Продолжение.Начало в №№ 2-4 за 1996 г.

Мои воспоминания: детство и юность - 4

Федор Куприянов

Клюево

Папа приехал из Москвы с четырехчасовым поездом и велел мне тотчас ехать в Клюево к Панфилову, чтобы получить по счету триста рублей, о чем они в поезде договорились.

Для меня это было первое серьезное поручение, и я волновался. Надо было не ошибиться в счете и расписаться. Поехал. Панфиловский дом я знал, но никогда прежде там не бывал. Дом каменный, двухэтажный с садом, на юру. Звоню. Меня ждут. Проводили в уютный и понравившийся мне кабинет. За письменным столом сидел Владимир Федорович, которого мы хорошо знали, так как он ездил в свои бани на Клязьме по нашей улице.

Он поздоровался, усадил меня и предложил пересчитать деньги и расписаться. Вид у него был серьезный и сосредоточенный. Всю сумму он вынул из стола золотыми пятирублевками. Я помнил, что, когда золотые считают, то ставят их столбиками. Я сделал также, расставляя по 10 штук. Все в порядке. Стал расписываться, от волнения задел локтем стойку конторки и часть монет упала на ковер. Я смутился ужасно, весь покраснел. Придется считать еще раз. Сосчитал, извинился, поблагодарил и хотел уходить, но позвали к чаю.

В столовой оказалась целая застолица, мать и много дочерей.

Мне налили чаю, и пошли расспросы... про наших и про елагинских. Для того меня и чай пить позвали. В свое время это была одна компания.

На многие вопросы ответов я не знал, но все равно, меня слушали с интересом. Больше в этом доме я никогда не бывал, но старших барышень временами встречал. Они были очень разные и все интересные.

Романоспыч

Я лежу в зале у правой стены. Тихо, светло. Большая комната, три больших окна, четыре двери, а я один.

В парадном входе звенит колокольчик. Идут отпирать. Это приехал доктор.

Отворяется дверь, и он входит. Невысокого роста, довольно полный, с неопределенной седеющей прической и почти полукруглой седеющей бородкой, в золотых очках. Это Роман Осипович Буткевич, муж нашей двоюродной сестры и в то же время тети Ольги Федоровны.

Идет он тихо, спокойно, и вид у него, как всегда, немного угрюмый. Садится на кровать, пристально смотрит, трогает рукой лоб. Заставляет открыть рот и сказать «а», одновременно прижимая язык чайной ложечкой, от чего становится немного тошно. Потом что-то говорит, что-то пишет и уходит. А через некоторое время появляются разноцветные микстуры.

Это мое первое знакомство с Романом Осиповичем. Его имя я узнал позже, а ребятами мы так и произносили – Романоспыч.

Он был хорошим доктором и много работал. Принимал в городской амбулатории и вел добрую половину больницы на фабрике Морозова. Кроме того, его часто вызывали в уезд. Он пользовался большой популярностью и любовью.

У нас он был как бы домашним врачом. Будучи очень работоспособным, лечил и стар и млад, знал нас лучше, чем мы себя, и безошибочно диагностировал. Лечил он и многих из интеллигенции Богородска и уезда.

Федор Андреевич

Федор Андреевич был кондитер, но в несколько ином понимании, чем теперь. Он был организатором обедов свадебных, юбилейных, похоронных и прочих. Зарабатывал поэтому от случая к случаю. Однако случаи, для которых требовался именно такой организатор, в Богородске происходили довольно часто.

Федор Андреевич был в свое время поваром, и, по-видимому, хорошим. Потом купил себе домик и очень тихо и скромно жил. Когда потребовалось больше средств, он ходил сам готовить по особым случаям. Потом потребовалось не только готовить, но и сервировать, для чего уже нужен был капитал.

Мама хорошо знала Федора Андрее­вича еще с девичества. Поэтому он пришел к ней с поклоном и просьбой помочь. О маминой доброте люди были наслышаны может быть даже больше, чем мы сами. Мама купила ему посуды на 48 человек и, можно сказать, подарила. Так Федор Андреевич стал «кондитером».

Он был маленького роста, со стриженными усиками, розовощекий и всегда улыбающийся. По-моему, его все любили, и профессия-то у него была такая – всем угодить.

У него была посуда, свои люди, столы, белье. Когда было нужно, это привозилось, расставлялось и сервировалось. Приглашались знакомые официанты и повара даже из Москвы.

Все было чин чином, как в хорошем ресторане. Сам Федор Андреевич тоже был во фраке и катался колобком во все стороны.

Последний раз я наблюдал такой торжественный обед на свадьбе старшей сестры Надежды Сергеевны в 1903 году.

Артемий

Артемий был возчиком. Он возил на станцию кипы с товаром, а обратно такие же кипы и огромные ящики с пряжей. Привезенные кипы надо было перетаскивать на спине в контору на второй этаж по наружной железной лестнице. Лестница была удобная. Но все же этаж был второй, а в кипе более 5 пудов (80 кг). Артемий брал их на спину и носил без видимого напряжения. Мне же тогда казалось невозможным сдвинуть ее с места.

