«Тетрадь воспоминаний»

Зинаида Сальникова

Зинаида Сергеевна Сальникова, уроженка и жительница г. Богородска (Ногинска), дочь известного и уважаемого в уезде человека — брандмайора Сальникова Сергея Васильевича.

Ее воспоминания — искренний и непритязательный рассказ о близких ей людях, о жизни и быте горожан и еще о многом...

Начата 14/VI-71 на теплоходе «Яков Свердлов» Москва - Астрахань

Жителям нашего города наверняка знакомо старое, длинное, во весь квартал, здание пожарной команды возле школы им. Короленко. Правда, в 70-е годы «пожарка» была переведена в другое место, а здесь остались склады и жилые помещения.

В этом же доме была квартира нашей семьи. Отец мой, Сальников Сергей Васильевич, и был в свое время начальником — брандмайором — этой пожарной команды. А маму звали Анна Моисеевна Сальникова (урожденная Кожевникова из деревни Моново). Обзавелись эти два замечательных человека детишками счетом больше дюжины. И они все родились в г. Богородске: 1) Дуся (1896-1980), 2) Шура (1898-1925), 3) Клава (1900-1912), 4) Павел (1901-1957), 5) Вася (1903-1943, погиб на фронте Великой Отечественной), 6) Гриша (1905-1979), 7) Шурик (1906-1926), 8) Сережа (19091942) — погиб на фронте), 9) Костя (1911), 10) и 11) Сережа и Аня — близнецы (1913-1913), 12) Анночка (1914-19..), 13) Женя (1915).

И вот 5(18) октября появляется еще одна кроха, четырнадцатая, последняя — это я. Семья большая, зарплата у папы маленькая — 25 руб. И мои родные, не в осуждение им будет сказано, даже хотели, чтобы «Бог прибрал» эту крошечку-хаврошечку. А я, наперекор всем бедам и недостаткам, росла себе и росла здоровым, крепким ребенком, не причиняя родителям ни беспокойства, ни забот.

Сама я себя помню, кажется, с того момента, когда летела (не подумайте, что в космос, нет) с печки вниз. А печка «русская» была у нас шикарная, большая, с полатями, на которых любили ребята спать, как и на самой печке, где потеплее. И кухня у нас была большая, около 25 м2. А было мне в то время годика три, но очень хорошо помню, как я реву (как летела — не запомнила), а мамочка меня успокаивает, и приходит соседка. Мама спрашивает ее: «Что делать? Зинка с печки свалилась!» А соседка говорит:

«Хорошо, что плакала, значит, все хорошо, обойдется, только спать ей не давайте».

И действительно, окончился без всяких последствий мой первый полет.

Опишу подробнее родные места, где прошли детство и юность.

Квартира наша находилась, надо прямо сказать, в беспокойном, но интересном месте. Была она единственная в помещении пожарной команды. Остальную площадь занимал пожарный «инвентарь» - бочки с водой и громоздкая паровая машина. Было еще помещение для дежурных пожарных. Здание было одноэтажное, но в подвальном помещении были комнаты для 3-х семей пожарных.

В большом дворе помещались конюшни, где стояли лошади, на которых возили бочки с водой. А паровая машина стояла у самой стенки нашей комнаты — представляете, как было «тихо», когда раздавался топот десятка ног человечьих и лошадиных — стены дрожали. Над конюшнями и сараем были огромные сеновалы, набитые сеном, приходилось много запасать его — лошадей было десятка полтора.

Главной достопримечательностью здания были две каланчи. Большая, действующая, с колоколом, стояла во дворе. Она и сейчас там стоит, только верхняя деревянная часть ее сгорела (в 1970 году). Малая каланча была уже дряхлой, намного ниже, находилась в пожарном депо, вход в нее был из помещения, и ей уже не пользовались при пожарах.

В этой малой каланче моя старшая сестра Ду-Ду нашла себе пристанище, на самом верху (как на балконе) повесила тюлевые занавески и спала на свежем воздухе — красота. Мы с Женей любили туда к ней лазить, только она-то недолюбливала наши вторжения в ее владения. Это, конечно, было не то, что большая каланча, на ту бежишь по винтовой лестнице, аж дух захватывает, а вниз и вдаль смотреть со смотровой площадки — одно удовольствие. Мы с Женей привычные были к высоте, а вот однажды затащили туда свою подружку — Нину Иванову, так она в ужас пришла от высоты, и у нее закружилась голова.

