такие огромные блохи? Кругом полынь высочайшая, не продохнешь от горького запаха, а блохи так и жгут...
Глава VII. Битва на Волге
Август 1942 года. Тяжелые кровопролитные бои под Сталинградом... Средняя Ахтуба, Дубовка.
Мы из Острогожска при временном отступлении остановились на несколько дней в овощном совхозе. Помогаем собирать овощи для воинских частей. С утра вышли рубить капусту. У стены сарая видим, сидит бледная, худенькая девочка лет двенадцати, ест сырую капусту и смотрит безразличными глазами куда-то мимо нас. Лейтенант медслужбы Косарева Фира спросила, сколько ей лет. Она ответила: 22 года, эвакуирована из Ленинграда. Нам стало тяжело...
...В конце августа фашистские войска вышли к Волге, севернее и южнее Сталинграда, получив возможность прицельным огнем обстреливать переправы через Волгу, контролировать подвоз в город и вывоз раненых. В этой трудной боевой обстановке госпиталь выделил из своего состава подвижные группы для усиления медико-санитарных батальонов дивизий 62-й армии, а также непосредственно на пунктах переправы и для сопровождения «летучек» с ранеными в горячих точках Сталинградского фронта. Тяжелые испытания: жизнь в землянках, бессонные ночи, сухой паек.
Теперь мы переехали в Дубовку, после сопровождения летучки. Никого нет, все уехали на восточный берег и принимают раненых, которых переправляют на тот берег всеми плавучими средствами. В Дубовке не бомбят, обстрела нет. В.Смирнова с Натальей Константиновной Беляевой как вошли в дом, сразу заснули. Проснулись, старший политрук Смушко катит к дому дыни и арбузы и смеется - пора ехать в госпиталь. Переправы бомбит, по Волге плывут трупы, вода красная. Крик тонущих разносится далеко. Доктор Смирнова сбегает с берега вниз первой и сразу же волной от взрыва ее сбивает и головой о высокий берег бьет. Секунды - теряет сознание. Подбегают товарищи, помогают встать. На баржу почти несут на руках. Баржа перевозит скот. Овцы сбиваются в кучи и перебегают от кормы к корме. Мы держимся за поручни. Валентина Александровна полулежит. Баржу качает. Рядом лежат раненые. Один без сознания. Около него Наталья Константиновна, перевязывает своим индивидуальным пакетом. Снова разрыв, а Смирнова, оказывается, не слышит. Двоих раненых держит Смушко и что-то говорит, смеясь. Раненые неуверенно улыбаются.
Снова и снова падают бомбы, теперь на берег, куда направляется баржа. Вот и доплыли до берега, там рядом - траншеи. Но старший политрук посадил нас в подошедшие машины вместе с ранеными. Сам остался на переправе.
Долго ехали, а приехали снова под бомбу. В машине пробило борт осколками очередной бомбы, вторично ранило двух бойцов. Одного щепой в глаз. Крик от боли. Перевязываем, парнишка кричит, вырывается. Два врача, Смирнова и Беляева, еле держат. Доехали до ближайшего медсанбата. Громадный двор вокруг здания. Двор забит ранеными. Смирнова и Беляева повели раненого в операционную, а у двери вооруженный солдат с ружьем, не пускает. Небольшого роста Наталья Константиновна ворвалась сама и увлекла за собой раненого, за ними вошла и сразу упала Валентина Александровна. Поднялась. Подошел начальник санбата, направил Беляеву в перевязочную, Смирнову на сортировку. Он что-то долго объяснял контуженной Валентине Александровне. Она поняла, что работать ей на улице, а что такое сортировка, она знала. Группа раненых внесла на шинели в операционную полковника. Он без сознания, ранение в живот. Поверх гимнастерки серого цвета повязка, промокшая кровью. Его взяли на стол. На соседнем столе лежит раненый, которого принесли с баржи. Он уже пришел в себя. Раненый в глаз сидит, его держат две сестры, а врач делает свое дело, сортирует раненых: кого в операционную, кого в перевязочную, кому наложить гипс, кому остановить кровь, кого на эвакуацию. Стоны, крики... Сопровождающие требуют, иногда угрожая оружием, отправить в первую очередь товарища. Но это отдельные эпизоды. Раненые - наши дорогие ребята - обычно лежат и сидят тихо, не мешая, под палящим солнцем и ждут очереди. Валентина Александровна Смирнова подбинтовывает и многих сразу отправляет в тыл, если подошли машины.
А в перевязочных и операционных врачи и сестра падают с ног, они не спали несколько суток. Духота, пахнет кровью и эфиром. В одном из перевязочных работают наши врачи и сестра. Вижу Маркову и Новикову, Кисель и Кривенышеву, Мамонову. В операционной хирург Ошкадерова Н.В. Еще дальше, в домике и во дворе лежат раненые.
Наш госпиталь разделен на группы медусиления по 10-12 человек, которые направляются на самые горячие участки фронта. Сейчас три группы сопровождают летучки с ранеными. В них входят врачи Кувшинова Надежда Михайловна, Смирнова Валентина Александровна, Телегина Мария Ивановна, Беляева Наталья Константиновна, политруки Смушко Л.З. и Педченко Н.Х., строевой командир Бутко Н., фельдшеры: Ухолкина Анна Ивановна, Мухамедзанова Александра, Демидова Люба, сестры Савватеева Мария, Лизокурова Зоя, Грачева Мария, Ильина Клава, Аккуратнова Саша, Белякова Рая, Чумичкина Вера, фельдшер Богаева Мария, Кривенышева Настя, сестры Алферова Мария, Новикова Настя, Кисель Татьяна, Ганьшина Полина, Маркова Зинаида, Мартьянова Аня, Никитенко Елена, Швыдка Екатерина - зав. санпропускником.
По 8-10 сестер, 2 санитара из легкораненых на санлетучку в 1300 раненых.
Ночами горят плошки в небе, вселяя ужас. А наша группа в конце августа вышла к Волге. Впервые увидали легендарную красавицу. Напились воды, умылись, искупались, постирали - стало легко и весело. Но всю красоту нарушили немецкие самолеты: бомбя, воя. Бомбы посыпались на землю.
Савватеева Мария с Лизокуровой Зоей и Мамоновой Аней, маскируясь, пошли вперед. Валентина Александровна крикнула Демидовой Любе, что надо переправляться на тот берег. С большим трудом нашли лодку и переправились на восточный берег. В деревне Рахинка встретили представителей медуправления Сталинградского фронта, получили направление в Среднюю Ахтубу на сборный пункт. Бодро идем по дорогам, оказывая помощь нуждающимся. Днем жара, пыль, а ночью очень холодно и ветрено. В Краснослободске да и в Ленинске местность ровная, мерзнем мы на ветру. Да и голодно. Военная обстановка под Сталинградом критическая. Фашисты ведут массированные наступления на населенные пункты, на город, который растянулся по берегу реки Волги на 60 километров . Артобстрел и бомбежки деревень на западном и восточном берегах. Как факелы, вспыхивают домишки, и шлейфы дыма застилают небо. А вверх рвутся от разрыва бомб с оглушительной силой земля и кусты, оставляя большие воронки, пар с дымом жареной земли. Свежие раны Родины...
Огромные потери. Раненые защитники Родины, местное население, дети. Никто не ожидал, что война придет сюда. Но все верят в нашу победу.
Раненые большими группами на катерах, лодках, плотах переправляются из Сталинграда на восточный берег, в медсанбаты.
Наша группа медусиления направлена после санлетучки на переправу в деревню Верхняя Ахтуба, в группу фельдшера Ухолкиной Ани. Нас разместили в полуразрушенных домах и в землянках, где капала на нас вода, донимали жуки и насекомые. Сюда из северной части Сталинграда перевозят раненых. Сначала на разных плавсредствах переплывают Волгу, затем в реку Ахтуба, в деревню Верхняя Ахтуба, в медсанбат. Там их принимают врачи Смирнова В.А., Беляева Н.К., Телегина М.И., Ошкадерова Н.В. Операционные сестры у медицинских столов без сна и отдыха, как и все, готовят на эвакуацию. Косарева Фира, Побокина Ася, Кривенышева Настя, Мамонова Аня, Маркова Зина, Глазунова, Горелова М., Александрова Аня всегда около раненых. Ласковым словом, улыбкой успокоят, умоют, напоят водицей и отправляют в тыловой госпиталь. А где-то еще наша группа сопровождает летучки.
Все переправы через Волгу контролирует фашист. Под сильным артобстрелом и бомбежкой не всем катерам и плавсредствам удается доплыть до берега. Получив пробоины, они тонут вместе с ранеными в Волге. Многие во время переправы получили вторичные ранения. Сестрам надо разгрузить или вытащить из воды, перенести тяжелых раненых на носилках, оказать первую помощь и отправить на подводах, грузовиках или пешком в медсанбат.
А фашистские снайперы методично охотятся за офицерами, вырывая их из войны. Дни и ночи трудная опасная работа, наступления, и уже не снятся мама, любимая чашка и ложка, все, к чему мы привыкли тогда, давно. Устав, мы валимся с ног, мгновенно засыпаем, не обращая внимания на обстрелы и грохот боев. Чуть отдохнув, мы опять на ногах.
Сталинград в дыму и огне, в несмолкаемом гуле боя. Черные коробки домов, пепелище, развороченная земля, все дороги сметены. Трупы. Трупы наших солдат, защитников укрепрайонов, мирных жителей, детей. Убитую и раненую скотину, лошадей тут же делят батальоны и полки, присылают в госпитали.
Днем небо закрыто шлейфом гари и дыма от пожаров. Ночью самолеты вешают «плошки» в черном небе. Одни из них быстро гаснут с шипением, другие долго плывут в мертвящем нереальном свете, освещая растерзанную землю и водные просторы, убитых и раненых, спящих солдат и белые халаты снующих медиков. Это как в жутком кошмарном сне и не уйти от этого ужаса. И только Родина, наша Родина, все для нее!
Раненых все трудней переправлять. Прицельно фашисты бомбят катера, пароходы, баржи, лодки, плоты и даже одиночек на бревне или доске. На бреющем полете расстреливают из пулеметов смеющиеся фашистские летчики плывущих с потопленных средств защитников Сталинграда, раненых, но не побежденных. Вот уже недалеко от берега белые бинты мелькают в волнах, пули ложатся строчками, выбивая фонтанчики. Сестрички мечутся, пригнувшись, по берегу, течением относит раненого... Недолет, перелет... Взмахнули бинты и исчезли в волне, не доплыв. Кто это? Отец? Брат? Сын? Жених? Муж? Вспомни о них!!! В громе войны не слышно криков умирающих, только открытые рты. Муки в глазах! Их наказ - отомстить!
А на транспортах тяжелые раненые уложены плотными рядами. Им некуда деться, когда тень от фашиста заслоняет небо, и щелкают пули, впиваясь в истерзанные тела солдат. Вот и доплыли, прорвались. Но фашист бомбит и обстреливает берег. Старшая медсестра Ухолкина Аня и Мухамедзанова Шура, Семенихина А., Ильина Клава на голом песчаном берегу. Недалеко вырыты неглубокие окопчики. Ничего здесь не растет - ни укрыться, головы не поднять. И Волга рядом, а воды днем не возьмешь.
Раненых переносят, перевязывают, оказывают помощь. Кто может, сами идут к дороге, тяжелых несут на носилках. Стоны и крики не слышны за взрывами бомб, снарядов и мин, стрекотом пулеметов. Смерть, распустив туманный шлейф, висит у каждого над головой.
Прибыла летучка. Раненых без шинелей, сапог, в распоротом или обгоревшем обмундировании, мокрых, усталых, полуживых подвозят к эшелону. Повязки, шины пропитаны кровью, а кто и совсем не перевязан - развороченная рана прикрыта, чем попало.
Дорогие наши бойцы! Сверстники родные! Мы так воспитаны с детства - не жалеть жизни за Родину. Честь вам и слава!
Стойко переносят неудобства, сквозь стиснутые зубы иногда слышится стон, бледные от потери крови и озноба подбадривают нас. А мы, чуть живые от усталости, носим на носилках раненых в эшелон. Как же это трудно нам, молоденьким девчатам! Машины и повозки все подвозят раненых. Они лежат на шинелях. Переносить надо на руках, через рельсы. В темноте и быстро. Он хрипло стонет от боли, весь изломанный войной. А руки наши, окровавленные их кровью, скользят. Не уронить бы. Как высоко надо поднять их от земли до пола вагона!
Ночи холодные, раненые мерзнут. Чтобы укрыть их, мы отдаем шинели, носим солому, сено на нары и на ноги раненых. Отдали все одеяла из штабного вагона.
А днем в вагонах жарко. Раны кровят, подбинтовываем. И так до самого Саратова. Немецкие стервятники днем пикируют наш эшелон и низко, на бреющем полете, обстреливают из пулеметов вагоны остановившегося санитарного эшелона и бегущих из эшелона раненых, залегших в кюветах. А в теплушках лежат тяжелые раненые, им не шевельнуться. И ждут... Раненых вновь перевязываем, погибших собираем в отдельный вагон. Приказ был через три дня сдать раненых в Саратове, но по единственной колее поезда идут тесно, один за другим, да фашист висит над составами, обстреливает и бомбит. Разрушенные пути наскоро восстанавливают. А мы из вагона в вагон на ходу: подбинтовываем, успокаиваем, поим водой.
Через четыре дня кончились продукты, а едем уже полторы недели. По всему следованию до Саратова, спасибо сердечное населению, помогали нам, кто чем мог. Помогали иногда и ехавшие к фронту госпитали.
Раненые полегче не унывали, иногда тихо пели задушевные песни, рассказывали о себе, как защищали Сталинград, вспоминали убитых товарищей. Там бои шли насмерть. Смелость! Героизм! Беспредельная любовь к Родине! Вера! Вот что помогало в этом страшном аду.
Опять налет! Поезд остановился. Старший политрук Смушко Л.З. из автомата начал стрелять по самолету и... Вот чудо! На радость всем задымил фашист, выпустил черный хвост дыма и там, далеко, ткнулся носом в землю, взрывая все вокруг. Сколько радости и ликования! Много ли солдату надо? Позже Смушко Л.З. был награжден орденом Красного Знамени.
Приехали. Раненых разгрузили в Саратове. Там выхаживали, мыли тяжелораненых прямо на носилках. Как им становилось легко и радостно! Они с благодарностью прощались с нами, называли нас «доченька», «сестрица», «маманя». Обработав, мы их переводим, переносим в благоустроенные санитарные поезда. Выздоравливайте, дорогие! И обратно к Сталинграду! Все повторится сначала. Бессонные ночи, кипящая от разрывов артснарядов и бомб Волга, стоны раненых, ужас, мольба и гибель многих при переправах запомнились нам на всю жизнь...
Как-то ночью, дежуря в медсанбате, фельдшер Настя Кривенышева ухаживала за раненым Рубеном, сыном Долорес Ибаррури. Вытирала полотенцем лицо и шею, поправляла повыше подушки, успокаивала. Ее нежные руки касались повязки. Рубен тяжело ранен в легкие, дыхание тяжелое. Утром должны самолетом отправить в Москву с другими ранеными. Но состояние ухудшилось, он задыхался. Утром Настю сменила Маркова Зина. Самолет запоздал. Рубен часто теряет сознание, что-то шепчет запекшимися губами. Зовет, зовет кого-то, открыв глаза, не узнает сестру. Так не стало еще одного защитника, его похоронили в Сталинграде.
В октябре 1942 года госпиталь доукомплектовывали в Гнадентау, это район немецкого Поволжья, где проживали переселенцы со времен первой мировой войны, недалеко от озера Эльтон. Разместились в кошарах, хатах, палатках. Кругом безжизненная степь. Плохо с водой, питанием, нет дров. Но потише. Принимаем и лечим раненых.
...Декабрь 1942 года в районе Камышина. 10-я резервная армия была преобразована в 5-ю Ударную армию и вошла в состав Сталинградского фронта.
А новый, 1943-й, год, после марша в 150 километров , встречаем в деревне Саввинки, у железнодорожной станции Палассовка. Приняв раненых у другого госпиталя, мы работали относительно спокойно. Эх, молодость, молодость! Вот уже и художественная самодеятельность (нашелся баянист) под руководством врача Тихонова. Обзавелись инструментами. Драмколлектив ставит небольшие спектакли. Политруки Смушко Л.З. и Педченко И. X . помогают солистам Грачевой Марии, Никитенко Лене, Мамоновой Ане, а также легкораненым собрать хор.
...В начале февраля наши войска начали наступать, освобождая нашу многострадальную землю от оккупантов. Персонал госпиталя проявлял мужество, бесстрашие, как и весь наш народ. Все - для спасения раненых и возврата их в строй.
Вперед, на запад! В рядах 5-й Ударной армии. Сдав раненых в огромный госпиталь в деревне Саввинки Палассовского района.
Весна. Овощей нет, одни концентраты. Раны перестали заживать, раненые нервничают. Им надо догнать свою часть. И вот все, кто может, едут собирать ветки сосны, из которых делают отвар, поят раненых. Но самое любимое, это горстка квашеной капусты утром.
Спасибо населению. Люди делились по возможности с госпиталем. И что удивительно! Раны начинали зарастать, настроение улучшилось. Все спешат на фронт добивать и гнать врага.
5-я Ударная армия перешла в наступление на Николаев, Одессу. И опять бои, и опять работа!
В середине апреля 1944 года войска освободили Одессу, а через два дня госпиталь развернулся в селе Ивановке.
В мае - бои за столицу Молдавии. Госпиталь развернулся в селе Карманово: заняли школу, дома, сараи. Нашли сено и солому, устроились. Лето жаркое, воды не хватает. Бинты стираем сами. Начались инфекционные заболевания. Операционная перегружена, очень много операций. Кровь берут у нас у всех. А тут еще бендеровцы. Нападают на штабы, на мелкие подразделения, госпитали, на автомашины. Причиняют много вреда. Убивают наших солдат и офицеров, оставшихся жителей, грабят. Усиленные наряды в госпитале: по двое и вооружены винтовками. Бендеровцев выловили, и стало спокойно.
Август. Польша. 1-й Белорусский фронт, 5-я Ударная армия. Эшелоном доехали до станции Треблинка, недалеко от Варшавы. Развернули госпиталь в домах. Жителей нет - угнаны в Германию или сбежали и спрятались. Разрушений немного. Раненые большим потоком из-под Вислы заполняют все госпитали. Власовцы в лесах бродят, не упуская случая обстрелять машины. Наша крытая машина прошита пулями. Ну и испугались мы тогда! К счастью, никто не пострадал. С поста украден часовой санитар. Зачем это? Никто не знает.
Вблизи станции лагерь смерти «Треблинка». Мы направились в лагерь и были потрясены, узнав о гибели многих тысяч невинных людей из разных стран мира. Здесь пытали, расстреливали, сжигали в печах, запасали кровь. Видели мы орудия пыток, печи. Кипы спрессованного человеческого волоса, горы одежды, обуви, детское белье, куклы, ботиночки, кости людей, дробилки, костные удобрения. Все это отправлялось в Германию. С болью в сердце, со слезами на глазах, с ненавистью к врагу смотрели мы на эти зверства фашистов. В груди пылала ненависть к фашистским палачам. До сих пор стоит перед глазами этот ужас, и запах смерти преследует нас.
Январь 1945 года, пункт Касув недалеко от Вислы. 12 января началась Висло-Одерская операция. Наша 5-я Ударная армия пошла в наступление. Машинами по сотне километров в ночь мы ехали с наступающими лавинами частей вперед. Приближался конец войны. Всем хотелось дожить до Победы. Авиация фашистов присмирела. Наши краснозвездные кружат над нами, до слез радуя своей мощью.
В первых числах февраля 5-я Ударная армия вышла к реке Одер, захватила плацдарм в районе крепости города Кострин. До Берлина - 70 километров . В середине февраля, промчавшись на машинах 500 километров , разместились в городе Нойдам. А наша машина отстала. Темно, незнакомая местность. Идет теплый дождик, промокли насквозь, знобит. Ведущий, старший лейтенант Белькевич, дал команду на ночлег. В двухэтажном доме одну половину заняли летчики, а в другой Климова Мария и госпитальные работники. Заснули сразу, усталость последних дней сказалась, даже о еде никто ничего не сказал. А в два часа ночи наш дом загорелся с первого этажа. Летчики заметили первыми и закричали: «Спасайтесь! Пожар!» Кто-то раздобыл веревку. Привязала, и в окно стали спускаться. Внизу черная яма. Куда спускаемся? Валит дым, ничего толком не видно, только черные фигуры в отблеске пожара мечутся. Очень страшно! Вот все собрались у горящего дома - все живы. И стали истерично хохотать.
Все обошлось благополучно. Приехали в Нойдам, жителей нет. Впервые мы оказались в хороших условиях: вода, электричество, просторные палаты, перевязочные. Раненых много с переправы. Река Одер укреплена, сильный ураганный огонь, оскалился город Кострин. В это время прибыл методист по лечебной гимнастике Коля Карцев - до войны боксер, мастер спорта (умер в 1963 году).
- Сейчас на отдыхе, и я вспоминаю мой город Омск, где родилась, окончила фельдшерское училище. Меня, - рассказывает Радченко Надежда, - в составе восьмой отдельной роты медусиления направили на медлетучку. 22 июля 1941 года под Москвой 250 самолетов бомбили наш состав. Налетали волнами, пикировали, разбили часть состава. Враг был силен, а мы отступали. Бомбили нас беспощадно. Кругом рвались снаряды, все горело, пылало огнем. И там же, под Москвой, поздней осенью, пришлось мне лежать в ледяной воде, так что отморозила ноги. Осколок прошил левую руку. Пуля пробила пилотку. Работала в медсанбате, в отдельной роте связи, в стрелковом полку, в госпитале. Была на трех фронтах: Западном, Третьем Украинском, Первом Белорусском. С госпиталем 2926 5-й Ударной армии прошла до Берлина, форсировали Вислу, освобождали Варшаву, форсировали Одер. Принимала раненых в городе Нойдаме, а около немецкой деревни Цихер неожиданно прорвались фашисты со стороны леса. Сестры с автоматами и раненые, кто мог стоять на ногах, ринулись в бой. Отогнали фашистов от госпиталя...
Мы все были так воспитаны партией. Мы любили народ наш многонациональный. Мы все родные. Кровь, взятая у нас, объединяет нас.
10 апреля - Берлинская операция. Мы в пригороде Берлина. 2-го мая немецкий гарнизон Берлина сложил оружие. Госпиталь в городе Рюденсдорф. Здесь на комсомольском собрании Демидова Люба, наш комсорг, отметила хорошую работу, смелость и выносливость, дружбу и уважение - все, чему нас учили в школе и институте. Мы победили!
Глава VIII. Южнее Солодчей
Утром 7 сентября на высоко нагруженной машине почти самые последние трясемся по пыльным дорогам. Что-то болит голова. Кругом перелески, скошенные хлеба. Сигнал - и нас перегнали машины. На последней ехали молодые офицеры из школы. Во всем новом, начищенные, веселые.
- На передовую! - кричат и руками машут.
- Счастливо!
Мы в потрепанном, сером и неприглядном, хотя у всех подворотнички подшиты. Они отъехали на полкилометра от нас, и вдруг с дороги нас пикирует мессер. Медсанбатовские шоферы привычные, машины в разные стороны отогнали и кто куда. Перепуганная, с больной спиной, зацепилась за крюк автомашины, потом упала на землю-матушку. Бомбы воют. Шофер кричит: «В машину попали!» Приподнялась. Смотрю, сзади пылает машина. Мессера улетели, от десятка бомб одна машина сгорела, та, в которой ехали офицеры. Через несколько минут погрузились, поехали... Машина догорала, видно, никто не остался в живых. Недолго виднелся этот пылающий факел.
8 сентября 1942 года въехали в деревню Александровку южнее Солодча. Большое наступление. Здесь был бой. Раненые лежат в разрушенных домах, сараях, медперсонала и жителей нет. Наши войска наступают, ушли километров за пять, там гудит и стонет земля, а раненые помогают друг другу, толпами и поодиночке идут-бредут, хромая, беспрерывным потоком в клубах пыли. Жара, воды нет. Ручей и ключ, обрамленные со всех сторон трупами и тучами мух. Раненые, дойдя до Александровки, занимают сами еще неразрушенные чердаки, сараи. К перевязочной и операционной палаткам, которые поставлены в садах под деревьями, идут вереницей. Неперевязанные, с ранами, покрытыми платком, куском рубахи, цветастой косынкой, садятся или ложатся на грядки и ждут своей очереди. Медики сбились с ног, направляя кого куда. Работы очень много. Воду приносят легкораненые из мелкого ручейка, что за огородными грядками течет. Трупы легкораненые отнесли к яру, а вода все время бьет из земли. Помогают напоить лежачих на земле и в домах тяжелораненых. Оповещают о всех случаях.
Днем печет солнце, а ночью холодина. С вечера раненые кричат: «Сестрица, подложи соломки на раненую ногу, мерзнет что-то!» Стонут. Большинство просит закурить, кто-то достает кисет и газетку, и пошел кисет по солдатским рукам. Но не все возьмут, кисет вернется, и табачок в нем еще есть. А цыгарки долго ходят от одного к другому, пока все не докурят. Просят поесть, а мы и сами еще не ели, где-то кухня отстала. Главное - перевязать и поскорее в тыл отправить.
В небе то и дело появляются самолеты. Сбросят бомбы или обстреляют из пулемета, летят дальше на передовую. Там идет тяжелый бой, гудит и стонет земля. А вот над нами высоко висит, медленно кружится ястребом «рама». Все присмирело, раненые плотнее прижимаются к земле, неотрывно следят за маневрами.
«Тише вы! - говорит один, понижая голос. - Если заметит, налетят мессера и посадят нас, как капусту в грядки». Другой насмешливо громко отвечает: «Не бойся, не услышит! Говори громче!» Насмешки сыплются одна за другой, разогнали напряженное состояние.
А мне страшно за них - им ни встать, ни убежать, они прижаты к земле ранами.
- Сестра! Идите сюда!
Кричат из офицерской палатки, она стоит посередине школьного двора, под развесистым деревом, маскирующим ее с воздуха. Раненые офицеры, их очень мало, лежат на носилках, вплотную, подготовлены к эвакуации. Но машины с передовой не идут по этой дороге за снарядами, а едут окружной, далеко от этой деревни. С левой стороны - раненные в ноги, у задней стенки - в руки и легкие, они полулежат на соломе. Справа смешанные - раненные в руки, ноги, голову. В середине палатки узкий проход. Санитар, из раненых, старается угодить всем. Открыв банку консервов из неприкосновенного запаса, кормит, деля всем поровну, крутит козьи ножки. «Сестра, что-то плохо раненому с завязанной головой!»
Иду. В полутьме палатки тепло, резкий запах гноя чувствуется сразу. Справа стонет раненый. Санитар откинул окно палатки. Передо мной лежит раненый в челюсть. Лицо бесформенно, раздуто, перекошено, как страшная маска. Бинты сухи. Маленькие щелочки заплывших глаз, я чувствую, смотрят на меня. Нет нужных слов... Горячая рука, часто бьется пульс, язык сух, температура - сорок. Невнятно, с большим трудом он сказал: «Сестра! Распирает голову, душит и жаром палит. Потрогай лоб и щеку». Под моими пальцами захрустело, как снег под ногой в морозный день. И на шее под кожей похрустывает. «Вынесите меня! Умираю! Братцы, за семью и за меня отомстите!» «Что ты, дорогой! Я врача иду вызывать из перевязочной, а вынести тебя невозможно, проход такой узкий. Встать не сможешь? Санитар ранен в руку, он тебя не удержит, и придавишь всех, смотри какой богатырь!» «Спасибо, сестрица! Мне здесь палатку приподняли! Душно мне, смерть близка... Прощайте, братцы... Не поминайте лихом...»
Доктор Субботина Людмила Алексеевна, маленькая, хрупкая, нежная перевязывала раненых. Когда мы пришли в палатку, раненый наполовину вылез на улицу, его ноги еще были в палатке.
Мы вышли на улицу - из-под палатки торчала распухшая голова с сорванной повязкой. Черные руки танкиста впились в землю скрюченными пальцами. На месте ранения был иссиня-черный пузырь с темной, как чернило, жидкостью. Раненый не дышал. Доктор посмотрела на него, а потом с укором на меня:
- Где же вы меня искали столько времени?
- Доктор, да прошло минут тридцать, пока вы раненого обработали в перевязочной!
- Вытащите, уберите! Оформите документы! 67-я стрелковая дивизия!
- Есть оформить! - Обошла раненых в домиках, в садах, часов через пять пришла в палатку. Лежащий рядом с пустыми носилками офицер стонал: «Сестрица! Наконец-то! Руку распирает, жжет!»
Здоровая рука горячая, пульс частый. Приподнимаю марлю: распухшая раненая рука - блестящая гладкая, бинты врезались в нее, под повязкой натек, резко пахнущий гноем. Кинулась бегом в перевязочную:
- Доктор Субботина! Еще один в офицерской палатке с рукой!
- Несите в операционную, может быть, спасем! Санитарам помогаю скорее донести в операционную. Раненые в палатке волнуются. Успокаиваю: скоро машины придут, наступление очень быстро идет, ждем попутных машин, тогда всех погрузим и по госпиталям, там удобства.