В свое время он служил в гвардии, был высок ростом, широк в плечах, осанист, с открытым добродушным лицом, обрамленным густой бородой. Волосы густые, черные. Красавец. Держал себя всегда спокойно и уравновешено. С лошадьми обращался мягко, не дергал и не хлестал, и они это чувствовали.

Я уважал и, можно сказать, даже любил Артемия, хотя разговаривал с ним редко.

Большие ящики с шерстяной пряжей, полученной из Англии, хранились в кладовой у бабушки во дворе. Я любил ходить туда весной или в начале лета, когда их вытаскивали для просушки и проветривания кладовой. На улице было уже жарковато, а из открытой кладовой, веяло холодом, так что через несколько минут хотелось выскочить погреться.

Санька и Гаранька

Виктор был заведующим по хозяйственному двору. У него были два сына, Санька и Гаранька, совершенно разные.

Санька был паровщиком и управлял паровой машиной. Машина стояла в высоком светлом помещении, окрашенная голубой масляной краской. Все медные пояски цилиндров блестели, кожухи отливали вороненой сталью. При впуске и выпуске пара она солидно ухала. С маховика наверх уходило несколько ремней, вращавших фабричные станки. Качался кривошип, щелкали золотники. Санька расхаживал с тряпкой и масленкой, подливая масло и вытирая протекшее.

Саньку мы любили за открытое веселое лицо и приветливый разговор. Мне было около 7 лет, и ходить на фабрику запрещалось, а тем более в паровую. Но уж очень там было интересно. Надо было выбрать время, чтобы не налететь на старших и не подвести своих фабричных друзей, которым за нас должно было попасть.

Потом Саньку взяли в солдаты. Он попал на флот и служил на крейсере «Ослябя». Дослужился до старшего машиниста. Плавал и в южных морях. Из Японии прислал нам письмо с подарком: золотой рыбкой из особого целлофана, который съеживался от тепла ладони. Живая рыбка. Так интересно и так приятно. Простой человек в такой дали вспомнил о нас и еще подарок прислал.

В Японскую войну Санька погиб вместе со своим броненосцем.

Гаранька был совсем другим, малосимпатичным. Непрочь он был и выпить. Его считали никудышным. Служил он младшим конторщиком и частенько получал нагоняи.

Вот такие разные были два брата. Санька открытый, радостный, а Гаранька бесцветный.

Бабушка Агния

Григорий Семенович, муж бабушки Агнии, «бабушки Англии», как мы между собой ее называли, сначала был сторожем в Новой Деревне, потом управляющим, потом вернулся к себе в деревню Высоково под Степаньковым, от города верст 7, и жил там крестьянством.

Мужик он был высокий, широкий, складный. Носил окладистую бороду и волосы, стриженные под скобку. Весь он был степенный, ходил основательно и говорил неспеша и вразумительно. Словом, человек он был положительный, и в хозяйственной жизни был у него порядок: хорошие коровы и лошадь, овцы, куры. Что телега, что сани: любо посмотреть.

А у бабушки Агнии в доме все блестело. Детей у них не было. Бабушка Агния после какой-то болезни почти совсем оглохла, и говорить с ней приходилось очень громко. Она была мала ростом, с круглым сияющим лицом и добрыми ясными глазами. Мы, ребята, ее очень любили.

Ходила она в ситцевом сарафане цветочками и в повойнике и выглядела игрушечкой. Иногда она приезжала к нам и привозила масло, сметану и яйца. Яйца лежали в лубяной кошелке, переложенные мякиной из-под гречихи. Мне доставляло удовольствие выбирать их оттуда.

Раз в год ездили к ним в гости и мы. Нам нравилось их уютное жилье и ласковый прием с замечательным угощением и необыкновенными лепешками. Лепешки были из сеяной ржаной муки в виде ватрушек с пшенной кашей, томленные и политые сметаной.

Ездили мы, ребята, с кем-то из старших, но не с мамой. В предпоследний раз зимой поехали мы туда, и не доехали. Дело было постом. Запрягли Киприду. За старшего поехала Александра Григорьевна и нас четверо: Оля, Ксеня, Шура и я.

Зима была снежная, а зимние дороги у нас порой значительно отличаются от летних. Летнюю-то мы хорошо знали, а зимнюю не очень. Решили ехать на Благовещение. Лесом все было хорошо. А как выехали на Загорновское поле, так следок стал исчезать, и вешек нет. Ехали, ехали, пока снег не подошел лошади под брюхо, и не стало ясно, что нужно возвращаться. В таком снегу лошадь с санями не повернешь. Решили отпрячь Киприду, вывести ее, развернуть сани вручную и запрячь снова. Так и поступили сообща. Но тут самым знающим и умелым оказался я и потому чувствовал себя героем.