На большой каланче круглосуточно дежурил часовой — пожарный, смены были через несколько часов. Дежурный должен был ходить по площадке кругом и следить за возникновением пожаров на всем пространстве, доступном глазу. При появлении дыма и огня часовой бил в колокол, этим давая знать об опасности как дежурным пожарным, так и пожарным добровольцам, которые услышав набат, должны были являться на пожар. Телефоны поставили позже. Было только телефонное сообщение с каланчи в дежурку, куда часовой сообщал приблизительное местонахождение очага пожара. Бедные лошадки, как им доставалось, а еще больше людям - пожарным.

Пожар! Люди терпят бедствие, нужно скорее помочь! Бегом в конюшню, бегом с лошадьми через двор, в горку, в депо — запрячь их в бочки с водой и в паровую машину, при помощи которой вода из бочек будет перекачиваться по пожарным (брезентовым) рукавам. Линия составлялась из нескольких рукавов, соединяющихся между собой медными зажимами, на концах линий ставились брандспойты — металлические медные наконечники, через которые вода вырывается сильной струей. Выезд из пожарного депо был с горки, крутой, с резким поворотом, так как близко находился забор школы Короленко и росли деревья. Вот тут-то и приходилось туго, в спешке надо было точно рассчитать, чтобы вовремя завернуть лошадей и не врезаться в забор. Часто папа сам брал коней под уздцы и сбегал с ними, пренебрегая опасностью. Мои старшие братья тоже все состояли в добровольном пожарном обществе.

Итак, из всех моих 6 сестер и 7 братьев я не видала и не знала четверых, которые умерли в детстве и до меня не дожили: близнецов Аннушку и Сереженьку, Клавденьку и маленькую Анночку.

Сестричка Шура была моей крестной, я ее очень любила. Красивая, с черными вьющимися волосами и двумя косами, была она добрая, ласковая, и отзывчивая. Шура закончила гимназию с медалью, в аттестате указывалось, что она имела право иметь свою швейную мастерскую. Но не судьба была моей любимой сестренке пожить, Шура умерла от порока сердца. Помню, как она лежала дома (мне было тогда около 8 лет), разгорелись у меня глазки на ее клюквенный морс в чайничке, попросила я у Шуры разрешения попить морсика, она мне разрешила, только перед этим велела слить из носика чайника, а я решила слить себе в рот, чем и расстроила сестру.

Почему-то мои мамуля с папулей повторяли имена своих детей. Вот был и брат Шурик. Помню его ясно, но мало. Блондин, с ясными глазами голубыми, с румянцем на белом лице, он всегда улыбался. Что-то нежное было в его облике. И его забрала смерть в 19 лет — умер от сахарной болезни.

Самая старшая из детей в семье нашей была Дуся-Дуня. Укачивая меня спать, она мне пела песенки, а я все приставала к ней, чтобы она еще спела:

«Дунь Ду-Ду, Дунь Ду-Ду». Рассердится, бывало, на меня: «Ты меня все Дунь да Дунь, зови меня Ева». Ну уж Евы-то она от меня не дождалась, а Ду-Ду я ее до сих пор зову. Ду-Ду тоже окончила женскую гимназию и хорошо шила и рукодельничала, помогая маме обшивать, одевать все семью. А какие нарядные костюмы карнавальные шили себе под Новый год мои сестрички Шура и Ду-Ду! Собирались у нас со своими подружками и мастерили. Особенно мне запомнился костюм «Ночь»— платье темно-синее с золотыми звездочками, вырезанными из золотой бумаги .

Работала Ду-Ду машинисткой. И была она грозой всей семьи, ее даже папуля побаивался. Пользуясь своим правом самой старшей, она распоряжалась всеми нами, грозный окрик и приказ Ду-Ду для нас были законом. Нельзя же без строгости, тем более у мамочки был добрый, мягкий характер, всех она любила и жалела, но к делам приучала. Бывало, станешь мыть полы, а мамуля наказывает: «Мой добросовестно, чтобы пол зубы не ощеривал». Это значит — не оставляй у стен немытых мест. Папочка тоже был добрый, ласковый. Очень был аккуратный, всегда одет чисто, но не щегольски. Папа сам делал ваксу из печной сажи с молоком и песком сахарным и начищал до блеска обувь всему семейству.