- Скорее бы, - вздыхает один.
- Сестра! Подойди сюда!
Это капитан с левой стороны. От плеча идет шина до пятки, пуля перебила бедро. Встала на колени на край носилок. «Что с вами?» «Ногу распирает, во рту сохнет, вода не помогает.»
В палате тепло, полумрак. Приподняла за шину раненую ногу, подложила солдатский котелок под пятку, чтобы удобней было бинтовать, положила ваты, подбинтовываю. И все уплыло куда-то, голова склонилась на шину - сон сковал меня.
Грохот разорвавшейся за палаткой бомбы, встряска, вой пикирующего самолета разбудили меня. Я оторвала бинт и завязала, удобней кладу ногу. Взглянула, а из бинтов у раненого вылезает пухлое тело, как тесто из квашни. Ногти синие, кожа, как стеклянная. Сердце так и защемило. В испуге смотрю на него, сама себе не верю, потрогала пальцами - «снег хрустит». А он смотрит на меня вымученными глазами и шепчет: «Молчите! Не беспокойте всех понапрасну, вынесите меня. Вы так и заснули на ходу. Ну, улыбнитесь...»
Проверяю пульс - частый, температура за сорок. За годы войны мы научились температуру определять по пульсу, термометры бились, да и ночью без света не увидишь столбик ртути. Боже! Это я его проспала, мелькнула мысль. Бегу к операционной. Смотрю, за палаткой, на краю сада, недалеко от операционной, воронка от взрыва - дом поместится. Санитар, шедший мне навстречу, остановился и спросил: «Что это у вас на лбу за красная впадина?» В смущении пробурчала, что уснула на ходу и потерла лоб рукой. Вошла в операционную. Операция подходила к концу, во время бомбежки никто не ушел в укрытие. Впрочем, как всегда.
- Раненый в живот будет жить, - сказала Таисия Самуиловна Лерман, ведущий хирург. - Все кишки заштопали.
- Товарищ капитан, - крикнула я, - пойдемте в палатку, у нас там что-то происходит ужасное!
А у самой слезы на глазах, голос дрожит, жалко мне умершего танкиста. И капитана жалко, он всех успокаивал, душой палаты был.
- Товарищ лейтенант! Вы себя держать не умеете! С кем вы разговариваете? Как вы разговариваете? Что это за паника? Раскисли! Растерялись! Кончится работа, посажу суток на пять, будете всю жизнь помнить, как себя вести нужно!
Санитары внесли капитана. Нервы мои не выдержали, большинство из тяжелораненых были сильные духом, волевые. Как их жалко. Как их оградить от смерти?
Подошел старый бывалый солдат, седой и небритый, но в аккуратно заправленной амуниции. Положил руку на плечо: «Не горюй, сестра...» Не успел он еще и слова сказать, как я была у калитки. По деревне, фыркая, поднимали пыль машины. Навстречу бежали сестры Евдокимова, Воробьева, Сергеева Надя, сзади громыхали санитары.
- Грузите скорее! Лежачих в первую очередь. Подсаживайте к ним сидячих и легкораненых! Не демаскируйте! - кричу радостно.
Опять воет в воздухе самолет, развернулся и пошел на пике к передовой линии. Под гул самолета раненый стонет: «Сестра, выносите нас скорее, а то прихлопнут!». Другой отвечает: «Нам еще жить! Не каркай, ворона! Мне еще рассчитаться с убийцами!»
Машина полна.
- До свиданья, сестрицы!
- Счастливый путь! Грузим следующие машины.
Эта колонна вывезла много раненых, стало спокойнее.
Работы еще много. Гудит передовая. Но поток с передовой не такой мощный. Начальник медсанбата майор Шафран Василий Спиридонович направил меня в перевязочную. Раненые меняются на столах и на табуретах. Глаза слипаются, хочется спать. Умываюсь холодной водой и машинально выполняю назначение врачей. Иногда приносят на носилках умирающих или истекших кровью. Доктора стараются спасти, берут кровь у нас. А если поздно? Тогда по документам заносим в книгу и выносим в большой класс школы, где складываем на полу.
Ночь. В операционной самых тяжелых раненых оперирует капитан Лерман Т.С. с ассистентом. Иногда с доктором Марией Николаевной Улановой, она из Ленинграда. Ее уверенные пальцы мечутся над раной в ярком свете фары автомашины, которая стоит за палаткой. Мотор работает - фара в окно хорошо освещает операционный стол, но он же и демаскирует. Работа идет спешно. Бензин на учете, и такую роскошь позволяют нечасто. Обыкновенно пользуются керосиновой лампой. Но стекла на войне быстро бьются, тогда коптящая гильза от снаряда заменяет свет.
Мне нравится Уланова, культурная, хорошо образованная и главное - получившая воспитание. По-хорошему завидую ей. Как она может мило держаться в обществе! Нежная улыбка (иногда при холодных глазах), а самое красивое - нежный веселый смех. И тогда становится она совсем девчонкой, но это редко.
Часа в три ночи в перевязочной перерыв. Кончились медикаменты и перевязочный материал. Старшина Пикунец пошел в аптеку к старшему лейтенанту Максимовой Асе. Все постарались уснуть. Степаненко Тося прислонилась к столбу спиной, держа стерильные руки перед собой. Врач села. Не успела я сесть на табуретку, как перед глазами сон стал рисовать родные картины. Но что-то тревожило и настораживало. Голос майора вернул меня из мира сна:
- Лейтенант, покажите, где офицер, что на носилках лежал справа от перевязочной?
Есть, товарищ майор! Офицер, что в череп ранен, он так и не пришел в себя, умер... Очень раздробило череп и мозги перемешало. Лежит в классе, вон там!
Вышла в коридор - темно, ничего не видно. Нащупала дверь, открыла и вошла в класс. Майор засветил фонарик, и слабый луч вырвал из темноты офицерские отличия.
- Вот он, здесь лежит! - бормочу, спотыкаюсь и чуть не падаю. Гневный окрик майора остановил меня.
- Молчать! Куда вы его заложили? Я опять что-то говорю.
- Смирно! - крикнул майор.
И вдруг в темноте труп шевельнулся, взмахнул руками, встал, освобождаясь от трупов: «Есть смирно!» - вытянулся во весь рост. От неожиданности я так испугалась, что несколько секунд стояла, как столб. А потом кинулась бежать. Выскочила из школы, перескакивая через грядки, через раненых. Вбежала в полуразрушенный домик. Тихо. Тепло. На столе гильза чадит, спят раненые, похрапывают, стонут. У двери на нарах кусочек свободного места. Встав коленками на пол, положила голову на нары, уже засыпая. Мелькнуло только что пережитое, подумала: а майор хоть и фронтовик, а тоже испугался, но меня теперь не найти. А что же это было?..
После оказалось, что санитар из операционной искал документы умершего да и заснул там на трупах, а на голос майора проснулся, отпихнул с себя труп и все по уставу отрапортовал.
.. .Чуть рассвело с Лобзовой Шурой пошли к лесу подбинтовывать раненых, готовить к эвакуации. Они лежали на сене, на хвое по несколько человек. На первых машинах должны отправить их в первую очередь. Слышим, тарахтит в небе У-2. Выскакиваем на поляну, раненые машут руками, пилотками. Заблудился что ли? А он все кружит над лесом. Крикнет нам, а что - непонятно. Вдруг из-за леса шесть мессеров вылетели и за ним. А он все кружит. Наседают мессера, бомбы сбросили, из пулеметов строчат, совсем прижали. Пикируют, воют. Потом смотрим, черный дым вырвался из У-2. Кто пилоткой, кто рукавом вытирают глаза, кто-то предложил пойти туда, посмотреть, может, жив летчик. Но вдали сигналят машины.
Скоро старшина Павел Пикунец привел колонну. Раненых погрузили быстро и отправили в тыловой госпиталь. Спокойно дошли до перевязочной. Слышим разрывы бомб - прочесывают из пулеметов. Оказалось, в лесу бродит фашистский «котел» - это значит, фашисты попали в окружение. За домами и в садах притаилась другая колонна - грузит раненых от перевязочных и операционной. Мессера отбушевали и улетели. Вслед за ними выехала колонна с ранеными. Вечером работы мало. По книге регистрации в этой деревне эвакуировано 5680 человек. Фронт продвинулся далеко вперед.
У меня в палатке остались три танкиста из разных экипажей. Одеты они в серые сожженные, в больших обгоревших дырах комбинезоны. Тела почти все обгорелые, забинтованы с толстым слоем ваты. За ночь все промокает и приходится подбинтовывать несколько раз. Отметка врага Субботиной Л. на эвакуацию есть. Свистящее дыхание и редкие стоны из-под кучи бинтов, забинтованные руки, как куклы мягкие сложены на груди. Положив пальцы на коричневые пятна бинтов, чувствую сильные толчки сердца, оно как птица рвется из груди. «Сестрица, погрузите в машину, все равно смерть, обгорел весь, кожи совсем нет, одна кровь. Может быть, доедем?» - огромная ватная рука легла на мою руку. Из отверстия среди бинтов на лице хрипло вырывается горячее дыхание, края бинтов окрашиваются розовыми кругами. Они ширятся, как живые, пропитывая марлю. Мне очень жалко танкистов. Вчера богатыри, смелые, рвущиеся вперед, защищая своей броней солдат пехоты, подбадривая, они врывались в гущи врагов, давили и били технику. А сегодня они лежат беспомощные и умоляют отправить на лечение.
Скоро рассветет, и должен прилететь маленький самолет, который берет двоих-четверых раненых. Тихо. На рассвете сон приходит ко всем. На нарах лежат три танкиста. Как снеговики, покрытые прожженными лохмотьями. Подхожу, слушаю хриплое дыхание - все живы. У одного из-под марли красные вывернутые веки с гнойными заплывами, в глазах мольба: «Сестрица! Мы честно воевали и от врагов не бежали. Я принят в партию. Помоги, отправь в тыл», - шепчет он неразборчиво. Я низко наклонилась - слушаю и думаю.
Губы сожжены, корки кровавые лопаются и проступают кровавые каналы. Смотрю на него, и становится тоскливо и больно на душе. И еще мысли о том, что они обречены. И только быстрота эвакуации может кого-то из них спасти. Тыловой госпиталь может дать открытое лечение, пересадку кожи, переливание крови. Сейчас эти раненые еще сильны, но с каждой минутой состояние ухудшается. Что делать? Медсанбат уехал, спросить не у кого.
Вот послышалось тарахтенье. Все яснее... яснее. Замолкло. Это приземлился У-2. Летчик вошел в палатку - молоденький осоавиахимовец, во всем новом, начищенный и сияющий. Оглядел нары, солому, белых забинтованных кукол-танкистов:
- Возьмем! В крылья самолета, быстрей!
И опять умоляющие, неразборчивые слова из бинтов: «Последняя просьба! Уважьте нас всех! Во имя жизни!»
Сзади стоят два санитара из легкораненых, они тоже очень хотят помочь танкистам - каждый из нас мог лежать вот так... Что же делать? Палатка вздрогнула, начинался новый день. Артподготовка решила вопрос.
- Укол! Готовьте быстро!
Милые мои! Если хоть один погибнет в самолете, будет мне большая неприятность, а может быть, и трибунал! Танкистов уложили на носилки. Быстрее! Быстрее!
Летчик взял карточки: «Долетят?» С носилок, с трудом приподняв голову, чтобы видеть его, торопливо, непослушными губами: «Долетим, голуба, на жажде к жизни долетим! На ненависти! Еще не сполна рассчитались... Вернемся опять!»
Летчик покачал головой - не так скоро вас подлатают, так и война может кончиться.
Носилки подняли. Я держу правую сторону. Санитар ранен в руку.
На небе веером занималась заря, прохладный утренний ветерок освежал. Стало радостно, надежда пришла неожиданно.
Затарахтел винт. Ветер от винта поднял пыль. Маленькой птичкой взмыл самолет. «До свиданья, дорогие! Только будьте живы!» Где-то гудит то громче, то тише, вздрагивает земля. Тяжело на душе и не напрасно. Позже, когда меня вызвали и допросили с пристрастием, измотав и опустошив, я узнала, что всех троих танкистов выгрузили мертвыми. И осталась я жива только благодаря тому, что осоавиахимовец написал объяснительную, что все равно взять было некого и летел порожняком...
Начинается новый день. На попутных машинах добираюсь до медсанбата. В полуразрушенном домике у дряхлой старушки приютилась с доктором Субботиной. Осенняя распутица. Октябрь 1942 года.
Простуда доняла всех - и здоровых и раненых. Чирьи и карбункулы, в основном на шее, донимают солдат. Разрезы, мази, примочки плохо помогают. Бойцы отстают от своих частей, температурят, а бои идут, наступление то там, то тут. А вот и моя шея занемела, и под косой вскочил чирий - не мал не велик, а головой вертеть не велит. Воротник шинели сырой, трет и беспокоит. Старушка, сморщенная и желтая, пожалела меня. Говорит, что это пустяки и резать не надо. «Смотри и слушай! Вот так, этой рукой, вот этим пальцем, вокруг чирья веди, сделай вот так и так, а за мной повторяй слова, да запоминай». Пальцем дотянулась до чирья, повторяю слова, не все понимая в них, три раза повторяю за бабушкой. Конечно, ничему не верю. Но больно шею, неудобно к раненому нагнуться. А если надо приподнять раненого, а он за шею обопрется, так в голове от боли все помутится и закричишь.
Легли спать в промозглой избушке. Шея горит и знобит меня, никак не согреться. Наконец пригрелась, уснула, а утром чуть забрезжило, умылась и скорее к раненым. О чирье и забыла. Не беспокоит, и ладно. До вечера работала с ранеными. А вечером пришла в избушку, а старушка и спрашивает: «Как касатка, чирий?» «Да я о нем совсем забыла!» Потрогала, а он уже подсох.
- Бабушка! Повтори стихи о чирьях!
Она рассмеялась, мелкие морщинки разбежались у глаз. Лицо помолодело:
- Запоминай! Попробуй на бойце, где чирий только начинается. Сколько вылечил этот стих бойцов! На второй день подсыхал чирий. А карбункул таял на третий день. Доктор сначала смеялась, потом ругала, а потом посылала бойцов ко мне и удивлялась, как и я.
Только раненых отэвакуировали, началась бомбежка. Самолеты фашистов долбили разбитую деревеньку, догорали, дымя, обломки.
У старушки несколько кур и петух в погреб спрятаны. Осколком петуху ногу перебило. Бабуля в слезы, просила врачей, фельдшера, еще кого-то перевязать ногу петуху, но все смеялись: в суп его! И никто не помог, все устали, с ног валятся.
Вечереет. Пришла в избушку, а бабуля ко мне: «Помоги, а то все смеются. А уйдут проклятые фашисты, мои курочки цыплят выведут, и пойдет мирная жизнь с моих маленьких цыплят. Петух должен жить!»
- Бабуль, а фашиста мы скоро прогоним?
- Скоро не скоро, а прогоните!
- Неси своего петуха, да зажги светильник.
Из сумки достала кусочек бинта, чуть гипса насыпала, воды приготовила, палочку построгала. Внесла бабушка петуха. Хорош, разноцветные перья хвоста блестят. Выпрямила ногу, подогнала палочку, пригипсовала.
- Держите, бабушка, пока гипс схватится.
Петух спросонья не сопротивлялся. Я легла на лавку, вспомнила мою родную бабушку, тетю, маму, братьев. Как-то они там? И уснула. А бабушка до утра сидела с петухом, а как начало рассветать, он и закукарекал.
На улице сыро. Наши войска отступают. Мне жалко бабушку.
- Собирайтесь скорее, кур в мешок, на машину возьму.
- Нет! Я о своей жизни все знаю, и смерть приму в этом доме, как мне наказано на 94-м году. А тебе за доброе сердце, вот нитка, из шерсти. Положи ее в хорошее место и знай - будут смотреть на тебя, но взгляд мимо пройдет, не заденет. Рука протянется, но не притронется к тебе, пуля, штык минует тебя. Ничего не бойся. Домой вернешься, а как придет время, сожги нитку, а меня никогда не забывай. Прощай.
Положила я нитку в комсомольский билет, да и забыла... 9 октября на комсомольском собрании секретарь Вера Красовская дала задание провести беседу в III отделении о Программе ВЛКСМ. Нарвал нарыв, и выскочил осколочек. На 30-е октября назначена конференция «Столбняк и его лечение». Работаем. 3 ноября слушаем доклад полковника Гондовского «Контузии и черепные ранения, осложнения и лечение». После доклада полковник спросил, много ли черепных раненых было в этот поток. Я объяснила, что много и тяжелые, а знаний у меня не хватает. Предложил перейти в его госпиталь. Со страха отказалась: куда мне от моих, как родные стали. Вспомнила, как меня приняли.
Подготовка к октябрьскому торжеству. Художественная самодеятельность. Выстиранные, отглаженные, отдохнувшие выглядим празднично. Несколько человек приглашены в часть к товарищу Мамончику.
За столом сидим важно, справа от меня Ася Максимова, слева -Фира Чигиринская. Слушаем доклад. Поем со всеми песни, смеемся над рассказами разведчиков. Тише! Тише! Под баян поет Юра Тулянчик. Какой красивый голос! Все подпевают последние строчки куплета: «Потеряю я свою кубанку, со своей кудрявой головой!» Нам весело, общее внимание нам, мы молоды и хороши. Но на часах 23.00. Пора! Руки у пилоток - до свиданья! Поворот через левое плечо и вперед. С хорошим настроением быстро погрузилась на машины. Благополучно прибыли в Лог.
Мне и Фире Чигиринской приказали развернуть перевязочную в доме ближе к краю села. С санитаром тряпками приводили в порядок стены, потолок, окна, вымыли пол, где нет стекол, забили фанерой или заткнули тряпьем. Нашли и внесли необходимую мебель: стол, табуретки, маленькие два столика, буфет приспособили под шкаф с медикаментами. Прислали к нам Ваню Гаврилова. Работает хорошо, но сердит меня то, что он рта не закрывает: та-та-та-та - и чечетку на полу отбивает, пылит. Оставшийся спирт из аптечки умудряется выпить. А Гале Перепелициной он очень нравится. Вот чудеса! И она смотрит на него такими красивыми глазами! На этот раз нам дали подкрепление - Марусю Полосухину. Хорошо работает, молодец.
15 ноября дежурная по гарнизону. Взяла из перевязочной двух легкораненых, вооружились и бродим по дорогам села. Тишина, населения нет.
Лерман Таисия Самуиловна за что-то накричала на меня, ни в чем не виноватую, и уехала. Начался прилив раненых. Небольшое наступление.
24 декабря выдали зимнее обмундирование, два кубика на петлицы. Но все же успела простудиться - такая редкость на фронте! Зубы! Теперь я знаю, что у меня есть зубы, и болят они все. Устала до невозможности, а не уснешь. А тут из леса бабка зачастила в домик к раненым: где каша у раненых осталась, а то и корочку хлебца жует беззубым ртом. Все хватили лиха сполна, жалеют беднягу. Увидала старая, как я за зубы держусь, спрашивает, верю ли в бога? Отвечаю - нет! Не обучена! Комсомолка!
- Душа у тебя хорошая, по крещению как называлась?
- Тамара!
- Сейчас с зубами займемся, веришь? Пожимаю плечами...
- Упрямая! Повторяй за мной...
Слова малопонятные, но когда зубы болят, повторишь. Раненый боец, поглядывая ехидно, говорит: «Сестра! Лучше к зубному иди!» «Нет у нас зубного! А вас бросить нельзя, госпитали далеко. А вас подбинтовать надо, да к эвакуации собираться пора».
Пока разговаривала да назначения выполняла, зубы болеть перестали. Но через несколько часов на лице красовался солидный флюс. Раненый приподнялся с нар и сказал серьезно: «Смотрю, смотрю - одна сторона худой, худой! Другой сторона - толстый, толстый! Одна сторона - красивый наш сестра, другой сторона - ой, не хорош, не наш сестра!»
Зеркала нет, а руками чувствую, здорово разнесло. От домика к домику бегом. Смотрю, капитан медслужбы Выдрин Вениамин Александрович из Москвы, земляк. Спрашивает: «Зубы?» «Да, товарищ капитан!» «Сейчас устроим!»
Быстро разыскали меня в госпитальном отделении, доктор Берри вскрыл десну, а доктор Выдрин держал меня за плечи. И все равно я кричала и перепугала раненых, было больно. А теперь, когда болят зубы у солдат, я шепчу на память те слова, а они - кто верит, кто не верит.
Шинель моя совсем износилась, уж и не греет, ветер насквозь гуляет, как в решете. С финской и верой и правдой служит. Вызывает майор, комбат. Видно, что-то поручить хотел, но как увидал шинель, так и... «Приказываю новую шинель надеть!» Я к старшине, а он говорит: «Где я тебе шинель достану? Иди к портным, скажи, я приказал!» Я к портным (это легкораненые и больные солдаты, негодные к строевой службе). Прошу: «Сшейте, пожалуйста!» «А где прикажешь материал взять? Ну ладно, жди!»
Через неделю за мной пришли. Показывают почти новую шинель, а ворот разворочен и в крови. «Согласна?» О, ужас! «Согласна!» Романенко Андрей посмотрел, говорит: «Соглашайся!» Быстро мне сшили шинель. И хорошо сидит и тепло.
Глава IX. Победная зима
31 декабря 1942 года. Опять воинская часть пригласила нас, 5 человек, на торжественное заседание. Командир части Мамончик поздравил всех, вспомнили погибших. Немного танцевали под баян. Меня пригласил Будзелевич. В час ночи ушли в батальон. Все дни метет метель, ветер выдувает тепло, воет в трубе. Вечер. Сидим у печки в перевязочной, смотрим на веселый огонь. «Ох, картошки бы напечь», - вздыхаю я. Фира посылает санитара: «Поищи чего-нибудь! Голодно!» Приносит несколько луковиц. Положили их под угли - вкусная еда. Да если бы сухарика... Пришел Виктор Будзелевич - обморозился. Рассказывал о боях, случаях на войне. А в небе опять гудят самолеты, ночь выдалась беспокойная. Немецкие самолеты гудят, но не бомбят. Это тревожит.
Утром в перевязочную ввалились гурьбой солдаты с обмороженными ушами, носами, щеками. У кого пальцы ног, у кого пальцы рук - все это отекшее.
- Где это вас Дед Мороз подстерег?
Развлекаем разговором, а сами обрабатываем обмороженную ткань.
- И то Дед Мороз! - в тон отвечает один.
- Угостите-ка, ребята, подарочком!
Второй из кармана положил на табуретку кружечки из серебряной бумаги.
- Правда, как игрушки?
- Что же это такое?
- А попробуйте, сестра!
Я развертываю шелестящую бумагу, там лежат два шоколадных кружочка.
- И есть можно?
- Не бойтесь, сестра, мы уже ели!
- А где взяли? Не секрет? Скажите!
- Отчего же, скажем! - морщась от боли, говорит голубоглазый солдат.
- Ночью холод. Сидим в окопе. Снег, мороз так и хватает! Слышим, самолеты летят, круг сделали, другой (разводит руками над головой). А младший лейтенант и говорит: «Старшина, где ракетница? Стреляй!» Старшина - бах! Еще бах. Самолет, смотрим, снижается, сбросил парашют - черный пакет, другой, третий. Лейтенант молчит. Второй заход. Один парашют, второй, третий. Лейтенант молчит. Смотрим все, ждем команды. «Стреляй еще! Бах!» Самолеты развернулись и улетели. Лейтенант говорит: «Пошли на разведку, рот не разевай!» Сначала шли, потом ползли, а вот и черные мешки на снегу. Вскочил вот тот чернявый, кричит: «Руки вверх, стрелять буду! Хенде хох!» Тишина. Подбежал он, смотрит, тюк на парашюте, ветер парашют надувает и тянет по полю. Обрезали шнуры финкой, распороли тюк, видим: хлеб, шоколад, консервы, патроны. Ребята пошли собирать «посылки». Вот мы и пообедали за неделю. Всю ночь Дед Мороз по снеговой равнине таскал нас и парашюты с посылками.
Мы смеемся: «Кто же это сочинил?» Пробуем шоколад.
- Это правда, сестра. Фашисты в окружении - «сталинградское колечко». К ним летели, а к нам попали!
Сталинградская операция началась с 19 ноября 1942 года и продолжалась до 2 февраля 1943 года. Воины 65-й армии дали клятву под Сталинградом пронести боевые знамена от Волги до логова фашистского зверя, за все отомстить, что сделали озверелые фашисты.
Армия входила в состав Донского фронта. Тяжелые бои начались на подступах к Сталинграду, а 4 октября - жаркие бои у Тракторного завода. Под Ерзовкой готовились к наступлению. Раненый из 252-й стрелковой дивизии рассказал, как освободили около сотни красноармейцев из фашистского плена, захваченных летом 1942 года. Страшно смотреть на бедняг, раненые все неперевязанные и все больные. Были раненые из 27-й гвардейской, 40-й гвардейской стрелковых дивизий. Дорогие наши сверстники.
В ноябре начались наступления на переправах Вертячье, Песковатка, Калач. С утра 19 ноября мелькнули в облаках огненные хвосты «катюш». Завеса тумана желтовато-багровая, а вот и залп тяжелых минометов, выстрелы и разрывы ручных гранат. Раненые из 304-й стрелковой дивизии с боев за хутор Вертячий. Ударные группы врываются то с одной то с другой стороны в Вертячий: контратаки, отходят и опять вперед. Гул и стоны, взрывы и свист во мраке дня от клубов дыма, горящих танков, земли, поднятой до самого солнца.
Поступают раненые из 214-й стрелковой дивизии. Много обмороженных - бескрайняя степь, негде обогреться, метели, лютый мороз (30-40 градусов), никаких селений. Палатку сносит ветром и только в яме снежного сугроба можно спастись от ветра и мороза. Где-то застряли в снегах продовольствие и боеприпасы. Раненый из 126-го полка связи рассказывал, как захватили фашистский аэродром - много самолетов без горючего, присыпанных снегом. Между ними расчищены дорожки, раненые фашисты находились в самолетах. При приближении наших машин и солдат завязались бои, началась стрельба. Оказалось, офицеры расстреливали своих же раненых, и когда наши ворвались на аэродром, все дорожки были усеяны трупами. В этой суматохе были подожжены самолеты, слышались крики раненых, но фанатики отстреливались до последнего патрона. В плен взяли немногих. Наши потери были велики, много раненых. Встретили бывшего нашего раненого офицера Подольского - здоров, воюет.
10 января развернулись в Вертячьем. Немецкое командование превратило подступы к хутору Вертячий в крепость, в зону смерти. Первым ворвался полк 27-й гвардейской стрелковой дивизии. Раненые 252-й, 304-й стрелковых дивизий заполняют медсанбат. Работы очень много, но работа ритмичная: раненые поступают в сортировочное отделение, а затем в назначенные отделения. Перевязочные и операционная действуют круглосуточно. Машин для эвакуации очень много. Тут же отправляем в тыловые госпитали. Хорошо с питанием. Начался артобстрел, тут же ответили наши, вмешалась авиация. И наверху и внизу круговерть. Раненые идут и едут со всех сторон. Места в домиках есть. Как хорошо, что медсанбат стоит на грейдере. Это дает возможность эвакуировать всех обработанных. В перевязочной все время работа, а сейчас лежит раненый.
- Что грустите? Может, болит еще рана? Не беспокойтесь, рана хорошая, заживет быстро!
- Не рана меня беспокоит!.. Выбили мы немчуру из деревушки. Дома все разбиты, сожжены. Мороз. Смотрим, землянка не землянка? Ледяной дом! Печурка в середине. Мы зажгли спирт, греемся. Ничего, тепло. Разговариваем. Пришел старшина. Говорит: «Да у вас тут тепло, как на юге». Прислал несколько человек. Легли мы все вповалку, заснули быстро. Утром солнышко всходит. Полуземлянка-полудом наша засветилась, заиграла. Открываю глаза, смотрю - из льда на меня смотрит кто-то. Думал, мое отражение. Нет! Это фашисты - гады нашими красноармейцами выложили землянки. Попробовали разбить землянку, освободить и похоронить их, но ничего не получилось. А мой кореш из разведки не вернулся, так мне все кажется, что это он на меня смотрел сквозь лед. Сам себе места не нахожу. А я ранен. Когда теперь отомщу?
Легкораненый молодой паренек, сидевший у стены на табуретке, сказал:
- Отомстишь, успеешь! Ты их и так целый взвод у деревеньки оставил лежать.
- Мало! Пока всех... - он махнул рукой.
- Да не волнуйся! Успеешь посчитаться за друга. Прогоним гада с нашей земли.
Санитар из легкораненых Логачев старательный, везде успевает, и тепло держит в норме и раненым поможет. Работы много. Центральный фронт.
7 января 43-го года комбат приказал мне и Фире Чигиринской с санитаром из легкораненых Лукьянченко выехать, как группе усиления, в Иловлю. На попутных машинах добрались быстро - все машины с передовой шли мимо госпиталя. Встретили там Сусанну Абрамовну.
Работаем отдельной группой. Поселили на нарах в палатке командиров. Вши... Сколько их! Хорошо, что три дня и три ночи мы работали без отдыха. Принесут кашу и чай - вот и весь отдых. Наступление кончилось. Раненые поступают только тяжелые, для операционной. 10 января на заре выезжаем к себе в батальон, в Вертячье. Машин мало, с пересадками, и все-таки поспали в пути.
