На чердаке у нас в Богородске был большой чулан, запиравшийся на замок. Ходили туда редко: там лежали малонужные вещи. В коробах книги, приложение к Ниве, журналы, короб с маскарадными костюмами, оставшимися от Новой Деревни. Там была специальная эстрада в парке напротив большой террасы, где ставили небольшие пьесы и показывали живые картины. Я помню их по рассказам. Эстрада же сохранилась.

Попадая в чулан, я пользовался случаем, чтобы рассмотреть хотя бы те костюмы, которые лежали сверху. Очень хорош был костюм польского пана из красного шелка, отороченный белым мехом, и с квадратной шапкой с пером.

На этот раз я рассматривал короб с книгами. Открыл, а сверху раскрытая книга с белыми стихами: «Как хороши, как свежи были розы...». Я уже слышал эти слова от взрослых.

Стихи я всегда любил. Недаром и в Комиссаровке меня заставляли читать их вслух в классе. Я тут же взял книжку и начал читать все подряд. На чердаке была страшная жара... Очнулся я, когда меня стали звать, не дождавшись к столу обедать.

В это время я переходил из второго класса в третий. И за лето прочел с

увлечением всего Тургенева.

Чтобы мне не мешали, я залезал на плоскую крышу беседки и читал лежа ничком. Через край крыши мне было все видно, а сам я оставался малозаметным и сделал для себя много жизненных открытий. С тех пор я полюбил Тургенева.

КОВРИЖКА

Мне очень хотелось как-нибудь съесть целую коврижку-батон. Я видел, как разносчики носят их в корзинах по вагонам. Запах был очень вкусный, и вид их тоже был очень привлекательный, с темнокоричневой корочкой, расчерченной ромбиками. Стоило это удовольствие пять копеек.

Я отправлялся в отпуск из училища, из Благовещенского переулка на Тверской, домой в Богородск и сэкономил эти деньги, пройдя до Курского вокзала пешком. Купил в вагоне желанную коврижку и приступил.

Народ в вагоне был простой, крестьянский. Доев до половины, я осмотрелся, и мне показалось, все смотрят на меня укоризненно. Вот, де богач какой! Пятачок-то надо заработать. Я смутился, завернул и спрятал недоеденную половинку и больше никогда в вагоне коврижек не ел.

ВЕНГЕРКА

На Рождество, я был в это время в четвертом классе, мы компанией

поехали в Глухово, в клуб Морозовской мануфактуры, смотреть спектакль Художественного театра «Дядя Ваня». Спектакль произвел на меня большое впечатление, да и в клубе я вообще был впервые.

После спектакля танцы. Мы остались. В обществе мне случилось танцевать впервые. Дома и в училище это одно, а в обществе, да с барышней совсем другое.

Вальс прошел благополучно. Я его любил и танцевал хорошо. Подошла венгерка. Надя Штаден (Штаден Надежда Николаевна — дочь военачальника Богородского уезда. С 1915 года жена и верная подруга Владимира Романовича Буткевича) говорит: «Пойдемте». Я заволновался, но пошел. Прошли половину зала. Я чувствую, что побледнел и, того гляди, упаду. Надя меня подбодрила, и все окончилось благополучно и больше не повторялось.

Н. А. Куприянова с дочерьми и невестками

Через год, опять на Рождество, я опять попал в Глухово на «Вишневый сад». Сильно переживал. Для меня было открытием, что взаимоотношения людей со времени написания пьесы ничуть не изменились...

После спектакля танцы. Вышло танцевать большинство молодых артистов. На сей раз я был храбрее и не волновался. Пригласил на вальс одну миловидную артисточку, да так и протанцевал с ней весь этот замечательный вечер. Она танцевала очень хорошо, и мне подарила несколько комплиментов.

РОМАНС

Уже после Рождества, волей случая, я оказался дома. В училище один из учеников, нарушая правила, принялся доставать из верхнего ящика шкафа столярный инструмент, в то время как я, согнувшись, доставал из нижнего ящика свой. Ему было неудобно, и он выронил узкую стамеску, которая острием ранила мне колено. Сразу ожгло. Я его обругал, но ничего больше не заметил. После мастерских пошли обедать, и тут обнаружилось, что вся нога в крови.

Нога отяжелела, и я поплелся в околоток, где едва стащили сапог, который весь был в крови. Меня уложили на неделю и послали домой еще на две. Вот почему я первый и единственный раз оказался дома в неурочное время.

Была у нас знакомая семья, которую мы изредка посещали с визитами. Они же бывали у нас гораздо чаще. И тут в воскресенье старшая дочь, настоящая институтка, как раз была у нас. Попросили ее спеть. Я даже не подозревал, что она поет, хотя мы знали друг друга уже лет десять.

Сначала она отказывалась, потом согласилась. Кто-то из сестер сел аккомпанировать. Девушка была маленького роста, тщедушная, но очень пропорциональная и даже интересная. Контрастом был ее сильный и красивый голос, рождавшийся неизвестно откуда.

Когда она окончила, стали просить еще. Но она решительно отказалась, так что больше не настаивали. Мне показалось, что в свой романс она вложила нечто большее, чем желание доставить удовольствие, а много затаенного, душевного, надрывного...

Больше мы ее не слышали. Но впечатление о некоей драматической загадке у меня осталось.

Впоследствии выяснилось, что был у нее на примете жених, возлюбленный, да предложения не делал, и надежд особых не подавал. А ко времени моего домашнего выздоровления уже сделал предложение другой. Она же была из тех, что любят один раз, а потом тьма кромешная.

НОВЫЙ ГОД

Новый год у нас дома не встречали. Утром, после обедни только поздравляли друг друга. Но день был парадный, праздничный. Приезжали даже визитеры с поздравлениями.

Под Новый год в церквях в 12 ночи служились парадные молебны со специальной молитвой, с коленопреклонением о благоденствии страны, мире во всем мире и о здравии всех с многолетием.

Когда я был совсем маленький, мама ходила к молебну, но нас не брала.

И вот как-то, когда подрос, я тоже решил сходить. Пошел сам полдвенадцатого. В церковь еле пробрался, так много пришло народу. Было полное освещение и полный хор. Я не ожидал такой парадности и был взволнован.

Ночь была очень холодная. И, когда я вышел на мороз, у меня перехватило дыхание. Кругом все было покрыто свежим пушистым снегом и блестело.

Дома спали. Я крепко заснул с чувством исполненного желания.

КОЛЯ И ОЛЯ

Наша мама представлялась мне очень справедливым человеком, очень ровно обращавшимся со всеми. Но ребята чуткий народ, и многое фиксируют в своей памяти бессознательно. И вот, мы заметили, что отношение мамы к Коле и Оле все же другое, чем к остальным. Это отношение ничем особенным не выделялось, а просто мама их как-то «жалела», хотя они хворали не больше, а даже меньше остальных.

Коля почему-то был «приходящим» и учился в Реальном училище, в то время как все мы, остальные, учились в Комиссаровском и были «живущими». Коля домой в отпуск являлся в последний момент «перед звонком» и часто уезжал в Москву раньше конца отпуска. Мы же приезжали сразу и уезжали с последним поездом, хотя особых приказов по этому поводу не получали. Тут было, конечно, в основном, то, что насидевшись в строгом общежитии, мы больше любили дом, который был для нас свободой.

Коле спускались многие мелочи, за которые мы получали неодобрение. Были и совсем мелкие поблажки, которые я чувствовал, но не мог себе объяснить, почему это.

В отношение Оли вообще ничего реального заметить было нельзя. Это было только во взглядах мамы, ее разговорах и мелких поступках.

Теперь прошло много времени, даже слишком много. Я часто задумывался и пытался объяснить причины маминой тревоги, но так и не разгадал. Убежден, что мамины тревоги имели глубокие основания, но известны были только ей одной.

Наши пословицы не на пустом месте созданы. Вот говорят: «сердце сердцу весть подает». Верно.