У мамы было четыре сестры — Прасковья, Александра, Елизавета и Татьяна. Так вот, раз Прасковья ездила в город и встретила там священника, который благословил ее в монастырь. И она послушалась. И когда она уже была матушкой Платонидой в чине игуменьи, в монастырь приехала моя бабушка Евдокия и тоже стала монахиней. У матушки Платониды любимицей была сестрица Ду-Ду, она ее часто приглашала к себе погостить, и Ду-Ду ездила к ней, ей очень нравилось там бывать. Монастырь был в Выксе, около Мурома.

Мамину сестру тетю Лизу помню немного. Жила она в Глухове. Было мне лет 5—6, приехала она к нам, высокая, строгая, в шубе на лисьем меху. Эту шубку она после подарила маме, и носила ее Женя. Мне от мамочки тоже досталась шубка на кенгуровом меху.

Когда я была маленькой, у старших сестер были поклонники. У Ду-Ду Петя Пелевин — мастер, а у Шуры — Петя Кузнецов, сын купца, всегда приходил с гостинцами. Трудно мне было тогда разобраться, почему ломаются мои сестрички и не выходят замуж за таких хороших молодых людей. А так как я росла, как говорится, «перчиком», то и безо всякого предисловия высказала своим старшим сестрицам: «Что раздумываете, я бы давно вышла за них замуж». Это в мои-то б лет! Шура, моя крестная, так и не вышла замуж — помешала болезнь. А Ду-Ду поменяла свой первый выбор, нашла себе такого высокого, как «дядя Степа» парня — Володю Соколова, который работал в милиции, и вышла за него в 1926 году замуж. Запомнилось мне, как после ссоры с Петей Ду-Ду забрала у него свою думочку — маленькую подушечку, подаренную ему, а Петруша рассердился и взял у нее свой подарок — настольную лампу с абажуром «зеленые листики», сделанную им самим. В 1926 году у Ду-Ду родилась дочка Юленька, которую мне пришлось нянчить в девятилетнем возрасте. К тому времени Володя перешел из милиции работать в наше пожарное депо.

Так вот, гуляла я раз с этой Юлечкой, а Володя дежурил на каланче и бросал мне оттуда пятачки. Я их подбирала и бегала со своей драгоценной ношей в сквер покупать мороженое (круглое, плоское, между двух вафель, накладывалось в металлическую формочку). А продавец мороженого удивлялся и говорил: «И что это ты так часто бегаешь за мороженым?»

Ну, а однажды я не оправдала доверия родителей Юлечки: несла ее, несла, да и упала вместе с малышкой. Вскочила, скорее распахиваю пеленки, одеяльце, посмотреть, не придавила ли я Юленьку, — нет, дышит, шевелится, слава Богу!

Почему-то все мне доставалось сидеть с этими маленькими пичужками — племянницами, хоть мне и самой-то было в ту пору всего 9 лет. Сидела я и с Валюшкой, дочкой брата Павла. Да раз наделали мы с ней беды. Сидела я с ней за столом одна, все уже попили чаю (из самовара, конечно) и ушли, а в бокале стоял чай налитый и не очень-то горячий, а моя Валюша взяла да и влезла ручонкой в бокал и опрокинула его на себя, обожгла животик. Было ей годика 1,5, долго потом лечили ожог.

Помню еще и обиду моих родителей, когда молодая чета Ду-Ду с Володей не позволяли целовать дедушке Сереже свое первое чадо ненаглядное — Юленьку, потому что у дедушки Сережи были усы, якобы колючие. И вовсе нет, мы все с удовольствием принимали его ласки. Папочка очень любил детей. И папа, и мама были у нас замечательные, душевные люди. Беспрестанно к нам приходило много народа, и родных, и знакомых, знали, что всегда найдут в нашем доме радушный прием и уважение, так как тетя Анюта — так звали мою мамочку — была очень гостеприимная и простая. Папуля Сережа был всеми уважаем и имел очень много друзей, из-за них-то иногда приходил домой немного подвыпивши и обязательно с полными карманами гостинцев для детей. Особенно мне запомнились сушки — маленькие, хрустящие баранки с солью, яблоки «крымские» и снетки — рыбки соленые. Мама начинала журить его в таких случаях, а папа говорил:

«Прости меня, мамулечка, не буду, но ведь нельзя было обидеть друзей. Да я и не пьяный. Хочешь, по одной половичке пройду». Мама и папа веровали в Бога, ходили в церковь. Как правило, всегда к большим праздникам, пасхе и рождеству, всем детям покупались обновки, обувь и одежду (игрушками нас не баловали, мы их делали сами себе).