20 января войска Паулюса окружены. Тяжелейшие бои. С казачьего Кургана поступают раненые 173-й, 214-й стрелковых дивизий, 11 АД. Ударные группы врываются в хутор Вертячий. Атаки, контратаки, гул и стон, взрывы и свист во мраке дня от дыма горящих танков и опять как в ноябре. 20 января - приказ комбата: за трофеями на передовую (нужны инструменты, столы).
Едем на Гумрак. Белая мертвая пустыня с черными громадами застывших танков. Промелькнула деревенька - за снеговыми сугробами не так заметны разрушения. Тишина. Выехали в поле. Ветер упруго бьет в лицо, бросая снежинки в глаза. Вот опять мертвая пустыня с черными громадными танками со свастикой. Застыли в неподвижности, вперив в небо стволы пушек, остовы самолетов с белыми крестами, приподняли крылья, как бы стараясь улететь. Трупы врага, припудренные снегом, в разных позах. Одни как бы защищаются, а вот из-подо льда торчат голова и поднятые руки. Но нет никому пощады - ни технике, ни изобретателю: зачем вы здесь? Вот лошадь в пылу бега, а рядом всадник выделяется черным пятном на снегу, часть орудия, ящик. И все это опутано кровавыми кишками. А вот раскинут патронташ: блестят красотой ровно уложенные патроны, сияют в лучах солнца. Они одни здесь живые. А вон в логу черные силуэты машин, их так много. С дороги сойти нельзя - мины. Встретили машину из штаба армии. Нам рассказали, что 15 января под Большой Россошкой в трех сараях был немецкий госпиталь.
Все раненые немцы уже окоченели, лежали белые трупы с открытыми глазами, некоторые протягивали руки. Сильнейшие морозы, глубокие снега, ветер, голод. Немцы сбежали. Они знали, сколько всего натворили на нашей земле. Но раненые...
25 января с врачом Шагиной направлена в 126-й полк связи - обследование на форму 4 (вшивость). Видно, узнали о прибытии медиков и устроили банный день. С большим удовольствием вымылись. А по прибытии в батальон получила трое суток ареста от капитана Лерман. Без разрешения мылись.
31 января командующий фашистской армией генерал Паулюс пленен. 2 февраля окончилась Сталинградская битва. Раненых еще много. 3 февраля 43-го года - приказ комбата майора Шафран В.С. - капитан медслужбы Раздьяконов Аркадий Михайлович, врач Терентьева Людмила из Москвы, два санитара из легкораненых и я направлены в Паньшино, «малое колечко» около Сталинграда. Едем на машине, солнце чуть теплее, а ветер холодный. Проезжаем по мосту, перекинутому на высокие берега. Внизу, на заснеженном льду, лежат трупы немцев. Снизу вверх, по крутому берегу - везде скрюченные фигуры врага. Был бой. Не помогло награбленное тряпье. Санитар, мальчишка из легкораненых, встает в машине и кричит, подняв руки: «Хороша наша русская земля! Хороша наша русская зима!» Он рад концу войны в Сталинграде. И мы все рады, но что еще впереди?..
По дороге встречаются немцы, они идут по одному, группами. Встречаются наши уходящие войска. Враги поднимают руки и кричат: «Нах Москау, Сталин!» Видно, им уже передали приказ товарища Сталина - пленных не стрелять! В грязных шинелях, в эрзац-ботинках с головами, закрученными поверх пилоток русскими платками, шалями, детскими одеялами. Награбили??? Выполняя приказ Гитлера уничтожать всех - и детей и стариков - во имя чистоты германской нации. Из какой кроватки выхватил фашист одеяльце, чье дитя убил?! С чьей матери сорвал пуховый платок? Сколько зверства и горя принесли нам? Зачем вы здесь?..
А вот и «сталинградское колечко» Паньшино. Вокруг все деревни сожжены, уничтожены жители. Большие землянки. Как кроты в норах живут враги. В запахе нечистот, неопрятны. Лежат все вповалку, вшивы, обморожены. Эпидемия тифа и лютая зима делают свое дело. Больных и обмороженных машинами направляю в спецгоспиталя, а умерших - в ров. На нарах в большой палате лежат плотно. Иногда
появляется оружие, и немцы уничтожают друг друга. Перед нашим приездом ранили приставленного к ним пехотинца. Разбирался особый отдел. Отобрали группу пленных и расстреляли на глазах у всех.
Нам приказали занять недостроенный рубленый дом с печкой. Кашу привозили вовремя. Пока стоят холода, фашисты ходят на отмороженных ногах, в госпиталь ехать отказываются. Боятся. Ведь они сами всех больных уничтожали. Если нечаянно зацепишь за отмороженную ногу, раздается звон. Но как только потеплеет, начнутся гангрена и эпидемии, а этого мы не должны допустить.
- Сестрица! Стойте, на вас немецкая вошь ползет!»
- А почему немецкая?
- Со свастикой на спине!
Нужна дезинфекция в палатке среднего офицерского состава. Тесно на нарах. Всех вывели на улицу. Санитары убирают на нарах. Принесли мне массу серийных фотографий. На одних пленные красноармейцы до и после экзекуции. Партизаны и расправа над ними. А вот семья в деревенском доме: старик с седой бородой, его домочадцы - дети, женщины. Второй снимок: на улице без шапок, ветер треплет седины, а малыши прячутся за юбку женщины. Третий снимок - лежат в крови малыши, женщина на коленях рыдает. Еще снимок. Убиты женщина и подростки. А сбоку на всех фото стоят с пистолетами улыбающиеся бравые офицеры.
- Чьи карточки? Все молчат.
А вот авторучка - внутри жидкость. Это бактерии, которые весной должны были занести в воду. Часы со взрывателем.
Смотрю на фашистов. В них не узнать тех откормленных убийц. Как же я их ненавижу, злодеев!
После дезинфекции пригласили всех на нары. В большой палатке с печуркой высшие офицерские чины, во второй палатке с маленькой печуркой чехи. Не зная языка, трудно общаться с ними. Молоденький чех немного знает русский и немецкий, переводит. Немцы требуют медикаменты, шприцы. Все время что-нибудь требуют. А здесь война кончилась. Тылы уехали, и ничего нет.
Из палатки утром вынесли молоденького офицера - начинался тиф. Чех-переводчик сказал, что его придушили, чтобы всех не заразил. Из второй палатки чех - пожилой врач просит разрешения перевестись в немецкую палатку, там теплее и не так тесно. Я разрешаю, ввела его в палатку, прошу перевести, что ему нужно тепло, простуда, и суставы болят. Веду чеха-врача за рукав к печке. Кто-то сзади выдернул пистолет, держат крепко за руки, холодная костлявая рука взяла за горло, и я, теряя сознание, слышу, как кричит переводчик. Меня сильно тряхнули (спокойная немецкая фраза) и вытолкнули из палатки. В глазах мелькают искры, красные круги и адская боль в голове. Да горите вы ярким огнем, чтобы я еще раз зашла в палатку. Пистолет в кармане. Наутро вынесли чеха-врача из палатки. Чех-переводчик заплакал... Какие же фашисты звери!
За нашим домом большие землянки вырыты, в них живут пленные солдаты. Туда я хожу после обеда. Фашисты со мной не разговаривают, изредка кто-нибудь скажет «хлеб!», но тут же выскочит старший, ударит, и разнесет смельчака. Все стоят по стойке «смирно». Еда два раза в день, когда привозят кухню. Первые два котелка наполняют нам, а потом пленным. По утрам приезжает машина и увозит в специальный госпиталь тяжелобольных и раненых, умирающих от обморожения ног. Пленные неохотно соглашаются уезжать, стараясь не попадаться на глаза. Но там, в госпитале, лучше кормят, и врачи делают все возможное, чтобы спасти чьих-то отцов и сыновей.
17 февраля нас сменили. Началась Севско-Новгород-Северская операция. 19 февраля разместились в Иловле. Домик чистый, встретили хорошо. Работы не очень много.
...Получен приказ грузиться в эшелон. Мне что-то нездоровится. Второй раз меня скрутил сыпной тиф. Видно, укусила меня та «быстроходка» со свастикой. Фотографии сдали в особый отдел. В авторучке действительно был вирус - весной пошла бы эпидемия. В часах был вмонтирован взрыватель, и недисциплинированный солдат попал в госпиталь с осколком лица и рук.
Температура. Меня положили в спецвагон. Тут же заболели доктор Шагина, Выдрин В.А., Залогин санитар, Маймулина Александра, Алиперова. Косы мои остригли. Доктор Зверева и Фира Чигиринская ухаживали за мной.
Весна! Как хочется домой! А еще больше хочется кушать. Иногда вижу в забытьи большую кружку горячего чая, чувствую запах куска теплого ржаного хлеба - это я выздоравливаю. Дней через 20 майор Шафран разрешил перейти в свой вагон из спецвагона, ходить еще не могу. Ирина Кононенко встретила в вагоне, помогла влезть. «Жить хорошо, и жизнь хороша!» - улыбается. Умер санитар Залогин, сняли его под Ельцом, оказалось, это его родина, а в деревне - семья. Вечная память! Он много и хорошо работал в аптеке, в перевязочной, в операционной. В изоляторе осталась Алиперова. Пришли Варя Агапитова с Мишей Козловым, играли в карты в подкидного дурака.
Центральный фронт. Наш тифозный эшелон все время на путях. 26 марта хороший солнечный день, эшелон разгрузился в Ельце. Работы нет. Мы не привыкли отдыхать. Грустно и тихо. Все, кто болел, уже прилично ходят и набирают здоровье. Медсанбат расформировывают. Мы теперь - госпиталь ХППГ 3574, начальник - майор Шафран Василий Спиридонович. Доктор Шагина сказала, чтобы я больше гуляла, а то кашлять начала. Утром доктор Шагина зашла за мной и пошли смотреть ледоход на реке Сосна. Всю ночь гудела река, трескался лед. Доктор Зверева Л. тоже пришла на реку. Красивое, даже торжественное зрелище. Замерзли. Пошли в кино. Вечером майор Шафран В.С. приказал навестить доктора Выдрина, он тяжело болел тифом и никак не выберется из больницы.
Вечером бабуся в доме, где меня поселили, по-хорошему, ласково спросила: «Что ты такая худая, прозрачная? И кашляешь?» «Тифом болела, еле хожу!» «Попарься в печке, всю хворь как рукой снимет».
В моей голове, как сон, детская сказка: баба Яга в русской печке парится. Я засмеялась над своими мыслями. А бабуся, всплеснув руками, радостно засуетилась - вот и ладненько, хорошо-то как... Вечером вынула из печки чугунок с водой, угли подгребла в сторонку, велела раздеться, повязала мне голову платком. «Лезь, - говорит, - на табуретку, потом на шесток и в печку». Мне и страшно и смешно. «Да, - говорит, - головой не задень - зашибешься». С трудом влезла в печь, а там жарко. А бабуля из ковша плескает на меня воду. Я моюсь, брызги на угли попадают, шипят, пар с золой поднимается. Бабушка все шепчет и шепчет, воду плескает и плескает и какой раз уж спрашивает, как звать. И все водой горячей плескает. Какая благодать! Голова легко кружится, радость подступает и хочется беззаботно смеяться. Бабуля схватила меня за голову и вытащила из печки: «Хватит! Ишь, размылась! Ты у меня прехорошенькая будешь, надевай мою кофту, - ворчит она. - Лезь на печку, там кружка с чаем, пей!» Одеваюсь и думаю: как это я в печку залезла? И опять смеюсь. Выпила горячий травяной чай и уснула моментально. А утром все белье мое чистое лежит, бабуля выстирала. А есть хочу! Продала бабуле свой шерстяной свитер и наелась вволю яиц, пшенной каши, картошки, супу, забеленного молоком и опять спать.
На общем собрании, подводя итоги работы за прошедшее время, майор Шафран В.С. отметил хорошую работу персонала. Многих наградили, иные получили благодарность, а мне награду или отпуск на 10 дней в Москву, в Ногинск. Три года, три долгих года не видала маму! Я, конечно, к маме! Сияю от радости. За час друзья помогли мне собраться, начальник штаба старший лейтенант Березинский И. быстро оформил документы. Некоторые поделились пайком для моей семьи, и уже в машине, доктор Воронина Этерия Георгиевна отдала паек масла. Спасибо всем, до свиданья! На попутных машинах (Как, в Москву в отпуск? И все помогают.), поездом.
Москва встретила шумом, беготней, неразберихой, гудками машин, спешащими москвичами, усиленной маскировкой. Выехав 9-го, 11-го была вечером в Москве. И тут же на вокзале попала на глаза патрулю. Ведут к дежурному коменданту. Оказалось, я не по форме одета: на мне шикарная меховая рыжая шапка-ушанка, не чищены сапоги, а в кабуре настоящий пистолет ТТ, да в кармане маленький «бельгиец» с горстью патронов. Да и шла я немного пошатываясь, ведь только после тифа. И шинель, хотя и хорошая, но грязная и мятая. Требуют сдать пистолет, но я не сдаю и сержусь: тыловая крыса. Тогда мне 2 часа строевой подготовки. Ну, это не страшно. Прямо во дворе красиво отшагала, приветствуя патруль. А на дворе уже темнеет. Патрульному приказали сопроводить меня на Арбат в «Военторг», чтобы купить пилотку. Маленьких пилоток нет, приходится взять большую, заколоть сзади булавкой, чтобы не лезла на глаза. Патруль козырнул на прощанье. Не без сожаленья - мало поиздевался над фронтовиком. Уже поздно. В Ногинск нет поездов до утра. На вокзале сажусь на лавочку, вещмешок под голову и засыпаю. Утром 12 апреля рано сажусь в знакомый состав. Стекла все выбиты, кое-где забиты фанерой. Пригрелась в углу и основательно вздремнула. Ногинск! Дорогой город! Здесь родился мой папа! Мои братья и я!
Где-то мама? Подхожу к дому - никого нет. Брожу по улице, знакомых никого нет. Сижу на крылечке, жду. Вечереет. А вот и мама идет с работы. Милая! Милая! Как ты изменилась! Маленькая, сгорбленная, постарела, огромные глаза, отекшие руки и ноги, совсем седая! Милая родная мама! Руки у мамы трясутся. Она предлагает завернутые картофельные очистки и кусочек колючего черного хлеба. Спасибо, милая!
Закипел чайник. Нарезала хлеб, ножом соскабливаю жучков и личинки со свиного шпика. Нарезала. Мама ест с жадностью, не жуя. Хватит! Мама, больше нельзя, плохо будет! Огромные глаза смотрят то сердито, то умоляюще жалобно, и капли мутных слез ползут по морщинистой щеке. Ну, хорошо, еще кусочек, остальное завтра. Чай пьем с сахаром, и только теперь начинается разговор. Город не бомбили. Бабушка умерла от голода в сорок втором, когда немец подходил к Москве, вскоре и тетя Настя ушла следом. Брат Виктор - летчик - умная голова, бывал в ночных полетах, сбит, работает на аэродроме (сталинский резерв). Младший брат Вова, доброволец, контужен под Москвой. Заезжал домой, награжден за добытый из вражеских окопов первой линии пулемет. Ложусь спать и думаю: если бы мы все были дома, с голоду не умерли бы бабушки, и голодный отек не держал бы маму у края могилы.
Пролетели 8 дней. Знакомых почти никого нет, все на войне. Встретила Женю Колиденко. Воевал на Ленинградском фронте, был ранен, лежал 7 месяцев в госпитале, теперь в отпуске. Мама стала выглядеть лучше, помолодела. Проводила меня на вокзал, не плакала. С Победой - говорит - возвращайтесь все вместе. Вагоны дернуло, она шла и махала платочком. Я знала, она улыбается сейчас, а придет домой и горько заплачет.
...И опять мелькают в пути города, деревни, села, леса и поля моей Родины. С хорошим настроением приехала в город Елец. На месте госпиталя стоит другая часть. Никто не знает, в какую сторону уехали наши машины. С надеждой останавливаю мчащиеся вперед машины (началось наступление). Нет, не знают. Неожиданно вижу знакомое лицо.
- Здравствуйте, товарищ майор! Разрешите узнать, где наш госпиталь?
Сжалился ветеран войны майор Безуглов и пообещал узнать новое место расположения майора Шафрана. Попросилась переночевать в крайней хате. Хозяйка затащила меня с собой на печку, потому что человек тридцать солдат спали на полу и на лавках. От майора передали, что госпиталь далеко, придется догонять самолетом, приказано быть готовой. До сих пор самолеты я видала высоко над землей. Наши проплывали, краснозвездные, фашистские, со свастикой, пикировали с воем. Три дня погода была не летная. Хозяйка, видя, что у меня нет еды, дала мне пару картошек, кипятку. Спасибо ей!
23 апреля. Тихий солнечный день. Майор Безуглов прислал красноармейца.
- Приказано собираться на аэродром, машина ожидает. Доехали быстро. На поле два самолета. Нас подвели к одному.
Огромный! Все уже влезли в самолет, а я еще постучала по обшивке: прочно ли? Села на откладной стул, дали пакет. Рев мотора оглушителен. Летели 52 минуты до Курска. И только приземлившись и растянувшись под крылом самолета, на родной зеленой траве, поняла, что кидало нас до дурноты из-за маневров пилота, уходившего от немецкого ястребка. Стрелок из пулемета, что установлен в середине самолета и выходил дулом на крышу, строчил в ответ на маневры врага. Вспомнила, что мне было плохо. В окно была видна родная земля, каждый кустик, каждая кочка. Видала, как самолет поднялся и упал за лесом, прислав с ветром взрыв. Пошла догонять ушедших вперед пассажиров. Они входили в селение. Увидала товарища Кузнецова.
- Ваши где-то недалеко!
Я сразу успокоилась, прошла еще до конца селения и попросилась на ночлег. Утром голосую на дороге. Машины мчатся, все спешат.
А вот на легковой машине наш госпитальный почтальон Петя Кутуев, как он любит говорить, при исполнении своих особых обязанностей. Поздоровалась. «Садись, до Льгова довезем». Мелькают поля, перелески, вот и город показался. «А вон там, через низинку, Нижние Деревеньки, - говорит Кутуев, - до них пешком». «Спасибо! Хлебца нет?». «Нет!»
Глава X. Лето сорок третьего
День только начинался. Быстро иду под теплыми лучами солнца, поют птички. По деревне идет Ханина Валя. «С приездом! Как там в Москве?» Идем, разговариваем. А вот и кухня.
Персонал весь уехал в госпитали, как группы усиления. Довольная, разморенная чаем, спокойно уснула в отведенной мне комнате почты на длинной лавке у стены. Под голову мне дали положить что-то. Ранним утром в столовой капитан медслужбы Лерман Таисия Самуиловна сказала: «Пойдешь со мной по деревне!» «Есть!» Прошли медленно всю деревню, но лучшего помещения для госпиталя нет. За кладбищем сели на кочки, поросшие зеленой травой. Разговаривали долго. Тишина... Птички суетятся, поют: то в траве, то звенят над нами. Сказочно красива деревня ранней весной, в стороне от войны. Зеленый нежный ковер покрывает всю землю, стараясь скрыть воронки от недавно прошедших боев. Травинки, пробиваясь одна за другой, вырастают на свежеразвороченной земле. Птицы все так щебечут, как будто нет войны. Березы стыдливо прикрывают свежепахнущими листочками на тонких прутиках искалеченные снарядами, обрезанные осколками макушки и стволы.
Так сидели под солнцем долго. Майор расспрашивала о жизни в тылу, обо мне. Проголодались. Подошли к дому, попросили у старушки молока. Холодное. А солнце уже пронзило воздух косыми лучами. Теплый ветерок волной переливается по траве и кустам. Вот солнечные лучи отразились на куполе церкви, а стекла и витражи, сверкая перламутром, засветились всеми цветами радуги. Мы шли и любовались.
В церковном саду госпитальные палатки утопают в белом пуху расцветающих яблонь, груш и вишен, одуряющих своим сладким весенним запахом мохнатых тружеников - шмелей и пчел. Что это? В небе загудели мессеры. Не заметить им госпитальных палаток. Примыкая к саду, стоит старый канатный завод. Тут при немцах стояли лошади, но золотые руки сестер и санитаров довольно быстро превратили его в чисто выбеленный корпус, санитары построили длинные нары. Устлали их соломой, а сверху покрыли простынями.
Госпиталь 2926, как рассказала комсорг Демидова Люба, в апреле 1943 года погрузился в эшелон и направился в западном направлении. Страшно смотреть на разрушенные города, станции, сожженные деревни, обгорелые деревья. Разруха! Разруха! С болью в сердце смотрим мы на все это через открытые двери теплушек. Через 10 дней прибыли в район города Шахты Ростовской области. Расположились в Бирюково. Госпиталь занял поврежденное здание школы и близкостоящие дома. Приняли раненых 5-й Ударной армии Южного фронта.
С каждым днем число раненых растет, уже больше тысячи человек. Работа напряженная, круглосуточная. Персонала не хватает. Демидова получает приказ начальника госпиталя выехать в Ростов, через военкомат подобрать работников в отделения госпиталя.
В Ростов доехала благополучно, попутными машинами. Город только освободили от оккупации. Из военкомата меня направили в госпиталь, где я встретилась с Ниной Сосульниковой, спортсменкой. Советую поехать в наш госпиталь. Но ее не отпускают. Я ее уговариваю: «Наш госпиталь действующей армии, все время впереди». Собрала она свои вещички и уехала со мной. Это была энергичная смелая женщина, ради помощи фронту решилась на смелый поступок. Она хорошо служила в нашем госпитале, ее приняли дружно. (В 1983 году она умерла в Ростове).
В мае 1943 года госпиталь отправил большую часть раненых в свои части, остальных передали в соседние. Свернулись. Марш пешком по разбитым дорогам в пункт Пологи Донецкой области. Мы привыкли к частым перемещениям, быстрым развертываниям, к работе и свертыванию для броска вперед. От нас требуется готовность жить по-фронтовому. Без удобств. Осторожность и осмотрительность. Фашисты все минировали, и только «Проверено! Мин нет!» открывало путь. Проработали три недели. В конце мая за наступающими войсками - в село Михайловку Запорожской области. Раненых до двух тысяч, работаем слаженно - радуют сводки: фашистов отбросили за Днепр.
Ожила самодеятельность. Госпиталь пополнился. К нам направлены врач Шур, тихий спокойный человек, сестры Вера Адоньева, Паша, Алеша. Раненых очень много. Работа! Работа! А у нас, в Нижних Деревеньках, сегодня, 5 мая, рано на рассвете, вдруг загудела земля. Бой! И первых 25 раненых приняли на перевязку. Начальник госпиталя майор Шафран В.С. назначил меня старшей сестрой госпитального отделения. Санитар ведет раненого и говорит: «Корсакова, в твое отделение. Будут самые тяжелые. Приготовься!» Пошел поток раненых. А я сегодня и дежурная.
Вдруг из церкви, сверху выстрелы, а земля вокруг меня вздыбилась цветочками. Сережа Анненков, раненый мальчишка, увидал и сказал старшине: «В погоню, прочесать все вокруг!» Выдал автомат, и они побежали. А мне некогда, жива, и ладно. Промелькнули у церкви санитары, Анненков с автоматами. Ищут. А кого?
Раненые прибывают. Рассказывают боевые эпизоды и казусы. Смешливые, легко переносят перевязки, пересказывают сводки Информбюро. Ночью машин меньше. Но перевязочные и операционная работают без остановок. Рассвело. Подъехала еще машина. Легкораненые слезли с помощью санитара и пошли к санобработке, к перевязочным. Двух тяжелораненых понесли на носилках. Смотрю, на машине остался один раненый. Лежит, а второй слезает с машины, чумазенький красноармеец, совсем молодой. Он глядит в машину, держась за открытый борт: «Сестрица! Он того... А ведь вроде герой... Раненый, не ушел из окопа, кровью плевал, не хотел от части отстать... А сейчас вот... Помоги ему, он недавно шевелился... Прощай, Коля комсомолец...» Пошмыгав носом, нагнув голову, пошел к перевязочной, прихрамывая на правую ногу. Больно ушибив колено, влезла в машину, стараясь определить, что с раненым. Пульс еле прощупывается, а дыхания незаметно, бледен, худ, раны не видно. Санитары с носилками еще не вернулись. Спрыгнула с машины. Надо бы за доктором скорее. Она занята в перевязочной, но если есть необходимость, вызываем к машинам. Вот и сейчас я в затруднении: куда направить этого раненого? Цепкая рука шофера схватила меня за белый халат и остановила, а хриплый бас гудел: «Обратно не возим! Снимай с машины: кого нагрузили, такого и привезли. Забирай, что бежишь, как от ладана?» Видя, что я стою, шофер схватил, как перышко, бездыханного щуплого раненого: «На! На! Держи его! Меня с боеприпасами на передовой ждут!» И сует мне его на руки. Обхватила его руками. Но разве удержишь? И вместе с ним растянулась на траве. Хохотнул довольный басок или это мне показалось за ревом машины, которая рванулась и скрылась в дорожной пыли... Одернув халат, заправив под косынку вылезшие волосы, бегом направилась за доктором Лерман. Она внимательно и долго обследовала раненого. «Таисия Самуиловна! Ну, как он?» «Ты же видишь... Но если срочно сделать операцию, надежда есть!»
Подошли санитары, уложили его на носилки. В операционной очередь. Старший лейтенант Винокурова Циля Исааковна оперирует еще не нагноившиеся раны. Их еще несколько, а о Коле-комсомольце и слышать не хотят. Пришла Таисия Самуиловна и быстро все уладила. Сердце его еще трепетало, когда Лерман приказала занести раненого. Помогаю быстро положить на операционный стол. Врачи в белых масках наклонились над ним. Как только сдавленный гной почувствовал слабину на разрезе от скальпеля, с огромной силой вырвался, забрызгал потолок, из-за чего получился разлад между мной и Тосей Степаненко, старшей операционной сестрой. Отверстие в груди раненого заткнули, вывели и пришили к коже дренаж (резиновую трубочку сантиметров 20) и привязали к нему бутылочку. Так начал жить Николай Петрович Щербина - боец 194-го пехотного полка 162-й стрелковой дивизии, родом из Магнитогорска, на радость всем. Колю поместили в отдельную палатку под цветущей яблоней. Слабый, дышал он неровно и был в забытьи. Глаза закатились, постоянно полуоткрыты, пульс то еле прощупывается, то прыгает. Капитан Лерман часто заходит в палатку, проверяя послеоперационного, дает назначения. Назначения строго по часам, хороший уход, сердце молодое, здоровое - может, справится. Надо вывести его из забытья, заставить верить в жизнь, сопротивляться, кушать, а иначе... Доктор уходит. Все сделаем, все! Так началась погоня за жизнью. Уколы каждые два часа и днем и ночью: в вены, в руки и ноги. Ловим мух надоедливых, слушаем клокотание в легких. Перевязываем на месте: носить на перевязку невозможно, очень слаб. А раненых полно.
Дни летят. И вот Коля вздрогнул от укола. Ура! Значит, оживает?
Вот он уже разговаривает, просит пить, только кушать отказывается. Повар ворчит, но готовит вкусные бульоны. А раненые все прибывают, работы много, персонал не отдыхает, недосыпает. И все же мне иногда удается сходить в льговский питомник, принести раненым клубники, малины. Правда, денег мало. Коле лучше, его нужно кормить, нужны витамины. Гной отходит от легкого в большом количестве, истощает организм. Капает с каждым вдохом и выдохом в привязанную бутылочку. Вот и цвет становится прозрачный розовый, только запах разложения ничем не перебьешь. Дверь палатки открывать нельзя, мухи со всей территории летят в гости к Коле. Вот он открыл глаза, просит пить. Вместо морса даю бульон. Сделав несколько глотков, упрямо закрывает рот - не хочу. «Ты должен есть! Смотри, тебе лучше стало. Дома ждут тебя. Здесь долго быть нельзя, тебе нужно скорее домой, на молоке, на чистом воздухе поправишься быстро!»
- Не хочу!
- Ах, так! Ты хочешь умереть? Так и скажи. Я не приду больше сюда, а пойду в другие палаты к раненым. Они все молодцы, сами кушают и добавку просят. Слушаются и уважают меня!
- И я уважаю.
- Уважаешь? Выпей бульон! Докажи!
Утомленный разговором, выпив весь бульон, Коля жалобно смотрит на меня.
- Что еще, Коля?
- Сестрица! Я не умру? Буду жить? Скажи правду?
- Жить? Конечно, будешь жить! Будешь!
Смеюсь, и звонко целую его во впалую щеку. Коля закрывает глаза, откинувшись на подушки и через несколько минут уже храпит. Мухи лезут под марлю, которой он накрыт, залезают в нос и в рот. Из легких идет гнойный запах. Мух ничем не отгонишь. Только ловить и бить, а они летят и летят. Находят щелки в палатке и проникают отовсюду. А тяжелых раненых много, надо везде успеть.
Теперь каждый день заметно улучшение. Дня через два принесли книгу «Всадник без головы» Майн Рида. Когда я начинаю читать вслух, Коля засыпает, и слышатся хрип и храп. Ночью у Коли дежурит сестра или санитар. Чуть дыхание становится тяжелым, Коле хуже, вызывают меня или врача. Вот сегодня Шура вызвала чуть свет. Коле было плохо, он дышал отрывисто, как бы задыхаясь, в груди тяжело клокотало. Сделав укол, села на табурет и задремала.