Мария Ивановна

Мария Ивановна была дальняя родственница папы, бобылиха. Она жила на дальнем конце в Ямкине и бывала у нас два раза в год, обязательно на Пасху и среди зимы.

Была она уже пожилая и очень бедная. По-видимому, она не могла существовать без посторонней, хоть и небольшой, помощи.

К тому времени я уже работал на «маленьком заводе», однажды приехал по делам в Ямкино и решил зайти к ней. Избушка была маленькая, старенькая и немного покосившаяся. Внутри темно и голо: ни убранства, ни посуды. И сама-то она согнулась, что было заметно при ее большом росте.

Увидев меня, Марья Ивановна засуетилась и стала приговаривать, что пойдет по соседям за молочком. Я ее успокаивал, говоря, что ничего не надо, что заехал передать привет от родителей. Хотя чаю выпил бы с удовольствием, и поговорить хотелось о старине. Но она уж и слышала плохо. Поэтому я посидел и поговорил немного для приличия, оставил 3 рубля и уехал.

Наглядный урок нужды. Но люди эти были удивительно стойкими – верующие люди.

Василий Владимиров

Василий Владимирович Пигаров был крестьянин села Ямкино и очень дальний родственник папе. Красивый, плечистый, правильно сложенный, с черной богатой шевелюрой, с черной бородкой и усами, но больше всего в его лице выделялись глаза, сверкающие и пронизывающие. Особенно он был хорош в поддевке и сапогах. Просто русский красавец, как будто из пугачевской вольницы.

Человек умный, он вел все дела дяди Михаила Федоровича Миронова по управлению шелковой раздаточной конторой, т.е. являлся фактическим хозяином. Район тот был полон кустарей, работавших на ручных станках различные шелковые товары и бархат.

В мое время уже редко у какого крестьянина стоял дома стан, зато в задах «фабрички» (по-видимому, в Молзине) располагалось от 4 до 12 станков, на которых работали семьей или с соседями. То-есть, экономика заставляла укрупнить дело, чтобы не распыляться на организационных делах.

Я всегда любовался Василием Владимировичем: он казался мне олицетворением мощи. Вместе с тем в облике его было что-то настораживающее и даже отталкивающее.

Василий Иванович Трусилов

Он был фабрикантом и красил шелковую пряжу. Его дом и красильня стояли на берегу Вори около Бирлюков. Его мы хорошо знали, потому что он часто приезжал, привозя окрашенный шелк и забирая суровый для крашения.

Был он хорошего среднего роста с черными усами и черными волосами с проседью. Носил картуз, пиджак на русской рубахе и брюки в заправку. Ездил в легонькой тележке, запряженной вороным жеребцом с белой лысиной. Этого Соколика мы хорошо знали, так как он был сыном Ласточки.

И на дороге сначала узнавали его, а потом хозяина.

Трусилов запомнился нам по совместному делу. Когда старшие братья-близнецы Владимир и Александр окончили Комиссаровское училище, папа подобрал им практическое дело. Нужно было по просьбе Трусилова сделать чертежи на установку котла для его фабрички.

Братья согласились, поехали на место, сняли размеры и принялись за работу. Я все любовался, как здорово получается.

Когда работа приближалась к концу, братья стали строить планы об употреблении заработанного. Саша был щеголь и мечтал о рейтузах и лаковых сапогах.

Но денег за свою работу они так и не получили.

Пожарная команда

У нас существовало городское добровольное пожарное общество, в которое входили пожарные команды всех фабрик и отдельная городская. Всего 9 команд.

Наша команда имела пятый номер и желтое знамя. Братья, в основном Володя и Саша, принимали в ее организации и деятельности живейшее участие. В это время они учились уже в старших классах Комиссаровки. Помню, как Саша изобретал специальные скоростные запряжки для двухколесных бочек, как изготовлялись легкие складные лестницы, придумывали обмундирование для команды из 20 человек, как они маршировали, готовясь к параду.

Перед парадом все чистилось и красилось. В легонькую, но мощную пожарную трубу запрягались Плотная и Князек, в линейку – Ласточка и Соколик, в бочки – рабочие лошади. Но все одной вороной масти.

Брандмейстером был Михаил Карпович в пожарном сюртуке и каске с ребром. Всем хотелось быть лучшими. В день парада все выстраивались на плацу за железной дорогой при духовом оркестре и скоплении народа.

Потом в порядке номеров проезжали три раза перед городским начальством. Сначала легкой рысью, потом крупной, а в конце галопом. Красиво было! Лошади скачут, знамена реют, блестят каски.

Но и дело знали. В Богородске было мало пожаров. А если бывали, то быстро тушились. Мы, когда подросли, тоже подвизались около пожарного дела. Один из сверстников, Коля Буткевич, впоследствии стал настоящим пожарным и занимал должность помощника бранд-майора Нижнего Новгорода.