В Богородске в 30-х годах были еще частные лавки купцов, промтоварные и продуктовые. Я помню особенно одну лавку, где весь потолок был увешан румяными душистыми окорочками. Купцы отпускали товары (не знаю, всем ли жителям города) в кредит, записывая покупателя в книгу. Была маленькая «заборная» книжечка и у нашего папы, брал он в кредит товары и продукты, когда кончалась его зарплата - 25 рублей, а в получку отдавал долги.

Несмотря на то, что семья была большая, а папина зарплата маленькая, родители старались, чтобы в семье все были сыты и чисто и скромно одеты. В этом нам помогало подсобное хозяйство: мы держали корову, поросенка и кур.

Помню, как мы с папой, мамой и Женей ходили к заутрене на пасху. Из церкви возвращаемся рано, только рассветает, в белых платьях и новых туфлях. Ну, а дома, конечно, праздничное угощение и окорок маминого приготовления, крашеные яйца, пасхи творожные и куличи. Пасхи мама делала в особых деревянных формах с цветами и буквами «Х.В.» (Христос Воскрес). По одной пасхе и куличу носили в церковь святить. Однажды эту миссию поручили мне и брату Косте. Пошли мы с ним в церковь святить пасху и кулич. Купили там свечки, длинные, из красного воска, специальные пасхальные. Воткнули свечки в пасху и кулич, стоявшие на лавочке, и дожидаемся, пока священник окропит водой их — освятит, а свечка в куличе падает и падает, мы ее глубже (хорошо, что большая), а она опять набок. А уже позже выяснили, что мамочка с делами немного запоздала испечь кулич пораньше и дала нам его еще теплым. Когда разрезали кулич, внутри было полно красного воска... А уж до чего вкусным были куличи и пасхи, и чего только в них не клали. Яиц штук по 40, апельсиновую цедру, изюм и всякую всячину. И почему-то вкуснее всего оказывались освященные, которые разрешали есть только натощак — разговеться понемногу. Ну, а мы украдкой из-под низа «подкапывали» эту вкусную запретную пасху, которая в конце концов валилась набок и выдавала нас с головой.

Баловство иногда заканчивалось и похуже. Раз папа принес крупную рыбу — щуку, ну, а мне надо было ее рассмотреть. Кто ее знает, живая, что ли, она была, шельма, только я раскрыла ей рот и полезла «зубы считать», а щука возьми да и сожми челюсти, и мой бедный пальчик оказался прокушен злой рыбкой. Конечно, я реву вовсю...

Очень мне запомнилась женитьба брата Павла. Семья наша считалась порядочной, уважаемой, и у всех взрослых детей было много друзей, в том числе поклонников и поклонниц. Многие семьи желали с нами породниться. Так вот, и у Павла было две девушки, с которыми он дружил — Надя Пронина и Катя Сорокина. А мы с Женей все рассуждали, кого бы Павлу лучше взять в жены. Перечисляли достоинства и недостатки у обеих девушек, конечно, на наш с ней взгляд. Павел и в мыслях не имел советоваться с мелюзгой и женился по своему выбору на Наде. Было венчание в церкви. А накануне привозилось к нам в дом приданое невесты, что для нас было событием немалым.

По всем правилам венчания возле жениха и невесты в церкви стояли по бокам дети. И вот меня с Женей вырядили во все белое (новое), вплоть до чулок и туфель. И мы стояли около жениха. Тут же, сзади, стояли шаферы.

Как женились другие братья — не помню, только запомнился случай на Васиной свадьбе. Свадьба-вечер был у нас дома, народу, как и всегда, было уйма. И вот товарищу Васи, Павлу Предтеческому с его девушкой, Лидой Басовой, досталось сидеть за столом под иконами (мама очень любила, когда горели лампадочки цветные у икон, и они всегда у нее были наполнены маслом). На Лизоньке было красивое васильковое платье. И когда Паша поднялся произнести тост, он задел за лампадку, и Лизочкино платьице украсилось лампадным маслицем.