- Сестра! Что там шевелится? Черви?! Успокаиваю, как могу.
- Давай Коля их собирать!
- Ой! Они меня съедят! Я умру? Глаза испуганные.
- Жить хочешь? Очень хорошо! Значит, не умрешь!
Если у раненого черви, это не страшно! А вот если черви были, а потом пропали, а рана отекшая и велика, это страшно. Я пока с радостью гляжу на этих отвратительных белых червей, спутников умирающей ткани, которую они обтачивают и раздражают новорастущую ткань. Днем, перед перевязкой, рассказала доктору Ворониной Этерии Георгиевне о червях. Наложили повязку с мазью Вишневского и перевязали. А утром бежит санитар:
- Скорее, товарищ лейтенант, Коле плохо! Коля возбужден, температурит.
- Сестра! Червей нет!
- Успокойся, Коля! Спи! Пей лекарство и слушай. Повязку наложили по назначению доктора с другим лекарством, чтобы тебя не беспокоили черви. Завтра, если хочешь, положу с риванолью, и опять они появятся. Успокоился и снова уснул. Рубашка, подушки, простыни опять пропитаны гноем.
Обошла все палаты. Раненые почти все спят, некоторые стонут или бормочут во сне. В небе тихо. Дежурная сестра - молоденькая, невысокая, темноволосая с карими глазами - Шура Евдокимова, вскинув длинные пушистые ресницы, вытянулась в рапорте. Какая она хорошенькая!
- Все спокойно! Раненые спят. Тяжелых 6 человек.
- Белье сменить у Коли надо, все залило.
- Есть переменить.
А вечером мы с Ирой Скопецкой меняли. Ира - кудрявая стройная блондинка, что-то в ней такое привлекательное. Вся она чистая, наглаженная. Пришла к нам из партизан.
Прошло еще три дня, Коля поправлялся медленно, но верно.
Лучше пульс, ниже температура по утрам. Капитан Лерман разрешила вывести Колю. С обеих сторон его взяли санитары, попробовали вывести в сад, но скованное тело в сидячем положении еле вытащили. Такого, полусидящего, устроили под яблоней. Он тут же начал дремать. Палатку проветрили, белье переменили, а доктор назначила физкультуру. Когда Колю снова положили в кровать, он быстро заснул, а проснулся бодрее и разговорчивее. Рассказал мне, как был ранен.
Постепенно Коля выздоравливал, меньше требовалось внимания. Кушал сам, сам начал выходить в сад. Теперь больше надо было заботиться о других, более тяжелых раненых. В соседней палатке лежали ампутированные, осложненные газовой гангреной Атамкулов, Смирнов, Беседин, Артамонов, Данилов, Мукамов (он дружил с раненым Ахмедовым, они из одной роты). Не раз при обколе раны сывороткой, палатка вдруг подпрыгивала от недалеко разорвавшейся бомбы. Ни врач Винокурова, ни лейтенант Фира Чигиринская, а с ними санитары, не бросали своего поста во время воздушных тревог.
Меня поселили у почтальона Ксении Трофимовны Рыбкиной. Женщина она уважительная. У нее живут монашка Оля, в другой комнате дьякон, а я в проходной на лавке.
Утро 31 июля 1943 года яркое, радостное. Вызвала капитан Лерман и приказала отвести в город Льгов на рентген политрука нашего госпиталя Австриевскую и раненого Шестакова. Ранение у него в лопатку. Рана заросла, доктора дали заключение, что нагноения нет, об этом говорят температура и пульс. А Шестаков капризничает, раздражителен, жалуется, требует к себе особого внимания.
- Я ранен пулей, она тут, в груди, мешает мне жить.
Я отвечаю, что не могу ставить под сомнение заключение врачей. Приказано, выполняю. Была бы температура, я никого слушать бы не стала, положила бы в кровать и дала таблеток кучу.
- Что же ты думаешь, я симулянт?
- Шестаков! Радуйтесь! Врач назначила на рентген, пойдемте во Льгов!
- Пешком?
- Да! Машин нет, утро хорошее.
Идем, молчим. Дорога по полям бежит, по мостику через речушку перепрыгивает, около леса ведет. Трава зеленая поблескивает, цветов много - на ветру качаются. Шагаем бодро, прошли километров пять. У Шестакова настроение улучшилось, шутит. Пришли. Первая, Австриевская - здорова. Поставили Шестакова. Ничего нет, говорит рентгенолог, ни осколка, ни пули. Включил свет, осмотрел место ранения, выходного отверстия нет. «Вас не штыком случайно пощекотали?» «Пуля! Пуля!» Поставил опять, включил аппарат - нет! «Ничего нет, мил человек!» «Как?!» - возмутился Шестаков и без разрешения рванулся с установки. «Стойте! Стойте! Что это? - доктор вцепился в раненого. - Повернитесь боком, нагнитесь вперед. Вот она, любезная, вот!» «Где, доктор?» «В сердце!» Я подошла, смотрю и глазам не верю. В боковом согнутом положении пуля ясно видна - торчит в сердечной сумке. В других положениях пули не видно, она движется в работающем сердце взад и вперед, и взгляд не успевает ее поймать. Шестаков совсем скис. Рентгенолог написал заключение. Придется машину вызывать - идти ему нельзя. Вызываю машину. Нету. Все на эвакуации. Прислали санитаров с носилками. Укладываю Шестакова на носилки.
- Прости меня, кто же знал?
- Все меня симулянтом считали, а я, видишь, чем начинен?
- Ну, прости нас всех!
Вот мы и помирились. В госпитале сразу решили его эвакуировать. «Шестаков, напишите нам, пожалуйста, письмо, как и что дальше будет. Это надо для практики, мало ли кого еще так ранит». Пообещал написать, но писем от него не было. Мне казалось, что в Москве сделают операцию, удалят пулю, и он нам напишет...
Газеты несу в большую палатку, что у самой церкви. Ряды нар, сбитых из досок, тянутся справа и слева. На матрацах лежат тяжелораненые, в конце палаты сбитый из свежих досок стол. Пахнет смолой, эфиром и гноем. Кто-то стонет. У каждого проверяю пульс, подбинтовываю. Со мной Воробьева. Сестрицы, что работают со мной в отделении, также с любовью относятся к работе, к нашим раненым, я спокойна.
Вечереет. Закрываю окна палатки. Достала из-под стола гильзу от снаряда (санитар из легкораненых уже залил горючее), поправила фитиль из портянки и зажгла. Появились копоть и запах бензина.
«Сестра! Сверни козью ножку!» - просит раненый, оторвав край газеты. Обыкновенно это они делают сами, но, видно, хочется поговорить, скучно лежать. Кручу козью ножку, говорю, чтобы была не мала, не велика, всем желающим хватило. Улыбаются. Санитар, молоденький мальчик Анненков Сережа помогает. Придется здесь посидеть. Раненый тяжел. Рука в гипсе, нога ампутирована, высокая температура. Поправила подушку. «Сестра, слышишь, самолет летит?» Где-то вдали ухало, похоже, бомбили дорогу. Гильзу поставила под стол. Настороженные блестящие глаза, бледные обостренные лица, измученные болью и бессонницей. Беззащитные, недвижимые, обросшие. «Далеко!» - говорю, беспечно проходя по проходу. «Сестра! Иди посиди!» Это опять температурящий. «Возьми мою руку и подержи. Болит, мешает заснуть. Хоть бы отрезали ее!» «Пей, это лекарство! Потом укол сделаю». Села на табурет, положила тяжелый гипс на колени. «Так лучше?» Он закрыл глаза. Глажу горячую голову, лоб, лицо.
- Эх! Заснуть бы!
Из темноты советуют посчитать до ста.
- До ста не заснешь, надо до тысячи...
«Сестра, посиди еще... твои руки, как ветер. Мне лучше... В детстве мне бабушка сказки рассказывала, интересные, только ни одной не помню, засыпал». «Расскажи сказку, какую-нибудь», - просит рядом лежащий бородач (то ли серьезно, то ли ехидно). Ну что ж, слушайте, только внимательно. Рассказываю длинно. А раненые, кто заснул, кто задремал, кто улегся так, что боль приутихла. Тихо. Я тоже задремала. Подошел санитар, под гипсовую руку подложил шинель. «Сестра! Кто же царем стал?» - спросил санитар. Улыбаясь, говорю: «У кого она яблоко съела... Если буду нужна, позовите».
Памятный день 11 августа. Меня срочно вызвали в штаб. Там все в сборе. После короткого доклада майор Шафран зачитывает приказ о награждении медалью за героическую оборону Сталинграда. В памяти мелькают студеные морозы, ветер, холод и голод, полно работы. Зачитывает фамилии награжденных. В первых - моя (Корсакова), Максимова, Скопецкая, Лукьянченко и еще несколько человек. На гимнастерку прикалывают новенькие медали.
- Служу Советскому Союзу!
Нам жмут руки, рассматривают медали, поздравляют. Новенькие медали блестят. Мы - герои дня. А работали все одинаково, безотказно.
Вечером капитан Лерман обнаружила первые признаки газовой гангрены у раненого в бедро. Циля Исааковна Винокурова приказала принести раненого в операционную. Приготовиться надо было операционной сестре Фире Чигиринской. Впрочем, она всегда готова. Черные кудри блестят из-под косынки, красивые темно-карие глаза, прямой нос, алые щечки. Тоненькая, миловидная. Она быстро подает инструменты, доктор во всю ногу режет лампасные разрезы. Но это не помогло. Раненый Моргунов беспокоен, стонет. Доктора Лерман и Винокурова ампутируют ногу... Применили все медицинские средства, но вот уже три дня, а Моргунов лежит безразличный ко всему. Из палатки эвакуировали Мукамова, Смирнова, позже Беседина, потом Артамонова и Данилова, а Моргунов все лежит: ни хуже, ни лучше. Все навещают его очень часто, но ничего больше сделать не могут. А я, видя, что он безразличен, поставила ящик с медикаментами под его кровать, не имея лучшего места, и ушла. Вскоре в операционную понадобился спирт. Обыскав ящик и не найдя даже бутылки, растерялась. Кто это мог сделать? Санитары все из раненых, еще не залечив раны, помогают, ухаживают за своими товарищами-однополчанами. Такого случая еще не было никогда. Сестры никогда не пьют спиртного, как и я. Вышла, села у палатки. Слезы обиды сами набежали на глаза. Заплакала, размазываю слезы по щекам. Подошел санитар. Узнав из моей бессвязной речи о спирте, рывком встал и крикнул: «Душу вытрясу!» Угроза могла быть выполнена - его атлетическое сложение не позволяло сомневаться. Но мне стало еще обиднее. Там, на столе, лежал раненый, ждал операции. Наркоза нет, хотели дать большую дозу спирта и оперировать... Не прошло и 10 минут, как вернулся санитар. Виноватого он не нашел, но высказал подозрение на послеоперационного Моргунова: пустую бутылку ночной санитар нашел у него под одеялом, когда перестилал простыни, и отнес ее в аптеку - с посудой было очень плохо. «Ну что вы, дважды ефрейтор, говорите!» - с нескрываемой уверенностью говорю. - Он и шевельнуться не может, а тут достать да выпить, столько труда!» Зашла в палатку. Точно! Гнойный запах перебивает спиртовый. И как только сразу не почувствовала. Моргунов спал долго и крепко, храпел и бредил, ходил в атаку. Температура высокая, пульс частый. Проснулся он бодрее и разговорчивее - произошел перелом в болезни. Он быстро стал транспортабельным, через несколько дней его эвакуировали в тыл. Мне крепко досталось. А через 20 дней пришло мне письмо. Моргунов извинялся, писал, что хотел умереть от этих мучений. Выпил спирт, вот ему легче стало, и он очень сожалеет о случившемся и всем шлет привет. Советует всем «газовикам» дать по пол-литра спирта.
Раненые прибывают опять большим потоком. Большое наступление. В госпиталь прислали группу медусиления: врача II ранга Хлус, сестер Жукову Лилю, Зайцеву Надю, санитара Евич. Мы быстро сработались, утром все вместе, а потом по сменам. Окончив работу, сдав смену, шли ужинать, а потом спать. Но сегодня грустно. Тепло, тихий вечер, звездочки блестят очень высоко. Мягкое покрывало темноты все плотнее окутывает сумрачную землю. Вспомнился родной дом. Лиля и Надя, обнявшись, медленно идут по дороге.
- Лиля! Спойте свою любимую!
В два голоса они тихо запели. Я подпеваю, но после контузии все на один мотив. К нам уже спешат Ася Максимова, Шура Рычкова, Катя Кутова. Мы сели на скамейку у деревянного дома и пели:
В тумане стонет степь Донская.
Пусть дуют бури и ветра,
Присядь поближе, дорогая.
И обогрейся у костра.
Ты с нами шла в буран и вьюгу,
В далекий путь ты с нами шла.
Ты боевой была подругой,
И с нами счастье ты нашла.
В бою ты друга потеряла,
Но не печалься, не скучай.
Ты нам еще дороже стала
В борьбе за наш чудесный край.
Голоса замерли. Грустно немного, но стало спокойней. Прозвучал отбой ко сну, все разошлись.
А утром в палате с сестрами Шурой, Надей, Ирой суетилась, помогая, малолетняя Сизова Тамара. Они умывали раненых, разносили чай. С детским любопытством Тома сует свой курносый нос везде, следит за сестрами и быстро все запоминает. У нее погибли родители, она сирота. Принесла связку стиранных перепутанных бинтов, и все, кто может, из раненых, помогают их разглаживать руками, скатывать и складывать в наволочку. Доктор Хлус осмотрел каждого раненого, выслушал, проверяя повязки. Назначает в перевязочную или на эвакуацию. «Сестра, у меня повязка промокла!» Сняв верхний слой ваты, накладываю сухую, а детские глазенки Томы следят внимательно. «На-ка, бинтуй!» Она коротенькими толстыми пальчиками ловко прибинтовала. Хорошо! Через пару дней она уже научилась отвечать на вопросы раненых.
- Почему не хотите перевязывать?
По-взрослому, серьезно и внимательно смотрит на раненого:
- Вас вчера перевязывали. Рана чистая, беспокоить зря нельзя, несколько дней потерпите!
- Ах ты, дочка-утешитель.
Рассмеется раненый и отношения налажены. Вопросов у раненых много, только успевай отвечать.
Обед. Время кормить диетических. Танкиста с развороченной челюстью и обожженными руками кормлю сама. Он не жалуется, не хнычет, только глаза с обожженными бровями, опаленными ресницами, красными веками иногда выражаются без языка. Вливаю ложкой в незакрывающийся рот протертые супы или каши. Боль. Конечно, ужасная. Иногда мутная слеза сползет по щеке и впитается в бинт. Но еда - шаг к выздоровлению. Он торопится выздороветь и - туда, где грохочет война. А вот лежит разведчик, Тома кормит его. Встать он не может, но не унывает, старательно шутит над соседом, пехотинцем Андреем Балашовым из Воронежской области. Его контузило, он ничего не слышит и не говорит. Молоденький, очень напуган, часто плачет, боится остаться глухим. А раненые наперебой, кто как умеет, объясняют ему, что некоторые были контужены, от 3-х дней до 2-х недель все проходит. Гудок машины торопит всех.
Быстро оформляем документы, грузим первую очередь, подбинтовываем повязки. В кабины сажаем раненых покрепче. В последнюю кабину просится танкист. Он мычит, смотрит мне в глаза и забинтованной рукой показывает в кабину. «Тяжело тебе будет, ложись лучше!» Нет! Мотает головой. «Сестра! Сажай со мной, тихо поеду!» - говорит шофер. С благодарностью и печалью смотрят глаза. «Не робей! Вылечат». Он кивает головой, пытается своими бинтами, как боксерскими перчатками, пожать мою руку. До свиданья! Машина, подняв пыль, укатила.
Все успокоились. Петя Кутуев привез газеты и почту. Ира читает вслух. Валя разносит чай, Тома пишет письмо раненому. «Сестра! Побриться бы!» Для нас это страшный вопрос. «Цирюльник» бреет в день несколько человек раненых, часть госпитальных. Меня долго уговаривают. Я бритву держу нетвердо, но что делать? Раненых много, зарастают быстро. Вот лукаво предложена опасная бритва, предварительно направленная на ремне. Стою на коленках на нарах, намылила лежачего раненого. Щетина, как проволока. Рука трясется, боюсь, обрежу. Кое-как половина лица выбрита. Сосед говорит: «Половина - молодой, половина - старый!» Вздыхаю свободней, но раненый трагически умоляет: «Родная! Больше не вынесу!» Под общий хохот, сконфуженная возвращаю бритву. Оказывается, это бывалый солдат и знает, что сейчас из-под земли достанут «цирюльника», к всеобщей радости. Позвала госпитального парикмахера.
Начался вечерний обход. Скоро должна быть эвакуация.
16 июня. В этот поток много контуженых. Одни совсем безучастны, другие получше. Утром эвакуация прошла благополучно, без налета мессеров. А перед обедом вызывают меня в штаб, какие-то военные сидят, спрашивают: кто я, откуда, помню ли я раненых, партийность. Чудные вопросы. Спросили бы чего надо, отвечу. Конечно, всех раненых не запомнишь. Можно посмотреть по книге регистрации, куда направлен (с кем шел, с тем и лежит), все просто. Покажите, где лежат раненые. Иду, показываю. Офицера Зверева повидать надо, это 115 ОСБР. Зверев был контужен, а сейчас лежит шинель. Ну, вышел, мало ли что надо. Спрашиваю у рядом лежащего. Отвечает, что после обхода врача вышел. «Вспомните все, что говорил врач». «Врач сказал, что контужен, 3-5 дней, скоро они будут слышать. В госпитале мест мало, надо собрать группу и отправить на долечивание в выздоравливающую роту». «А оттуда в свою часть не попадешь!» - добавляет раненый.
Вот и все. Видно, старший, в плаще, начал мне выговаривать: я отвечу за ушедшего из госпиталя, меня под трибунал надо отдать -шпионов покрываем. Смотрю растерянно. Раненые все отвернулись, молчат. Слушаю. Сколько раненых, да разве усмотришь! Да мы никогда и не знали, что надо смотреть. Бывает, приедет машина из части, командир попросит отпустить выздоравливающего в свою роту. Посмотришь рану - пожалуйста! Он там быстро поправится. «А что он сделал?» - спросила я. И тут на меня оба стали кричать, отчитывать, да так и не ответили.
Прошли годы, но Зверева я не забыла. И вот в Москве на встрече ветеранов 65-й армии вижу - Зверев, такой же, почти не изменился, только уже полковник, весь в орденах. Прошло тридцать с лишним лет. Подойти и спросить? А что спросить? Тогда спрашиваю одного, другого офицера из штабных. Говорят, герой, всю войну на глазах. Рассказала Звереву, как его искали, а он ответил мне: «Стал слышать после контузии. Смотрю, наша машина раненых привезла. Меня помнят, ждут, командиры нужны на передовой. Обратно машина отправляется. Ваш персонал с ног сбился, раненых принимают. Мешать не стал и уехал в свою часть, там с начала войны. Кстати, шофер и раненые сказали, что получить награду надо».
...На улице гудки машин - привезли раненых. И снова в баню, в дезкамеру белье, в перевязочную, в сортировку и по палатам. Надя осталась дежурить на ночь, можно не беспокоиться. В небе гудят невидимые самолеты. Недалеко от госпиталя идет большая дорога. Военной магистралью называют ее раненые. Мессера налетают и ночью и днем на бесконечно идущие наши части. Зарево, взрывы и звук пикирующих самолетов тревожат раненых и привыкший ко всему персонал. Часто самолеты входят в пике над госпиталем, и ходячие рвутся к дверям палат. Но главное - не обнаружить госпиталь. До сих пор наш канатный завод не страдал от бомбежек. За агитацию берутся сами раненые офицеры. Их в этот раз много. Капитан Штыпуляк Василий, старший лейтенант Шестаков, Струков Вася и другие своим примером, силой воли, мужеством показывают пример, поддерживают дисциплину. Рассказывают поучительные боевые эпизоды. Но в это наступление, как никогда, у меня в госпитальном, тяжелом, отделении умерли старший лейтенант Астахов (дистрофия и тиф), старший лейтенант Егоров, раненый в голень (газовая гангрена). Сколько труда, но не сберегли.
На часах 7.00. Утро радостное, приветливое, теплое и ленивое. По тропинке мимо сгоревших домов иду в столовую. Навстречу старшина. Он часто придирается к тому, как приветствую.
- Вы что, в балете? Повторить приветствие!
Нарочно плавно веду руку к пилотке и в последний момент выпрямляю пальцы. Так нас учил старшина на финской. На этот раз он не обратил внимания на приветствие. По дороге к госпиталю слышится топот копыт, но в облаке пыли ничего не видно. Я остановилась: если раненые, пойду обратно в отделение, принимать. Старшина пошел через дорогу. Вот из клубов пыли вынырнули сытые морды холеных коней, а затем военные, молодой генерал...
- Что за часть?
- Товарищ генерал... - замялась я, приподнимаясь на цыпочки и вытягивая шею, стараясь увидать знаки на погонах.
Свита переглянулась. Пряча улыбку, генерал нагнул правое плечо, поправляя уздечку у коня. Чувствую, что уши мои покраснели, волнуюсь.
- Товарищ генерал-лейтенант! Вверенный вам госпиталь расположен рядом. Лейтенант медслужбы Корсакова!»
Чеканю во весь голос и отступаю от морды коня. Вот под ногами и тропинка. Воину приятно подшутить. Нетерпеливый конь перебирает ногами (конечно, с согласия хозяина) и теснит меня по крапиве, которая в изобилии растет на пепелищах и пустырях. Жалит она полоску ног, от кирзовых сапог до короткой юбки. Но это пустяки. Говорить с генералом, который водит в бой, разрабатывает операции наступления и гонит немчуру с родной земли... Которого любят и уважают. Боятся разгневанного взгляда этого молодого и красивого генерала. Я, как лейтенант медслужбы, слушаю его и стою по уставу, отвечаю на вопросы. А во мне все поет, как будто бы второе «я» удивленно подмечает то, что уставному лейтенанту невдомек. Вот опять чуть наклонился самый красивый генерал. Выбились из-под форменки волнистые густые волосы. Волевое лицо с черными бровями, а глаза искрятся, смеются.
- Хорошо к вам относится начальство? Кормят как? Вы молоды, мой лейтенант!
- Все хорошо в вверенной вам части! Жалоб нет!
И вдруг второе «я» улыбнулось и добавило смущенно:
- Вы тоже молоды, товарищ... мой генерал-лейтенант...
- Лейтенант медслужбы!
- Есть, товарищ генерал-лейтенант!
Бледнею, испуганное второе «я» спряталось, остался только уставной лейтенант.
- А вы мне нравитесь, лейтенант. Хотите у меня работать? Прикреплю санитарную машину. Все время впереди, работы не так уж много. Хотите посмотреть, как завтра враг будет удирать? Все сами увидите, как и что. Вечером скажете ответ.
- Есть вечером дать ответ!
Генерал ждет чего-то еще с минуту, но перед ним испуганный, растерянный уставной лейтенант. Круто повернул коня генерал-лейтенант, в облаке пыли удаляется по дороге, а за ним скачет свита. Топот копыт все тише и тише. Задумчивая, почесывая одной ногой другую, выхожу из крапивы. Такой чудесный день подернулся пылью заботы. Очень соблазнительно посмотреть на наступление наших войск, собственными глазами увидеть, как во взаимодействии все военные силы по сигналу этого человека пойдут вперед. До сих пор видела только то, что осталось на поле боя от наступления: все искалечено - техника, люди. Стоны, кровь, трупы.
Навстречу из столовой вышел капитан Александров, без пальцев на руке, партиец, работает хорошо по снабжению, уважаемый. «С генералом говорила, а сама мрачнее тучи. Наболтала что-нибудь лишнее? Ну, иди завтракай! Все остыло». Приветствую и отвечаю: «Хвалила госпиталь, начальство, не потому, что все хорошо, а потому что это мой родной госпиталь, а я его винтик». Кушаю, а сама все думаю о встрече. Зачем приезжал генерал? Почему, поговорив, вернулся по прежней дороге? Как быть? Какой он красивый и добрый на вид. Лицо мое пылает. Выйдя из столовой, смотрю на дорогу. Хочется уйти далеко-далеко. Это со мной впервые. А работа? А госпиталь? А раненые? Первый раз за годы войны все ушло на второй план. А уж не влюбилась ли я? Пожалуй, да! Все поет во мне. Никогда так не было. А как же госпиталь! А как меня встретили? Нет, это вторая моя семья. Во имя чего?.. Увидеть наступление? То есть, как падает раненый боец, как последней силой воли встает, кричит «За Родину! Ура!» и падает. Как умирает, обняв родную землю, оставив семью? Как бегут фашистские орды? Нет! Если буду жива, увижу в кино наступление. Не смогу оставить свой огромный, порой невыносимо трудный, бессонный долг! Не могу! Это правильное решение разума, но тогда не увижу его...
Несколько раз за день, почесав окрапивленную ногу, вспоминала прошедшее утро. Работы много, думать много не приходится. Вечереет. С Асей идем домой. «Ты такая рассеянная, влюблена, наверное, в генерала?» -ехидно говорит она. «Не знаю, Ася! Все во мне поет... А он такой красивый!» Идем, молчим. Если я соглашусь работать у генерала, а вдруг его ранят? Отвечать за его жизнь? Нет, здесь нужен не меньше, как опытный врач! А может быть, он пошутил? Это было бы самое лучшее.
В стороне начало вспыхивать, чуть вздрагивает земля. Из темноты выскочил дежурный по части. «Где вас прикажете искать, юные феи? - обрушился он. - Лейтенант медслужбы Корсакова! На боевое задание! Быстро! Машина у штаба! Иметь сансумку! Распоряжение майора Шафран!» Откозыряв и повторив приказ, бегу с сансумкой к штабу. Майор Шафран в кабине, я села. Полуторка на большой скорости вырвалась из деревни, поднимая завесу пыли. На ухабах и воронках подкидывает. Машина виляет по изрытой дороге, мешая ориентироваться. Только по яркому зареву можно понять, что приближаемся к передовой. Гром войны заглушает натруженный рев автомашины. Вот ахнуло раз. Еще и еще раз. Подкинуло и в сторону швырнуло. Головой ударилась о верх кабины. В ушах звенит. Подняв головы, ищем в темном небе гудящий самолет. Повиляв еще немного в густой пыли, по указанию патрулей машина остановилась у разваленного дома. В воронке - доски, столбы, кровля, утварь вперемешку с землей. Бойцы и офицеры лопатами откидывают землю и обломки. Бьет миномет, через нас летят снаряды, сбоку бьет пулемет. В красноватом зареве догорающего дома мы взялись за лопаты. ...Мне рассказали, что в 21 час назначалось оперативное совещание. Собрались. А тут авианалет. Прямым попаданием в угол дома трое погребены. «Жив! Жив!» - радостно закричал солдат. В шахматном порядке ложатся мины, пули и осколки звенят, дым. Все расступились: из земли торчал сапог. Его сняли, нога еще теплая. С новым подъемом стали откапывать. В 24 часа стали делать искусственное дыхание двум офицерам. Растираем, нашатырный спирт к носу, вливаем в рот ром, воду. Работая шприцем, ввожу медикаменты. Минут через тридцать откопали лейтенанта. Но наши усилия были напрасны. Фашистские самолеты гудят над головой и равняют передовой край. Старшина переживает вслух: вот она где их подстерегла, три часа в земле, плотно засыпанных продержала. Над головой опять загудели самолеты, вешая плошки. Свет, дрожащий, неровный, освещает воронку. Усталые, угрюмые лица бойцов без пилоток и касок, стоящих с поникшими головами, офицеры, лежащие на земле. У лейтенанта сломан позвоночник. Мы бессильны.
Майор Шафран уехал еще раньше. Столбы пламени и дыма заслоняют небо, с неба сыплется земля. Мимо пробегает солдат. В руке автомат и телефонная трубка. Он что-то кричит, но миномет бьет и бьет, пули звякают. Шофер за рукав тянет меня к кабине машины. Доносится разноголосое «ур-ра!» Шофер бешено гонит машину в кромешной тьме. Руки горят от лопаты, спина ноет с непривычки. Сонную, не по уставу вытащил старый шофер меня из кабины, помог взойти на крыльцо. «Спасибо тебе! Дежурному сейчас доложу сам. Картошку не поленись разрезать и на ладони приложи, а то мозоли болеть будут!» «Спасибо! До свиданья!» «Спокойной ночи, дочка!» Утром раненый рассказал, как генерал дал приказ коннице начать наступление. Конница мчалась вперед беспрепятственно - пустые окопы. Всю ночь фашисты отходили, закрепились где-то далеко. И только небольшая группа сдерживала наше наступление да минные поля. Так сработало громко сказанное слово «катюша».
