Окончание. Начало см №3-4, 1996 г.

Дворянский род господ Терновских

Алексей Терновский

Отец, прослужив еще некоторое время в Красной Армии, подает рапорт об отставке и уходит работать преподавателем черчения и рисования в среднюю школу, но ненадолго. Разрыв с армией он глубоко переживал, и вскоре опять возвратился в Красную Армию под начало командира отдельного транспортного батальона Л.А. Лебедева. Побывав в гостях у отца, Лебедев влюбился в Лидию Михайловну и очень часто посещал семью Терновских, где было уже трое детей. Отец был уверен в преданности жены и ее непогрешимости и часто пропадал на охоте. В порядочности Лебедева он, по-видимому, тоже не сомневался. Лебедев, имея большие связи, помог отцу приобрести за небольшую цену, как списанную, отличную вер­хо­вую кавалерийскую лошадь, ко­­то­рую можно было запрячь и в легкие сани или дрожки. В это время умер дед, оставляя единственным хозяином отца, при условии, чтобы он вос­питал 12-летнего брата Бориса, ровесника старшей дочери отца, и выдал замуж младшую сестру 18 лет. Брат воспитывался с детьми отца. Отец был вынужден кормить большую семью, получая скромное жалование служащего. Лидия Михайловна идет на ненавистную работу. Она работает воспитателем в детских садах, сестрой в больнице. Практически никогда не работавшая ранее, Лидия Михайловна встает по утрам на работу, как на каторгу. Время было тогда простое. Не вышла на работу потому, что болела голова, и – все... Помогали отцу сводить концы с концами живопись и охота. Охота даже в те годы была хорошей. Отец, отличный стрелок, приходя домой, приносил охотничьи сумки, набитые птицей и зверьем (в основном, конечно, зайцами).

Лебедев появлялся все чаще. Тетка Лидии Михайловны догадывалась, а позже и знала о целях прихода товарища мужа к своей племяннице. Но она решила за всех так: пусть-де Лида ни в коем случае не бросает «Ленюшку – сокола нашего ясного», – но не отталкивает и Леонида Леонидовича, приезжавшего из Москвы на целых два дня и привозящего целые корзины снеди.

Говорят, что последним узнает об измене жены муж. Во всяком случае, так было с отцом. В одну из суббот отцу тактично, но твердо сказали об этом. Как обычно, в субботу на воскресенье приезжал к Терновским Лебедев...

Отец, еле сдерживая себя, вошел в спальню жены и спросил: «Это правда?» «Да», – ответила жена и мать его троих детей. «Чтобы через полчаса духу твоего не было!» – сказал отец и вышел. Наскоро собрав тряпки, Лидия Михайловна пошла на вокзал, чтобы не дать возможности встретиться мужу и любовнику. Встретив Лебедева, она уехала к нему в Москву.

После развода Лидия Михайловна взяла с собой сына и маленькую дочь (т. е. Николая и Татьяну), а старшая осталась с отцом. К этому времени отец уже работал в школе № 2 (имени Короленко), окончательно порвав с армией. Это был приблизительно 1932 год... Видимо, сильно переживая разрыв с женой, отец остался внешне спокойным, часто шутил. Шутник он был большой, как вспоминала потом моя мама.

Однажды был в учительской какой-то «журфикс» (пирушка), где присутствовала директор Татьяна Ивановна Н-ская, – очень строгая директриса, которую все боялись, как огня. Учителя негромко разговаривали за общим столом. И вдруг встает отец и предлагает тост: «А теперь выпьем мы за Таню, Таню дорогую, свет еще не видел пьяницу такую!» Все обмерли, вспоминала мама, которая работала в этой же школе. Директриса, выкатив глаза, попробовала высказаться по поводу обращения и содержания тоста: «Алексей Александрович, позвольте...»

Но отец, не дав закончить фразу, возразил: «Да будет Вам, Татьяна Ивановна, оправдываться, как будто никто не знает о вашей слабости!»

Раздался взрыв хохота, недоумевающая директриса обвела глазами хохочущих и тоже искренне рассмеялась. Она никогда не пила больше одной рюмки слабого вина...

Отца, как преподавателя, очень хвалили. Ученики от него были в восторге. Но на учительских конференциях отцу иногда ставили в упрек, что он, единственный учитель города и района, не является членом профсоюза. Когда это говорилось. отец демонстративно поднимался и покидал конференц-зал, набитый учителями. Мама, будучи его женой, несколько раз убеждала: «Алексей, ну как тебе не стыдно, вступи ты, наконец в профсоюз, что, тебе 50 копеек жалко?» «Да, жалко!» – односложно отвечал отец и давал понять, что на эту тему он говорить не намерен. Конечно, дело был не в копейках. К деньгам отец относился, как всякий нормальный человек. Есть – тратил, нет – ждал, когда будут, в шутку говоря: «Деньги зло, но когда они есть, они успокаивают нервы».