Мышкующая лиса

Было это в середине Великого поста. Я возил в небольшой кошелке продукты Семену, сторожу Молзинской фабрички. Ехал обратно неспеша. Полозья поскрипывают, ведут свою нескончаемую песню. День холодный, но яркий. Солнышко поворачивает на лето. Большая поляна. Что это там вдали у леса? Собака? Не похоже. Лиса! Еду, а она навстречу, большая, пушистая. Солнце ударяет по ней и превращает в золотую. Я остановил лошадь. Лиса продолжала свои выкрутасы, не обращая на меня никакого внимания. То побежит, то прыгнет и уткнется с разбега носом в снег. То хвост трубой, то вытянет и опять прыжок. Это она мышкует. Ей не до меня.

Я столько времени стоял и любовался, что начал замерзать. Надо ехать. А жаль – редкое зрелище.

Балобаново

Степан Васильевич Липин был шелковый фабрикант. Очень богатый человек, среднего роста, худощав, с редкими белыми волосами и такой же бородой. Носил очки, но глаза имел острые, казалось, что в них всегда горят искорки. Так же и слова его невольно оставались в памяти. Жил он в деревне Балобаново и строил там церковь. Место было выбрано высокое, чтобы храм был виден издали.

Зимой в Балобаново завозили кирпич, и папа ездил к Степану Васильевичу по делам. Обыкновенно возил его я. Запрягалась маленькая коляска. Папа садился на сиденье, я на козлы. Выезжали в 9 утра. Эмма Васильевна всегда протестовала, потому что в таком случае я пропускал целый учебный день. Я же радовался. Ехать было куда интереснее, чем сидеть за диктантом и непонятными задачами. К тому же папа ехал по делам, и надо же было кому-нибудь его везти.

В зависимости от мороза ехали быстрее или медленнее. В холодную или особенно ветреную продувную погоду останавливались в Шилове, в трактире погреться. Пили чай, и я грыз баранки.

Приехав в Балобаново, папа шел на задний двор, где жил старик. А я въезжал в крытый двор и отдавал лошадь работнику, который задавал ей не только сена, но и овса, и подавал перед отъездом. Таково было распоряжение хозяина. Отдав лошадь, я тоже шел в дом, где уже ставили самовар и накрывали стол. Лапин встречал нас очень радушно – они с отцом друг другу симпатизировали.

Задний дом представлял из себя избу в три комнаты с крашеными маслом стенами и огромной русской печью с лежанкой. По стене под окнами стояли лавки, а вдоль перегородок – стулья.

В переднем углу на полочках стояли образа, и всегда горели лампадки. В комнате было тепло, но очень много тараканов. Они спокойно ползали средь бела дня по стенам и лавкам и другим местам, кроме стола. С ними боролись – стены носили следы буры, были заведены специальные хлопушки. Но тараканов все же были тысячи. Сначала это неприятно поражало, а потом привыклось.

Для официальных переговоров папа и Степан Васильевич удалялись в контору. В это время стол продолжал снаряжаться. Появлялась белуга, осетрина, икра, селедка, огурцы... Всего не перечислишь. Все в изрядном количестве и крупно нарезанное. Кто же это все съест, думал я каждый раз. За столом редко бывало больше 5–6 человек.

Наконец возвращались из конторы старшие, и до самого отъезда продолжалось чаепитие. Несколько раз меняли самовар. Сидишь, слушаешь стариков и невольно ешь и пьешь. Выпивали до 15 стаканов.

Любил я эти поездки. Много интересного говорили старики.

На улице темнело, зажигали «молнию». Я уже не раз напоминал папе, что пора ехать, хотя самому не хотелось выходить на холод. Но и ехать в темноте было жутко. Досиживали часов до семи и начинали прощаться. Отдохнувшая лошадь бежала бодро. Но беда была в том, что папа любил новые дороги и любил срезать углы. Днем это не страшно. А в темноте, да при глубоком снеге скверно. Я этого всегда боялся, но приходилось пробовать. Однажды мы так заехали, что лошадь провалилась до брюха, а повернутьбыло некуда. Темно, встречных нет, помочь некому. Вот, думаю, засядем на всю ночь да обморозимся. Еле выехали. Потом я уже шел пешком, нащупывая дорогу ногами и ведя лошадь под уздцы, пока не вышли на проторенную дорогу.

Проселком ехать вечером темно, тихо и скучно. Только полозья скрипят, да огонек блеснет вдали. А на шоссе сразу веселей становится. Ветер в проводах поет, гудит, завывает. Закроешь глаза и куда-то унесешься. Был бы композитором, положил бы все это на музыку.

Домой приезжали в десятом часу. Ужин и самовар несколько раз подогревались. Мама беспокоилась. Но только и спросит, где это вы запропастились? И все. Хорошо с морозу горячего чайку...

Светлое озеро

На озере Светлом жил торфмейстер Александр Григорьевич Березкин с женой Александрой Андреевной. Был у них сын Николай. Но, подросши, он редко посещал их трущобное жилье. Поэтому они были рады всякой живой душе, особенно молодежи, напоминавшей им о сыне.