Вскоре раненых осталось немного. Деревенские жители стали обращаться за медпомощью в операционную. Многим помогли наши врачи. Расскажу об одном случае. Пришла Малахова Антонина Васильевна, попросила доктора посмотреть Ваню. Рассказала, как он совсем маленький, ничего не понимавший, пополз к кухне из своего угла. Попал на глаза немцу, и тот безжалостно прикладом автомата переломил ему ногу. Спрятав голову малыша на груди, чтобы он не кричал, она выбежала на улицу. Немцы шума не любят. Сколько времени прошло, а нога не срастается, мальчик ходить не может совсем. Жили они от госпиталя далеко. Как-то после работы доктор Лерман позвала меня с собой. Пришли в дом. Чисто, хорошо. Мальчик Ваня лежит на кровати бледный, даже можно сказать прозрачный, вялый. Доктор сначала назначила ванны, присыпку ранки стрептоцидом. Время шло, а кость не срасталась. Придется делать операцию. Процесс остеомиелита разрушает кость и не дает срастаться. Свищ не уменьшается. «Посоветуйтесь с родней, поговорите. Если надумаете, приходите в операционную. Все равно когда-нибудь придется везти ребенка на операцию». Еще несколько раз посылала меня доктор к ним, но улучшения не было. Сам Ваня стал уговаривать сестру и родителей согласиться на операцию, хотя вначале боялся и отказывался. Через несколько дней Ваню принесли в операционную. Капитан Лерман почистила кость, выправила и уложила ногу в гипс. Недели через две Ваня уже прыгал на костылях, сидел на крыльце на солнышке и начал наступать на пятку гипса. Перед отъездом госпиталя гипс сняли. Мальчик выздоравливал, к нему возвратилось шаловливое детство. Много получали писем с благодарностью врачу Лерман и доктору Субботиной.
2 июля 1943 года майор Миримов дал мне последнюю рекомендацию в члены ВКП(б). Гордость, радость - вот и мне доверяют!
4 июля мощное наступление фашистов на Курско-Орловском направлении. Наши войска отступают с потерями, раненых очень много. А 5 июля наши войска получили подкрепление, отбили ранее утерянные позиции. Раненые возбуждены, веселы. Начались бои за Белгород и Орел. Так отдохнуть и не удалось, опять много раненых.
16 августа вечером госпиталь погрузился на автомашины, раненых сдали вновь прибывшему госпиталю. Прощайте, обжитые деревенские домишки, вы хорошо послужили раненым. Теперь с собой взяли детей - Тамару Сычеву и Сережу Анненкова.
Огромная луна освещает дорогу, промелькнувшую деревню. Вот скрылся купол церкви. Мелькают поля, перелески. Машины гудят натуженно и ревут на ухабах. Фары не зажигают - светло. Неожиданно на черном небе одна за другой появились плошки, бросаемые мессерами. Гула самолетов во время езды не слышно, но они тут. Плошки гаснут, шипя, но тут же зажигаются другие. Недалеко воют падающие бомбы. Страшные взрывы сотрясают землю, порывы ветра приносят запах гари, хлеба и чего-то тошнотно незнакомого. На наши машины пока не обратили внимания, видно, на главной магистрали двигаются части. Начальник госпиталя майор Шафран дал приказ не останавливаться, а проселочными дорогами проскочить вперед. Два часа машины мотались на освещенной стонущей земле, бывалые шоферы увертывались от разрыва бомб, выполняя приказ: вперед! Неожиданно луна спряталась: то ли облака надвинулись, то ли дым пожарищ закрыл ее. Плошки зажигаются уже сбоку, где-то все еще бомбят.
Глава XI. Я твой солдат, партия!
В город Дмитриев-Льгов не пускают. Немцев наши части выбили, но самолеты фашистов, видно, решили оставить одни развалины и бомбят освещенный плошками и пожарами город. А вот и над нами пикирует мессер. Майор Шафран дает команду шоферам. В секунды машины рассредоточились, Вася Черноусое командует: всем на землю! Испуганные, летим на землю. Я подползла к врачу Зверевой. Капитан Александров подбадривает: не бойтесь, обойдется, хуже бывало, да миновало! Земля сухая, теплая. Дремотно, и сон быстро закрыл мне глаза. Только свирепые растревоженные муравьи щипались, заползая под гимнастерку. Рассветает. «По машинам!» У большинства серые заспанные, утомленные лица, травинки в волосах. Машины рванулись вперед. Ветер освежает. Дорога в город открыта. На улицах беспорядок, дороги завалены, воронки, дома разрушены, дымятся. Огонь поутих, жителей нет. Колонна наших машин рассыпалась по дворам, маскируя машины. Хочется есть. Наша машина встала у дома. Во дворе разбросан скарб, через забор из огорода торчит ботва картофеля. Накопала и начистила картофель, старший лейтенант Ася Максимова собрала топливо и разожгла огонь. Скоро, сидя за столом с доктором Зверевой, вдыхали чудесный аромат и ели горячую вкусную картошку. Доктор Зверева предложила, пока нет работы, не теряя времени, лечь и отдохнуть. Но не тут-то было. Не успела я улечься, как вошла надменная, горластая, совершенно невоспитанная политрук Австриевская. Отобрав у меня шинель и простынь, завалилась на приготовленную кровать, а меня: «Кругом марш! Дневалить!» - и выставила на крыльцо. Сижу на ступеньке. Ветерок утренний прохладен. Солнце медленно поднимается и начинает пригревать. Почему, думаю я, в нашем госпитале такой нескладный политрук? В тяжелую минуту не поможет не только делом, но и тем вдохновенным словом, которым владеют политработники или раненый Шестаков, врач Воронина Этерия Георгиевна, да и многие люди, встречающиеся на моем пути. Комиссар «катюш» и тот вывез на грейдер, а она пистолетом под носом вертит и плеткой по сапогу все стегает.
Мои мысли прервал офицер, спускающийся с чердака соседнего дома. Через минуту он вышел из-за угла: «Окажите помощь, пожалуйста. Царапнуло руку, но не сильно, «кукушек» ищем». Смазала йодом, забинтовала. «Как записать?» «Капитан Зима! Спасибо». Первый раз летом Зиму встретила! Дома через два крыша и бревна вдруг приподнялись слегка и рванулись кверху. Мина! Стекла звоном ответили и рассыпались. Мои сони ничего не слышали и проснулись в 12 часов. По машинам!
Вечереет, приехали в деревню Лозливое. Раненые лежат везде: в домах, сараях, на улице. Вербую легкораненых в санитары, соблазняя тем, что по выздоровлении дадим документы с направлением в часть, где он служил. Вот один уже поит раненых. Спрашиваю фамилию, скромно произносит: «Толя Золин». Оформляю санитаром. Докладываю врачу: санитары есть. Раненые поступают, машин нет. А вечером на улице очень холодно. Толя Золин целыми днями старается около раненых, набрал группу легкораненых, носят воду, умывают и поят раненых, организовал обед из вареной картошки. С питанием плохо. Где-то кухня заблудилась. Хромающий санитар отозвал меня: «Идите к начальнику госпиталя».
- По вашему приказанию прибыла, товарищ майор!
- Приказываю собрать всех ходячих раненых, отвести в Доброводье, это по проселку, километров 10 с гаком.
- Есть вести в Доброводье!
По деревне пошли санитары и сестры. Собирают из всех домиков ходячих раненых, снимают с чердаков и сеновалов. Шура Лобзова и Валя Ханина привели в школьный двор человек 200. Пошли медленно. Впереди идут покрепче, а я с отстающими сзади. Первые километра три шли бодро. Но вот температурящие, изнуренные кровопотерей, отстали. Подбадриваю. Впереди идут Вася Романов и его товарищи. Они ребята смелые. Надеюсь на них. Предупреждают и командуют: в кювет! А в небе то один, то два пролетают самолеты. Обстреливают и дальше летят. Не рассчитали силенок, и человек 18 отстали, еле двигаются, ослабли. Просят пить, большинство ранено в плечо. «Дойдем, товарищи!» Один сел в канаву и решил отдохнуть. Оставлять одного нельзя, погибнет. Остальных надо вести, должна сдать в госпиталь. Слышу, машина тарахтит. И правда, пыль клубится вдали с боковой дороги. Машина встала посередине дороги, а раненые сзади меня всю дорогу загородили, Посмотрела на них - душа слезами обливается: стоят, друг на друга опираются, поддерживают один другого. Клубы пыли, тарахтя, приближаются. Если шофер не захочет взять раненых, а такие встречаются, то чуть успеешь увернуться от колеса, так мимо и промчится. Машина все ближе и ближе, а скорость не сбавляет. Конечно, наступление, нужны боеприпасы. Но на нашу радость, стоп - хороши тормоза! «Возьмите до Доброводья!» «Сажай скорее!» Я бегаю вокруг облепленной ранеными машины, подпихиваю, подсаживаю что есть силы.
- Милые! Влезайте скорее! Скорее! Потерпите немножко! Подняв пыль до небес, вторая машина рявкнула и остановилась.
- Дорогие мои! Переваливайтесь через борт! Сама стою на крыле машины, уговариваю шофера:
- Не оставь в беде! Помоги раненым!
- Сажай!..
Вылез из кабины и, видя, с каким трудом, однорукие, усталые солдаты никак не одолеют борт машины, кому ловко подставит плечо, кого руками подсадит. Машины тронулись, радостная, стою на крыле.
- Товарищ водитель! Вон пылят еще несколько раненых. Это все со мной идут, погрузи, пожалуйста!
Подъехав к ним, я спрыгнула с крыла, машу рукой первой машине:
- Скажите, скоро прибудем!
Вот еще остановилась машина. Эти раненые покрепче, влезли сами. Молоденький солдат угостил кислющими яблоками. Стою на крыле, поглядываю в кузов, и все жуем кислые, но такие приятные яблоки. Нас обогнало несколько машин. Они сами уже подбирают раненых. Вот и Доброводье. Шофер еще дал яблок. В это время первая группа подошла к околице. Сдаю раненых в сортировочное отделение. Вышел майор Иванов: «Здравия желаю!» Он взял яблоко. «Много там у вас раненых?! «Можете радоваться, без работы не останетесь, около двух тысяч было!» Подошли врачи, разобрали все яблоки. Пока сдала всех, время пробежало. Ну, вот и все. Пора торопиться. Начало смеркаться, когда я дошла. Надо было посмотреть в кюветах, не отстал бы кто. Доложила о выполнении задания. Усталая, голодная свалилась на лавку у домика и заснула. Проснулась - сереет утро. Скорее к раненым.
А 18 августа, поздним вечером, получаю приказ выехать на автомашине в Лозливое. Старший лейтенант Максимова, санитар из легкораненых Романов Вася и я. Шофер фары не зажигает, то и дело машину подбрасывает на неровной дороге. Машина остановилась у начала разрушенного села. Ночь темная, холодные облака мчатся с севера. На горизонте заметна колокольня. Мы слезли. Объясняю, что надо собрать все листовки фашистов - пропуска. Холодный ветер сразу обрушился на нас. Порывами носится по улице. Жителей нет в деревне. Да и сама деревенька в это время выглядит бедной и покинутой. Мы под порывами ветра гоняемся за листовками, стараясь далеко не отходить друг от друга. Вот кажется все. Собрали! Нет! Ветер опять несет мелькающие белые листки. И мы опять, в который раз, бегаем за ними. Несколько раз обойдя с начала до конца деревни, все проверили. Чет! Больше нет ни одной. Усталые, еле передвигая ноги, навстречу несущемуся ветру, дошли до машины. Быстро приехали на место. Пачки листовок сдали в особый отдел. Мне так хочется оставить одну: останься жива, показала бы маме, братьям, знакомым. Вот как фашист уговаривает коммунистов: и корову, и паспорт на проживание, и деньги... Только продайте Родину.
А раненые все идут и идут. Теплые дни сменяются ветреными, холодными, особенно ночью.
24 августа 1943 года начальник штаба старший лейтенант Березинский И. приказал собраться и выехать на автомашине. Приехали в политотдел армии. Александр Прокофьевич, фотограф штаба, сфотографировал и отпечатал фотокарточку. Начало рассветать. Тучи разошлись, небо заголубело, изредка быстро проплывает облако. Приказали незаметно пройти за деревню, в лес. За лесом на поляне столы. А вокруг маскируются все виды войск. Ждем общего построения перед большим наступлением. Солнце взошло. Какой радостный день! Из леса приказ выйти на опушку. Все выходят и становятся стеной. Генерал объявил наступление. Комиссар зачитывает списки принятых в члены партии. Торжественно вручают новенькие партбилеты. Часто слышится: «Вчера погиб... Не вернулся из разведки... Выбыл... В госпитале...» Вот и моя фамилия. Подхожу к генералу. Вся сияю. Генерал доброжелательно пожал руку, спросил: «Чем бы отметить этот день, перед наступлением, чем наградить?» Все замерло. Что же я скажу? «Товарищ генерал! Подарите мне на память комсомольский, мой старенький билет! Это память и юность моя! А награда? Достойна буду - наградят!» Засмеялся генерал, а за ним и офицеры. Солдаты захлопали в ладоши, передавая мой ответ.
Трясемся на машине в госпиталь. «Чего медаль не попросила?» «А за что?» «Ты же видала, он медаль достал? Дура!»
А раненых опять полно. Прежние все эвакуированы. 4 сентября, наступление. Возобновился поток раненых, Как их много и какие страдания еще от холода! Работы много. Прошло около двух тысяч.
Проснулась от холода. Сегодня 11 сентября. Светло. Пора в перевязочную. Там работают без сна. Перевязываем быстро, накопили на эвакуации большую группу раненых. Вызывает меня начальник госпиталя, бегу. «Потрудись, Петр I , раздобудь машины!» Это не приказ. Это больше чем приказ. Части ушли, фронт теперь в стороне. «Будет сделано!» Взяла красную тряпочку от старого плаката, привязала к палке и пошла к дальней дороге, где подобрали раненых машины. Устала стоять у этой дороги. Села. Неужели не будет машин? А они так нужны. Уж полдня прошло, машин нету. Заплакала: Ленин, дорогой, пошли машины по этой дороге. Надо раненых отправить, спаси их жизнь! Стою в пыли на коленях, плачу. Только холодные облака плывут над головой. Слышу, вроде тарахтит. Вроде нет? Тарахтит, тарахтит! Вскочила, отряхнула пыль. От радости сама себе не верю. Приняла важный вид: красный флажок в руке, ремень винтовки придерживаю на виду. Вот и колонна. На первой машине лейтенант. Флажком остановила машину. Взяла проверить документы. Положила в карман себе. Поехали! Стою на подножке. Там мины, показываю. Лейтенант клянет свет, без ругани не обошлось. Все выслушала молча. Колонну развернули к домикам, и пока лейтенант разговаривал с майором, персонал не зевал - битком загрузили ранеными даже кабины. Вон Толя Золин. Поправляется, рана зарастает. Раненый в руку Александр Пунгар не хочет в тыл, не желает от части отстать. У него там свои счеты. Но доктор, посмотрев, требует срочной эвакуации. Сажаю его быстро в кабину. Могут налететь мессера, они сегодня еще не беспокоили нас. Колонна тронулась и исчезла в пыли. Не успели мы съесть приготовленную нашим поваром Избицким Костей картошку и кашу, как подъехали еще машины. Мое слово «мины» сработало: шофера на это мастера, по колее увидали, куда их машины поехали. Опять погрузка и отправка. К ночи осталось несколько десятков тяжелых раненых. Их трогать пока нельзя.
12 сентября вызывает меня старший лейтенант Максимова. Идем с доктором Винокуровой Цилей Исааковной. Встречает нас Рычкова Гура. Санитар Степанов заварил чай. Только сели за стол, заходят Жирновой и Норкин. Ася всех угощает чаем с печеньем. Вспоминаем дом, родных. Полчаса прошло. И тут заглянула политрук. У всех сразу нашлись дела и все врассыпную. Не любят ее у нас.
Ночью привезли раненых. Белье, матрацы заложили в дезкамеру. И вдруг тревога. Все сгорело. Говорят, запал остался в кармане. Конечно, всем попало: недосмотр или...?
А вот и поручение: подготовить штабника Бахтина для вступления в партию (по книге И.В.Сталина).
Прибыл госпиталь, принял тяжелораненых, а мы погрузились и 14 сентября выехали в город Шостка. Большой богатый город. Фашисты отступили, перепугав всех расправой. Ночь провели в госпитале, который остался без персонала. Позже санперсонал стал приходить на свои рабочие места. Утром поехали в Гамаллиевку. Госпиталь развернулся в монастыре. Начальник 1-го отделения капитан Лерман. Раненых много. Поселили у монашек в келье. Живут тесно, постно, тихо. Прошмыгнут, как тень в полутьме, в черном. Нам не помогают, смотрят настороженно. Стараемся быстро эвакуировать раненых. Мои раненые занимают церковь. Они лежат в первой большой зале и у входа. Пол холодный, голодно. Церковный праздник. Батюшка очень вежлив, добился разрешения служить службу. Прошел в основной зал, за ним народ. Смотрю, раненым дают хлеб, яблоки, пироги, яйца, табак: «Братики! Не берите!» - умоляю их, но они не слушаются. Едят, курят с удовольствием и еще отборно поругиваются. Постепенно из церкви отэвакуировали всех раненых, остались только в бараке. Монастырь наводит тоску. Когда много работы, ничего не замечаешь, а сейчас тяжело. Вышла из ворот и пошла по дороге. Ночь темная, осенняя, ветра почти нет. Воздух сырой, нездоровый. По черному безлунному небу, усеянному звездами, движутся кучи осенних облаков. Завернув за угол монастырской крепости, дорога ведет к аллее высоких деревьев, ветви которых купаются в воде. Аллея делит пополам водоем, но там, дальше, под мостиком соединяются обе стороны водоема. Пригляделась. Вода течет, значит, здесь протекает речушка. За оградой монастыря заиграла гармошка. Послышался девичий смех. Песня поплыла во все стороны. Величественные контуры монастыря отражаются в речке. В воде отражаясь, мелькают звездочки. Они, как живые: блестят, манят к себе. По краям аллеи горят пни, гнилушки. Мне кажется, это места Гоголя. Мгновение, и раскроется река, и выбегут, резвясь, русалки, расскажут про трагедии монашек... И правда! Всплеснулось в реке, и кругами пошли волны к берегу. Густой туман медленно скользит по воде: живые русалочки в белом забираются, заползают на аллею, подкрадываются. Неприятно. Туман окутал деревья. Ничего не видно, сырой туман. Монастырь исчез. Почти бегом до ворот добежала. Спать. Старшина Горбунов увидал меня и начал отчитывать, почему удалилась из части.
После тумана на обочинах и прямо на дорогах растут грибы, маслята. Кругом монастыря лес. Питание плохое. Мне хочется грибов. Под деревьями великое множество их, но почти все червивые. Собираю да бросаю. Больше никаких грибов не растет. Смотрю, из свежевырытого песка торчат стопы ног, коленки. Вот рядом голова, руки, пальцы торчат. Это хоронили трупы, раздевая их. Бросила грибы и скорее в госпиталь.
Работы мало, занялись художественной самодеятельностью. 5 октября ставим водевиль «Мимолетное виденье». Ира Скопецкая играет квартирантку. Такая милая, с огромным бантом в волнистых волосах, в гражданском цветастом платье. Виктор Быкадоров, очень высокий ефрейтор из легкораненых (не первый раз в госпитале) играет инженера. Они очаровательны. Раненые смеются и аплодируют. Но вот послеоперационный солдат от смеха повалился. Швы разошлись, кровь льется из забинтованной раны, лицо бледнеет на глазах... Долго политрук, держа меня по стойке смирно, ругала при всех за самодеятельность. Раненые быстро разошлись. Мне запретили заниматься самодеятельностью.
Раненых на машинах отправляем в госпитали. Приказ нам погрузиться в эшелон. Днепровская операция. 22 октября 43-го года. I Белорусский фронт.
Глава XII. Дорогами Белоруссии
Октябрь. Ночь темная, туманная, сырая. Часа три мы трясемся на госпитальных машинах в промозглой мгле. Настроение мерзкое. Машины остановились на краю деревни. Усталые мы слезаем с машин прямо в грязь. Деревня разбита и погорела. Все, где возможно и есть крыша над головой, занято уставшими войсками, прошедшими не один десяток километров перед наступлением. Дежурный разводящий развел руками: крыши для вас нет, не ищите. Но что же нам делать? Куда девать уставших санитаров из легкораненых? Скоро начнется наступление, пойдет поток раненых. Как надо просушить сапоги, шинели, отдохнуть!
- Есть большой дом, но там нельзя ночевать!
- Как нельзя? Крыша, стены, дверь есть?
- Есть! И стекла в окнах есть, но кого бы туда ни посылали, через три часа возвращаются, не поймешь что. Уходят в дальнюю деревню.
- Где же этот дом? Мы пойдем туда. С ног валимся, озябли.
- Попробуйте! Оружие есть? Вот через это поле, через ложбинку. На той стороне стоит один дом. Дороги нет, пойдете по полю.
Машины остались на краю деревни. Кто устроился в кабинах, кто под брезентом. А мы направились по вязкой пашне, еле передвигая ноги, скользя и подшучивая, мечтая о крыше над головой. Спускаемся в ложбину. Смотрим, на той стороне дом большой черный. Добрались до входа. Дверь отперта. В первой комнате полы разобраны. Санитары разошлись по комнатам; темно, тихо, никого нет. Закрыли дверь шестом, и все расположились во второй комнате. Мы с сестрой Валей пригрелись под сырой шинелью. Слышу тихую мелодию: как бы засыпаю, только беспокойство какое-то, а мелодия все громче и громче. Санитар спрашивает из темноты: «Лейтенант! Вы музыку слышите?» «И вы слышите? Откуда она?» «Не знаю!» Кто-то сказал из темноты: «Что-то тут нечисто! Душа болит, никогда так не было!» Все встали, прошлись по всему дому - никого. Ничего нет, только паутина цепляется в потемках и музыка не слышна. Опять все легли. И опять я слышу музыку, все громче и громче, все ярче и ярче незнакомая мелодия, никак не заснешь. Вздыхают, ворочаются, поругиваются. Что-то тревожное, жестокое, как будто воспоминание чего-то неизведанного, но такого близкого напоминает и терзает мозг. Валя сидит, не ложится. Спать все равно не можем. «Пошли к машинам?» «Может, кто-то спит?» «Да нет! Все не можем заснуть, такая тоска, что жизнь не мила. Да и в голову вся дрянь лезет: когда-то кошку убил, давно забыл, а сейчас тоска замучила...» Вышли на улицу. Темный дом просторный, стекла поблескивают. Кругом пашня, только у дома жухлая трава. Ночь сырая. Идем молча. Чем дальше от дома, тем легче на душе. Вот, споткнувшись и проехав по грязи, санитар пошутил
и ему ответили шуткой. Небо чуть посветлело и стало теплее. Впереди силуэты машин. Нас встретил хриплый голос разводящего: «Что, обратно? Прибыли все? Говорил, что там чертовщина есть? Правильно?» «А давно это у вас?» «Как отбили деревню, третий день. А в хорошую ночь вроде огонек бродит по дому. Из нашего взвода посылали ребят - никого нет, тишина. А сели отдохнуть, задремали и вроде музыка начала играть, тоскливо стало. Все обшарили: никого, ничего. Ни пули, ни мины не берут. Деревня вся побита, а дом стоит. Вроде и не дом, а школа или больница, только мебели нет».
Чуть рассвело - команда «По машинам!», и опять мы мчимся. Приказ - в другую деревню.
А вот и река Десна. Деревня Бондаревка. Развернулись. Принимаем раненых. Вася Романов! Ранен? «По второму крещению! Я не один, там еще ребята есть, у вас лечились».
26 октября меня наказали за самодеятельность, направили в Городище, недалеко от Бреста, в газовое отделение. Встретила меня доктор. Молоденькая, только что окончившая ускоренный институт. Обход раненых окончен через полчаса. Последний раненый с забинтованной ногой. Отметка о трех разрезах по всей голени от колена до стопы сделана полтора суток назад дежурным хирургом. Улучшения нет, газовая гангрена, крепитация перешла на бедро, температуру высокая, состояние тяжелое. Я смотрю на доктора: «Как вы считаете, здесь нужна ампутация? Срочная или нет?» Доктор молчит. Смотрит на меня: «А вы видели, как делают эту операцию?» «Да! Я операционная сестра!» «Тогда мой ответ положительный».
Подготовила материал, инструмент. Двое санитаров хорошо натренированы, из легкораненых, обслуживают газовое отделение. Старшина умеет давать наркоз, не впервые. Раненый, измученный, согласен на ампутацию и ноги не жалеет. Подготовившись к операции, мы еще раз спрашиваем, согласен ли. Да, он согласен, лишь бы жить. Знание теории, практика и умение санитаров. Решились взять на себя эту ответственность. Через несколько часов будет поздно. Готовимся к операции, санитар показывает, что наркоза треть пузырька - операцию надо сделать очень быстро. Раненого крепко привязали к столу, санитар держит жгут на бедре, стерильные простыни укладываю. Йодом смазываю операционное поле. Еще раз провожу полосу вокруг ноги - место разреза. Подаю стерильный нож. Мышечный надрез получился неточным. Врач смотрит на меня виновато. Подаю пилу. Подобрав стерильной косынкой мышцы и оттянув, оголяю как можно больше кость, концы косынки отдаю санитару. Доктор отпилила кость, нога со стуком соскользнула на пол. Побледневшая доктор тоже качнулась и... под стол. Санитар громогласно крикнул: «Смирно!» Бледная доктор пришла в себя, костной ложечкой удаляет мозг из кости, зачищает надкостницу. Раненый застонал, просыпается. Лигируем сосуды уже вместе, надо торопиться. Санитар ослабил жгут, и кровь из сосудов брызнула в стороны, кохерами зажимаем их и перевязываем шелком. Доктор обрабатывает нерв. Когда наложили повязку, раненый окончательно пришел в себя. Посмотрел на пустое место вместо ноги, но ничего не сказал. Три дня мы волновались. Врачи все давно уехали, и на нашей совести были эти раненые. На четвертые сутки ампутированному стало лучше, только жаловался, что пальцы ног болят, и крутит отрезанную ногу. Мы по очереди сидим у его койки.
Октябрьский праздник прошел тихо. Радостно, что раненые все потихонечку становятся транспортабельными. Приехал шофер и велел отправляться в свой госпиталь.
Бондаревка. В школе развернуто отделение для тяжелых раненых. Условия хорошие, питание налажено. Доктор прописала раненым кровь и глюкозу. Предложить раненым выпить кровь? Откажутся. Но если я вхожу с графином и говорю, что это ликер и действительно пахнет спиртом, сладкое и вызывает аппетит, пьют все с удовольствием. Только Саша, раненый в легкие, с завистью посматривает на пьющих и старается разоблачить меня. А я каждый раз говорю: «Ну, если кто не хочет быстро в часть попасть, может свою долю отдать другому!» А когда раненый поправляется, и его отправляем в тыл, я говорю: «Ликер помог!»
21 ноября в госпиталь приехал генерал-майор Барабанов. Доложила по уставу - раненых столько то. Жалоб не было. Генерал долго беседовал с ранеными. Уходя, похвалил, что все чисто, аккуратно, раненые ухожены.
Приказ. Оставшихся раненых сдали приехавшему госпиталю. А наша группа приняла раненых в Грибовой Рудне. Они лежали в домиках, тяжелые и послеоперационные. Меня и Иру Скопецкую поселили в крайней хате у хозяйки Буленок. При первом же разговоре оказалось, что раненые тяжелые, избалованы снотворным. Спать они отказались, требуя лекарств. Доктор приказала раздать люминал и веронал, некоторым назначила морфий. На три дня хватило наших медикаментов, а аптека все не ехала. Вечер. Ира Скопецкая принесла последние три порошка люминала. Это все. По назначению: 26 -люминала, 18 - веронала, 7 - морфия, 12 - понтапона. Послала Иру по домикам сказать, что я поехала за медикаментами, приеду не раньше 12 часов ночи. Села за стол, нарезала бумагу, высыпала всю соду, добавила люминал, размешала, разделила и завернула порошки. В графин налила воды с валерьянкой. И все прислушиваюсь: не приехала ли аптека? В 12 часов ночи пошла по домикам. Я надеялась всей душой, что они все спят. Но спала только половина раненых, остальные действительно нуждались в порошках. Разнесла порошки, по мензурке воды с валерьянкой и ушла с надеждой, что аптека приедет. Но и днем аптека не приехала. Наступил вечер. Ира печальна и не спрашивает порошки. Даже соды нет. И питание... одна каша-концентрат. На улице мороз. Хорошо, дрова есть, в палатах раненые топят все время. В 23 часа пошла в домики. Раненые встретили бурей. Вернулась в перевязочную, взяла нож и со стены, густо беленной мелом, наскребла в листок побелки, добавила соли и, разделив на порошки, дала раненым. Даю москвичу Палкину Борису. У него ампутирована рука, температура высокая, бессонница. «Сестра! А почему вкус какой-то не такой, как у люминала?» Я молча подаю воду с валерьянкой. «Борис! Не мудри, пожалуйста!» Это говорит Анатолий Лысак, у него нет правой руки, но он хорошо развивает левую и обещает писать так же красиво, как писал левой. Жалеет, что не сможет воевать. Он тоже пьет люминал и смотрит на меня! Да, вкус не тот! Я с мольбой смотрю ему в глаза, даже слеза навернулась. «А впрочем, - говорит он, - что назначил врач, то и пьем!» Утомленные ожиданием, они укладываются и засыпают. Утром на обходе говорят доктору спасибо за то, что сестра съездила за лекарством - сразу уснули. Доктор смотрит с вопросом на меня, я краснею, даже пот выступил на лбу. Стараюсь не смотреть на доктора. Раненый в грудь Алексей Николаевич Царевский обо всем догадался, ухмыльнулся, но ничего не сказал. Ему очень тяжело дышать. И только раненый без обеих ног зло ругает меня: «Да не люминал... Всю ночь не спал!» Температура повышенная, нервничает, кричит: «Мне надоело жить! Вы даже умереть не даете спокойно! Пистолет отобрали!» Действительно, раненые рассказали, что пистолет он прятал, хотел застрелиться. «Куда я годен? Кому нужен? Кто кормить будет? Не ты ли?» - мается, кричит. Доктор приказала достать морфий. Пришлось бросить раненых и ехать в мороз и стужу искать какой-нибудь госпиталь, чтобы хоть немного достать необходимых лекарств. В госпиталях сами нуждались, дали очень немного. Пешком еле к вечеру нашла свой госпиталь. Пришлось опять для некоторых скрести со стены мел. За этим занятием и застал меня раненый, я не слышала, как он открыл дверь: «Стараешься?! Мне больше не давай!» И ушел. К вечеру приехала аптека, с радостью запаслась порошками, но некоторые раненые не берут. «Товарищи! Люминал настоящий! - радостно сияю я. Один попробовал и подтвердил: «Настоящий!!!» Но большинство все же не взяло: не нужно, сон хороший! Вот и чудесно, значит выздоравливают. Окрепших раненых отправили в тыл, работы стало мало.