До женитьбы Вася служил в армии, в Киеве, с письмами прислал нам открытку с видом города Киева и на обратной стороне написал свои стихи:

«Город Киев очень чистый,

Но плохо тем, что он гористый,

Пройдешь версту, уже одышка,

А если две - то просто крышка».

Приезд Васи из Красной Армии был неожиданным — он нам не писал о демобилизации. Костя сидел у открытого окна на подоконнике и вдруг видит: идет солдатик - Вася! И от великой радости Костя чуть не спланировал за окно, чудом удержался, а то ушибся бы прилично.

Часто к нам заходил еще один друг семьи — угольщик. Не помню, как его звали, а лицо, вид — очень запомнились. Бывало, едет на своей лошадке по улице и кричит: «Кому углей, кому углей?». И никогда не проезжал мимо, всегда зайдет, принесет кулечек из рогожи с углем (березовым) и улыбается. Сам чумазый, как негр, а зубы сверкают ослепительно белые, улыбка у него была добрая. Угли у него мама покупала для самовара.

В семье всегда делали заготовки на зиму. Капусту рубили сечками в деревянном большом корыте. Огурцов покупали сразу мешка три. Вот уж я лакомилась ими, выбирая длинненькие, с пупырышками — сладкие.

Под большой каланчой был огромный подвал, холоднющий, вот в нем-то и хранились свежая капуста, обернутая в газеты, квашеная капуста, огурчики соленые и картошка. Имелось у нас еще два сарая: в одном стояла корова, а в другом были куры, сено и погреб, который на лето набивали льдом и снегом. Хранили там молочные продукты, молоко в 5-литровых четвертях. Ох, уж и вкусное оно было со льда, холодненькое! Сеновал в сарае набивался сеном, куры любили устраивать себе там потайные гнезда, где несли яйца, которые мы потом находили целыми десятками.

Рядом с пожарным депо, справа, продолжением этого же здания был каменный склад какого-то купчика. Впоследствии на месте склада построили новое здание пожарной команды, уже с пожарными машинами, которое в настоящее время опять превратилось в склады.

Так вот, в этом складе купец хранил ситро в бутылках, ужасно вкусное, бордового цвета. Про это ситро мы узнали и, конечно же, не сидели сложа руки, считая, что купец не обедняет, если мы «свистнем» у него бутылочку другую иногда. Зато полакомимся вкусной водичкой — теперь такой не встретишь.

Наши проказы и баловство не кончились и в школьные годы. В школу раньше ходили дети с 8 лет. И вот в семье было решено нам обоим — мне и Жене - идти учиться вместе, экономии ради, наверное. Жене пришлось меня ждать год. Так вот в 1925 году я в восемь, а Женя в 9 лет, идем в первый класс первосоветской школы. Первую нашу учительницу, Елизавету Николаевну Подшивалову, очень славную и требовательную, весь класс любил и уважал.

Школа находилась там же, где и сейчас, на главной улице города — имени 111-го Интернационала. Снаряжений особых для нас не покупалось. Вместо портфелей — красные платочки. Форму, конечно нам сшили — коричневые платья с белыми кружевными воротничками и манжетами и черными фартуками. Мы с Женей были тихими, скромными девочками (в школе, конечно), по коридору не бегали: встанем к стеночке на переменке и стоим. Учительница часто ставила нас в пример другим. А звали нас учителя не по фамилии, а просто Женя и Зина до 7 класса, пока мы с Женей учились вместе.

Дома мы с Женей тоже были дружны. Не обходилось, конечно, без стычек. Женя, в общем-то, была задиристой, и мне иногда от нее влетало посредством коленки под зад, а я вместо обороны орала — не плакала, а вопила: «Мама, Женька лягается».

Мамочка у нас была очень трудолюбивая и аккуратная, любила, чтобы дома всегда было чисто и опрятно, несмотря на то, что всегда было хозяйство — корова, куры, поросенок... Вот однажды к пасхе мама убралась в доме. На полу были белоснежные льняные половики, зеленый ковер во всю комнату (который к празднику мыли с мылом и мочалкой) и красивые дорожки монастырские — подарок маме от ее сестры матушки Платониды. Все сверкало чистотой, и вот (освещалась квартира керосиновыми лампами) одну пятилинейную с красивым абажуром (с ангелочками) лампу «молнию» не погасили на ночь, а привернули, и она за ночь раскоптилась. Встали — все кругом черное. Бедненькая мамочка, как она расстроилась! Но папа ее успокаивал, и в конце концов все начали смеяться, друг на друга глядя: у кого глаза подведены, у кого усы «выросли» за ночь.