В рождественские каникулы мы считали нужным навестить их и денька на два ездили туда «поохотиться». Ездили, как настоящие охотники, с ружьями и собаками. Но нам не везло: то большие морозы, то глубокий снег. То лиса уведет собак так далеко, что они возвращаются, едва стоя на ногах. А зайцы там были. Проходишь часов 5–6 на широких лыжах, устанешь. А Александра Андреевна уже ждет нас с таким замечательным обедом, что язык проглотишь. Живность-то вся своя, да и кулинарка она хорошая, да хочется искусство свое показать хотя бы перед ребятами. Такой брусничной настойки, как у нее, я никогда не пробовал.

Два, три дня пролетали в миг. Надо было уезжать, и было видно, с какой грустью нас провожают эти милые, замечательные люди.

Как-то на Рождество поехали без меня. А поехали Шура Елагин, Ксеня и Коля Буткевич. Они отошли довольно далеко от дома, шли за собаками, и путь им перерезала широкая канава с тремя бревнами поперек. Они спустили курки и решили перейти по бревнам на лыжах. Первым пошел Ксеня. Но, не дойдя немного до конца, сорвался и полетел вниз. Ружье за что-то задело, курки взвелись, и грянул выстрел. Один из стволов был заряжен пулей. Он и выстрелил. Пуля прошла рядом с Шуркиной головой, и повредила ружье, висевшее у него за спиной, что наделало много переполоху. Не даром существует много предосторожностей у охотников.

Само же Светлое озеро представляло из себя интересное и красивое зрелище. Оно почти круглое и лежит в глубокой впадине, заросшей по склону высокими соснами.

Ребятишки из соседней деревни приходили к озеру кататься, только не на дорогих для них лыжах, а на бочарных клепках. На них было даже легче поворачивать, так как они немного изогнуты. А поворачивать совершенно необходимо, чтобы лавировать между соснами. Иначе стукнешься на скорости и дух вон. И здорово они лавировали!

Мама

Не подберу я таких слов, чтобы выразить все мои чувства к маме.

Она прожила чрезвычайно трудную жизнь. На ее месте другой бы сломался или умер, а она всегда находила в себе силы, разум, такт и энергию, чтобы пережить все невзгоды и воспитать нас, такую ораву, всем дать образование и вывести на торную дорогу.

У мамы была неиссякаемая энергия, здравый ум и удивительно мягкий подход к людям. Она очень верно определяла людей и безошибочно отделяла одних от других. К себе она относилась чрезвычайно строго.

Ее отношение к нам, детям, было настолько ровным, что можно только поражаться. Мы никогда не слышали даже окрика, а ведь нас было одиннадцать душ, и мы были не ангелы. Если уж очень расшалимся, мама вызывала к себе в спальню и объясняла, почему так нехорошо делать. Это происходило очень тактично, без свидетелей, с полной откровенностью. Мы чувствовали, что она щадит наше детское самолюбие, были ей благодарны и старались, чтобы посещений спальни было поменьше.

Недаром еще говорится, что малые дети – маленькие беды, а большие... Мы выросли, разлетелись по разным местам. Вроде бы все уже сделано, теперь живите, как хотите. Но мама так не думала и держала нас в поле зрения, переживала с нами все невзгоды (а невзгод в период с 1914 по 1938 год было очень много), подбадривала или давала разумные жизненные советы в нужные моменты.

Жизнь как будто шла ладно. Все братья работали, были на хорошем счету и занимали достойные места.

Тут, может не совсем кстати, мне хочется вспомнить один разговор с папой, который произвел на меня большое впечатление и заставил задуматься. Говорили мы о жизни, о взаимоотношениях людей и перешли на семью. Папа сказал, что, поскольку сыновей много, то нехорошая слава одного могла бы бросить тень на остальных и на всю семью. Кто ж там будет вспоминать о каком брате идет речь. Скажут, знаем мы этих Куприяновых!

Это в меня глубоко запало. Спасибо папе. Папа с нами редко говорил о жизни и редко читал наставления. Но уж, когда говорил, это производило впечатление и хорошо запоминалось.

Все так и шло чередом, пока не грянул 1914 год и шесть сыновей не стали вдруг воинами и защитниками Родины. Каково это было маме, столько перетерпевшей нравственно и физически и несмотря ни на что вырастившей и воспитавшей нас, перед угрозой все это безвозвратно утратить.

Это был второй громовой удар в жизни мамы. Первый был, когда близкие люди разорили дело (и сами же потом, обманутые, тоже разорились) и мама осталась без средств с больным папой и одиннадцатью малыми детьми.

Тогда, правда, она была помоложе. А где же теперь взять силы вынести, вытерпеть и пережить? Но мама вынесла и пережила. Потому что была глубоко верующим человеком.