Мы еще были дома. Вдруг за обедом мама говорит: «Что-то я беспокоюсь о Колечке, давно не пишет, здоров ли он?!» Ей отвечают, что наоборот была от него открытка два дня назад, а от других дольше нет. Проходит день, другой, она опять за свое.

ПРАЗДНИК ВЕСНЫ

Начальница гимназии Елена Ивановна была умным, культурным человеком. Она сразу поставила гимназию высоко. Сумела сколотить учительский коллектив и установить дисциплину.

(Богородская гимназия сменила устаревшую четырехклассную прогимназию. По поводу ее открытия велась подспудная война ввиду того, что начальница прогимназии не имела достаточного образования, чтобы занять новое место. Она должна была уйти с небольшой пенсией, но пользовалась поддержкой дворянства. Город же очень нуждался в новом образовательном учреждении. Это направление поддерживало купечество и, в частности, Сергей Григорьевич Куприянов.)

Когда гимназия перебралась в новое здание, была устроена грандиозная уборка и устроен «Праздник весны». К нему велись приготовления, разучивались песни. И вот, настал день, когда все вышли с лопатами и под пение весенних гимнов начали рыть ямы для посадки лип. Мы тоже принимали участие, «и наша денежка не щербата».

Елена Ивановна Устинова-Ионинас — директор Богородской женской гимназии

Посадили несколько десятков лип во дворе гимназии и на улице. Многие растут и сейчас.

Очень красивы были слова и музыка гимна. «Пройдут года и в сад тенистый усталый путник забредет...».

Весь хор вели и покрывали два сильных голоса. Один из них Лиды Зотовой.

ВСТРЕЧА СВЯТЫНЬ

Осенью, недели за две до Покрова, в город приносили две иконы:

Спасителя из Берлюков и Божью Матерь Иерусалимскую из Бронниц. Обе иконы встречались торжественно.

На дворе было сыро, слякоть. Но все и даже мы, малыши, пошли за мост встречать Спасителя. Было часа три дня. На дамбе, по которой несли икону, грязь была жидкая на четверть, и меня поразило, что множество народу шло по ней, как по суху.

Мы далеко не ходили, а примостились на сухом бугорке, перейдя мост. Из Богоявленского собора вышли встречать священники в сопровождении нескольких хоругвей. Около второго моста, где посуше, священство остановилось, дожидаясь, когда подойдут. Тут же, после встречи, отслужили краткий молебен и пошли в собор, где был новый молебен, и встречающие прикладывались.

Икону несли на специальных носилках восемь человек. Образ возвышался над толпой, сверкал ризой и как бы возвышался над темным людским морем.

Такого образа, как Берлюковский Спаситель, я больше нигде не встречал:

в середине идет Спаситель, по бокам два воина, и на ходу его целует Иуда.

Образ оставался в городе несколько дней. Его носили по домам служить молебны. К нам приносили его вечером и служили с водосвятием и акафистом. Меня поражало, что старшие знали наизусть весь причт. Мне и в голову не приходило, что наши нередко бывают в Берлюковской пустыни.

Долговато читали акафист и трудно было стоять. Но, когда зазвучало:

«О, пресладкий и всещедрый Иисусе, прими ныне малое моление сие!..», значит скоро последняя молитва и конец.

Потом водосвятие. Эту службу я любил самое о себе. Она очень оживленная. В особенности, когда поют: «Еже радуйся ангелом приимшая и родшая зиждителя Твоего...»

Значение слов я не понимал, но мне казалось, что они очень содержательны, а поются легко. Потом священник троекратно погружает крест в чашу с водой и говорит: «Спаси, Господи, люди твоя...», а хор подхватывает «...и благослови достояние Твое», и все кладут земные поклоны. Служба заканчивается. Подходим ко кресту, и нас кропят святой водой. Это действо, одна из замечательных сторон православия, торжественное действие, которое просветляет и дает импульс хорошему.

Потом священство идет пить чай и долго разговаривает со старшими.

Иерусалимскую встречали с еще большим торжеством. Сухой теплой осенью мы пошли встречать икону к парку. Была с нами и Зинаида Николаевна Куприянова (кузина). Образ несли через Степаново (теперь Фрязино) по Степановскому шоссе. Священство из собора и из Тихвинской выходило для встречи с хоругвями на большую дорогу.

Время клонилось к вечеру, темнело, царила приглушенная тишина с налетом таинственности. Ждали долго, икона запаздывала. Вдруг раздались голоса: «Несут, несут!» И действительно, из темноты показался сияющий над толпой образ Богоматери. Образ был большой, и несли его 16 человек.

Как только увидели икону, тот час зажглись сотни свечей, самодельные факельцы и даже бенгальские огни. Потрясающая картина! В этой темноте все было наэлектризовано.

Мы стояли напротив Дворянской улицы. Подождали, пока пройдет основная масса, и скорее пошли к собору, куда несли икону. От большой дороги до собора довольно длинный и крутой спуск. И вот по нему хлынула вниз тысячная толпа со свечами и факелами, с образом и блестящими хоругвями, освещая все вокруг колеблющимся светом. Это была редкая и незабываемая по красоте картина, которую вряд ли можно запечатлеть на полотне, потому что она слишком полна жизнью и живет вместе с ней.

Все это сопровождается пением хора, звоном, шумом толпы, доводящими до экстаза...

Иерусалимскую тоже носили по домам, только днем, и молебны служили краткие. Редко в какой дом эту икону можно было внести, и тогда готовили место во дворе. Землю посыпали песком, застилали полотенцами и украшали цветами. К нам икону вносили в дом, ставили на пол в простенок в зале на полотенца и осыпали пол цветами, бархатцами, которых в это время было много. Вносили ее уже без носилок, на руках.

К молебну всегда приходило много посторонних, так что зал и передняя были полны.

Первого октября (старого стиля), в Покров, в соборе был престольный праздник и крестный ход вокруг города в память избавления от холеры. В крестном ходе участвовали обе иконы Спасителя и Иерусалимская и все хоругви, как из собора, так и из Тихвинской. Было очень парадно и даже величественно.

Во время крестного хода служились два молебна с водосвятием. Один на плацу за железной дорогой, другой около Тихвинской. В крестном ходе участвовало очень много народа, и проходил он очень торжественно и нарядно.

Какая же замечательная была наша юность! Сколько она принесла нам переживаний и чувств, и каких!..

Какая разная погода бывала на Покров. Я помню один крестный ход, когда многие шли под зонтиками от солнца, а другой раз по снегу в 8 вершков и при пятнадцатиградусном морозе.

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЭКЗАМЕНЫ

К поступлению в среднее учебное заведение готовила нас Эмма Васильевна и подготовила хорошо. Все ее ученики поступали с первого раза. А я испортил все впечатление. У меня не ладилась арифметика, то есть не было стабильности: то быстро решу, то сижу, не знаю с чего начать.

Держал я экзамены в Комиссаровское училище. Все было мне непривычно. Это были не конюшня и не каретный сарай, где я чувствовал себя хозяином. Тут все было ново и незнакомо.

По русскому языку письменному и устному и по закону Божьему получил пятерки. По устной арифметике четыре, а по письменной кол. Сидел, смотрел на лист бумаги и ничего не понимал. Я почувствовал, что пролетаю, суть задачи до меня никак не доходила. Подумал было списать, но это было нехорошо. В классе уже оставалось всего человек десять. Тут я встал и сдал чистый лист.

В приемной ждала мама. Она уже все знала, и я подтвердил ей, что провалился. Она не хотела меня дальше расстраивать, и сказала, чтобы я не волновался, обойдется.

Через два дня я пошел держать экзамен в Промышленное училище, где учился Коля. Сначала я жалел, что Эмма Васильевна в Богородске, а не в Москве. Мы бы разобрали задачи. Но, может быть, это было и к лучшему.