Вскоре отец увлекся моей мамой, замужней женщиной, имевшей от первого брака 2-х детей. В учительской, когда в силу каких-либо обстоятельств они оставались иногда одни, отец комплиментами старался дать понять, что мама ему нравится. На каком-то учительском собрании или конференции, отец, сидя где-то рядом, нарисовал зимнюю дорогу, залитую лунным светом, по которой в санях едет парочка.

Выйдя после собрания, отец, обращаясь к маме, спросил: «А что, Лариса Иннокентьевна, действительно, не прокатиться ли нам?» Мама, поблагодарив, отказалась. Но комплименты и приглашения продолжались, и как-то мама согласилась. Где-то, в районе городской больницы отец ждал маму с лошадью (Дианкою), запряженной в легкие сани.

Укутав ноги мамы медвежьей шкурой, отец обычно говорил: «Ну, Дианка, покатаем барыню?» Они очень часто ездили по электростальскому шоссе, которое тогда всегда было почти пустынно. Затем маршрут был изменен и несколько раз они ездили по другой дороге, останавливаясь в какой-то сторожке. Хозяева вскоре оставляли их вдвоем. Отец доставал из саней коньяк и шоколад «Золотой ярлык», вспоминала мама и, видя мою улыбку, крестясь, говорила: «Клянусь Богом, отец никогда не позволял себе лишнего, разве поцелуй!..» Почему отец стал ухаживать за мамой, непонятно. Первую жену и детей он любил и не был никогда ловеласом. Он мог многим нравиться, но никаких романов не заводил.

Первый муж мамы, А.С. Третинский, был очень умный, начитанный человек, закончивший два высших учебных заведения. С отцом они были хорошо знакомы по школе. Как однажды сказала мама, Александра Сергеевича Третинского она оставила по двум причинам. Во-первых, он волочился за женщинами, и всегда успешно, и во-вторых, он, особенно в последнее время, крепко выпивал, что однако не мешало ему считаться одним из лучших педагогов-словесников города.

Наверное, этот маленький и невинный роман отца и мамы и потух бы, но когда отец узнал правду о своей жене, он стал более настойчиво ухаживать за чужою.

После развода с первой женой отца высылают на 2 года. Отец выбирает Урал.

Вначале это г. Надеждинск, где отец продолжает работать в школе.

Мама разводится и с двумя детьми уезжает в Надеждинск к отцу, где регистрируется их брак. С отцом тоже двое детей, т.к. Лидия Михайловна оставила при себе только младшую дочку. Отец по-прежнему увлекается живописью и охотой. Охота на Урале была прекрасная. Отец привозил целые лодки убитых диких уток, бочками засаливали диких козлов, лосей, медвежатину, зайцев.

Затем семья переезжает на Южный Урал в г. Киштым. На Южном Урале родители живут лучше. Здесь родилась моя старшая сестра Ирина. Киштым является тоже маленьким провинциальным городишком. Отец не унывает – охота хорошая, краски рядом. Он часто берет в руки гитару и поет старинные романсы.

Отец был очень добрым человеком и радушным хозяином, который никогда не отпускал гостя, не угостив, чем Бог послал, даже в тех случаях, когда Бог по­чти ничего не посылал. Суп – так суп, каша – так каша! Мама иногда с возмущением говорила: «Алексей, ну нужно ли приглашать на кашу?» – «Полно, Лариса! Ты же сама видишь, как они едят. А потом, что за господа? Что за аристократы? Ерунда все! Неужели из-за этого будем браниться?».

Имея мягкое сердце, отец на охоте был охотником. Он мог добить кинжалом раненую косулю и пристрелить жавшегося к бьющемуся телу матери козленка. О войне не говорю. Мужчина, носящий оружие, обязан без жалости убивать врагов своей Родины. Где-то в начале 30-х годов отец начал выпивать. Не увлекаясь рюмкою всю жизнь, имея бычье здоровье, отец под занавес своей короткой жизни пил много, не пьянея.

Вскоре семья возвратилась в Ногинск. Мама непреклонно старается не замечать тетю Лидии Михайловны, которая очень хочет расположить ее к себе. Как только появляется эта тетя, мама демонстративно оставляет тех людей, среди которых находилась до этого.