Однажды, когда было мне лет 7—8, взяла меня мама с собой в церковь. Одета я была в темнозеленое пальто, отороченное белым лебяжьим пухом. Вот все люди молятся, а я нашла себе другое занятие — выдергиваю пушинки из меха от пальто, да и пускаю их вверх по ветру из-под носа. Мамочка молится и не замечает моих проделок. Зато попало мне от чужой тети, получила проповедь.

Маленькая я была ужасной сластеной (да и до старости осталась ей), и поэтому у меня часто болели зубы. А лечила я их водкой, даст мне мама водки, держу ее, проклятущую, на больном зубе, аж рот весь обдерет от нее. Ну, уж лучше такое испытание, чем больница. Повела раз меня мама к зубному в первосоветскую больницу. Невзрачная она тогда была — из нескольких деревянных коричневых домиков. И вот дожидаемся своей очереди, сидим, и пришел какой-то дяденька буйный, дали ему в маленьком тонком стаканчике лекарство, а он как начал стакан грызть! Я так напугалась, что не помню, дождались ли мы своей очереди или сбежали оттуда.

Когда умерла моя сестра Шура (в 1925 г.), моя крестная, после нее остался крестик золотой на золотой цепочке. Вот мама и решила год спустя отдать его мне. В те годы я спала с ней на одной кровати, и вот раз мама меня спрашивает: «А где крестик у тебя?» Вот так фунт изюма — крестика на шее не было. Крестница оказалась вороной и раззявой. Особенно мамочка меня за него не ругала, добрая она была, подосадовала только — память о Шуре, его даже в «Торгсин» не отнесли. В то время было очень трудно с продуктами. И вот открыли «золотые магазины» — «Торгсин», где можно было на золото купить продукты и промтовары. Мамочка тоже снесла туда свои золотые вещи и папино кольцо на муку и другие продукты. Но все же были оставлены перстень и золотая брошь для Жени и перстень с золотым браслетом для меня, только братик Костик сломал запор у браслета, напяливая его на свою лапищу. Этот браслет уже бабушка Зина подарила «на зубок» внучке Кате.

В нашей семье вранье и плохие слова совершенно отсутствовали. Запрещалось даже черта упоминать. Папа никогда не ругался и нас не ругал за шалости, для нас было достаточно одного папиного взгляда, чтобы утихомириться. Особенно часто такие папины взгляды получал наш насмешник Костя. Кухня у нас была большая, с огромным столом, сядет наша семейка вокруг него — сидим, едим, когда из отдельных тарелок, а вот вкусную и румяную картофельную запеканку всегда ели из общей, большой миски. И всегда на столе стояла крынка (красная, глиняная) с топленым, с румяной корочкой, молоком и «четверть» — литровая бутыль молока холодного. Так вот Костенька за столом начинает строить уморительные рожицы, мы все от смеха прыскаем, едой давимся, а он сидит, не улыбнется — он тут ни при чем. Но папу не проведешь, он-то знает прекрасно, кто виновник беспорядка за столом. На озорника-фокусника устремляется папин взгляд (даже не страшный, а строгий), и Костик движется за печку. «Запечка» — это уголок между нашей большой русской печкой и стенкой в комнату. Там обычно стоял умывальник. А когда телилась корова, в этот закуток ставили теленка.

Был у меня в детстве единственный случай, когда я по глупости хотела провести мамочку. Около нас жила семья Ширяевых. С Марусей, нашей однолеткой, мы дружили. Один раз у Маруси родители уехали в гости, младшего брата положили в больницу, и она осталась дома одна. Чтобы не было ей страшно одной ночевать, она попросила меня прийти к ней. Я пошла отпрашиваться у своей мамы, заранее договорились с Марусей, что я скажу своей маме, будто после того, как увезли братика Маруси в больницу, у них дома сделали дезинфекцию, так что, мол, безопаснее мне пойти к ним. Вот на этой-то дезинфекции я и засыпалась. «Ах так, — сказала мама, — значит, идти туда нельзя, будешь заразная». Пришлось сознаться в обмане, что никакой профилактики не было, это наша выдумка. Мамочка меня простила за вранье и отпустила ночевать к Марусе.