В Промышленном по русскому 5, закон Божий 5 (Тот же батюшка, что и в Комиссаровском и четырех старших братьев знает. Поставил, не спрашивая), арифметика устная 4, а письменная... Опять сижу, а в голове ничего нет. Идет время... В большой аудитории осталось трое. Тут я заплакал и, в конце концов, вышел из аудитории, понимая бесполезность дальнейшего сидения, измазанный чернилами, смешной и жалкий.

Но по зарекомендованности братьев кончилось все хорошо. Я был принят в Комиссаровку и неплохо ее окончил...

ПЕРВЫЙ ОТПУСК

Никогда из дому мы надолго не уезжали, а тут очутились в четырех стенах, в незнакомом окружении.

Ученики были очень разные, и тихие, и бойкие, и драчуны, но чувствовали себя, как дома. Они уже поучились в начальных школах, и обстановка для них была привычная. Для меня же все было непривычно и ошеломляло.

Я никогда не был робким, но вызов к доске, даже при знании урока, был для меня болезненным, я не мог как следует сосредоточиться и отвечал сбивчиво. Особенно я волновался на арифметике и, первое время, получал двойки.

Временами, по неучебным дням братья отводили меня к Усковым. Но вот, наконец, настали дни настоящего отпуска. 30 августа (ст. стиля) день Святого Александра Невского — престольный праздник в Комиссаровке и годичный акт.

В дороге ни на что не реагировал. Быстрее домой! Хотя и сердце щемило за две двойки с плюсом по арифметике. На вокзал в Богородске за мной прислали лошадь. Когда я вошел в дом, в зале было полное освещение, на ломберных столах букеты цветов. У входа в зал стояла мама, Оля и Шура рядом на залавке. Так парадно, радостно и весело!

Бросаюсь к маме, обнимаемся, целуемся. «Ну, как твои двойки?»,— спрашивает мама. Исправлюсь. Какое это имеет значение? Ведь я опять дома, среди родных.

Действительно, я исправился, но в первых трех классах мне было тяжело. И, хотя я входил в первую десятку учеников, давалось это весьма упорным трудом.

КОМИССАРОВКА

Комииссаровское Техническое училище

Комиссаровское училище помещалось в Благовещенском переулке на Тверской. Здание цело и сейчас, но используется по другому.

Комиссаровку почему-то мы поминаем не так часто, как она того заслуживает. А там прошло формирование человека. За семь лет из ребенка я стал мальчиком, а потом юношей... Там появились и оформились многие интересы. Там мы приобрели багаж знаний, ставший фундаментом к остальному.

Сначала мы все только впитывали. Потом настало время анализа. Вокруг же была жизнь большая и интересная.

Сначала познавались товарищи, подчас меня удивлявшие. Ведь мы росли дома в своем замкнутом кругу. Тут же был народ чуждый и временами далеко не приятный. Закадычных товарищей у меня не было и не стало. Но это уж по моему характеру.

Я сызмальства не полностью верил людям. Не могу точно определить, когда это началось, но, видимо, с раннего детства, когда у нас рассыпалось дело. В Богородском доме у нас была большая детская, и со старшими мы бывали редко. Но происходившее кругом не могло же оставаться незамеченным, как и обрывки серьезных разговоров и интриг, достойных пера Достоевского.

В Комиссаровке мы были довольно сильно загружены. Вставали в 6 часов (я 4 года жил в общежитии), шли в класс повторять уроки. Потом чай с пышкой-розанчиком размером с треть французской булки и из такого же теста. В половине девятого начинались уроки. Три урока до 11.30. Затем завтрак из ежедневных котлет с разным гарниром: картофельным пюре, гречневой или пшенной кашей, редко с макаронами; кружка чая с розанчиком. Ржаного хлеба было вволю.

В 12 снова уроки, с четвертого класса один, и потом до 4-х часов мастерские; а в младших просто еще два урока. Затем до обеда прогулка на «плацу». Это была большая площадка, где играли в лапту, городки, салочки или просто так бродили, разговаривая друг с другом.

В четыре кончались мастерские и в полпятого обед. Суп или щи можно было получить с добавкой. На второе котлеты с гарниром, гарниру тоже можно было попросить побольше, и чай с розанчиком.

За столом мы сидели по 22 человека. Подавалось две миски, каждая на десятерых младших и одного семиклассника-выпускника, который сидел на торце, раскладывал и следил за порядком.

После обеда до половины седьмого мы могли заниматься чем угодно. Классы тоже были открыты, и можно было читать. А с половины седьмого гулянье прекращалось и приготовление уроков становилось обязательным до без четверти девять. В девять чай из фаянсовых кружек с синеватым ободком и буквами К.Т.У. Эти кружки мне не нравились, очень казенные. Больше я любил стаканы.

В кружку входило чая побольше, чем в стакан. Чай был уже сладким и к нему розанчик. После чая умываться и спать. Умывальня была большая. Под умывальниками вместо раковин были длинные луженые корыта. Большинство мылось до пояса, а пол оставался сухим.

В 10 в спальнях тушили свет. Оставались лишь ночные фонари и слышались мерные шаги ночного воспитателя, который вскорости тоже ложился спать.

Спальня была большая. Кровати стояли голова к голове, а между ними тумбочки, в которых хранилось мыло из аптеки Рубановского на Садовой и зубной порошок. На тумбочку укладывалась одежда в определенном порядке.

В четвертом классе начинались мастерские. В первый год работали по дереву. Делали киянки (молотки), угольники, шкатулки, станины для ножных токарных станков, верстаки. Все вещи нужные и ответственные, требующие чистой работы и даже мастерства. В этом же году учились работать и на ножных токарных станках. Здесь один вращал станок ножной педалью, а другой точил. Начинали с точения ручек для инструмента и шахматных фигурок, а заканчивали кегельными и крокетными шарами. Выполнить правильную сферу было трудно, и не у всех получалось.

В пятом классе постигали слесарное искусство, делали угольники, молотки, маленькие тисочки, шабрили доски, работали в кузнице. Ковали заготовки для тех же молотков, тисочков и прочее.

В шестом классе работали на разнообразных станках: токарных, строгальных, фрезерных и других. Делали деревянные модели для литья, сами формовали, плавили металл и отливали детали. Учились соединять канализационные трубы, заливать соединения свинцом и зачеканивать их.

В седьмом классе мы уже работали бригадами по два-три человека, собирая целые машины и небольшие станки.

Существовало и соревнование. После досрочного выполнения программного задания бригаде давали еще небольшое добавочное и по окончании освобождали от дальнейших мастерских. Таким образом можно было освободить себе времени около месяца, что совсем не шутка.

Во время моей учебы значительно изменился преподавательский состав, в особенности, в старших классах. Старые преподаватели умирали или уходили на пенсию. Вместо них приходили молодые грамотные инженеры, образованные подвижники техники. По-моему, преподавательский состав у нас был сильный. Это Яшнов Андрей Иванович — инспектор и преподаватель механики, Линде Исидор Владимирович — преподаватель электротехники, Александров — преподаватель черчения, важного и большого по объему предмета, Водопьянов — заведующий мастерскими. Эти люди вдохновенно готовили нас в старших классах к жизни и честной работе.

В младших классах тоже были колоритные фигуры. Например, преподаватель математики Иван Васильевич Краснопевцев — Пешка. Кажется, весь интерес его жизни состоял в том, чтобы вдолбить в нас как можно больше. Это удавалось. Но его побаивались.

Был еще преподаватель немецкого языка «Гугударыч» Гуго Эдуардович Маккер. Это был не очень строгий, изобретательный преподаватель и шутник. Его любили. Как правило, он выходил из класса в окружении малышей, рассовывая им во рты мессинскую помадку, которую доставал из заднего кармана сюртука. Особое веселье было, когда попадались кусочки мела.

Еще был преподаватель чистописания, прозванный Полотером за то, что, находясь у доски, постоянно шаркал ногами. Пожилой тихий человек. Оборачивался к расшалившемуся классу и, подняв палец, говорил: «Ну-с, я вас проберу-с!». Он научил нас писать разными шрифтами и разным инструментом, в том числе и специальными перьями. Впоследствии, учась в Ретлингене, я подрабатывал этим.