1937 год. Арестован Лебедев. Мой старший брат по матери И.А. Третинский много позже говорил: «Отец твой не был виноват, но к нему прицепились, как к бывшему офицеру, а уж Лебедева почему взяли – диву даюсь!» Говорили, что в последнее время Лебедев работал начальником охраны Курского вокзала. Вскоре взяли и Лидию Михайловну, как «контрреволюцио­нерку».

В камере Лидия Михайловна находилась вместе с 5–6 другими женщинами. Сидели все эти женщины потому, что предварительно взяли их мужей. Среди них была молодая «хохлушка», которая добивалась попасть на прием к следователю. Малограмотная, но энергичная бой-баба, она убеждала остальных, что, как только попадет к следователю, то сейчас же покинет этот «гостеприимный пансион». «Может муж и виноват – пусть сидит, а я при чем?» – петушилась она. Однако, пришла она от следователя удрученная, низко опустив голову. На ее вопрос, почему она здесь и какое это имеет отношение к аресту мужа, следователь ответил вопросом: «Спала с мужем под одним одеялом? Вот поэтому ты и здесь!»

Лидию Михайловну высылают в Казахстан. Она сидит в Сызранской и Ташкентской тюрьмах, в г. Джамбуле. Последнее место пребывания ее – с. Михайловка тех же краев. Позже, находясь на положении свободной ссыльной, она работает сестрой в Вознесенской больнице. Она очень нуждается – ведь с нею две дочери. Сын остается с мачехою, т.е. с моей мамой. Уже после ареста отца мама посылает Лидии Михайловне посылку и перевод на 100 рублей. При последней встрече с Лидией Михайловной последняя вспомнила об этом с благодарностью, а когда я спросил маму, она сказала, что, помнится, что-то действительно посылала и, несмотря ни на что, посылала бы чаще и больше, если бы сама не нуждалась.

Практически никогда не работавшая, Лидия Михайловна вынуждена работать сутками, содержать себя и семью, воспитывать детей, стремясь дать им образование. Старшую из дочерей даже не хотят принять на работу, т. к. ее родители репрессированные властью нетрудовые элементы.

После войны уже слепую «контрреволюционерку», благодаря энергии старшей дочери, вынуждены пустить на жительство в Москву, где она умирает в 1973 г. 83 лет.

В 1937 году аресты идут поголовно. Даже в маленьком Ногинске берут «пачками». Берут врачей, педагогов, инженеров, рабочих. Каждый день говорят: «Вы слышали, арестовали такого-то, такого-то.....!» Отец не спокоен и тоже ждет. Один раз вечером, когда к нему на огонек зашел двоюродный брат, пришли и за отцом. Показав ордер на обыск и арест, сделали обыск, взяв несколько альбомов даже бабушки Марии Митрофановны с фотографиями родственников-генералов и офицеров еще турецких войн.

Когда за ним пришли, отец, посмотрев на ордера и пропустив вошедших, как ни в чем не бывало сел к столу, налил водки и продолжал беседу с братом. Когда один из тех, похвалив хозяина за самообладание и выдержку, усомнился, будет ли также отец держаться в другом месте, отец, махнув рукой, ответил: «Да не пугайте Вы меня! Я не трусливого десятка!» «Это мы знаем», ответили ему. Из школы мама пришла поздно. Отец встретил ее на пороге, с недовольной интонацией произнеся: «Как ты долго! А у нас гости», – кивнув на чекистов. Мама чуть не упала.

Через полчаса отцу предложили одеться. Сохраняя по-прежнему спокойствие и самообладание, отец поцеловал маму, четырехлетнюю дочь, полуторогодовалого сына и обращаясь к бабушке сказал: «Мария Митрофановна, вырастите мне Леньку!» «Обещаю, пока жива, Алексей Александрович», – ответила бабушка.

Утром знакомая мамы видела отца в группе арестованных, идущих под конвоем на вокзал. Отец, улыбнувшись, козырнул. Он был в папахе, австрийской куртке, галифе и хромовых сапогах. Была поздняя осень. Больше его никто в Ногинске не видел. Не прошло и трех дней со дня ареста отца, как начали «таскать» и маму. Искали оружие. Следователь говорил, что жена должна знать, где у мужа оружие. Мама отвечала незнанием или просила, чтобы отец написал, где оно, если есть таковое.

Следователь, вызвав маму, часто не отпускал ее до 12 часов ночи. Старшая моя сестра Ирина вспоминает, как мы с ней приходили в Комитет Государственной безопасности, сидели там и плакали, пока кто-либо из сердобольных сотрудников не скажет об этом следователю. Я, конечно, этого не помню, но мама, видимо, пережила в этот год немало.