Вера ее была чистая и неколебимая, без тени сомнений. Она считала, что так Богу угодно. А вера учила не падать духом и помнить о Божьей помощи. И Он ей помогал через Царицу Небесную Тихвинскую. Да, вера – великое дело.

Она помогла маме все пережить и даже приобрести силы, не свойственные ее возрасту.

Она организовала столовую на 60 детей, отцы которых ушли на войну, и руководила ею. Потом была в числе основных организаторов госпиталя для раненых и стала его руководителем. Там немало ей пришлось поломать копий с городскими дамами, которые везде хотели быть только первыми.

А потом ведь стало страшнее войны...

Мама умерла 6 марта 1939 года. Ей всегда хотелось, чтобы в день похорон пели «Христос Воскресе». Так и случилось. Она умерла накануне Великого поста, и в день отпевания пелась Пасха.

Милая мама, как я благодарен тебе за все, за все!!

Родители наши были все же необычные люди. О том, что они никогда не кричали и не били нас, я уже говорил. Самая строгая фраза была: «Не стыдно тебе? Ты уже не маленький!»

Чем больше живу, тем больше удивляюсь их выдержке и такту. Но самыми главными были сила и глубина их веры. Недаром их уважали не только друзья, но и враги, признавая в конце концов их правоту.

Папа умер 25 сентября 1923 года в свои именины и выказал при этом большую силу воли. В то время он гостил у одной из дочерей – у Оли, на даче, в Пушкине. Было воскресенье, и все мы, московские, приехали его поздравить. Пробыли допоздна. Уезжающих папа провожал сам до калитки.

Все разъехались. Остались папа, мама и Оля. Папа почувствовал себя плохо, лег и говорит маме: «Я умираю, прочти отходную». Мама взяла молитвенник, но читать уже не могла. Руки дрожали, и слезы застилали глаза. Папа увидел и сказал: «Надя, дай я сам». Взял молитвенник, прочел несколько фраз и отдал Богу душу.

Папу отпевали и положили в Троицком, куда я сам и отвез его на немудреной лошаденке. Ехали вечером и часть ночи неведомыми дорогами через Горенки и завод Рябушинского в Троицкое. Папа всегда любил новые дороги.

Новая Деревня. Первое проявление самостоятельности

Было мне тогда около трех лет, и ходил я еще в платьице. Мама часто уезжала на день в город и возвращалась к вечеру. Мы, дети, с Эммой Васильевной и няней всей гурьбой почти каждый раз ходили встречать маму к мостику. Прогулка эта всегда была желанная еще и потому, что обратно нас сажали на линейку, и это было очень весело.

Дорога была шириной в две колеи и обрыта кюветами. С левой стороны был большой дачный лес, с густым подлеском, жуткий и страшный в моем воображении. А с правой молодой веселый березняк с зелеными лужайками.

Этим вечером мама должна была вернуться, но почему-то все очень долго собирались, так что я в конце концов не выдержал и пошел один. Когда наконец собрались, обнаружилось, что нет меня. Стали звать, искать, но я был уже далеко. Стало смеркаться. Но на мое счастье, не успел я дойти до мостика, как появилась мама. Меня подхватили и усадили в тарантас.

Терраса в новой деревне

Прямо из березового парка, в котором и белые грибы росли, шла восьмиступенная лестница на террасу. Она примыкала к даче и сообщалась с ней через двустворчатую дверь. Терраса была открытая и большая. На ней размещались два стола, и усаживались обыкновенно человек 12–15. Один стол был для старших, другой для детей. Нами управляли Эмма Васильевна и няня. Было оживленно, но не шумно.

Распорядок в такой большой компании выдерживался строго. Полдевятого пили чай с молоком и хлебом. Около двух – обед. После Петрова дня, по окончании поста, на второе за обедом и ужином всегда были цыплята. В четыре часа – чай. Около девяти – ужин с супом, и на третье – каша с молоком. Сейчас же для нас – чай, потом умываться и спать.

Спали мы крепко, потому что днем много двигались. После утреннего чая уходили с Эммой Васильевной в лес за ягодами, грибами и цветами. После обеда – снова в лес. А после четырехчасового чая бегали и играли около дачи.

Терраса выходила на север, солн­це на нее не по­­па­да­ло, и на ней всег­да было прохлад­но. Перед дачей был небольшой цветник, который сажали тетя Соня и дядя Миша. Они приезжали на дачу раньше нас и уезжали с нашим приездом. (Дача принад- лежала двум сест­- рам – Вере и Надежде Ани­си­мовнам.) Братья только подсаживали цветы и ухаживали за ними. Нам, детям, особенно нравился процесс поливки, и мы всегда старались принять в нем участие и немного помокнуть.

Помню, у Саши и Володи был студент-репетитор. Веселый такой. Он крутил в руке ведро, налитое водой, и вода не проливалась, что меня поражало.