Директором долгое время был Сергей Дмитриевич Исаенков, невысокий, кругленький, в пенсне, с неспешной походкой и легкой картавостью. Его звали «друх мой». Порядок при нем был твердый. Нам казалось, что и преподаватели его побаивались, а уж если кого к нему вызывали, то дело было серьезное. В 1905 году он пострадал, и его заменил знаменитый прядильщик, профессор Императорского технического училища Семен Андреевич Федоров.

А Сергея Дмитриевича сменили из-за происшествия в театре Омона, граничившего забором с Комиссаровским училищем. Там собрался большой митинг, и пришло много народа с оружием. К концу митинга все выходы были оцеплены патрулями и народ бросился во двор театра. На митинге присутствовали из чистого любопытства и наши ученики, просто перелезшие через забор. Когда народ кинулся бежать, они, конечно, полезли к себе обратно через забор, а за ними полезли и митинговавшие. В Благовещенском переулке тоже были патрули, так что деваться было некуда, и эти люди остались в нашем дворе.

Директор и инспекторы жили здесь же, и квартиры их сообщались с училищем внутренними ходами. Поэтому директор поднял на ноги старших учеников и стал наводить порядок. Заперли наглухо ворота в переулок, и поставили патруль из учеников, чтобы никого не выпускать. У всех вошедших отобрали оружие, множество револьверов, и уложили людей на пол в залах, чтобы не видно было со двора. И только назавтра уже почти днем стали выпускать из ворот группами по 5—10 человек..

Наша трудовая и довольно однообразная жизнь перемежалась временами разными происшествиями. В соседствовавшим с нами театре Омона была открытая сцена, и от нас с крыши третьего этажа было видно, что там происходит, а иногда и хорошо слышно. Во время очередного представления несколько учеников старших классов вылезли через слуховое окно на крышу и наблюдали за происходившим. Тогда известный куплетист-частушечник Невский пропел: «Самовар плывет по Волге, батюшки!, комиссаровцы на крыше, матушки!» Публика оглянулась, и дело получило огласку. Слуховое окно забили. Виновники получили четверки по поведению.

У нас было заведено, в случае разбора происшествий, не отпираться, а молчать «до последнего». Если уж становилось ясным, что так не пройдет, признаваться самому, не выдавая друзей. Воспитатели наши были достаточно умны, они никогда не принуждали, хотя и знали кто и что. Воспитывали в нас самолюбие, честность и храбрость. Нельзя не вспомнить о деле, которое объединяло старшие классы и давало широкий размах фантазии и мастерству. Это были балы. Правда, я застал только один, учась в младших классах.

Обыкновенно балы проводились на масленице, но готовились к ним заранее. На балах все было декорировано и блестело. Чего только не придумывали: и фонтаны с меняющимся цветом воды, и американские горы, и зимние уголки со сверкающим снегом, и тропики с пальмами. Выявлялись отличные танцоры и певцы.

В двух больших залах играли два военных оркестра. Сам Царман, артист балета, учивший нас танцевать под аккомпанемент старого скрипача, в упоении катается из зала в зал. Танцы прерываются декламациями сказок, басен...

А котильоны, программы с флакончиками духов от Ралле, Брокара, Остроумова; туалеты, красивые сияющие лица... Многие жаждали попасть к нам на бал, да не всем удавалось.

Спасибо тебе, милая Комиссаровка, за все, за все.

Нижнее нательное белье живущие в Комиссаровке меняли два раза в неделю, по средам, когда ходили в баню, и по субботам. Минут за десять до побудки дядьки приносили белье в спальни в больших белых корзинах. А мы сразу вскакивали и летели к ним, чтобы получить белье своего роста, хотя белье и так было подобрано по нужному количеству ростов.

По средам вставали на полчаса раньше и сразу шли в Полтавские бани на Садовой. Посторонних в это время не пускали. Повторения уроков по случаю бани не было. Возвращались прямо к чаю. Обед тоже был по средам особенный. Единственный раз в неделю выдавали жареное мясо с жареным же картофелем и огурцом и обливное песочное пирожное. Ну, уж и воды с ним выпивалось несколько графинов!

В старших классах выпускали свой журнал, издававшийся на гектографе. Печатали там и статьи, и воспоминания, и стихи. Но больше двух номеров в год не выходило, остальные задерживала собственная училищная цензура, за слишком «красное» направление.

У меня сохранился только один номер. И снова спасибо тебе, милая Комиссаровка!

Необходимо помянуть еще двух лиц, игравших хоть и косвенную, но значительную роль в нашей жизни.

Первый — это Терентьич, дядька. Кроме прочего, в большую перемену он снабжал нас калачами, плюшками и пирожками по пятаку за пару. Пирожки были с мясом, рисом и сладкие, калачи с колбасой. Было еще и молоко. Считалось, что ребята, которым не хватало казенной еды, должны были насытиться так. Пирожков, правда, было не очень много. Пирожных и конфет не было совсем. Считалось баловством.

Второй это был Рожков В.Е. - владелец писчебумажного магазина, притулившегося в небольшом помещении около колокольни церкви Благовещения, на углу Тверской и нашего переулка. В магазинчике было все, что требовалось для учения — от перьев и тетрадей до ватмана, готовален и учебников. Товар был отличный, а цены нормальные. У меня сохранилась купленная у Рожкова за три рубля готовальня фирмы Рихтер, которой я до сих пор пользуюсь.

ПЕРВЫЙ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ОТПУСК

До Рождества оставалось проучиться считанные дни и даже часы. На целые две недели можно будет поехать домой. Вот времени-то будет! Можно спокойно и с удовольствием почитать. Набрал я кучу книг, уложил их в перешедшую от старших братьев корзину и нанял извозчика. Братья все посмеивались. Куда столько берешь? Однако, я настоял на своем и уехал.

Пришло и прошло Рождество, а бедная корзина так и осталась нетронутой. Пришлось везти ее обратно в Москву. С той поры я в отпуск ни одной книжки не беру.

ТЕАТР

Было это совсем в малолетстве. Я выучил и читал наизусть несколько басен. Представление о театре у меня было примитивное, но, как теперь понимаю, довольно верное. О театре слышали мы от старших. И еще была у нас складная раскрывающаяся картинка от шоколада. Она изображала подводное царство, а на переднем плане, как бы у рампы, растягивалась редкая марля.

Нам, детям, это было интересно. А взрослые говорили, что очень похоже на сцену, где сзади декорация, а на свободном месте действие. И вот, запала у меня мысль самим «сыграть». Для этого я выбрал басню «Демьянова уха» и начал готовиться.

Надо было выбрать место так, чтобы протянуть веревку для раздвигающегося занавеса, не забивая гвоздей. Место нашлось в детской между гардеробом и костылем, торчащим над окном. Натянули веревку, приспособили шерстяной коврик в клеточку и, в конце концов, добились, чтобы он открывался и закрывался.

Дальше стали готовиться и репетировать. Я, конечно, был Фокой, Авксентий — Демьяном, а Шура — его женой. Приспособили стол из-под икон, нашли утварь. Мы с Авксентием сидели рядом на лавке, передо мной стояла глиняная чашка с ложкой, Шура стояла напротив, скрестив руки и кланяясь. Едва ли она понимала происходящее, так была еще слишком мала. Я попросил дать мне натуральной похлебки. Дали щей холодных и потому невкусных. Однако инсценировка прошла «с большим успехом». Это было рождение домашнего театра.

Я был уже в первом классе Комиссаровки, когда на Рождество мы поставили настоящий спектакль. Сцена с подмостками была установлена в старой столовой. Доски взяли с чердака. Декорация была из белой бумаги, на которой Саша углем нарисовал силуэт старинного дома. Я не подозревал за ним таких способностей. На сцене был установлен сад из елочек с песчаными дорожками. Траву изображал зеленый мох, за которым я ходил в известное мне место в лесу, за кирпичным заводом, и копал его руками в рукавичках, пока не промок и не замерз.