Оружие, состоящее из серебряной офицерской шашки и прадедовской дворянской шпаги (которой и убить-то было мудрено, т.к. это было не оружие, а бутафория – красиво выполненное дополнение к дворянскому мундиру с кистями и широкой, шитом серебром, перевязью) я нашел лет 16 спустя. Мать знала об этом оружии, но помнила наказ отца: «Ты не знаешь, а у меня не вырвут, если даже иголки под ногти будут засовывать». Возможно, что если бы отец отдал шашку, ему бы добавили за хранение, даже наградного, но не сданного в свое время оружия.

Отец был готов к аресту, но он не предполагал, что ему дадут 10 лет без права переписки в отдаленных строгорежимных лагерях. Но на черный день, говорят, у него в воротнике куртки был зашит яд. Однако, свидетельство о смерти говорит, что он умер в 1943 г. от камней в печени, т.е. в возрасте 52 лет.

После ареста отца мама несколько раз интересовалась (1941–1945 гг.) судьбой мужа, и всегда ей сухо отвечали, что отец жив, находится в отдаленных строгорежимных лагерях. Доходили слухи, что подобных лагерей много в районе Магадана.

В школе к маме относились с сочувствием. Во время войны почти все директора школ помогали маме в первую очередь то отрезами, то чем-то другим, и не только потому, что ее два сына уже были на фронте, и на ее плечах осталось еще трое иждивенцев, а и оттого, что мама не отказывалась ни от какой нагрузки, работала в две смены – надо было кормить нас и старую больную бабушку. Ей не сказано было ни одного слова упрека за мужа. Когда позакрывались школы в связи с подходом фашистских орд к Москве, мама едет вместе со школьниками на рытье окопов и противотанковых рвов, затем, оставшись без работы, идет работать в госпиталь, пишет письма тяжело раненным к родным, получая за это пайку хлеба. Два ее сына находятся на фронте. Старший ушел добровольцем в 18 лет, младшего призвали в 17 лет – это по возрасту вообще дети, а для матери тем более. Я помню, как бесконечные колонны машин и танков шли через нашу улицу, направляясь под Москву.

Кончилась Великая Отечественная война, принесшая нашей семье тоже много горя и напастей. Погиб на Курской дуге Олег Александрович Третинский и много еще близких и родных. В доме практически ничего не осталось из тех ценных вещей, которые украшали дом в недавнем прошлом. Все продавалось и менялось на продукты питания. Были сожжены ворота, заборы, сараи, начали топить обшивкою дома.

Но вскоре жизнь стала налаживаться. Мама, чтобы дом не развалился, вынуждена была содержать квартирантов за тот или иной ремонт помещений дома.

1955 год. Меня призвали в армию. Служил я хорошо. Имел больше всех в полку благодарностей, включая благодарности командира дивизии и командира корпуса.

После окончания дивизионной партийной школы я, предварительно рассказав замполиту полка об отце, спросил, можно ли мне вступить в партию. Меня спросили, за что взяли отца, но я ответил, что не знаю. Меня принимают кандидатом в члены КПСС. Командир звена капитан Г.А. Басевич рекомендует мне узнать после армии о судьбе отца. Возвратившись из армии, я написал письмо в Верховный суд СССР. Вскоре мне ответили, что дело передано в Верховный суд РСФСР, затем в Московский областной, затем в районный суд г. Ногинска. Затем собранные документы, опрос оставшихся в живых свидетелей и прочее посылаются вновь в Московский областной суд. В 1959 году 16 мая на мое имя была выдана справка, в которой говорится, что постановление тройки УНКВД от 9 ноября 1937 г. за № 774 по Московской области в отношении Терновского Алексея Александровича 1891 г. рождения, работавшего преподавателем черчения и рисования средней школы при з-де Электросталь, отменено, и дело о нем, в силу ст. 4 п. 5 УПК РСФСР, за отсутствием состава преступления, производством прекращено. Справка подписана председателем Московского областного суда. После этого я поехал на Лубянку, в комитет государственной безопасности, добиваясь, чтобы мне вернули фотографии отца. Многие родные меня отговаривали, говоря, что архивы хранятся 10 лет, а фотографии все уже уничтожены. Я все-таки добился встречи с одним из представительных товарищей и просил его вернуть мне фотографии моего отца. И через недели две-три меня вызвали в КГБ г. Ногинска, где, расписавшись в получении, я получил 2 фотографии отца, чем был очень горд.