Вечером было много всяких занятий. Поливка сада и огорода, загон цыплят, пилка дров, уборка травы и сена. Во всем этом мы принимали посильное участие. А когда подросли, устраивали гонки «тройками» (не на лошадях, а командами по трое, связанные импровизированной упряжью, мальчишки бежали дистанцию). Так вечера и пролетали.

Запахи

Меня всегда занимало, что все имеет свой запах. Так, например, замечательно пахла погребица – не то мукой, не то сыростью, смешанной с запахом белого хлеба. Я этот запах любил и предпочитал всем остальным. Да и погребок-то был особенный.

Я мечтал, когда вырасту, завести себе такой же с таким же запахом. Чтобы сидеть на его мостках и любоваться Новодеревенской далью перед заходом солнца. Через поле виден чернеющий вдали под селом Воскресенским лес, потом все окутывается золотой пылью уходящего солнца. Никуда бы не уезжать отсюда...

В бане совсем другой запах, какой-то степенный. Пахнет деревом, сыростью и дымком. В светелке над сторожкой пахнет жарой. Там железная крыша. В колодце пахнет осенью и болотцем. В чулане у бабушки Александры стоял запах сеяной ржаной муки с примесью запаха мышей. Из «мишенькиной» комнаты в трещину тянуло табаком и духами.

Наверху у девочек пахло еловыми досками в смеси с садовым табаком и солнцем. Так и должны были, по-моему, пахнуть все девичьи светелки. У мальчиков пахло сеном и кожей.

Мне очень нравился запах некоторых квартир. Например, у Ивана Петровича Никитина, будущего мужа старшей сестры Нади, пахло хорошим табаком, шоколадом и духами. Пахло порядком. Когда посылали к нему с запиской или приглашением на вечер, я старался, чтобы это совпало с четырехчасовым чаем. Иван Петрович усаживал, наливал чаю, угощал шоколадными конфетами и занимал разговором под песни двух канареек.

Колокол

В Новой Деревне всегда было много народа очень разного возраста, детей – подростков и взрослых. Днем все разбредались по разным местам. Старшие шли подальше в лес или поле. Кто погулять, кто с книгой; дети за ягодами или грибами. Старшие братья уезжали в лес за дровами. Часы в те времена не были еще достаточно распространены, и в лес с часами не ходили.

Для того, чтобы вовремя собрать всех к обеду, звонили в колокол, висевший на березе перед террасой. Чтобы маленькие не баловались, веревку подвязывали повыше. Когда наступало время, надо было влезть на забор, отвязать веревку и позвонить, но не долго.

Конечно, звонить было удовольствием. И при первом же указании взрослых все стоящие неподалеку мальчики пускались взапуски к колоколу. Обычно первым добегал кто-нибудь из подростков. Остальные же чувствовали досаду и зависть. Редко, но и мне доставалось позвонить, чем я наслаждался и гордился.

Медянка

Мы, дети, были на террасе. Только что кончили обедать и вставали из-за стола. Ксенька уже сошел вниз на песчаную площадку, заинтересовавшись колечком, лежащим в солнечных лучах. Разговаривая сам с собой, он уже хотел взять его. В этот момент кто-то из старших окриком остановил его. Все засуетились, бросились к перилам и увидели, что это была змея. Авксентия подхватили, змею, хотевшую уползти, убили и повесили сушиться на забор.

Я впервые видел змею так близко и смог хорошенько ее рассмотреть. Она была очень красивая и отливала медью. Понятно, почему ее назвали медянкой.

После этого случая мы побаивались лазить под террасу, где обыкновенно выковыривали из столбов вар для своих стрел, потому что змея выползла оттуда. Но через некоторое время стали лазить опять. Как же можно было удержаться, когда надо воевать.

Белые грибы

Лето было дождливое, и грибов уродилось великое множество. Все говорили, что это к войне. И в самом деле было это, кажется, перед Японской. Ходили мы постоянно с мокрыми ногами, никакие галоши не спасали. В недалекие места мы ходили пешком каждый день. Но иногда запрягали лошадь в сноповую телегу и грузились туда всей гурьбой с большими и маленькими корзинами. Ехали к покосу Марьи Ивановны. Там на скошенных лужках и на корнях огромных разлапистых елей искали белые грибы. Было их видимо-невидимо. Сидели они семейками, и, найдя один, надо было тут же искать еще. Набирали даже не десятками, а сотнями. Через два-три часа все корзины были полны, и мы, мокрые насквозь, возвращались. Сколько было гомону и разговоров, чтобы выяснить, кто больше, кто где и кто как разыскал или увидел стоящую семейку. По ночам снились белые грибы.

Колодезь

Колодезь стоял около большой дороги, шедшей из леса и обрытой глубокими кюветами. Воду доставали журавлем, на шесте которого висела деревянная бадья. Этот журавль так замечательно скрипел, что ни один другой в округе не мог с ним сравниться.

Около колодца стояло деревянное корыто, из которого проезжие крестьяне поили лошадей. Бывало, заслышав скрип телег, наполненных травой или сеном, мы летели к колодцу. Так интересно было по серьезному поводу доставать воду и наливать ее в корыто.