Ставили мы «Пропавшую грамоту». Фабула проста: у боярина дочка с подружками и молодой глуповатый слуга. Пропадает какое-то письмо. Боярин сердится на всех и вся, на дочку, но больше на слугу... В результате письмо находится зарытым в саду. Участники: боярин — Авксентий, подруга — Шура Буткевич, слуга — я.

Скоро я почувствовал, что самые неблагодарные роли достаются мне, потому что никто не хочет их играть. А мне приходится как устроителю.

Дальше я стал храбрее. Мы накопили денег 20 рублей. Я заказал козлы для подмостков и составные рамки для декорации комнаты с окном и дверью. Заплатил я за это 15 рублей и получил нагоняй от братьев за расточительство. Но мне никто не помогал. Правда, я никого и не просил. А сам был неопытен.

Получив рамки, я купил серпянки, обтянул их и оклеил обоями, двери выкрасил белилами. Комната получилась на славу. Сделали и занавес. Материал дал дядюшка Сергей Анисимович после моего легкого намека и прислал его со своим сыном, моим сверстником Шурой. Сделали и рампу. Вера (Романовна) Буткевич навела золотые разводы по бордовым обоям. Здорово получилось. Что твой театр!

На этот раз играли Чехова «Злоумышленник» и «Хирургия». Пьесы оказались выбранными очень удачно и прошли с успехом. Злоумышленник был я, следователь — Авксентий, городовой — Володя Буткевич. Во второй пьесе фельдшера играл Авксентий, а дьячка — я. Ряску для дьячка мы взяли у знакомого тети Ольги Федоровны — очень милого священника из тюремной церкви. Подвязан я был красным в белый горошек платком, и вид у меня был, по отзывам, замечательный. Авксентий был в чесучовом пиджаке и имел вид настоящего фельдшера. Достали мы и всяких блестящих инструментов. Так что было вполне натурально.

Этот спектакль оставил у меня самое лучшее впечатление. Мария Владимировна Ускова (кузина), мнение и правдивость которой я очень ценил, очень всех хвалила, а, в особенности, Авксентия.

Потом мы ставили еще много пьес. А закончили свои представления постановкой Чеховского «Медведя». Участвовали двое: вдовушка — Нина (Иосифовна) Гранская (впоследствии ставшая Сластениной, артисткой МХАТа), отставной гусар — я. В синей венгерке, сапогах со шпорами. Все, как полагается. Говорили, что спектакль прошел хорошо. Только я слишком громко топал и бил себя нагайкой по голенищам. Но ведь у нас не было режиссера, и я был «за всех», поэтому многое прощалось. Но мы всегда стремились приблизиться к натуре, не видя еще ни одного спектакля МХАТа и еще не ведая о школе Станиславского.

Ради справедливости, я должен признать, что хоть и не был в театре до своих первых спектаклей, но любительское представление все же видел. Тетушка Анна Анисимовна водила меня семилетнего на спектакль «Волки и овцы», который любители поставили в чайной общества трезвости около вокзала. Впечатлений от него осталось мало. Я не понимал происходящего на сцене, а около рампы было очень жарко и било в глаза светом от керосиновых лампмолний. Помню только, как оглушительно хлопали.

Поскольку я был зачинщиком спектаклей, мне приходилось подбирать пьесы. Но сам-то я их знал маловато. Помощником в этом деле мне был только Володя Буткевич. Но его предложения казались мне непосильными. Ведь надо было считаться с объемом и претендентами на роли.

Наконец, я нашел выход. Пошел в театральную библиотеку и рассказал, кто я, и что мне нужно. Там мне посоветовали ряд пьес. Перечитав их, я отобрал наиболее подходящие. Но однажды пришлось отменить постановку очень веселого, казалось нам, спектакля под названием «Теща и дом, все вверх дном». Его запретила нам домашняя «цензура», наверное, из-за «тещи».

Роли переписывал для всех я, поэтому знал их наизусть и во время репетиций, которых обычно было две, редко три, служил суфлером. Наши артисты вообще-то хорошо знали свои роли. Но, на всякий случай, во время спектакля около кулис стоял кто-нибудь из взрослых с книжкой в руке. И не всегда даром.

На четвертый или третий спектакль мы уже разбогатели. Сшили занавес из темно-зеленого вельвета и обшили его золотыми позументами. Получилось просто шикарно. Покупали его в начале Рождества. Был крепкий мороз. Мы с Колей Б. поехали в лавку к Морозову, чтобы выбрать вельвет подешевле с брачком, и очень удачно попали. Поехали мы нарочно вечером, чтобы выбрать при освещении. Здорово озябли. Когда едешь вдоль Клязьмы до «докторского дома», всегда гуляет ветер. Зато чувствовали мы себя очень гордо, когда вернулись с такой выгодной покупкой!..

Позумент с бахромой я купил заранее в специальных лавках в Китайгородской стене на Старой площади. Ходил я туда, наверное, раз десять: все смотрел и приценивался.

До сих пор я не могу точно сказать, откуда же брались деньги? Ведь платил за все я один и за три года израсходовал около сорока рублей. На Пасху и Рождество старшие братья дарили нам немного денег: в общей сложности рублей 5—7. Зная мои потребности, «подсовывали» еще немного. Других источников не было. А экономией на конках хождением пешком много не наберешь.

Иллюстрация И.А. Билибина к книге «Сказки» издания 1903 г.

Мы старались оформить спектакли программами, делали красивые обложки. Этим, в основном, занимался я, беря сюжеты из сказок с рисунками Билибина. Много помогала Вера Буткевич. Она хорошо рисовала, делала виньетки на обложках с удачно стилизованными головами лошадей. Рисунки делались в карандаше и расцвечивались акварелью. Один раз программа была даже напечатана в Богородской типографии у Ломакина. По настоянию Буткевичей, все исполнители значились под псевдонимами. Поэтому для напечатания пришлось брать разрешение в канцелярии исправника.

Так вот люди и входят в жизнь. У меня и сейчас осталось еще несколько неиспользованных обложек для программ. Смотрю и думаю: да, были молоды-зелены, и все это казалось очень красивым. А все-таки хорошо было. Потом все стали подрастать, пошли другие интересы и увлечения и спектакли кончились.

Но театральное дело еще долго меня интересовало с технической стороны. Я стремился попасть за кулисы и увидеть, как ставится спектакль, и что и как делается за кулисами во время представления.

Денег у меня не было, и поэтому в театр я ходить не мог, а хотелось. Как-то раз Коля устроил мне поход к Коршу. Все же это стоило мне 35 копеек, что тоже было чувствительно: тогда денежки, как говорится, звенели, а не шуршали.

Шла пьеса «Карьера Наблодского» об успехах коммерсанта «новой формации», который делал свои дела в салонах. Фабула мне не понравилась. Но действие было очень красочное, и артисты хорошие. Вообще, у Корша играли хорошо. Там шли специфические вещи, и была своя публика.

Первый оперный спектакль, который я увидел, был «Садко». Спектакль давался в пользу неимущих учеников Промышленного училища, в котором учился Коля. Тетя Маня взяла несколько билетов, и один дала мне. Спектакль шел в будни, и выкроить на него время было не просто.

В Комиссаровке нас, Куприяновых, было целых пятеро. Это было заметно, и у нас была хорошая репутация, благодаря чему нам и позволялось несколько больше. Например, пойти вечером в театр и вернуться поздно.

Спектакль произвел на меня громадное впечатление. Пение, музыка, эффекты декораций, все было необыкновенно, и меня еще больше потянуло за кулисы узнать, как это все делается. Я знал, что некоторые из старших учеников в строжайшей тайне ходят в театр статистами и подрабатывают по 25—50 копеек. Тем, кто не жил в общежитии, это было просто. Нас же постоянно контролировали.

Через некоторое время мне удалось побывать за кулисами нескольких театров, а потом я попал и в статисты, и в рабочие сцены, так что увидел эту кухню. Первый мой выход был в театре Солодовникова в богатом спектакле «Прекрасная Елена». Я был негром-воином в шлеме и с секирой. Пришлось намазать лицо жженой пробкой.