Наша хозяйка, Анна Ивановна Буленок, к обеду ставит на стол большую миску отварных сушеных белых грибов. Ох, и вкуснотища! С Ирой наперегонки едим эту замечательную еду и похваливаем, а свой паек каши отдаем Анне Ивановне. Приехала Катя Кутова.
7 декабря свободный день. С серого неба медленно падают пушистые снежинки. Тихо, морозно. Мы с Ирой пошли в лес охотиться. Заячьих следов множество, но живого зайца мы не видали. Зато обнаружили под кустами красную сладкую бруснику. Сами наелись и раненым припасли. Смеемся: ну и стрелки! Бежим от дерева к дереву, снег с еловых лап друг на друга стряхиваем и убегаем. Все в снегу явились на квартиру. Довольные, краснощекие, с хорошим аппетитом.
26 декабря 1943 года в Переволоках (граница Эстонии) помогаем как группа отдельной роты медицинского усиления в госпитале 3573 75-й гвардейской стрелковой дивизии. Наши войска, форсировав Днепр, реку Сож, реку Березину, освободили Лоев, Шацилки, Паричи, перешли границу Эстонии. Целый месяц работы было мало и только 8 января 44-го года заняли под госпиталь деревню Хомичи, всю центральную улицу. Стены домов черны от копоти, окна слепые, с давно немытыми рамами, стекол многих нет, заделано фанерой или просто заткнуто тряпьем. Развертывая отделения, мы терли и мыли и вставляли стекла. Особенно надо отметить санитара Никулина: строит нары, когда досок нет. Разбирает заборы, ворота (спальня на двоих), калитки. Этого мало, все сожжено за зиму раньше нас. Пришлось призадуматься. Санитары, между прочим, заметили чуть дальше, за домами, стоит ветряк (мельница), обшитый богатым тесом. Если бы достать такого теса, хватило бы на все нары. «Если мы возьмем доски, ветряк будет работать?» - спрашиваю у санитаров. «Работать будет! Мы возьмем только обшивку снизу, нам и этого хватит! А когда пшеница поспеет, заново зашьют». Выхода у меня нет. Холод, раненых на пол не положишь, сразу воспаление легких к ранам добавят, тогда не спасти. А у меня самые тяжелые раненые, госпитальное отделение. Раненые начали поступать в операционную (это мне сказал Андрей Кофтун, который опять попал к нам в госпиталь). «Берите с ветряка!» Через час принесли вместе с досками санитара, который сорвался с обшивки и сломал ногу. Он не стонал, сжав губы, смотрел на меня. Когда понесли его в операционную, он с горечью сказал: «Не бывать мне в родной части». И отвернулся. «Дорогой ты мой, это судьба твоя...» Нары строили все. Отделение без задержки принимало раненых. Вечером меня вызвал начальник госпиталя. В кабинете сидели представители деревни.
- Вы мельницу трогали? Кто дал вам право расхищать государственную собственность? Вы не знаете, что за это бывает? Ну, я вам после работы напомню!
Меня ругали, не давая вымолвить слова. Мне хотелось сказать: лес за 20 километров , нет лошадей, нет людей, у меня 4 легкораненых санитара, которые что-то могут делать, и они, не щадя себя, работают. Тяжелораненые в мое отделение поступают все время, день и ночь. Не могу положить их на пол - осложнения. Не было бы войны, не тронули бы ветряк.
- Кругом марш!
Молча откозыряв, понесла горечь обиды, но в домиках не загрустишь. Каждому свое. Ведь это жизнь и смерть солдата! А нары и вправду хороши. Вскоре пришел проверять майор Шафран. У меня душа сжалась. Санитары стали смирно. «Хороши нары?! - сказал майор, потрогав руками. - Ах ты, Петр I !» Засмеялся, нагнулся и поцеловал меня в лоб, испугав до смерти. Повернулся и ушел. Мне стало легче. Это была похвала, а там - разнос. Санитары все еще стояли смирно и улыбались. Мы ждали встряски, а теперь успокоились. Раненые же ничего не поняли.
Наступление. Раненые все поступают. Вся левая сторона улицы запружена ими. В конце, в большом светлом доме - раненые в череп. Правая сторона - для раненых в грудь и конечности. Часто забегаю в дом с черепными ранениями, смотрю на каждого и вспоминаю доклады о ранении в череп. Профессор Гондовский совсем недавно объяснял, госпиталь специализированный, с тщательным уходом. Доктор с крыльца заглянула в окно и вошла. Санитар доложил: «В углу еще один плох!» Доктор смотрит внимательно. Он тяжело вздохнет и тихо долго выдыхает. Так продолжается три дня. Кормить не удается, он не глотает. Без сознания. Доктор невольно спрашивает: «Вы что, Саша?» «Сестрица, посмотри, пожалуйста, что у меня мозги, что ли, шевелятся. Сил моих нет...» «Саша! Повязку снимать нельзя!» «Он без повязки спит, снимает!» - говорит санитар. «Погляди, что там делается». Надо смотреть. Саша привычным движением, как шапку, снял повязку. Я откачнулась: часть кости черепа слетела еще на передовой, а извилины мозга живут, в них бьются кровяные жилки, а по ним быстро уползают от света черви. Много приходится видеть червей в развороченных ранах, но в мозгах... Это ужасно! Вытащив пинцет, протерев его спиртом, сажусь на нары. Положила голову Саши к себе на колени. Сам он стоит на коленях на полу, санитар держит стеклянную банку, куда собираем червей. Так я сидела с полчаса. Пришла доктор. Отчитав, как следует, назначила срочно на эвакуацию, в перевязочную их не принимают. А где развернулся черепной госпиталь, еще неизвестно.
- Спасибо, сестрица! Полегчало! - заикаясь, шепчет Саша, благодарно кивает головой.
Мне грустно смотреть на черепников, некоторые лежат и не приходят в сознание. Некоторые лежат и мучаются: то все понимают, то в неведении. Санитар сказал: «Из нашего мира ушел, а в другой не приняли, вот он и мается». Крестит их рукой и читает молитвы, он из какой-то деревни. Скорее бы их в спецгоспиталь. Умирают они как-то неожиданно: поел, поговорил, лег отдыхать и умер. Уход за ними нужен особый. Мы с Ирой еле успеваем за день сделать только самое необходимое. Доктор, выходя на улицу, дала приказ на первые 4 машины погрузить черепников. Идем из домика в домик. Вот здесь лежачие раненые, почти все офицеры. Дом для офицеров, раненых и больных, стоит в середине села, от войны чуть покосившись к югу. Дом меньше всего пострадал. Стекла все выбиты и только окно с западной стороны со стеклом. Открываю дверь - с теплым паром вырывается стекло. На нарах справа лежат раненые, которые сами могут встать. Юра Сухорукое ранен в плечо, шоковое состояние. Большая русская печка занимает всю середину. Окна заколочены. Напротив печки на нарах лежат тяжелораненые офицеры. Их немного. Фашистский снайпер первыми отстреливает офицерский состав. У Юры Сухорукова пуля прошла в плечо, повредила нерв и вышла. Нагноения нет, но общее состояние тяжелое, шок. Увидя меня, он приподнялся: «Меня назначили в операционную, не хочется что-то... Наверное, скоро придут, а мы тут перессорились. Я маме письмо написал в Елец, вот оно! Отправь, не забудь... А если меня вынесут в сарай, то прядь волос отрежь и отошли на память домой. Там у меня сестренка Оля и мама Пелагея Васильевна, самые любимые... Как мне грустно...» «Юра! Так нельзя!» Красивое лицо, волнистые волосы, грустные глаза и весь он ладный, стройный, красивый. «Юра! Перестань! - крикнул тяжелораненый старший лейтенант. - Нельзя так распускаться, ты офицер! А что же нам делать? Я должен кричать, что ноги нет?!» «Юра! Все будет хорошо!» - глажу его кудрявую голову. - Успокойся! Вот и хорошо, после операции зайду и посижу!» Душа всех раненых и персонала майор Кузнецов, с переломом бедра, старается поддерживать спокойствие в домике. Он уговаривает Юру и других нуждающихся, веселит рассказами про охоту, смеется, требует газеты и журналы, читает вслух. Как-то организовал обмен надоевшей всем каши (пшенный концентрат на картофель) у старухи, вернувшейся из леса. Обойдя всех раненых по правой стороне деревушки, через несколько часов опять вернулась в дом офицеров. Вхожу, и самой стало страшно. В доме жуткая тишина. Меня не встретили шуткой или милым комплиментом, как всегда. Ира сидит и держит Юру за здоровую руку. Он как бы спит. «Как дела, Ира?» Подхожу, тру руки от мороза. У Юры глаза полузакрыты, но дыхание... Такое странное. Проверяю пульс. Да что это такое? Частый нитевидный. «Ира! Скорее доктора!» «Не надо! Она сейчас здесь была». Сердце сжимается от горя. Через несколько часов не станет еще одного человека. Дверь хлопнула за мной. Сухой мороз щиплет щеки, слезы катятся и замерзают белыми шариками на шинели. Непонятно! Почему смерть? Видимо, шок? Ветер хлещет колючим снегом и песчинками в лицо, в глаза. И вдруг тарахтенье машины. Скорее грузить черепников! Одеваем тщательно. Мороз. Как они доедут? Саша! Милый мальчик Саша! Несколько раз подходит и прощается, шапка не налезла на повязку. Привязываю на голову стеганку, как капор. Проверила всех. «Выздоравливайте, дорогие! До свиданья!» Дом опустел, остался только санитар да в углу умирающий раненый, без фамилии, неизвестный. Повязка у него с головы съезжает, санитар поправляет. Подошла. Смотрю, кусок мозгов выскочил из-под повязки прямо мне на руку. Приподняла повязку, а там месиво. Подбинтовала, положила голову на подушку. Отдыхайте.
Бегу по деревне. Поземка метет, мороз крепкий. Как-то Юра? Дверь открылась легко, место, где лежал Юра, пустое. Подошла к майору Кузнецову... и не узнаю его. Что-то изменилось в глазах, в лице. Температура очень высокая. Отечная нога вылезает из бинтов. Послала санитара за доктором. Она пришла быстро. Назначила в операционную, где все еще работала группа ОРМУ. Кузнецова положили на носилки в гнетущей тишине. Раненые, подняв головы, молча взглядами провожали его. Он попробовал пошутить: «Сестрица! Кто вам про зайцев расскажет?» Но это прозвучало как предчувствие. Санитары, закутав его одеялом поверх носилок, ушли. Ночью еще раз зашла в домик. Раненые спали, санитар сказал, что Кузнецова еще не приносили. Проснулся старший лейтенант: «Сестра! Выполните свое обещание!» «Но сейчас темно». У меня опять защемило сердце. Да! Я должна! Взяла ножницы, пошла в сарай, санитар сопровождать отказался. Тут в темноте лежали умершие. Зажгла спичку. Сразу увидала бледное, заострившееся лицо Юры. Мне очень страшно и больно. Тени от спички меняются, как бы приближаясь ко мне. Слезы мешают. Шагнув вперед, для смелости говорю: «Юра! Исполняю твою волю!» Мне стало легче, как будто бы он слышит меня.
Трясущимися руками отрезала прядь волос и вышла на улицу. Ветер перегоняет сугробы, слезы мешают видеть тропку, но стало легче. Пошла писать письмо. Ира пришла в 4 часа ночи, хмурит брови. «Умер Кузнецов», - сказала она просто. Умер!.. Я не поняла. Это невыносимо! А кто дает наркоз? Лобзова! Мы стараемся, ухаживаем, привыкаем, как к родным, а они умирают. Ира ушла, а я села на пустую кровать и уснула. Утром по-весеннему ярко светит солнце. Днем с крыш звонко капают капли, а к вечеру намерзают длинные хрустальные сосульки. Эвакуируем большую партию раненых, прибираем в домиках.
15 января 44-го года. Холодина с ветром. Опять наступление. Поступают раненые и больные, и с обморожением. Целых домиков больше нет, остальные уже полны ранеными. Ставим срочно палатки. Легкораненые сколачивают нары. Где-то находят доски, калитки, заборы. Вот поставлена печурка. Назначается дежурный, чтобы поддерживать тепло и днем и ночью. Где-то доставая дрова, греет чай, поит раненых, сушит шинели и сапоги. Заботятся, как о родных. Под утро в отделении у соседей задремал санитар. Пригрелся раненой ногой у печурки. А ветер поднялся сильный, видно, завернуло край палатки, вспыхнула она. Еле успели вытащить всех, только трое тяжелораненых обожглись. Ночью спать приходится чутко, часто вставать и смотреть, все ли в порядке. Бегом в темноте, с одного конца деревни до другого.
Утром прибыли еще раненые. Размещаем по домикам. Петраков ранен в пищевод, не глотает. Доктор Субботина поставила диагноз: симуляция, глухота... Назначила поставить питательную клизму. С большим трудом в разрушенной, разграбленной деревне достали три яйца и молока, добавили сахару, масла и крови, присланной из Москвы с просроченной датой. Размешала, попробовала. Посмотрел он и говорит: «Не хочу!» И понес разными фразами сыпать. Подошел ко мне раненый и говорит тихо: «Осторожно, сестра! Он какой-то сумасшедший!» «Нет! Я не сумасшедший!» - закричал Петраков. Значит, доктор права - слух хороший, машинально отметила я. Крикнула санитарам: «Буду назначение врача выполнять, держите его!» Тут Петраков вырвал руку и говорит: «Дайте! Я все сам выпью!» И полтора литра выпил сам. Раненый опять шепчет мне: «Возьмите у него бритву и нож!» Бритвы санитар отобрал, а нож Петраков выхватил из кармана и ну размахивать им, наступая на всех. Санитары отобрали нож. Только опустили руки, а он от печки схватил топор, машет им над головой, всех разогнал. Молоденький раненый Руденя даже голоса лишился. Санитары вырвали топор. Петраков успокоился. Доктор велела перевести его в 14-й дом с новым диагнозом: шизофрения, обостренная контузией. Санитар, раненный в руку и плечо, зашиб раны в этой переделке. Подбинтовываю, успокаиваю. «Нет, сестра! Работа ваша наитруднейшая, я и не предполагал такого. Убить ведь мог». До эвакуации Петраков вел себя хорошо.
В феврале 44-го основная часть партизанского полка во главе Н.И.Френкелем в районе деревень Хойна и Перебитая Гора вывела воинов 354-й, 60-й, 37-й стрелковых дивизий, ранее попавших в окружение. Переходили с боем линию фронта. Всю ночь фашисты беспокоили наших раненых и персонал. Наступления на данном участке не предполагалось в настоящий момент. А 18 февраля полковника Френкеля Наума Исааковича привез адъютант Зассе Н.М. в мое отделение с обморожением пальцев рук и ног, с сильными отеками и посинением. А у Ивана Алексеевича Чумакова кроме простуды еще и часотка. С ней мы быстро справились. Мест нет свободных. Пришлось поставить маленькую палатку на краю села, где их и поселили. Остальных бойцов-партизан расселили по другим отделениям, ходячих и легкораненых. Ежедневные ванны, мази, усиленное питание, массаж и уход улучшили состояние здоровья наших подопечных. А 5 марта по запросу политотдела отвезла полковника Френкеля Н.И. в Коситово. Через день приказали приехать и перебинтовать ноги. Приезжала, делала массаж. 9 марта при перевязке Наум Исаакович беседует со мной и Асей Максимовой. Стопы ног отечны. Перевязав, доложила дежурному. Встретили корреспондента ТАСС Бирюкова Владимира из Москвы. Утром увезли доктора Звереву Людмилу, а приехала она 1 апреля. 10 марта неожиданно увидала Толю Вайнера. На велосипеде привез письма. Он у нас лежал в госпитале. Работы много. Поздно ночью еле передвигаю ноги. Дойти бы до палатки да спать. Громко чирикнула испуганная пташка над головой. Огромная луна хорошо освещает дорогу. Сколько звезд на небе? А ветерок теплый - снег тает. Как хорошо!
А утром пришел раненый Виктор Быкадоров. Он уже по третьему крещению. Два раза лежал в нашем госпитале, по выздоровлении уходил в свою часть. Как всегда, чуть отдохнув, он помогает персоналу, раненым. При штабе - художником, агитатором, артистом в художественной самодеятельности. Высокий, видный. Скоро раненых эвакуировали. Легкораненые пошли в часть.
В марте наш госпиталь переехал в деревню Холодники. Поселили нас в разбитой хате. Холод, дров нет, клопы огромные, падают прямо с потолка на людей. Продовольствие не привезли. Кусочек селедки и сухарик на сутки. Выйдешь из дома - на поле трупы, мины, дзоты. Кругом раскидано тряпье, скарб. Снег кое-где стаял под лучами мартовского солнца, и земля-кормилица черными плешинами парит, дышит, впитывает со снегом чернеющую кровь. Трупы не убирают из-за мин. Ждут минеров. Вон лежит красноармеец, широко раскинув руки. Обнял родную землю, он ее не отдаст. Трупы немцев: торчат черными кочками, скрючившись от голода и холода. Минеры рвут мины. Иногда ночью вздрагивает земля - мины рвутся сами. В деревнях тиф. Приказано возглавить бригаду по выявлению и борьбе с тифом. С раннего утра уходим в разбитые сожженные деревни. Валя Ханина и я идем по одной стороне деревни, а Шура Евдокимова, Маруся Ханина, а иногда и Надя Сергеева, медсестры госпиталя, по другой стороне. Заходим в развалины, ищем землянки, погреба сожженных домов, ямы, где скрываются жители. Каких только нет болезней! При обнаружении тифа отправляем в больницу, а вещи и белье дезинфицируем. Первое время население старалось скрыть заболевших. Немцы расстреливали всех больных. Увозили и не привозили - так позже объяснили нам жители. Первых 9 больных тифом отправили насильно. В последующие дни от нас больных прятали по оврагам и воронкам от авиабомб. Мы волновались, проводили разъяснительную работу, но ничего не помогало. Но вот нас встретили с радостью, даже испугали. Оказалось, вернулась из больницы одна из девяти отправленных. Рассказала, что все живы и скоро придут сами. Что их мыли, лечили, кормили, поили, давали лекарства. Ухаживали сестры и нянечки, все бесплатно. Работать стало легко, молва распространилась быстро. Это лучшая агитация - в деле. Болезни начали отступать. А в деревнях, разграбленных и сожженных, нет еды. Истощенные и больные люди умирают. Попадали и не русские, их старались не показывать. Только часотка и вши еще донимают народ. Вначале боялись обрабатывать голову бензином, позже просили обработку сами. В любую погоду, в холод, в дождь, слякоть, когда ветер валит с ног, сапоги увязают по верх в жиже, нестерпимо хочется есть.
7 марта. Надо идти, нас ждут жители деревни. Утро светлое, ветреное. Всю ночь ветер рвался в затянутую палаткой дверь. Холодно. Забежал Сережа Анненков: «Лейтенант Корсакова, к начальнику госпиталя! Быстро!» Майор Шафран сидит за столом, в комнате окна забиты - тепло.
- По вашему вызову явилась!
- Являются только привидения!
- По вашему приказанию прибыла!
- И где вы только пропадаете? Где смертный медальон?
- Сейчас принесу!
Забыла выполнить приказ, иметь гильзу от патрона с адресом («медальон смерти») и всеми данными. Бегу за дом, в поле. Ветер бьет в лицо, рвет полы шинели. Налетела тучка, мелко сеет холодный дождик. Утро стало серое. Добегаю до туалета. Прицелилась к куче навоза - паф! А из туалета крик: «Ай! Ай!» Подхватила гильзу, бегом в дом. Написала по форме адрес, звание, п/почта 24708, адрес мамы. А еще... «Я партии, Сталину, верно служу, дела мои строго проверьте, и если достойна, партийцем прошу считать меня в случае смерти». Расписалась, положила в гильзу. И пошла с сестрами по черным оттаявшим полям, по раскисшим дорогам к сожженным деревням искать еще живых людей. Ветер то разгонит тучи и выглянет солнце, то тучки брызнут дождем.
Глава XIII. На польской земле
27 марта 1944 года получила приказ труднее трудного. Назначена старшей по эвакуации на участке дороги и деревни. Комиссия из Москвы под руководством генерал-майора Горбина Николая Михайловича открыла лагерь смерти под Озаричами (рядом деревни Дерть, Погорелки, Подосиник). В лесу на болотах, за колючей проволокой на мерзлой земле сидели, лежали на трупах, метались в бреду, умирали старики, женщины, дети без пищи и воды. Подходы к ним с наружней и внутренней сторон были заминированы. Ямы и рвы вокруг забиты трупами. Живые лежали среди мертвых и умирающих. Представитель Правительства Белорусской ССР Грекова Н.Г. наладила эвакуацию из лагерей. Эшелон теплушек стоит на железной дороге. По дороге, раскисшей от тающего снега, идут, бредут из последних сил выбиваясь, старики и старухи, поддерживая друг друга. Несут на руках страшно худых детей. У большинства обморожены ноги, больные легкие, желудочные заболевания. Одежда вонючая, лохмотьями висит, в нечистотах. Грязные обветренные, замученные лица, красные воспаленные глаза слезятся. Всякие насекомые, часотка. Всех здоровых с 10 до 40 лет угнали в Германию на работу, разъединив семьи, отобрав детей, искалечив жизни.
Идут, несут печаль почерневшие люди. Плачут горем глаза, видевшие страшные картины зверств захватчиков. Этого не забыть! Мое задание - обнаружить тифозных и очень тяжелых больных, сдавать в больницу. Здоровых сажать в теплушки, кормить и отправлять в тыл страны. Здоровых-то не было. Навидались мы горя, наслушались страшных историй. Мое внимание привлекли седой старик и три оборванных худых, как скелеты, старушки. Идут медленно, как само горе. Старик несет худенького мальчика лет девяти. Личико его, видно даже через грязь, красно от температуры, дышит тяжело, в забытьи. Старичок идет уверенно мимо меня и несет его в теплушку. «Товарищ!» Он вздрогнул, но глаз не поднял. «Ребенка в больницу нужно!» Он смотрит, повернув голову, загораживая ребенка. В глазах горе... Сухими губами тихо произнес: «Пук! Пук!?» «Что вы, отец, - кричу я чуть не плача. - Очнитесь! Вы свободны. Мы привезем ребенка по вашему адресу. Я напишу направление?» «Нет! Нет!» - мотает он головой. «Я обещал, он должен жить!»
Фамилии детей не знают. Дети сами не говорят. Худые, голодные, грязные, немытые, больные, тихие, как старички. Меня отвлекли старушки. Одна оказалась в обмороке. Пока я занималась ими, у старика исчез больной мальчик. Странно! Никто ничего не видал. Вот это конспирация! Оказалось, никто не знает, чей это ребенок. Если детей отправляли в лагерь, значит, родители отправлены в Германию. Детей брали старики. Если старики не выдерживали лагерной жизни и умирали или были убиты палачами, дети передавались другим. Никто не знает имен. В больницу положить удалось немногих, самых слабых. Пока я писала направление старушке с признаками воспаления легких, шедший с ней ребенок исчез. Я обернулась - нигде не видно. Спрашиваю, где ее ребенок. «Не было у меня детей, возраст не тот!» - тяжело дыша, сказала она. Доложила старшему врачу о том, что в состав попали тифозные. «Не беспокойтесь! Все идет хорошо! Там есть врачи, они определят и решат!»
Ночи и дни летят незаметно. Устали мы, с ног валимся, но надо быстро работать, дезинфицировать.
31 марта. Чуть рассвело. Мои сапоги совершенно развалились и разбухли, не просыхают. Госпитальный сапожник посмотрел, покачал головой: их уж не починишь. И куда старшина Горбунов смотрит? Слышу, политрук Австриевская орет что-то во все горло, идет к нам. Неужели с нами пойдет по деревням? Вот чудеса! Подошла, плеткой по новеньким сапожкам хлопает: «Где Сычева Тамара?» Это малышка, которую госпиталь взял в Нижних Деревеньках. Целыми днями до ночи мы ходим по разбитым дорогам в далекие деревни с одним именем - «мин нет». Приходим голодные, замерзшие, еле на ногах держимся. «Не знаю, где воспитанница Сычева!» «Никогда ничего не знаешь!» - плетка взмахивает и хлещет начищенные голенища сапожек на каблучке, рука нервно дергает кобуру пистолета. Я стою и думаю: спросила бы про больных, тиф, названья разбитых деревень, фамилии живых жителей, сколько в инфекционный госпиталь направлено, сколько пришло обратно в деревни, что им нужно, сколько их - все знаю. Но ее занесло. Выглядывают и исчезают сестры, стараясь не попасть на глаза.
- Идите!
- Есть!
Оказалось, нашу девочку артиллеристы в гости пригласили, пока затишье, да и голодно у нас. Но попало мне.
1 апреля - годовщина ХППГ 3574. Налетела тучка, ветры крутят и сбивают с ног, слепят хлопья снега, и за несколько часов большие сугробы легли на землю. Маленькая дочь полка Тамара Сычева простудилась - ангина. Артиллеристы остановились с марша в залатанном красном уголке госпиталя. Баянист играл танцы и песни. «Откуда, землячка?» «Из Ногинска!» «Старшина! Какие города поминали фашистские брехатели?» Пожилой усатый старшина, помолчав, сказал: «Смели Электросталь и Ногинск, а остальное забыл». Я вышла на улицу. Ветер гнал низкие тучи, и снежные простыни плотно укрывают уже оттаявшую землю. Воет порывами, свистит, снегом кидает в лицо, за воротник, в рукава шинели. В душе моей тоска. Милый старый Ногинск! Неужели ты сметен с лица земли? Родные, знакомые, близкие сердцу места и могилы... Вот и опять я плачу: «Мама! Милая мама!» В ревущем вихре не слышен мой крик боли и тоски... «Мама. Милая мама...»
Дней через 25, в теплый солнечный день я получила письмо от мамы. Город цел, но там, где я работала до войны, был взрыв такой силы, что у нас дома вылетели все стекла. Ну и брехатели! Да и я хороша! Поверила. Радостно мне. Много ли надо воину? Получила сапоги.
Вызвал начальник госпиталя. Приказал идти в первый эшелон в деревню Просвет за культтоварами. Взять санитара из легкораненых Зеленюк в помощь. Вечером пришли в Просвет, получили разнарядку у товарища Найденова. Выдали нам патефон - роскошь по тому времени, - библиотечку, баян, плакаты и бумагу, краски и т.д.
На другой день, когда мы еле передвигали ноги под тяжестью ценного груза, у самого госпиталя нас до нитки промочил дождь. Но мы бодро выдержали и это испытание.
14 мая майор Шафран приказал сопровождать в Коситово доктора Винокурову Цилю Исааковну. Быстро собрались, на попутных и пешком к вечеру добрались до политотдела. Обратно одна пешком иду по разбитым дорогам, спотыкаясь. Ночь. Ничего не видно. Перелески темными стенами появляются по дороге, где-то воет то ли собака, то ли волк. Тихонько начала читать стихи Симонова «Жди меня»... Немного успокоилась, обвыкла в темноте, вспомнила, где повернет дорога. Пахнет дымом, значит деревня близко. Но какая деревня? Все иду... иду... И правда - деревня. А тут, на краю, машина стоит высоко нагруженная. «Эй! Кто там есть? Отзовись!» «Чего орешь? Кто нужен?» «Вы чьи?» «А тебе что за дело?» «Я из госпиталя! Никак не найду своих!» «Часа через два рассветет. Подожди!» «Да где ждать-то?» «Не знаю!» «Я к вам залезу?» «Да куда тебя несет?» - в два голоса забеспокоились дежурные. Крепко захватываю веревку, перетягивающую груз, упрямо лезу. Мне страшно одной и зябко. «Давай руку, настырная!» Цепко втянули наверх два бойца. «Ну! Ну! Не цапай!» «Да свалишься еще! Откуда? Кто?» «Сказала, из госпиталя! Вот попадете ко мне в палату, тогда познакомимся!» «По званию кто?» «Лейтенант!» «Ну, ладно! Не бойся, не тронем!» «А я и не боюсь! Свои же!» Укладываясь, крепко держусь за веревку, засыпаю тут же, поправляя кобуру. Ранний рассвет. Солдаты ушли. Слезла, осмотрелась, а вон и дорога в наш госпиталь.