Подводы останавливались, возчики отпускали поводья, и лошадь с жадностью приникала к воде, с шумом втягивая ее. Именно в этот момент хотелось посочувствовать ей, помочь и вылить в корыто еще одну бадейку. Лошадь фыркала, и вода расплескивалась вокруг. Ноги наши промокали...

К колодцу нам ходить запрещалось, но мы чувствовали, что это говорилось больше для порядка. Как же было удержаться, когда там были еще, например, лягушки, неизвестно как туда попавшие и смешно старавшиеся оттуда выбраться.

Любопытно было следить, как они плавали. А, если бросить щепку, то они усаживались на нее целой компанией, пока она не переворачивалась. Тогда они вновь расплывались по разным углам, и усаживались на заросший мохом зеленый сруб. Они посматривали вверх на нас своими выпуклыми золотистыми глазами и, казалось, просили о помощи. Иногда удавалось выловить несколько штук при помощи бадейки и поднять наверх. Но это было нелегко. Так мы и простаивали у колодца часами.

Сеяный лес

За огородами, по дороге на болото, но не доезжая до «гнилых мостов», рос сеяный сосновый лесок. Он занимал небольшую площадь, но как-то угрюмо выделялся среди окружавшего его редкого березняка и разбросанного островками кустарника. Березовый лес был веселый, шумливый. А сосновый тихий, темный и мрачный, с прямыми длинными рядами, как солдаты в строю. Строй этот был довольно частый, и внизу в игольнике не было никакого подлеска.

На краю леса стоял столб с дощечкой, изрешеченной охотничьей дробью, на которой когда-то стояла запись, по словам взрослых, что и когда посажено. Говорили они нетвердо, и я не верил, а знать очень хотелось.

Ходить мимо сеяного леса было жутковато. И носа своего мы туда не совали, тем более, что при расчистке площадки под посадку, говорили, был пойман медвежонок. А встретиться с медведем страшно.

Большая аллея

Если выйти через березовый парк и повернуть налево по дороге, идущей мимо клевера, то попадешь в лес, а через версту на «большую аллею».

Большая аллея представляла из себя старую широкую проселочную дорогу, обсаженную березами. Такие дороги назывались Екатерининскими. Этой дорогой когда-то пользовались, а теперь по ней почти не ездили. Мама очень любила это место и нередко ходила туда гулять. Часто ходил с нами и папа.

Под березами, вдоль дороги, росли белые грибы с черными шляпками. Интересно было их разыскивать по бугоркам, прикрытым листочками.

Еще занятно было наблюдать на большой аллее за пауками и их большой паутиной, блестевшей на солнце. Пауки работали быстро и искусно. Мух, попавших в их сети, мы старались выпустить. А, если прикоснуться к паутине соломинкой, паук быстро летел вниз на своей паутине и потом на ней же возвращался на место. Все это было на глазах, но совершенно непонятно.

Глухарь

Как-то вечером дядя Миша принес из светелки над сторожкой разные вещи, которых мы прежде никогда не видели. Там были разные кинжалы, большие и маленькие пояса с бляхами, пистолеты и еще много любопытного.

Хотелось их рассмотреть и пройтись, надев на себя. Как вдруг нам с Ксенькой как раз и предложили выбрать амуницию и надеть на себя, потому что предполагалось немедленно пойти на охоту. Я принял это за шутку. Я знал, что на охоту встают очень рано и возвращаются к утреннему чаю.

Однако дядя Миша, папа и Сережа действительно брали нас на охоту. Выяснилось, что один крестьянин вчера поднял на болоте целый выводок тетеревов. Мы с Ксенькой выступали впереди. Вечерело. Кусты бросали длинные тени, и сами принимали причудливые очертания. Сзади взрослые пугали нас напоминанием о медведях. Стало жутковато.

Вдруг рядом, из куста, шумно хлопая крыльями, вылетела громадная птица – глухарь. Это было так неожиданно, что все перепугались. Сережа вскинул ружье и выстрелил, но не попал. Мы долго еще вспоминали этот случай.

Комната дяди Миши

Его комната была угловая в два окна на разные стороны: одно к крыльцу, другое в цветник. Окна всегда были занавешены, а дверь заперта, так как при нас дядя Миша обычно не проживал.

Комната эта нас, конечно, интересовала. Мы старались рассмотреть ее в замочную скважину, но ничего не видели, и от того любопытство наше еще больше разгоралось.

Однажды совершенно неожиданно приехал дядя Миша, и комната открылась. Какая она оказалась красивая! Стены оклеены красными матовыми обоями с золотыми звездочками. В простенках и над оттоманкой висело разное оружие: сабли, пистолеты, кинжалы. А воздух тоже был особенный: пахло хорошим табаком и строгостью. У меня так и осталось благоговейное чувство к этой комнате, не такой, как другие.

 

(Продолжение следует)

Поделитесь с друзьями