Подробности я помню плохо, но в одном эпизоде в свите Елены мне пришлось стоять недалеко от нее почти в центре сцены. На ней все блестело и сверкало. Помню, меня смущал разрез на ее платье, открывавший колено.

Наконец спектакль кончился, надо раздеваться, а, главное, умываться. Хорошо, опытные люди помогли, принесли из гримерной вазелина и какой-то эмульсии.

На этой же сцене меня поразил еще один эпизод. Пела Петрова-Званцева, замечательная артистка с великолепным голосом. Я не был занят и стоял в кулисе, так чтобы не видно было из зала. За залом тоже было интересно наблюдать, поэтому в кулисах даже делали дырочки для этой цели. И вот, ее выход. Она стоит в кулисе рядом со мной, красивая, в шикарном платье, но какая-то поникшая. Медлит. Около нее режиссер, толкает и поругивает. Наконец, она поднимает голову, мелко крестится, выходит вперед, начинает петь и преображается в королеву! Поразили меня и это моментальное преображение, и это волнение, ведь она была уже известной певицей.

Театр Солодовникова перешел к Зимину и сгорел. Спектакли пошли в Новом театре. В «Гугеннотах» я тоже был воином, и мы отступали, перебегая сцену. За нами гнались на настоящих лошадях. Сцена была покрыта рваными коврами. Я зацепился ногой и растянулся на самой середине. Удалось быстро вскочить и продолжать. Боялся нагоняя, но меня, наоборот, похвалили.

Потом в Малом театре я был в числе изображавших народ, а в Большом, в «Коньке-горбунке» колыхал «море», стоя в ужасной пыли на коленях. (После этого, временами, я шутил, что море не мокрое, а пыльное.) Так изучалась жизнь. Все это было удивительно интересно.

Дома, конечно, никто не знал о моих похождениях, кроме Вани, и то в конце. Но мы друг друга не выдавали.

ПЕРВЫЙ ЗАРАБОТОК

Старший брат Саша имел организаторскую жилку и предприимчивость. Он считал, в частности, что всякий труд должен быть оплачен. Так он предоставил мне возможность заработать три рубля, что было значительно.

Саша работал в Вязниках на фабрике Демидовых. Получаю от него письмо, в котором пишет, что посылает шкурку белой совы, редкую в наших местах, просит сделать чучело в мастерской, выслать его назад и платит за этот труд три рубля.

Не веря своим глазам, я прочел письмо несколько раз. И, убедившись, что не ошибся, снес шкурку известному чучельнику Сенькину на СадовойЧерногрязской и сделал все остальное, о чем просил Саша. Сова была хороша! После смерти Саши она долго висела у Сережи.

Во время службы Саши в Вязниках я выполнил еще одно его поручение:

купил для его директора А. Г. Лбова пролетку на резиновом ходу. На Покровке, около Земляного вала был каретник Солнцев. Он не только делал, но покупал, ремонтировал и продавал пролетки. Вот у него-то я и купил, и недорого. Пролетка была хороша и понравилась. Через Сашу я получил за труды 10 рублей, и Солнцев дал мне от себя еще 5. Сразу получился капитал!

В 1915 году я купил у Солнцева еще две пролетки. Одну для своего бригадного генерала, другую для командира батареи. Через Солнцева я купил и пролетку, оставшуюся после дяди Сережи Елагина на Чистых прудах, когда его потомки перевели лошадей.

МОРОЗ НИЖЕ 20

Была суббота, и я отправился в Шелапутинскую гимназию (на Девичьем поле, Оболенский пер.), чтобы взять Авксентия в отпуск. Я был в третьем классе, а он еще в первом. Швейцар меня знал и сказал, что едва ли его отпустят, так как мороз больше 20 град., и без старших никого из младших классов не отпускают. Однако, он улыбнулся и пошел докладывать инспектору. Возвратился и говорит, чтобы я шел тоже. Я немного струсил (инспектор!) и пошел.

Отворяю дверь. Сидит за письменным столом старичок с небольшой седой бородой. Спрашиваю разрешения войти. «Входи, входи. Так это ты пришел за братом?.. Ну, тогда его, конечно, можно отпустить», — сказал он с улыбкой. Я был ужасно горд.

ЕЛИЗАВЕТИНСКИЙ ИНСТИТУТ

Девочки Буткевичи учились в этом институте, а мы, Коля, Володя и я изредка их навещали. Тетя Оля всегда давала денег, чтобы мы могли купить им конфет или цветов. Хотя мы учились в третьих-четвертых классах, но ходили туда подтянутые и начищенные.

При входе в зал дежурные институтки из старших классов останавливали нас, спрашивали, кто мы, к кому идем и препятствовали вносу приношений. Мы это быстро усвоили и старались их припрятать, а цветы вытаскивали после контроля, так чтобы их немного подразнить. Они, улыбаясь скользили по паркету, догоняли. Переговоры и улыбки продолжались еще несколько времени. Нам того и надо было. Цветы пропускали.

ФЕДОР АНИСИМОВИЧ

Дядюшка Федор Анисимович, старший брат мамы, жил в своем доме на Старой Басманной с тетушкой Марией Федоровной (№ 26, снесен в 1973 г.).

Когда мама была молодая, они с дядей Федей были большие друзья. Она часто у них бывала, ездили в театры, на концерты, словом, весело проводили время. Потом стали постарше, обзавелись делами и семьями, и все изменилось, особенно после гибели дела. Связь, однако, не терялась. В основном, она поддерживалась через нас, когда мы подросли, когда братья были в 5—6 классах, а я в 2—3-х.

Посещал их, главным образом, Коля, бывший крестником дяди Феди. Его там любили и привязались, так как дядя был бездетный.

Мы же втроем, Алексей, Иван и я, иногда и с Колей посещали дядю два раза в год, на Пасху и Рождество. Я думаю, дни нашего посещения согласовывались через Колю, потому что ни разу ни одного из многочисленных племянников тетушки я там не встретил. И, кроме того, всегда был готов обед.

Ф. А. Елагин

Приходили мы к чаю после обедни, когда дядюшка с тетей тоже возвращались от Никиты Мученика. Чай тянулся долго с разговорами. Тетя интересовалась всем: и родными, и учебой, и всякими новостями. В два часа был обильный и вкусный обед из четырех блюд, тоже с разговором. После чего дядюшка уходил в кабинет, садился, поджав под себя ногу, в кресло перед письменным столом, облокачивался на него и засыпал.

Парадные комнаты я не любил. А вот столовая, с резным гарнитуром в русском стиле, мне нравилась. Она была очень уютная и светлая. Хорош был и кабинет дубовый, с диваном и креслами, обитыми красным сафьяном. По стенам кабинета висели небольшие картины хороших мастеров. Одна, кисти Поленова, мне очень нравилась и запомнилась. Она изображала хвост товарного поезда, уходящего в туман, с красным сигнальным огнем. Картина оставляла впечатление движения. Вот-вот поезд исчезнет в тумане.

В пятом часу опять чай, но короткий. Поблагодарив, мы уходили. На прощание дядюшка давал старшим братьям по серебряному рублю «на практику», а мне полтинник «на теорию». До мастерских в Комиссаровке я еще не дорос.

ВОСПИТАНИЕ

Очень большое влияние на мое внутреннее воспитание и образование оказали концерты в Благородном собрании. Вот почему я и сейчас величаю Дом Союзов эти старым именем, хотя тетя Ляля этого не любит.

В Благородном собрании мне пришлось бывать только на благотворительных концертах, после которых всегда бывали танцы. Концерты были замечательные. В них участвовали лучшие силы Москвы. Отсюда и впечатления.

Концерты эти устраивало каждое училище по одному разу в год: Императорское техническое, Инженерное и Коммерческий институт. Концерты собирали цвет московской молодежи. Тут были артисты всех жанров, золотая молодежь, красавицы, туалеты, но более всего молодость, здоровая и самоуверенная.