19 мая развернулись в местечке Мышенки на реке Питич под Гомелем. В зеленом кружеве листвы утонули разрушенные большие дома с причудливо развороченными стенами, а над ними деревянная вышка, наскоро сколоченная разведчиками. Тут был враг. Немецкие и чешские батальоны отошли за речку. Их укрепления, окопы и шныряющие согнутые фигуры видны с вышки без бинокля. Враг загрязнил, исковеркал все на своем пути. Персонал госпиталя чистит, выносит грязь, моет полы, потолки, стены. А утром неузнаваемо обжитым выглядят занавешенные окна. На чистом пороге крайнего дома сидит серая кошка, жмурит глаза и сыто мурлыкает. Ласково смотрят на нее все, вспоминая дом. Солнце поднялось над зеленью, яркое и знойное. Оживилась позиция. После жарких дней и боев тишина и прохладное утро обрадовали всех. Несколько солдат, сняв гимнастерки и обувь, шлепают босыми ногами по отмели речушки Питич, притока Припяти, нарушая смехом тишину. Брызги летят, сверкая в лучах солнца, стекают по лицам и спинам бойцов. А один не смеется. Нарушая правила медицины, из котелка поливает речной водой на забинтованную руку. Присохло, видно, не в первый раз разматывает мокрые прилипшие бинты, морщится, ругая вся и всех под острые шутки товарищей о том, как милая сестрица будет давать разгон за отмоченный бинт, объяснять о загрязнении раны, грозить отправкой в тыл и строгостью врача, а перевязав, забудет про него. Он первый вышел на берег, надел сапоги и гимнастерку, кое-как навертел отмоченные бинты серыми жгутами и пошел к перевязочной, которая стояла под маскировкой леса - от реки виднелась ее крыша. В чистой перевязочной пахнет йодом. С раннего утра медсестра Сергеева Надя - миловидная с выбившейся прядью русых волос под белоснежной косынкой, в наглаженном халате перевязывает раненых. Двое лежат на столах с развороченными мышечными тканями. Доктор назначает, Надя исполняет. Оба раненых смотрят на сестру с благодарностью, перевязка приносит облегчение. Гнойные повязки Надя легко и ловко снимает, бросает в стоящий на полу таз. Стерильным марлевым шариком обтирает вокруг раны. Наложила повязку и прибинтовала - наступил покой для раненого. «Спасибо, сестрица! Полегче стало», - говорит уже с носилок раненый. Надя кивает головой, смотрит ласковыми глазами и, наверное, улыбается, но за марлевой маской не видно. На стульях сидят легкораненые. Они не хотят отставать от своих частей и на перевязки ходят из части. Ведут себя все по-разному. Некоторые внимательно или безразлично, а новички с ужасом смотрят на гнойные повязки в тазиках, резко пахнущие медикаментами и кровью. Бывалый солдат спокойно подставляет повязку или разбинтовывает сам, а сестра быстрым движением пинцетом снимает присохшую по краям раны марлю. Обмоет вокруг и просит врача посмотреть. Назначение выполнит, зарегистрирует в книге. А вот и новичок! Его узнаешь сразу, он прерывающимся голосом почти кричит: «Сестрица! Потише! Палец больно! Не рви повязку! Тихонько снимай!» Надя разбинтовала, ранка небольшая, только кожу скосило осколком. Ткань сильно проросла через марлю красноватым бисером. Повязку сняла быстро, раздалось «Ой!», новичок побледнел и пошатнулся на табурете, увидя капли крови на пальце. Смазав по назначению ляписом, Надя кладет сухую повязку. Подошла доктор. Раненый присмирел и дал забинтовать палец. «Придешь через три дня! - сказала доктор. - Да не отмачивай бинты в реке, как твой сосед», - сердито посмотрела на притихшего, глядевшего в пол знакомого нам бойца. «Опять отмачивали? Ох, и упрямый вы боец!» За этой сценой наблюдает с улыбкой усатый солдат. Он ждет, когда из аптеки принесут назначенную мазь. «Лейтенант! Пошлите за водой!» Но кого послать? Были два санитара из легкораненых три дня назад. Одному пробило пулей мягкие ткани ноги, а второму руку навылет. Хорошо так удачно! Взяла ведро, пошла сама на реку. Крутая тропинка привела к мелководью. Сняв сапоги, медленно вхожу в воду: холодная, прозрачная. Зачерпнула полное ведро. Что это? Послышалось ясное бормотание. Рывком выпрыгнула на берег, расплескивая воду из полного ведра. На противоположном берегу заволновались, зашелестели кусты, из них вышел враг. Медленно спускается к воде, автомат на шее дулом смотрит на меня. Что-то говорит, показывая на пустые фляги. Спустился и скользнул в воду, сразу по пояс, зачерпнув автоматом воду. С черного дула капают капли, озаренные солнцем, фляги булькают, набирая воду. Не сводя глаз, наведя автомат, бултыхаясь, фриц выбрался на берег и попятился задом по крутому спуску. Потом заулыбался небритым лицом. Кивает, что-то говорит, размахивает руками. Прыгает черный глаз автомата, не выпуская меня... Кусты раздвинулись и тишина.
Это место предназначено для сдачи чешских батальонов. Оружие у нас отобрано - не стрелять! Резко рявкнул гудок машины (скорее принести воду!) - это привезли раненых. Надеваю сапоги на мокрые ноги, портянки несу в руке и, стараясь не расплескать драгоценную воду, иду.
19 мая. Первая гроза. Туча наплывает быстро, гася лучи солнца. Птицы замолкли сразу. Сильный порыв прохладного ветра - первые крупные капли упали на землю, забарабанили по стеклу. Из окна видна неширокая река Питич, поодаль берега низкие, усеяны голубыми фиалками на зеленом ковре. Рано утром по лугу ползут черепахи на водопой. А в песке под солнцем можно откопать черепашьи яйца. На обоих берегах напротив окна нашего жилья стоят по два тополя, одинаковые, высокие, кудрявые. Сейчас два наших, два чужих. Их одинаково моют дожди, а вчера палило жаркое солнце. Пошел град: застучал, зазвенел. Воздух стал прохладным, а ветер все треплет и треплет кудри листвы. Устали солдаты и раненые от палящей жары, устал персонал от бессонной работы. Все вдохнуло влаги. Спать! Пока затишье. А где-то в стороне гудит и стонет земля, и оттуда подвозят раненых. А вот знакомые лица. Васильев! Черкез! Что, опять ранены? Заживет.
Рассветает, успели отгрузить раненых затемно в тыл. Под вышкой собралось много солдат. Убит их командир, товарищ, проверенный в бою. Наблюдая с вышки за противником, обе стороны договорились не стрелять. Назначен выход чешских батальонов, но вот выстрел, и снайпер убил наповал командира. Комиссары объясняют, что это провокация немцев, они хотят спровоцировать и опять развязать бой. А командира не вернуть матери. Он погиб за счастье, жизнь на земле, за нас, за тебя! Молча стоят хмурые друзья-однополчане, смотрят на белое лицо в последний раз. Породненные войной, прошедшие вместе через невзгоды и радости побед, кажется, чудом спасавшиеся от смерти, вышедшие из непредвиденных переделок, откуда, думается, никто не может живым уйти. И вот, в этот майский теплый день, он ушел от нас.
Сколько могильных холмиков по всей нашей стране! И остался ли теперь там след героев? Поклонись им! Положи букетик цветов или веток! Постой минуту, сняв шапку!
...Сестры принесли цветы, сплели венок из ели и положили на гроб. Громыхая, подъехала машина. Прощайте! Его проводили в последний путь.
Тут среди однополчан неожиданно встретила земляка. «Галя! Смотрите, это наш сосед, мы рядом в детстве жили, он художественно свистел. Подойдем к нему?» «Здравствуйте, товарищ капитан!» Рука у пилотки. «Вы помните меня?» «Соседка?! Вот это встреча! Трудно вас узнать! Здравствуйте!» «Шатуру помните?» «Как не помнить!» «Галя! Это капитан Иван Давыдов. А вот его жену никак не вспомню, прошло столько лет...» Поговорив немного, мы с Галей пошли собираться. Ждем приказа. Вечером иду одна, подальше от людей. Взгрустнулось. Берег реки погружен во мрак, лишь узкая тропинка бежит среди зеленого ковра цветов. Маленькая луна на темном небосводе и тусклые звездочки светят в речке и отражаются, серебрясь, на траве. Перекликаются лягушки, роем носятся комары и мошки, звенят над ухом и жалят, не жалея. Вот хрустнула ветка, совсем рядом утка, с шумом хлопая крыльями, поднявшись, крякнула, опустилась в кустах. Испуганная уткой, покусанная комарами, иду обратно. Окна затемнены - это позаботилась Ира Скопецкая. Тишина! Чешские батальоны готовятся к сдаче. Где-то далеко гудят моторы машин, это подходят одесские дивизии. Готовится большое наступление. Спать не пришлось, майор Шафран дал приказ сдать помещение приехавшему на смену госпиталю и собраться на новое место. Погрузились на машины и несемся по дорогам в общем потоке подходящих войск.
9 июня идут одесские дивизии. 15 июня опять Холодники. 18 июня мчимся на Мормовичи. Сдавали кровь, в глазах рябит. 23 июня приказ выехать в Мальчу. 24 июня с Лерман Игорем собирали землянику, пока из минометов до нас мины стали долетать. И день, и ночь бомбит, и минометы обстреливают. Бои за Белоруссию, операция «Багратион». От Озаричей на Осиповичи, Барановичи, Слоним, Ружаны, Слуцк, Брест. Переходим границу - там много наших раненых.
28 июня 1944 года развернулись в Броже. Расположены дома в великом беспорядке. Подходить к населению не разрешено, да людей и не видно. Госпиталь развертываем в пожарном сарае, оборудуем нары. Жара стоит невыносимая. Солнце целый день висит над головой и палит. Неподалеку пруд. Вот бы искупаться! Но дисциплина! Нет команды и работы полно. В этот злополучный день бойцы обоза решили напоить лошадей и искупаться в прохладной воде. Лошади жадно пьют воду, фыркают. Вышли на берег. А трое бойцов еще долго плескались в воде. Пришли в часть и заметили, что кони заболели. Лошадки стали беспокойными, изредка ржали, сначала тихо, а потом катались по земле и сильно ржали. Их пристрелили, чтобы не видеть их страданий. Недоумевали: что же с ними произошло? Повозочный Дмитрий Царюк обнаружил на теле маленькие пузырьки, как мозоли. Они зудели, и чем больше чесал их солдат, тем они становились больше. А вокруг распространялась краснота. Дмитрий нашел бойца, с которым купались, Кравченко Володю. Оказалось, что и у него тело зудит. Пошли искать третьего, Лысенко. То же самое. Бойцы испугались и доложили старшему. Командир узнал, в чем дело и направил бойцов в наш госпиталь. К нам в отделение они прибыли уже в лежачем состоянии. Доктор Лерман установила диагноз, до того дня еще не встречавшийся в нашем госпитале: поражение участков кожи жидким ипритом. Ипритные пузыри горели и зудели. Бойцы очень страдали. Уложив их в корыта, выполняя назначение врача, стали поливать раствором хлоралгидрита, чтобы успокоить боль. При пострадавших все время находился кто-нибудь из нас: Ира Скопецкая, Валя Ханина или я. Первые дни они совсем не спали, и только на восьмой день им стало лучше. Мы постоянно поливали пузыри, а позже язвы раствором. Раненые из пожарного сарая спрашивали, почему со столба из ситечка все время льется жидкость на лежачих в корытах бойцов? Кто-то пошутил: это бойцы в собственном соку. Раненые, однако, им не завидовали. Уж лучше рана. После эвакуации тех троих бойцов в тыл мы получали письма от Дмитрука: только в ноябре они смогли выписаться в свою часть. В пруду оказались ящики с жидким ипритом. От бомбы или случайно ящики были повреждены. Определили и отметили зону отравления, были вызваны спецкоманды. Приехал полковник Горностаев, начальник химзащиты армии, похвалил за работу.
20 июля приехали в Беловеж. Город светлый, чистый, улицы широкие, красивые дома. В палисадниках цветы, ягоды и фрукты. Нас расселили по домикам большими группами. Приказ: небольшими группами на медусиление госпиталей! Меня никуда не направили. Утром - на поверку. Занятия - два часа. А затем весь день свободен. Кто отсыпается, кто отдыхает. А мне хочется посмотреть Беловежскую Пущу. Много слышала о этом чуде. Оказалось: улица, где мы живем, упирается в лес. Это и есть Беловежская Пуща. Лес высокий, зеленый, ухоженный. Перейдешь через лесную речку по мостику, слева - болото, мхи, справа - возвышенность, заросли молодняка. По лесу в разные стороны идут дорожки к лесным избушкам, где зимой подкармливают зверей и птиц. Все тихо, радостно. Первыми мы увидали небольшое стадо ланей. Хрупкие, приятные, кушают травку. Кто-то спугнул их, и стадо сразу умчалось. Наша группа ходила долго, встречали самых разнообразных птиц, по своему невежеству не знаем их пород. Встречали каких-то зверюшек. Вдали видали оленя. Из леса уходили голодные. А после обеда опять шли в тишину леса. Надоела война. Хоть немного отдохнуть и не думать. Но меня вызвали и направили на медусиление в эвакогоспиталь 489 (начальник Майорчик). Работы очень много. Питание плохое, даже чаю нет. Собирают персонал из групп усиления и 2 августа остановились в имении Екшешево. Раненых много. Пока справляемся. Работа, работа! 20 августа капитан Лерман направлена в другой госпиталь, а к нам хирург Лохов Виктор Иванович прибыл. Сработались.
Сентябрь. Снова мчимся по дорогам. Наши две машины отстали. Поздней ночью, проделав длинный путь, подобрав нескольких раненых по пути, шоферы остановили машины у каких-то открытых ворот. Вдали белел высокий двухэтажный особняк - удивительно красивый корпус на фоне черного хмурого неба. Вылезаю из кабины и удивляюсь: из темноты повеяло таким родным теплом. Быстро пошла к особняку, но не к парадному входу (он, наверное, забит), а со стороны летней кухни, которая за особняком. Дверь заперта. Темнота непроглядная. Мне кажется, я знаю, где ключ. Открыла дверь кухни. Слева на полочке в шкафчике взяла ключ, открыла дверь особняка. Все вошли в небольшую темную комнату. И опять иду к невидимой в темноте двери, открываю. В коридоре поблескивают стекла окон. Направо -дверь в зал, это я знаю. В зале темно, но теплее. Санитар зажег гильзу, поставили стулья и посадили раненых. Смотрю, надо подбинтовывать. Бинтов и медикаментов нет. Но я знаю, что по лестнице направо, на втором этаже, есть дверка, а за ней - белье, простыни. Бегу в темноте по лесенкам. Как они знакомы! Вот и стена. Тут где-то дверка. Шарю по светлой стене руками. А санитар из легкораненых подошел и говорит: «Ты что же, здесь живешь что ли?» Я изумленно гляжу на него - нечего ответить. «Поищи дверку, болтун!» Подошел еще санитар и действительно нашли дверку, открыли ножом. Но там не простыни, а тюки с бельевой материей. Отмотав немного, надрезали ножом и оторвали ткань. Почему-то говорю: «Не громите! Постарайтесь закрыть дверку».
Подбинтовали раненых. И все-таки темно и страшно. Может быть, кто-то следит за нами? Нет! Заперев дверь, легли все в большой зале. Один шофер лег в своей машине на улице. Я спокойна, даже дежурного не оставили. Забрезжил рассвет, все засуетились, хотят пить. «Сходите на кухню, там колодец!» Господи, почему я знаю? Принесли воду, напились, умылись и по машинам. Я долго удивлялась: почему так получилось? И только когда кончилась война, я рассказала маме этот случай. Мама тоже удивились, но сказала, что у папы была странность - он предчувствовал пожары. Выходил на крыльцо, смотрел во все стороны, но потом уходил домой спать. А утром сообщали, что в какой-то деревне ночью загорелся дом, а то и весь порядок сгорел. После ранения в походе против австро-германцев и отравления легочным газом под Залесьем лежал отец в польском особняке, где за ним был надлежащий уход. По выздоровлении прибыл в Богородск (Ногинск), освобожден от воинской службы. Правая рука не гнулась, мучился легкими после отравления газом. Но папа умер, когда я была маленькой...
7 сентября. Наши войска наступают. Сомянка. А Вышков война совсем не тронула. Госпиталь занял польский особняк, похожий на старинный замок, раненых не очень много. В большом зале раненых на носилках ставят на пол, в комнатах на соломе размещаются ходячие. По лестнице на второй этаж идут легкораненые, из которых мы после перевязки набираем санитаров. Они умывают, кормят, поят, ухаживают, водят ходячих и носят на носилках беспомощных на перевязки. Стоят на посту в охране.
В перевязочную вошел лет 17-ти красноармеец. Все лицо черное от запекшейся крови. Протянул окровавленные руки. «Как звать?» «Иван!» «Какой же ты Иван? Хилый, да малой! Да без очереди лезешь! Вон сидит Иван! Как гора! От него фашисты с испугу умирают. Ты за ним будешь!» «Да мне некогда, машина ждет! Только перевязать надо, в артсклад еду!» - сказал он. «Расскажи, как же тебя?» «Еду в артсклад, пустая полуторка, ничего не боюсь. Ну, кто попусту будет атаковать? Смотрю, пикирует на мою полуторку. Увернулся! Бомба ахнула сзади. Опять заходит. Бьет из пулемета - учится поражать цель. Увернулся! Только кузов прошила, щепки торчат. Опять заходит. Вот тут брызнули осколки стекла, кровью глаза заливает, на руки, на гимнастерку льется. Подумал - умираю. Осколки в руках мешают, а еду. Указатель на дороге - госпиталь. Вот я и здесь». «Ложись, Иван, на стол, сейчас обработаем», - сказал врач. Летят, звеня, в таз стеклянные осколки, капает кровь. Ни стона, ни слова! Вышел весь забинтованный.
- В палату его! Никаких машин! Быстрее поправится!
В особняке лег на солому: «Сестра! Хоть бы простынь дали». «А где их взять? Немного было, в стирку сдали. Вот если одолжишь до конца войны...!» - говорю ему грустно. Через день Иван помогал раненым и персоналу. Поправляется быстро, не курит, и на перевязку попал быстро. А тут за ним приехала машина. Часть уходит в бой.
...Всю ночь артиллерия долбила землю слева, а там, вроде, был тыл. Волновались раненые. А на рассвете перед особняком, около цветов, разворачивается танк. Крест замазан, но различим. Кто мог, раненые отползли в дальние комнаты. У кого запрятано оружие, пистолеты и гранаты, быстро заняли оборону у входа и окон. Дверь заперли. Танк развернулся, громыхая, и затих. Медленно открылся люк, и вылез тюк белого полотна, а затем еще тюк свалился на землю, показалась новенькая пилотка со звездой, и улыбающийся молоденький Иван - храбрый мальчишка - машет рукой. Кто-то подбежал к танку.
- Ну и дали мы фрицу! Ну и бой был! А я танк на перекраску веду. Выздоравливайте, братишки!
Люк закрылся, танк долго чихал, ворчал с нашего бензина, потом рванулся и быстро исчез. Только долго слышался грохот.
- Что это он?
- Простыни для вас привез! Обещал.
Раненые, переговариваясь, располагались по своим местам. «Геройский сынок! В бою побывал, легко отделался! Неплохо за полуторку - танк!» «Полуторку починят!» - сказал сибиряк Иван, стоявший у окна и наблюдавший за всем. Его бинты пропитались кровью на груди, в легких хрипит, рука в гипсе.
- Братики! А кто тут бряцал оружием, не сданным по приказу? Да и гранатки не игрушки...
Все молчат.
Выздоравливающих сразу отправляем в батальоны или в свою часть. Тяжелые раненые медленно поправляются. В комнатах уже стоят кровати. Утром проверяю температуру, а один и говорит: «Сестра! У нас в деревне рябина над домом, такая целебная. Как съешь на ночь, так вся любая хворь пройдет. Вот бы рябинки! Сразу бы легче стало». «Да, в деревне, может быть, и есть где рябина, а здесь где ее возьмешь? Может, кислого принести? Полегчает». В раздаточной большая бочка наполнена терном. Зачерпнула миской, залила кипятком, слила воду, ягоды лопнули. Чуть сахаром присыпала, принесла - покушай! Ест, а сам рябину вспоминает. И косточки в терне велики, и кожа толста, и кисел не в меру. Вспоминаю, видела я где-то рябину, промелькнула где-то. Села на лошадь, еду по дороге, по сторонам гляжу. Вот у большого дома рябина высокая, ягод много, но на самой верхушке. Не достанешь. Из пистолета стреляю несколько раз подряд, ягоды посыпались, видно, в ветку попала. Собрала в пилотку. Слышу, ветка хрустнула. Оборачиваюсь - солдат мою лошадь держит. «Вы стреляли?» «Я!» «Зачем, разрешите узнать?» «Раненый очень рябины просил!» «Простите, ну и чудеса! «А вот будешь раненым лежать, может, и еще чего запросишь». «Лошадь выводи тише, вон мина лежит!» «Не вижу! Эта? Да это детская игрушка, вроде бабочки разноцветной!» «Игрушка, только не для детей! Сейчас увидишь!» Я взяла лошадь, бережно прижимаю пилотку с рябиной и за угол дома. Солдат из автомата раз, другой... Как рванет! На земле небольшая ямка, а осколки так и зазвенели. «Этой миной не убьешь, а покалечит сильно!» - объяснил он мне. Позже несколько раз встречала эти игрушки на дороге, в поле. Их сбрасывали с самолетов в населенные места. Лошадь оставила в хозвзводе, пришла в палату, смотрю на покрасневшее лицо раненого. «Из деревни ваши приехали, гостинцы привезли!» И, высыпав рябину из пилотки, улыбнулась. «Спасибо, сестрица! Вот здорово! Где это вы? Хороша! Ей-ей, как наша, деревенская!»
Вошел санитар: «Вас вызывают!» В просторной прихожей отделения стоят две полячки и держат по большому гусю. «Кого вам, пани?» «Пани доктор Лерман лечила!» И подают мне гуся. Взяла, а он тяжелый. А они мне и второго суют в руки. Серый вырвался и пошел, гогоча, по полу. Я растерялась. Лерман велела гусей взять? Что-то не верится. Говорю: «Евгений Жадан! Узнайте у капитана Лерман, что за гуси? Что от меня требуется? По-польски не понимаю».
Жадан ранен в ногу и временно у нас санитаром. Предлагаю пани садиться, держа гуся, а второй смирно остановился у двери. Капитан Лерман открыла дверь, к ней быстро направились пани. Они разговаривали, а я держала тяжелую птичку. «Товарищ капитан, куда прикажете гусей?» «Отдайте обратно!» С радостью сую женщинам гуся, но они что-то доказывают и не берут. «Пошлите на кухню!» «Есть на кухню!» Санитар взял одного: «Ого! Тяжел!» Отдала ему второго. Пани раскланялись и довольные ушли.
Темнеет. Зашла мерить температуру. Больной, рассыпав рябину, спал. Раненый попробовал рябину, поморщился. «Как рябины поел, так и спит». «Не будите его! Это он выздоравливает!»
Условия способствовали тому, что госпиталь на этот раз отличился своей работой. Раненые хвалили и писали благодарности. Наступления, освобождение родной земли, чувствовалась победа. Вскоре приехали генералы Ганиев, Радецкий, подполковник Ширилихт и другие. Благодарили за лечение солдат. Работой госпиталя остались довольны. Приезжал полковник Фишман (он был ранен в череп осколком) и тоже остался доволен работой. Раненых уже немного. Затишье на этом участке, а рядом, слева, идет бой. 1 декабря послали в часть за литературой. На попутных машинах добралась до части. А они в атаку с утра ходили. Встретила бывшего раненого Василия Ивановича Шевелева.
- Здравствуйте! Новенькие стихи написали?
- Пишу!
Дал мне тетрадь. Мне понравился призыв «Врага не щади!» Вскоре получила от него письмо со стихом.
У него нет лица человека, он без сердца в лохматой груди,
Это варвар двадцатого века, ты его никогда не щади!
Это он поджигал твою хату, наповал мать-старушку убил,
Это он пятилетнего брата на пороге в упор застрелил!
Ему мало раздеть на дороге старика иль малютку в мороз,
Он не слышит проклятий народных и не видит ни крови, ни слез!..
Раненые читали, вспоминали о замученных семьях, все виденные зверства. И закипали местью!
13 сентября приняли в члены ВКП(б). Радость! Идут упорные бои. 5 октября контратака. Наши войска отошли на 3 километра . Целый день и ночь трясет артобстрел, идут тяжелые танки. Отбили прежние позиции. Раненые поступают возбужденные. Работы много.
3 декабря именины Зины Сусловой, это новый начальник аптеки, полная цветущая блондинка. Приглашала. Обещала накормить пельменями по-сибирски. Но у меня работы полно, эвакуируем раненых в тыл, раненые закутаны, подбинтованы.
- До свидания, сестрица! Хорошо у вас было, и в перевязочной такие хорошие все, и кормежка вкусная! Везде бы так!
- Счастливого пути, дорогие!
Раненых осталось немного, только самые тяжелые. Постепенно отгружаем.
А с 7 декабря в госпитале открыты высшие курсы полковников. 10 декабря дежурная по части.
28 декабря развернулись в Заторах. Конец старому году. Что-то нас ждет еще? Кто останется в живых? Под аккордеон танцуем у большой наряженной елки. Раненые - кто может - тоже пришли встретить Новый год. Вот и Евгений Жадан. Жаль, что он хромает, нельзя танцевать...
Глава XIV. Мы пришли в Берлин
14 января 1945 года началось наступление на нашем участке. Грохот орудий колышет стены домов, стекла со звоном лопаются и летят вниз. Как группа медусиления работаю в госпитале, где начальном Барков. Назначили в перевязочную в ночную смену. Много поработали врачи, залатывая тела наших героев, истекающих кровью, отдающих жизнь за свободу.
Под самое утро привезли раненого в живот. Воспаление брюшины уже началось. Обескровленный, с высокой температурой, он все время просит пить. «Пить нельзя!» «Меня уже поили! Сестрица, я буду жить? Дети у меня, постарайтесь!» Смотрю карту. Врачи обработали, промыли кишки, вытащили осколки, заштопали в нескольких местах порванные кишки и уложили обратно. Я вижу, что надежды очень мало. Положили на носилках в последнюю палату у двери. Я села рядом, а он все просит пить. Кладу на голову мокрое полотенце, протираю сероватое лицо с седыми бровями. Наркоз проходит. Открыл большие глаза, голубые. Не поймет, где он. «Дочка, пить!» «Это я, сестра. Пить пока нельзя. Вам доктор операцию сделал, потерпите!» «Сестра! Умираю я! Спасите Христа ради, семеро детей, один другого меньше. Что баба одна с ними сделает, кто им хлеба даст? Спасите, век не забуду! Пить! Пить!..» Раненые повернулись к нему, уговаривают, а он все протяжнее и громче молит о спасении, хватает меня за руки. Не могу больше смотреть на него. Пошла к врачу. Врач, проверив и дав назначение, ушла. Болеутоляющий укол и кусочки льда глотать, но в глазах был приговор. Проглотив кусочек льда, он закрывал глаза и умолкал, но тут же опять начинал беспокойно шевелиться и кричать. Опять кусочек льда... Рассвело. Раненый все мечется, стонет, лицо заострилось, глаза слезно блестят. Меня сменила пожилая сестра, начинался хлопотливый день. Мне разрешили спать два часа. Но тут пришла врач - II группы кровь нужна. Взяли у меня. Голова кружится. Стакан горячего кипятка, и я сплю.
17 января уже в Насельске. Назначили в эвакоотделение. Работа легкая. Порожние машины идут мимо госпиталя. В любое время, когда требуется машина, иду на центральную улицу и заворачиваю нужное количество машин к отделению. Сестры и санитары быстро грузят раненых. Уже полторы тысячи раненых обработали и эвакуировали. Поток кончился. Перевели старшей сестрой в госпитальное отделение, где лежат 48 тяжелых раненых. Требуются только хороший уход и выполнение назначений врача. 2 февраля ленинградский госпиталь принял раненых.
9 февраля как группа усиления с санитаром - в госпитале №2192 (начальник Попов). Работы много.