Мама очень меня хвалила, что я один из 4-х оставшихся в живых детей поднял вопрос об отце, добился его реабилитации и с трудом вырвал две фотографии, которые не были дома 23 года. Сейчас эти увеличенные портреты отца висят на видном месте в моем доме.

В 1973 году я поехал в Москву к первой жене отца Лидии Михайловне. Мне очень хотелось узнать о молодых годах отца, понять его, мне хотелось увидеть ту женщину, которую любил мой отец в молодости, узнать и понять ее, понять как она могла предпочесть его другому, имея уже 3-х детей.

И вот, наконец, я в Черемушках, звоню в одну из квартир. «Таня, ты?» – спрашивает из-за двери молодой женский голос. Я стою перед дверью с букетом и тортом и называюсь Леней Терновским из Ногинска.

«Ах, это Вы, Леня, пожалуйста, проходите!» открывается дверь и меня встречает крупная седая женщина – слепая женщина, чуть моложе моей матери. Глаза у нее и сейчас прекрасные, хоть и потухшие. Я знал, что она слепая, и знал отчего, но все-таки ожидал ее увидеть иной.

Мы вскоре остались одни, т.к. внучка, уже замужняя девушка, ушла в институт, где училась на последнем курсе.

Вначале она попросила разрешения потрогать мое лицо, желая наощупь узнать, похож ли я на отца, а затем вечером, когда собрались родные, просила родственников описать мое лицо, цвет волос, рост и так далее.

Когда мы остались одни, Лидия Михайловна начала вспоминать. Рассказывала она долго, упоительно. Какую гамму чувств, сколько волнений можно было прочесть на ее лице. Слепой женщине, пережившей столько страданий, было приятно говорить о своей молодости, о первом любимом муже и той безалаберно-красивой жизни, насыщенной балами, концертами, выставками, ресторанами, поездками в ландо на рысаках, пикниками и восторженными поклонниками.

Трудно сказать однозначно, какой был характер у отца. Характер складывается в течение значительного времени. На характер влияют и условия жизни, и окружающие люди, и обстановка. Видимо, с течением времени характер отца, если не испортился, то стал несколько неуравновешенным, хотя иногда в благодушном настроении отец мог быть внимательным, ласковым и веселым. Но постоянным и неизменным качеством его души была доброта. Доброта почти ко всем, часто даже к повинившимся подлецам.

С мамой мой отец не жил, как голубь с голубкой. Трудно создать с уже устоявшимися характерами в 40-летнем возрасте новую крепкую семью, имея по два ребенка от первого брака.

Страстный охотник (руками которого, кстати сказать, сделана масса чучел животных и птиц и макет «Владимировки» в краеведческом музее), имевший много ценных охотничьих ружей, отец года три собирал деньги для покупки еще одного ценного ружья.

Мама одевалась со вкусом и даже в эти годы неплохо (это было на Урале), но шубка была не новая. Однажды, не найдя в магазинах нужного ружья, отец, проходя с мамой мимо мехового магазина, вдруг решительно увлек ее в магазин, где купил ей хорошее пальто-шубу, истратив все деньги, складываемые в течение 3-х лет. Мама была тронута.

Но самый благородный поступок по отношению к маме отец совершил, возвратясь в Богородск. Родители мамы жили на Украине. Однажды мама получила от бабушки письмо, где последняя писала о плохом состоянии здоровья Иннокентия Васильевича и просила приехать дочь попрощаться с отцом, выражая даже сомнение, застанет ли она его в живых.

Отец посоветовал привезти стариков в Богородск, чтобы не оставлять их одних вдали от дочери. Мама приехала к родителям, когда уже дедушка исповедовался и причастился, а бабушка потихоньку готовила поминальный обед. Иннокентий Васильевич уже не вставал неделю, почти отказываясь от пищи и лежал, отвернувшись к стене. Тут-то и вошла мама со словами: «Здравствуйте! Собирайтесь, я за Вами!»

И вот чудо, Иннокентий Васильевич поднялся, повеселел, покушал и даже выпил рюмку вина. Наскоро продав некоторые вещи, дедушка, бабушка и мама выехали в Россию. Благодаря нежданному появлению мамы, дедушка встал на ноги. Мама всегда с дрожью в голосе и блестящими глазами говорила, что у отца было благородное сердце, и этого она не забудет всю жизнь.

Таким, благородным и добрым, он и остался в ее памяти. А дедушка Иннокентий Васильевич скончался, прожив в Богородске более полугода.

Поделитесь с друзьями