Стоимость билетов на места меня не интересовала. Входная плата была один рубль; для студентов полтинник. Я, хоть и был не студент, но за такого сходил, приходил пешком от Комиссаровки до Технического, и там покупал билет за полтинник.

Концерты эти весьма повлияли на мое развитие. Программа составлялась с большой тщательностью и молодой реформаторской направленностью. Случалось познакомиться и с артистами, о которых раньше я только слышал.

Вот пред глазами Гзовская, тонкая, прямая и гибкая декламирует «Тарантеллу». Шевелев, артист с замечательным голосом, пел романсы Шуберта. Потом были «Семинарист» и «Три гренадера», так что мороз по коже...

Петрова-Званцева пела что-нибудь огневое, цыганское. Нежданова с волшебными колокольчиками из «Лакме». Нежданова обычно выступала последней и много и безотказно пела на бис.

Ну, и танцевали же мы там! В основном вальсы. Знакомых барышень было достаточно. Танцевал я не плохо, и со мной с удовольствием шли.

Помню, раз я танцевал с Верочкой Крестовой, не красивой, но очень интересной барышней лет 18-ти. Одета она была с большим вкусом, в желтом, с апельсиновым оттенком, платье, которое ей шло. Обыкновенно, когда вальсировали, бывало тесновато. А тут нас всего три пары прошли целый круг и были у всех на виду. Когда мы посадили своих дам, раздались даже аплодисменты. Случилось так, что один из известных мне старших студентов, который раньше меня игнорировал и был поэтому неприятен, подошел и попросил познакомить его с Верочкой. К счастью она уже с кем-то пошла. Вскоре она вышла замуж за Суворина и здравствует по сей день.

К моим невольным воспитателям я отношу и дядю Сергея Анисимовича (Дом на Чистопрудном бульваре 7. Снесен в 1960 г.).

Я стал бывать у него с 3—4 классов Комиссаровки. Дядя был довольно одинок. Боря и Володя жили своей жизнью, Шурка неохотно выезжал с дядей, а тот любил посмотреть новинки, выставки, кукольные театры... Я же шел на это с удовольствием. Приходишь в субботу. Дядя говорит: «Пойдем со мной в баню, а то Шура не хочет». Я соглашался, хотя в Комиссаровке ходил в баню каждую среду. И мы ехали за три квартала в пролетке на хорошей вороной лошади, которая через час опять за нами приезжала.

В воскресенье после обедни, куда ходили дядя, тетя, Шурка и я, пили парадный чай, и мы с дядей отправлялись по выставкам. Это был расцвет передвижников. Я знакомился со всеми шедеврами, слушал суждения публики и все это впитывал.

А выставки рукоделий московских дам? Они были поразительны по красоте и изяществу. Мы не пропускали ни одной. Когда не было выставок, прогуливались по Трубному рынку, заходили посмотреть на моржа, который, сидя в ванной гасил свечку или водил по струнам подставленной гитары.

А раз зашли на Тверской в гастролирующий кукольный театр и увидели там настоящие чудеса. Во всяком случае, такого мне видеть не приходилось. Открывается сцена. Там улица, мостовая, тротуары с фонарями, дома с подъездами. Безлюдно. Темнеет, начинают зажигаться в окнах огни, появляется фонарщик с лестницей, подставляет к фонарю, зажигает его... По тротуару проходят люди, появляется экипаж, запряженный четверкой, из него выходят пассажиры, швейцар открывает двери... Люди высотой 10—12 сантиметров, и все остальное соответственно. Очень интересно!

Вторая картина батальная. На позицию выезжают три конных орудия, подбегают канониры, снимают и устанавливают орудия, стреляют; из дали слышится ура..., просто, как в сказке.

Ходили и на куриные и на собачьи выставки, и с чем-чем я только не познакомился. Спасибо тебе, дядя Сережа, много ты сделал хорошего для меня.

В моем внутреннем эстетическом формировании большую роль сыграли семьи дяди Сережи с тетей Маней Алексеевной и тети Веры Анисимовны. В этих семьях я увидел и узнал, что такое порядок, уважение во взаимоотношениях, дисциплина, изящество и благородство.

Мы были ребятишками, а тетя Маня обращалась с нами, как с равными. Это заставляло подтягиваться и думать о том, что говорить и делать.

По воскресеньям обедали и пили чай в большой столовой; была еще и маленькая. Как хорошо и чисто был накрыт стол. Было все, но ничего лишнего и громоздкого. За обедом ничего особенного не было, но подавалось так, что казалось это царские блюда.

Часто по воскресеньям к четырехчасовому чаю приезжали три-четыре тети Манины сестры с мужьями. Разговоры велись оживленные, порой шумные. Но никто никогда не перебивал, через стол не тянулся. Чувствовалась непринужденность, и в то же время рамки, из которых не выходили.

У тети Веры было попроще, но там было и другое. С ней жил ее сын Михаил Федорович с женой. Тетя Вера была ласковой, она была бабушкой Буткевичам и очень их любила, а мы любили ее. Относилась она к нам, как к большим, и, если нужно было сделать замечание, то это делалось просто и ясно, чтобы следующего раза не случилось.

Были литературные дискуссии, в частности, по поводу нашумевшего тогда романа «Санин». Эти разговоры давали какое-то направление, знакомили с писателями... В других местах мы таких разговоров не слышали, и невольно все это откладывалось в голове «на полочку».

ГИМНАСТИКА

У меня всегда было много энергии. Сначала я расходовал ее в беготне, качании на качелях, потом в лазаний по деревьям и трапециям. В Новой Деревне мы целыми днями ходили, и была хорошая тренировка.

Когда я подрос, стал прыгать в саду через натянутую веревку, лавочки, дома через сложенный стол, на котором мы занимались в комнате Эммы Васильевны. В Комиссаровке занимались гимнастикой один час в неделю (некогда было), а после четвертого класса пошли мастерские, зарядка хорошая.

Учась в пятом классе, постом, мы попали с Шурой Елагиным в манеж на годовой праздник гимнастического общества «Сокол», основанного в Москве чехами, наподобие своего. На меня этот праздник произвел громадное впечатление. Все было просто, естественно и заманчиво. И я решил на следующую зиму вступить в общество и улучшить свою физическую форму. К тому же я переехал жить в Аптекарский переулок, а занятия были рядом в гимнастическом зале Александровского Коммерческого училища. Занимались мы там два раза в неделю, вечерами, часа по полтора.

Занимались упражнениями в движении и на снарядах. Нравились прыжки с шестом, когда взлетаешь ногами выше головы. Так я занимался две зимы. Потом учебная команда, где уже ничего нового для меня не было, а только желание совершенствоваться.

Когда после пришлось некоторое время жить в казарме, у нас были турник и брусья, и в компании 5—6 человек мы проводили вечера в развлечениях на этих снарядах.

Когда жил в Орехове, то в местном клубе две зимы преподавал гимнастику. Приходило много молодежи. Я и сейчас любуюсь гимнастами, и знаю, каким трудом это дается.

СКАЧКИ

Мы росли около лошадей, любили их, а, когда их не было рядом, играли в лошадки. Народ мы были подвижный. Носились чуть ли не целыми днями по саду. Даже зануздывали сами себя, раня удилами губы. Я любил скакать, прыгать. Без разбега прыгал через сложенный стол, на котором мы учились, а он был шириною не менее аршина.

Но расцвет наших развлечений наступил после посещения мною в третьем классе конкурса в манеже. Я был очарован мастерством, красотою выездки. Демонстрировались казачьи учения, выезд конной артиллерии. Кроме этого присутствовала московская знать, приезжавшая на хороших лошадях в шикарных экипажах... Голова кружилась.

Приехав в то лето в Богородск, мы устроили «скачки» с препятствиями. «Скакали» Авксентий, Шура Елагин, Коля Буткевич и я, подстегивая себя хлыстиком. Я был вне конкуренции. Самое трудное препятствие была «корзиночка»: две садовых скамейки, составленных вместе сиденьями, а спинками наружу. Брал это препятствие один я.