Отец наш часто болел — от работы студился. Хоть и была на пожарных форма — брезентовые куртки и брюки, медная каска, — все равно часто приходилось возвращаться с пожаров мокрым, а зимой даже обледенелым от воды.

В 1927 году он заболел четвертый раз воспалением легких, его положили в больницу. 8 мая 1927 года папули не стало. Было мне 9,5 лет, а очень хорошо помню, как хоронили папу. Столько людей пришло его провожать, что негде камешку было упасть: вся пожарная команда и добровольцы, все были в боевой форме. Есть фото на кладбище, оно у Ду-Ду. Сейчас на месте этого кладбища строят дома, но где наша оградка семейная была — там парк.

По традиции все братья тоже были пожарными, кто кадровыми, т.е. служили в пожарном депо, кто добровольцами - только на пожары являлись по тревоге.

И вот, однажды зимой, поздно вечером, загорелась первосоветская больница богородская. А здания ее были деревянные, одноэтажные. Я и Женя тоже были «добровольцами», постоянно лазили на каланчу смотреть пожары да и окрестности, нас любили все «дядьки» и разрешали ходить по башне, даже забираться выше смотровой площадки на самый верх. Туда вела узенькая металлическая лестничка над водой, лестничка трясется, а вокруг мечутся от испуга стрижи — испытание храбрости для нас. Так вот, посмотрели мы с Женей на этот грандиозный пожар и не выдержали, решили сбегать на место пожара. Уж и насмотрелись мы с ней там такого, что после ночь не спали, все покойнички мерещились. Здания горят, как факела, мечутся санитарки, переносят на носилках больных и мертвых. А пожарные знают свое дело. Лезут на горящие дома по приставным, пожарным лестницам, вскрывают железные крыши своими острыми специальными топориками. На этом пожаре досталось и моему братцу Васе: спускались они с крыши по обледеневшей от воды лестнице почему-то вдвоем с другим пожарным друг за другом. Спускавшийся следом за Васей товарищ сорвался и сел ему на плечи, ударив при этом топориком Васю по лбу, хорошо, что не сильно. Да и братик молодец, не растерялся от такой внезапной нагрузки, удержался на лестнице. А вот в 1931 году похуже разразилась трагедия. Сейчас это район г. Электростали Южный, а раньше была просто деревня Афанасово. И вот там возник пожар. Выезжает ногинская пожарная команда. Едут по проселочной дороге две пожарные машины. К тому времени уже отошли в прошлое бочки с водой и паровая машина, появились первые красные пожарные машины. Пожарные сидели на открытых скамейках по обе стороны — в середине раздвижная лестница и катушка с рукавами.

...Машины мчатся на всей скорости, и вдруг — затор, впереди едут крестьянские подводы. Машины сигналят им, чтобы сдвинулись в сторону, т.к. дорога узкая, а мужикам горя мало, видно, сами никогда не имели дело с «красным петушком», не торопятся свернуть свои подводы к кювету. Пришлось машинам объезжать их, так что одна машина пожарная даже перевернулась. Мой брат Костя с другими товарищами при падении перелетели через машину, но отделались синяками, а вот брат Гриша, боец Лебедев и начальник пожарной охраны Никаноров очутились под машиной. Пока их вытащили оттуда, пока пришла «скорая помощь» из Электростали — плохо пришлось им, бедненьким. Брату повредило ногу, а у бойца и начальника были раздроблены головы. Начальник Никаноров через два часа умер. Замечательный был человек. Боец Лебедев дома поболел и тоже умер. А Грише нашему пришлось помучиться. За два года перенес 12 операций, 11 раз оперировали ногу и раз плечо. Когда Гришу привезли в больницу Электростальскую, долго еще лежал с полным ртом песка... А нога распухла так, что разрезали сапог. Вот ведь бывает как. А работал он помощником начальника пожарного депо. Решил в этот день поехать в Москву, надел хромовые, начищенные до блеска сапожки, а как раз в это время машины выезжали на пожар, и Гришин начальник Никаноров предложил:

«Поедем с нами, Григорий Сергеевич». Он не отказался и попал в беду, на всю жизнь с больной ногой остался.