10 февраля чуть свет (даже не дали спать и есть) мчимся на машинах. Мелькают разбитые города: Новое Място, Плонск, Дробин, Сербц, Рыбин, Бродница, Яблонево. Я то засыпаю, то просыпаюсь, сидя между сестер. Молочный сырой туман окутывает пятнистую от талого снега землю. Небо хмурое, сырое. Мелькают укрепления, стройные ряды аллей и войска, идущие вперед - пешком и всеми видами транспорта,- как бесконечная пятнистая живая змея. Между двух сопок озеро, поросшее высоким тростником, который под порывами ветра превращается в бушующее море, а волны пушистых верхушек клонятся к ноздреватому серомолочному льду. А вот притаились большие серые пушки среди безобидного камыша: одна, другая, третья. И нет им конца. А сзади них, на пригорке стоит молотилка, напоминающая о мирной жизни. За ней - связь. Вот скрючился фашист. Это его последнее донесение. Из проруби торчит половина лошади, всадник под водой, а рука с растопыренными пальцами прижата к кромке льда боком лошади. Сильно был укреплен рубеж. Но под натиском наших богатырей, выступавших под лозунгом «Гони захватчика! Освободи наших сестер и детей из плена!», сметены и уничтожены. По обочине дороги гонят навстречу трофейных коров. Все они черные с белыми пятнами, похожи друг на друга, не доены, мычат.
Машины остановились в селении. Названия нигде нет. Жителей нет. Нам отвели дом для отдыха. Наши машины с персоналом и кухней где-то застряли. Осмотрев дом, послала на чердак проверить и запереть вход. Кто-то из бывших раненых быстро затопил печку. Заперли запасную дверь. Проверяя подпол, санитар обнаружил открытый бочонок с повидлом.
- Товарищ лейтенант! Разрешите откушать?
- Отравлено, наверно. Не стоит время терять, дрянь какая-нибудь, для корма животных!
Неуверенно говорю, обходя вокруг погреба и заглядывая в темный квадрат. А в желудке пусто, рот наполняется слюной. Санитар стоял и ждал, что я скажу еще. С любопытством смотрели на меня пар двадцать голодных глаз. Все слышали слово «повидло», и оно произвело магическое действие. Все хотят есть. Если не разрешить, возьмут тайком. «Вытаскивайте его сюда!» Лица изменились, радостью блеснули глаза. Трое подпихивали бочку снизу, а остальные обступили подпол и за края вытащили бочку. Пальцы вытерли о шинели, нюхали блестящий верх коричневого поля - соблазнительно пахнет грушами и яблоками. «Товарищи! Один кто-нибудь попробуйте немного! Часа через полтора узнаем, отравлено или нет. Товарищ сержант! Нет, не вы! Саша! Вы обнаружили, вам и первая ложка! Принесите воды и вскипятите на всякий случай». Под могучей тяжестью заскрипел колченогий стул. Вынув из-за голенища сапога ложку, обтер о рукав, откромсал приличный кусок густого повидла и медленно, чмокая, определяет на вкус. Довольными глазами обводит всех, кряхтит от удовольствия, облизывается. Некоторые отворачиваются, но потом искоса наблюдают за Сашей. У меня под ложечкой тянет, машины с продуктами и капитаном Александровым где-то в пути. Вскипело ведро воды. Саша запивает кипятком и подмигивает. Лицо раскраснелось. У печки густые клубы пара поднимаются от промокших шинелей, по потолку расстилаясь по всей комнате. Прошло с полчаса. Саша изредка набирает ложку густого, блестящего повидла. Наевшись, неохотно медленно отправляет в рот. Прошло еще с полчаса. Все с нетерпением глядят на меня. Разговор не клеится. Саша на вопросы отвечает медленно, нехотя, глаза его притуманились. Облизав ложку с обеих сторон, он спрятал ее за голенище сапога, на свое место. Налил кипятку и долго пил. Встал, потянулся, посмотрел на меня и сказал: «Все!!» Улегся на полу, положив под голову тощий вещевой мешок. На всех глядит сонными глазами. Розовое лицо, ровное дыхание, жалоб нет.
- Кушайте!
Вооружившись ложками, окружили бочонок. Кто-то сказал, что килограмма 2 отпробовал Сашок. Действительно, углубление было изрядное. Ложки работают усиленно.
- Товарищ лейтенант! Откушайте!
На тарелке лежал аккуратный кусок повидла и кусочек сухаря.
- Спасибо!
Повидло оказалось вкусным. Ира от сухаря отказалась, ела вяло. Утолив голод и жажду, старший выделил дневального и смену. Дверь забаррикадировали. Все заснули на полу. Ира дремала на принесенных креслах. В печке перестало потрескивать. Тишина. Прошел час. Мне не спалось: почему после повидла все быстро уснули? Ответственность не давала покоя. Тихо перешагивая через спящих, подошла к Саше. Он спал спокойным сном, пульс нормальный. Успокоенная, быстро уснула сидя. Утром подъехали машины.
Получили сухой паек, сухари и тронулись в путь. Город Реден. Идет влажный снег, на всех ветках лежит пушистой ватой. Днем под лучами глазастого солнца снег тает. Кругом вода, грязь, а серые комочки воробьев носятся в воздухе, пищат наперебой, дерутся на ветках, купаются в лужах.
15 февраля 1945 года приехали в город Швец. Развернули отделение в больших домах. Раненых много. Доктор Этерия Георгиевна и я живем в малюсенькой комнатке на чердаке, с одним окном. Три стекла из шести заменены фанерой, два топчана и тумбочка. В отделении раненые не очень тяжелые, но работы много. Приезжал подполковник Фишман, обошел все отделения, остался доволен. Рабочий день окончился в 23.00. Жадан - санитар из легкораненых принес ужин, уже остывший, и горячий чай. Прихрамывая, пошел отдыхать. В затемненное бумагой окно тянет холодом. Горячий чай огнем бежит по рукам и ногам. Этерия Георгиевна встала, потянулась. Ее тень при свете гильзы закрыла окно. И в этот момент раздается выстрел. Со звоном посыпались стекла, ворвавшимся ветром задуло гильзу. Испуганно кинулась вперед, уронила стул, навалилась на капитана Воронину. «Этерия Георгиевна, вы живы, не ранены?» Значит, мимо. В дверь вбежал санитар Жадан. Ударил обо что-то скрипкой (он неплохо играл на ней в свободное время), которую держал в руках, и ее стоном совсем в темноте испугал меня. Закрыли окно одеялом, зажгли гильзу. Долго не могу уснуть, все ворочаются, пугаюсь каждого шороха.
А сегодня дежурю по части. Рано утром начальник штаба четко рапортует: «Дежурство сдал!» «Дежурство приняла!» Днем довольно тихо. Раненых поступает мало. Часть раненых отгружаю в спецгоспиталь. Вечер. Проверяем с санитаром затемнение окон. Темные контуры деревьев в квадратном дворе. Простучали шаги сестричек, бегущих в столовую. Все смолкло. Медленно обхожу двор, иногда подолгу стою у деревьев, слушая тишину и далекий шум войны. Шепотом читаю стихи Симонова, Пушкина и любимое «письмо маме», которое написала Лиля Жукова еще зимой под Острогожском. Оно и сейчас в памяти:
Здравствуй, милая мама, шлю, родная, привет -
Самый пламенный, самый... самый - слов даже нет!
Мама, честное слово, ты б хоть раз поняла,
Я жива, я здорова, я - какая была.
Впрочем, та ли, другая, разберешься сама.
Я как раз отдыхаю, добралась до письма.
Тихо-тихо в землянке, чуть почувствуешь тут,
Как тяжелые танки по дороге пройдут.
Столик - ящик на ящик, вата, бинт под рукой.
Вот и весь наш образчик, мой приемный покой.
На печурке кирпичной круглосуточный чай.
Все обычно, привычно и живи... не скучай.
Знаешь, милая мама, нет, послушай сперва,
Не девчонки упрямой, это друга слова.
Я в пути возмужала, был нелегок тот путь,
Стала крепче, пожалуй, и постарше чуть-чуть.
Нынче все ничего мне, а бывало - нет сил.
Первый раненый, помню, мне воды подносил.
Я вздыхать избегаю - это можно потом,
Я сестра, дорогая, фронтовая притом!
И когда перевязка без наркоза идет,
Тут и ласка, и сказка, тут и присказка в ход.
Тут, раз надо, так надо, и держись до конца!
Но какая награда - встретить после бойца!
Вот он вылечил руку, возвращается в бой.
Как с товарищем, другом, говорит он с тобой.
И тебе той рукою, руку жмет человек,
И «спасибо» такое, что запомнишь навек.
А на жухлой соломе, в тишине стон сдержав,
Наш защитник родимый, умирает от ран.
А какие здесь люди, и какие друзья!
Пусть же памятна будет им хоть ласка моя!
А над скатертью белой, как с работы придешь,
Плакать, мама, не надо, будет сон не хорош!
Выпей чашечку чая, я уж выпила тут.
И кончаю... кончаю, вон солдата несут...
Тихо. Бой еле слышен. Время течет медленно. Вот и туман уже садится - шинель стала, как седая. Иду к столовой. Дверь открыта. Темно. Прислонилась к столбу, слушаю тишину. Шаги... Страшно! Молчу... «Дежурная?» «Так точно, товарищ офицер!» «Вы сегодня дежурная?» Пожимаю плечами: что можно ответить? «Я ждал! Вы не пришли! Пришел я к вам!» Крепкие руки сжали мои плечи, прижали к столбу. «Пустите же!» Резко присела и вывернулась из цепких рук. Громкие шаги, и в светлеющем проеме двери появился санитар Евгений Жадан. Я рванулась к нему, облегченно сказала: «Проходите, пожалуйста, товарищ офицер!» И посторонилась... Офицер уходит. Схватив Евгения за руку, никак не успокоюсь. Идем с прихрамывающим санитаром к калитке, смотрим в сереющую тишину. Вздрагиваю всем телом. Евгений оборачивается. «Вы дрожите?» «Сейчас пройдет! Это я струсила!» «Простите! Я видел, как офицер за вами следил и вошел в столовую». Я благодарна ему, слегка пожимаю его руку: «Спасибо!»
Скоро рассветет. Начнется день, полный забот. Куда теперь меня направят? В какое пекло?
Утром приехал генерал Радецкий и сразу с майором Шафраном пошел смотреть госпитальное отделение. Шофер Мухин Андрей рассказывал обступившим его бойцам и медсестрам смешные эпизоды из военной жизни. Я подошла, слушая.
- Едем мы, значит, дальше. Нащупали нас минометчики. Местность простреливается. Смотрю, спереди - ах! Земля в небо! Под колесами - яма, баранку - влево. Сзади - ах! Мина. Рванул вперед. Сзади - ах! Осколки вз, вз! Впереди - ах! Не успел сообразить, тряхнуло раза два - сидим прочно в воронке. Пробую мотор - в порядке. Генерал спокоен. До вечера два часа оставалось. Отсиделись до темноты...
Начались воспоминания, бойцы рассказывали наперебой. Позвала Галю и пошли в перевязочную. Ноги скользят по мокрой каменной мостовой.
Днями летят серые облака по небу, изредка выглянет солнце. 8 марта днем приехал командующий 65-й армией Павел Иванович Батов, генерал-полковник, в госпиталь. Капитан медслужбы Лерман и Котеленец Николай удачно оперировали. Недели через две генерал уехал вполне здоровым. Выполняли назначения Галя и Ира Скопецкая. Приезжал навестить командующего полковник Колодкин. Осмотрел госпиталь, хвалил за работу. Раненые не поступают, на нашем участке затишье. А еще в феврале встретила И.Гаплевского, главного редактора газеты «Знамя свободы». Как память осталась у меня подаренная наша красноармейская газета, поздравляющая с 27-й годовщиной Красной Армии и успешными боями под Бреслау. Просил писать в газету по адресу п/п 08732-Щ.
Приказ с первыми машинами выехать на новое место. 1 апреля промелькнул город Нойштейн. Машины остановились в Фальненбурге. Дома разбиты, все невзрачно. Госпиталь развернули быстро, но раненые не поступают. Переехали по приказу в город Штаутгард. Среди разбитых домов тряпки, мебель, трупы. Населения нет, убирать некому. А сады цветут, зеленеют. Яблоня лежит на земле и цветет, а корни и комель завалены стеной. Красные и розовые тюльпаны выглядывают из-под комьев.
Получили приказ развернуть госпиталь в Хохенкруге, в немецком туберкулезном санатории. В светлых палатах неприятно, на стенах большие пятна от содержащихся в закрытых банках выделениях легких. На полу высохшие лужи, на лестницах разбросаны личные вещи. Неприятная, тяжелая работа досталась моему отделению. Сестры и санитарки отмывают на стенах пятна, моют с хлоркой или с лизолом окна, кровати, тумбочки, полы. Труд кропотливый и грязный. Я хожу с раненым старшиной, проверяем, нет ли сюрпризов. В конце коридора двойные металлические двери. Открыли. Вагонетка из металла стоит на рельсах. Это свой крематорий. В крайней палате дверь заперта. Вызвали санитара, на гражданке слесарем работал. Поковырял ножом, потряс дверь и ловко - обе створки распахнулись. Волна спертого, резкосладкого воздуха и лежачий ничком труп без одной ноги с протянутыми к двери руками на фоне чистой пышной кровати ужаснули. Фашисты издевались над нашими людьми, уничтожая их по приказу Гитлера, сжигали целыми деревнями. Какая же культура у них, у этих зверей? Туберкулезных больных, видно, разобрали по домам или взяли с собой, кого сожгли, а этого одного оставили здесь, дверь заперли. Он понял все и от ужаса, забыв, что нет ноги, кинулся с кровати к двери. Упав, встать сам не смог, так и умер на полу. Первый раз за всю войну санитары отказались исполнить мое указание вынести труп. Сестрички-девочки боялись. «Товарищи! С минуты на минуту ждем поток раненых. Они нуждаются в госпитале. Неужели мы их встретим так? Сам он не уйдет!..» Все молчали. «Вы двое! Санитары из легкораненых! Приказываю принести сломанные носилки! Выполняйте!» Носилки принесли, положили справа от трупа. Я встала у головы. Санитары встали около меня. «Берем!» Я приподняла за плечи - очень тяжело, под моими пальцами где-то лопнула кожа, и жидкость полилась на пол, резанул неприятный запах. Санитар вскрикнул, чуть отвернул голову. Его затошнило. «Пойдите выпейте воды!» «Товарищ лейтенант! Лучше в бой! В атаку! В разведку через минное поле! Только не это! Не могу!» Второй стоял, и нервная дрожь мелко била его. «Мне одной не справиться! Вы понимаете? Идите отсюда!» Хромая, подошел бледный боец: «Сестра, давайте только сразу! Быстро! Нога у меня не гнется!» Мы приподняли труп. Из него выливается вонючая жидкость, и лужа, как живая, ползет к двери. Нести с хромающим бойцом к лестнице неудобно, труп сползает со сломанных носилок. Старый брезент прорвался. Мы спешим, чтобы не потерять труп на лестнице. Вынесли в лес и свалили в окоп. И откуда только силы берутся? Без моего указания, лестницу и палату вымыли мои дорогие сестрицы.
Работа в отделении идет к концу. И как всегда, досрочно доложила о готовности к приему раненых. Уставшие до невозможности, легли спать. Но мне не спалось. Казалось, кто-то крадется, шуршит. Я вскакиваю, открываю дверь, иду по коридору, по лестнице - тихо, все спят. Только перед рассветом уснула. Вскоре загудели машины, зашумели раненые, и все пошло своим чередом.
Сводки «Информбюро» весь месяц вызывают крики и шум радости у всех. 4 мая вечером пришел шофер из штаба: «Собирайся скорее, приказ майора. Машина ждет». Затянула портупею, сансумку на плечо. Полуторка мчится с необычной скоростью по разбитым дорогам. Шофер молчит. На обочинах мелькает развороченная техника. Укрепрайоны, много хлама. Где-то далеко рокочут танки - ворчит война. Темнеет. Подремываю. Хочется пить, да и поесть бы не мешало. Контрольный пункт. Шофер ведет машину тихо, без фар. Вдали вспыхивают сполохи огня. Остановился. Хлопнула дверка кабины. Темно. Тихо. Шофер трясет за рукав шинели: ну и спать сильна! Предрассветная муть, говор солдат, сырой, холодный пронизывающий ветер. Все при деле, снуют, торопятся. Чайку бы горячего! Иду, спотыкаясь. Недалеко вырисовывается силуэт баржи. Там мечутся люди. Подошел офицер, поглядел на меня уставшими глазами. «От машины никуда!» «Есть!» Солдаты тихо галдят, что-то грузят на баржу. Разносятся обрывки команд. Светает. Баржа не одна, готовы к отплытию. Шофер показал рукой - там остров Рюген. Вдруг залпы, гром. Сильное эхо разносится. Офицеры стоят на автомашине, смотря в бинокль. Мне нельзя отойти от машины. Приказ. Так хочется посмотреть. «Залезай на ту машину, смотри в бинокль! Видишь?» Перед глазами темнеет остров, дым и белые полотнища. «Понимаешь?! Город сдается!.. Твоя машина ушла! Куда-то офицер направил ее». «Куда мне теперь, товарищ офицер? Вы чьи?» «А вы чьи? Теперь добирайся до госпиталя сама, а я из 193-й стрелковой дивизии...»
Я совершенно замерзла. Около меня остановился газик. «Подвезите!»
Высадили меня на шоссе, на попутных машинах добралась до госпиталя, как раз к обеду.
Глава XV. Победа
День победы близится. Раненые выздоравливают быстро. Эвакуируем днем. Ранним утром нас облетело слово «МИР». Раненые некоторые плачут - утраты родных, товарищей. МИР! Домой! В послеоперационную палату ворвался раненый: «Мир! Мир! Победа!» Операционные радостно улыбались, от слабости махали рукой или пальцами, кто-то пробовал приподняться. Кто-то встал. «Сестру! Сестру! Скорее!» Раненый поднялся и рухнул на кровать, неестественно подогнув руку. Голова свесилась с кровати - конец. «Всем лечь! Тихо! Что же ты наделал? В такой день?» Все умолкли: какая огромная утрата! Но день прошел радостно, в ликовании.
Ночи темные теплые сменяют веселые весенние дни. Раненых сдали другому госпиталю, переехали в Шецин, а меня как медусиление - в Берлин. Я на вокзале. Огромное куполообразное с застекленным верхом здание. Стены грязные, серые. Вокзал огромный, много путей и платформ. Нашла метро. Патруль показал вход. В полутьме спустилась под землю по скользкой, мокрой довольно широкой лестнице. Внизу на платформе толпятся немцы, собирают оставшиеся вещи. Гражданские, военные, наши патрули, солдаты. Сырые стены, низкий потолок глушат невообразимый шум. Освещение слабое. Подъехал обыкновенный поезд, все кинулись к вагонам, толкаясь и давя, не обращая внимания на крики. Вот их культура! Наших солдат оттеснили. Один из винтовки выстрелил вверх, и сразу стало тише. Мы все вошли в вагон. Один старшина рассказал, как они недавно откачали воду из затопленного немцами метро, где было мирное население. Помогали вытаскивать трупы. Эти мерзавцы не пожалели даже детей. Их было много и всех возрастов. Их кидали в машины и увозили, эти маленькие трупы с сосками на шее. Огромное количество женщин вывозили машинами. А в конце вещи: детские туфельки, шапочки, бутылочки с сосками, вещи, вещи! В метро воздух сырой, тяжелый и душный. Доехала до конца, вышла на улицу: какой чудесный легкий воздух! Около метро старый немец. В руках детская туфелька и какие-то мокрые тряпки. Это все, что осталось от кого-то... Пошла по городу. Улицы широкие, дома серые высокие, в палисадниках цветы, плетущиеся розы обвивают калитки. Вот еще немец. Он злобно смотрит на меня. В руках детские вещи. Я думаю: что же сердиться, сами виноваты во всем. Еле нашла госпиталь, но там работы мало. Меня отправили обратно. Приказ прибыть в город Францлау. И опять на машинах едем. 7 июля любуемся городом Гольсберг. Прикарпатские горы высятся к небу, зелени много, сады. Работа работой, но уж кончилась война и так хочется домой. А мы все кружим по чужой стране на машинах. Вот утром вызывает начальник майор Шафран. Не успела я дверь закрыть, как он говорит: «Звездочка или в Москву?» «Конечно, в Москву!» «Может, на парад Победы попадешь от госпиталя?» 10 июля 1945 года получаю отпускной билет на 20 дней. Начальник в/ч п.п. 07235 генерал-майор Лунев подписал. Полковник Левин заверил печатью, пожал руку: «Счастливица!» Поезд вечером. Села в вагон и дремлю.
Ночью 14 июля на какой-то станции проверка. Меня разбудили, проверили документы, поставили штамп. На станции Львов опять проверка. Товарищ Быков поставил штамп: доброго пути! А вот и Москва! Сапоги мои блестят, гимнастерка с подворотничком, пистолет «бельгиец» в кармане. Благополучно добралась до Ногинска.
Мама больна, опять лечу ее, кормлю. Военком спросил, останусь ли я в Ногинске или вернусь в часть? Конечно, вернусь - отпущена в отпуск. На парад Победы я не попала. Мама поправилась. Ей нравятся стихи, я читаю. Пора в Берлин.
2 августа. Сажусь в Москве на берлинский поезд. Сплю. Поезд, громыхая, покачивает. Темнота, света нет. Проводников нет. В вагоне очень мало пассажиров. Гражданские и несколько военных. Едем долго. Где-то под утро меня разбудили выстрелы. В темноте ничего не пойму. Дверь с грохотом открылась, поезд очень медленно останавливается. Яркий луч фонарика. Шарит то справа, то слева. Скользнув по моему лицу, ослепив глаза, свет переместился на напротив сидящих. Уже сидят другие люди, а прежние, наверное, сошли на станции. Луч переместился в конец вагона. Выстрел. Еще выстрел. Возня. Дверь захлопнулась. В соседнем вагоне выстрелы, и все затихло. Через некоторое время поезд начал набирать ход. Все сидят и молчат. Темно. Ищу свою пилотку. Нашла на полу. Упала, когда я спала. Прошло много времени. Успокоились. Чуть светает. Я спросила, что это было. Женщина, что сидела напротив меня, пробует объяснить мне, на каком-то наречии. Проезжали станции, где поляки бушуют. Кого-то ищут, стреляют, из вагона скидывают - так я поняла. Мужчина встал, снял мою пилотку, засунул под рукав, а женщина достала старенький платок и накинула мне на голову. Она что-что спросила. Я не поняла и показала, что я медработник. Они поговорили и, усевшись поудобней, задремали. Вот и Берлин. Дежурные не могут ответить, где наш госпиталь. Долго брожу по улицам, любуюсь домами - прямо по стенам раскидисто растут какие-то декоративные фрукты, красивые цветы, зелень. Иду по обочине центральной дороги.
По сторонам красивые усадьбы, пруды, зелень. Вот и нашла свой госпиталь. В местечке завода по выработке патоки.
Утром на линейке майор Шафран спрашивает, кого послать в почтовое отделение сдать посылки нашего госпиталя. Смотрит на меня. «Поедете?» «Так точно!» В машину набросали 60 посылок. Подбежал капитан Александров: «Не посылайте ее!» Но приказ есть приказ. Машина проплутала полдня в покинутом городе, еле нашли по указателям почтовое отделение. Шофер въехал во двор, вылез из машины и говорит: «Давай разгружай!» Захожу в большой дом. Направо - два больших зала, лестница на второй этаж с указателем почты. Измученная девушка сказала, что посылки не принимают, нет отправки. На неделе начнется отгрузка. Разрешила посылки сложить в первом этаже - ближе грузить. Мы с шофером уложили посылки ровным штабелем. Проголодались. Я сказала шоферу, что мне ничего не дали из еды. Пошла к девушке с почты. Она объяснила, что близко столовой нет. Шофер собрался уезжать. Прошу его привезти сухариков. Он обещает. Проходит два дня. Часто приезжают машины из воинских частей и разгружают посылки, оставляя одного дежурить. Приехали незнакомые шоферы. Спрашивают, где посылка Александрова. Я испугалась. Стали искать, нашли - вот она. Сложили посылки на место. Я спрашиваю: «Хлебца не привезли?» «Нет, не давали. Просто просили посмотреть посылку». Они уехали. Невзрачный, болезненный шофер вернулся. «Не побрезгуй, вот кусочек сухаря». Сразу съела. Девушка с почты советует зайти в любой дом и взять чашку для кипятка, что я и сделала. Зашла в дом, нашла кухню, посмотрела, нет ли еды. Ничего нет. Взяла чашку и ушла. Никого нет, но все равно как-то неудобно. Вечером легла около посылок на полу. Холодно, голодно. Через два дня опять приехали шоферы. Я радостно побежала к выходу: наверное, хлеб привезли. Но шоферы чужие. Снова спрашивают, где посылка Александрова. Все дежурившие собрались, смотрят. А мы опять ищем посылку. Вот она. Посмотрели, убедились, что она на месте. Теперь я ее кладу сверху, на виду, чтобы не перекладывать все посылки. «Хлеба привезли?» «Нет, не передавали». Еще прошел день или два. Приехал шофер, спрашивает, где посылка Александрова. «На самом верху!» Посмотрели и уезжают. Каждый день, утром, девушка с почты наливает мне чашку кипятку... Солдаты-сторожа подсмеиваются, спрашивают, почему Александров так заботится о посылке. Что там, золото? Отвечаю: «Не знаю, и знать не хочу!» А кругом пустые дома, воинских частей нет. И вдруг ночью приказ грузить посылки на машины. Девушка и боец пишут квитанции. Мечутся темные силуэты. Я таскаю посылки, выбиваясь из последних сил, в машину, что стоит во дворе. Сбилась со счета, устала. Погрузила все. Уснула у стены. Утром ко мне подошел солдат-поляк. По-русски не понимает, а я по-польски не понимаю. Он берет меня за руку и что-то говорит, жестикулируя, тянет и показывает на переход. Я боюсь, но иду. Перейдя по коридору в другое здание, он остановился у открытого окна и показывает вниз. Там, на земле, накидано много хлама. Я смотрю на него, ничего не понимая. Он достал нашейный крест, крестится и что-то говорит. Опять смотрю в окно и ничего не понимаю - кругом мусор. Он махнул рукой, покачал головой и ушел, удивляясь, что я ничего не поняла.
На попутных машинах, а то и пешком добралась до госпиталя и стала раздавать квитанции. Подошел Александров, а квитанции нет. Что? Он чувствовал что ли, что посылка пропадет. Меня все стали ругать. Они могли подумать, что я взяла чужое. Александров сердится, ругается. Тогда я спрашиваю: «Что у вас там было?» «Кукла!» - отвечает. Просто кукла? Боже мой, я видела эту куклу-голышку. Но это такая мелочь! Зачем же он посылал шоферов? Они торопились, ругались, что долго ищем посылку. И меня обвинили. Теперь я поняла польский язык. Из польского стройбата кто-то из солдат польстился на посылку, о которой так пеклись, и вскрыл ее. Ничего ценного не найдя, все выкинули между домами. А тот поляк объяснял мне, что он не виноват и божился, крестясь. Лерман, Австриевская, Александров заклеймили меня. Со мной не разговаривают. Мне обидно, даже никто не спросил: как? почему? Тогда я сказала Александрову: «Если я виновата, пусть смерть настигнет меня!» А у меня мама, старая больная, останется одна. Да я и не так воспитана, чтобы взять чужое. А утром офицер, встретив меня, сказал: «Ну, как, поняла? Все еще капризничаешь?» Я хотела объяснить, но офицер сказал: «Я тебе верю, потому что знаю тебя!» Со мной не разговаривают и даже Ирина Михайловна... А как же Партия?..
22 августа встретила майора Руденко, рассказала, что комиссар
Зайцев погиб в Реченской, в тяжелом бою, захоронен в станице Вишенской.
Работаю в другом госпитале. За обедом раненый офицер рассказывает, как во время боя под Франкфуртом в траншею привели овчарку с лыжами-носилками. Из-за плотного огня санитар не мог пробиться к раненым, дал команду собаке. Офицеры следили за ней в бинокль. Она по-пластунски подползала к убитым, обнюхивала и ползла к другому. Подползла к раненому с окровавленной головой, стала лизать лицо. Раненый очнулся, испугался, но собака подставила бок с сумкой и красным крестом. Раненый достал флягу, выпил и снова потерял сознание. Собака ждала. Раненый очнулся, перевалился в носилки. За собакой все время следили в бинокль, как она ползком, прячась в воронки от огня, везла раненого. Все тогда облегченно вздохнули. А сияющий санитар долго чистил собаку и что-то мурлыкал над ней, но пить сразу не дал.
...Отозвали в свой госпиталь. Я живу одна в большой светлой комнате. Скудное питание. Офицер два раза в день приходит, прохаживается по комнате, спрашивает, чего я добилась своим упрямством. Все, дескать, зависит от меня, изменится отношение всех ко мне. Но я молчу, стою по стойке смирно. Знаю, он видит меня насквозь, и объяснять ему нечего. Подходит близко, целует в глаза. Уходя, говорит, что придет еще и хлопает дверью. Мне становится страшно. Ночь прошла в полена. День мечусь одна в безлюдном чужом мире. Я люблю работать, а наказание «безработой» - очень тяжело.
Утром пошла по парковой дорожке в надежде встретить кого-нибудь. Смотрю, знакомые. Спрашиваю: «А где Мухин?» Рассказали, как дойти. Мы долго разговаривали.
Кончилась война, надо собираться домой! Скорее домой!
Поделитесь с друзьями