Все дома большого квартала, примыкавшего к пожарному депо, имели сады. И в каждом доме была детвора, ровесники мои и Жени. Наша дружеская ватага объединяла целый квартал: в нее входили как девчонки, так и мальчишки. Дружба наша детская была очень крепкая, были и шалости, большие и маленькие.

Когда сестра Ду-Ду вышла замуж, они с Володей сняли комнату с противоположной стороны школы Короленко, в доме священника Соболева. Так еще один дом с садом присоединился к владениям нашей ребячьей ватаги, где мы гоняли и хозяйничали. Больше всего пострадала от нас калитка поповских ворот, когда мы разозлили быка из шедшего по Советской улице стада. «Бычок» погнался за нами и сделал пролом в калитке своими «рожками».

На всякие выдумки мы были мастера. Если нам докучал затяжной дождь, мы вешали на столб записку с фамилиями сорока лысых — надо было потрудиться, вспоминая знакомых дядек с лысинами. У дома Любантер стояла скамейка с массивными металлическими ножками. Вот однажды мальчишки надумали попугать девчонок, сказали, что есть что-то интересное в саду. Мы пошли смотреть это «интересное» и, конечно, ничего не обнаружив, вернулись и дружно плюхнулись на скамью и тут же дружно, с визгом, взлетели со скамейки, как воробьи — от взрыва пистонов, подложенных мальчишками под ножки скамейки.

В начальных классах училась с нами Лида Орлова, по национальности цыганка. Вот раз эта Лида ущипнула меня, за какую провинность мою, не помню, а я решила про это сказать Елизавете Николаевне, да назвала не Лидой свою обидчицу, а цыганкой. Вот тут-то сама я и получила по заслугам, учительница меня побранила, сказав что у этой девочки есть имя. Наверно, с тех пор я никогда ни на кого не жаловалась, а стала давать сдачи. Не струсила и перед здоровенным детинищем Епифановым, который учился со мной в 4-м классе. Раз спускаюсь по лестнице, а этот влюбленный «вьюноша» обнял меня и начал объясняться в любви, ну и получил отповедь.

В общем, я не такая уж тихоня была. Маменька говаривала, что у меня в локтях иголки сидят, а в заднюшке — шило, т.к. по сравнению с Женей у меня и локти на платьях дрались быстрее, и само платье на мягком месте от вертенья на партах. А получались и побольше дырочки, когда приходилось повисать на школьной ограде, — это уже в школе Короленко, после 5-го класса. Ну, как не сбегать домой в большую переменку и не полакомиться у маменьки чем-нибудь вкусненьким, ведь школа напротив дома. Ну, а если не рассчитаешь малость, то хвостиком платьица зацепишься за ограду. А когда с приятелями — товарищами собирались лезть в чужой сад за яблоками, тогда уж одевали что похуже, да пояском подпоясывались, чтобы можно было накласть яблок вкруговую за ворот.

Хочется мне рассказать побольше о нашей ватаге. Сколько нас было? Ивановы — Нина, Люба, Лена, Сережа; Любантер — Маша, Толя, Шура, Галя; Полякова Лида; Ширяева Маруся; Старковы — Леша, Нюра; мы с Женей и другие.

Держали нас в строгости, и мы с Женей с ребятами отдельно (вне нашей ребячьей своры) не дружили. Однажды, из-за Анютки (Лешкиной сестры) все мы здорово перепугались. Гоняли у нас во дворе, играли в какую-то игру и Аннушка загнала себе глубоко в руку здоровенную занозу из старого гнилого дерева от сарая. Ей чуть дурно не стало, и нам вместе с ней. Ну, ничего, обошлось, поболела рука у нее и прошла...

А уж сколько игр было у нас — не перечесть. Теперь детвора и не играет в такие. Играли в прятки (только с условием не прятаться у себя дома и не пить чай за столом - были и такие случаи), в догонялки, в жмурки, в кошки-мышки, в лапту, в мяч по лункам, в чехарду, в палочку-выручалочку, в телефончики, в красочки, в прыгалки, в классики и другие игры. А уж майских жуков как ловили весело, мальчишки за шиворот девчонкам их сажали, только, помню, я их ужасно боялась. Пуляли шариками зелеными с картофельной ботвы, надевали на острые палочки и бросали...

Семья богородского брандмайора С.В. Сальникова. Фото 1920 г. Из семейного архива З.С. Сальниковой

(Продолжение следует)

Поделитесь с друзьями