Впоследствии мне пришлось скакать по настоящему и на хороших лошадях, сначала на действительной службе в учебной команде, потом на фронте, правда, в основном ради тренировки.

ХОРУГВЕНОСЕЦ

В обществе (хоругвеносцев) я не состоял и кафтана не носил. Кафтаны были красивые, синего сукна, обшитые серебряным галуном. Но поносить хоругви меня давно тянуло. Начал я с георгиевских крестов. Это были красивые хоругви в виде Георгиевского креста, не слишком тяжелые, хорошо отбалансированные.

Потом дошел черед и до больших солнечных. Они были много тяжелее, и из-за большой площади, при ветре удерживать их было не просто.

Держать боковые древки я никогда не поручал взрослым. Они не считаются с мнением молодого, все хотят помочь, а в результате, не чувствуя равновесия, могут сшибить даже с ног. Мальчишки тут гораздо лучше. Они слушаются, и в них нет столько грубой силы, поэтому они лучше чувствуют баланс.

Раз, как-то на Пасхе Коля захотел понести хоругви и выбрал Никольскую-бархатную, которая хоть и была не тяжела, но имела неудобное толстое древко. Я посоветовал на первый раз взять самую маленькую. Он послушался. Когда же обнесли вокруг церкви и поставили их на место, он сказал: «Как это ты носишь?». Но дошла очередь и до литых Сергиевских, весом в пять пудов. Их носили на лямках через плечо. Внизу лямок был металлический стакан, в который вставляли древко, а руками только удерживали хоругвь от раскачивания.

И вот, тяжелее всего было тронуться с места, потому что нога будто не только прилипла, а просто вросла в землю. Да еще качнуть надо вперед, чтобы не перевернулась.

На Пасхе пройдешь Крестным ходом у себя в Тихвинской и бежишь в собор, где служба и Ход были позже. Там я всегда носил тяжелый крест.

ИОРДАНЬ

В Крещенье, после обедни, освящают воду. У нас соборная Иордань устраивалась на Клязьме, куда с берега спускалась очень широкая лестница около 50 ступеней. Для Иордани расчищали площадку и вырубали во льду сначала чашу, а потом большой крест, аршин 6, с украшениями, обязательно с голубем. Лед до воды не прорубали.

Над ледяной площадкой ставили остов шатра, обвитый гирляндами из еловых веток. На лед сходило только священство. Выносили несколько икон и легкие хоругви; остальные стояли перед спуском.

Народу бывало очень много. Стояли по обоим берегам и немного на мосту. Молебен был краткий. Перед Евангелием дьякон очень громко читал послание Павла к Коринфянам. Когда же весь клир начинал петь «Во Иордане крещающееся Тебе, Господи...», чашу прорубали насквозь, и оттуда выбивался фонтанчик, заполняя чашу. Момент был очень торжественный.

В городе стояли казаки, и в этот момент они давали ружейный салют из трех залпов.

Памятно мне и Крещение в Ярославле. Наша батарея была выделена для парада, и я попросил фельдфебеля, чтобы меня взяли в орудийный расчет. Иордань была устроена на Которосле против Спасского монастыря, где служил архиерей.

Мы стояли на дамбе, идущей от города к вокзалу, на самом юру. День был солнечный и очень морозный. Приехали заранее, заняли позицию и приплясывали в шинельках и сапожках. Ровно в 12 из ворот монастыря вышел Крестный ход. Со своими хоругвями явились прихожане и других церквей. Так что вместе с парадно одетым духовенством получилась великолепная картина. Кругом тысячи народа.

Когда запели «Во Иордане...», мы дали холостой залп из 6 орудий. Толпа колыхнулась. И так три раза. Я впервые слышал орудийные выстрелы, впоследствии же крепко спал под их аккомпанемент. Оказывается, ко всему можно привыкнуть.

И еще я увидел то, о чем раньше только слышал. По Которосле и на Волге были пробиты десятки прорубей. Около них стояли очереди, а рядом извозчики. После освящения воды люди окунались в проруби, потом сразу в доху, на извозчика и домой или в трактир. В Богородске у нас это не было заведено.

ПОСЛЕДНИЕ БИРЛЮКИ

Бирлюковская пустынь находится в 16 верстах от Богородска. Мы ходили туда почти каждый год после Тихвинской, числа 28 июня. Ходили большой веселой и шумной компанией под начальством мамы. Папа с нами не ездил. Мама с кем-нибудь из старших женщин ехали, а мы все шли. Народ был выдержанный и дисциплинированный. Ходили с ночевкой в монастырской гостинице. Порядок был такой: гулять можете сколько хотите, но ко всенощной и обедне извольте явиться, и в гостинице чтобы лишнего шума не было. Так и было.

Последний раз мы ходили туда в 1911 году на Тихвинскую. Собрались 28 июня утром и отправились в путь-дорогу на несколько дней компанией в 26—28 человек, о чем есть фотография. Зашли на Молзинский кирпичный завод, напились чаю и дальше. Пришли в Бирлюки, разместились, покушали, отдохнули и ко всенощной. После пошумели в парке, но от усталости скоро разошлись ночевать.

Утром к обедне. Долго нас не задержали. Потом напились чаю, закусили и пошли на Ворю кататься на лодках. Было шесть больших лодок. Погода чудная, хотя и жаркая. Кругом все благоухало, травы цвели. Благодать.

Сначала все было путем. Ехали не спеша. И тут чья-то лодка села на мель. Пришлось снимать ботинки и лезть в воду. Кто-то стал помогать веслом, обрызгали себя и другую лодку. Дальше больше. Началась баталия, от которой ни на ком сухой нитки не осталось. Пришлось высадить на обратном пути барышень за кустиками в одном месте, а нам высадиться на другом. Только через полтора часа мы вернулись довольно помятые. И все сошло без скандала.

Пообедав и посидев немного в парке, тронулись домой и вечером были на месте. Это было последнее путешествие в Бирлюки. ( Потом была учеба в текстильном училище в Ретлингене и Первая мировая война.)

СЕРГЕЙ ЕЛАГИН

Сережа (Иванович) Елагин, его всегда звали «Сергей» был очень симпатичный. Он был ровесник Алексею (1886 г.р.) и мне тоже очень нравился. Лицо у него было немного женственное, и он чуточку картавил, как все Ивановичи. Но это составляло приятную особенность его речи.

У нас он бывал редко. Хорошо учился и окончил Александровское коммерческое училище. Потом поехал в Мюльхаузен, где окончил химическое отделение университета. Вернувшись домой, отбыл воинскую повинность в Сумском драгунском полку, который стоял в Москве. В нем же служили Вася и Боря. У сумцев была шикарная форма: темновасильковые мундиры с золотыми шнурами и малиновые рейтузы. Молодежь выглядела красавцами.

После отбытия воинской повинности Сергей опять уехал в Германию доучиваться и защищать диссертацию. Вернувшись, не мог спокойно говорить о немцах, так их ненавидел.

В 1914 году, когда началась война, он с большим трудом перебрался через Швейцарскую границу и приехал домой, чтобы воевать с немцами. Сергей участвовал во многих делах и был легко ранен. Потом он участвовал в гражданской войне, считая, что это все немецкие козни, и погиб где-то под Царицыном.

Вечная память тебе, мой двоюродный брат, Русский человек.

ТРАКТИРЫ

Кто не бывал в трактирах, тому не понять их значения и прелести. Хотя провинциальные трактиры очень отличаются от московских, по сути дух там один и тот же. В юности я был знаком с ближайшими к Богородску трактирами в Шалове, в 12 верстах в сторону Москвы, и в Кузнецах, в 14 верстах в обратную сторону. Оба стояли на Владимирке.

Как все порядочные трактиры, они помещались во втором деревянном этаже. В первом каменном велась торговля. Перед трактиром длинная коновязь, где лошадей привязывали и задавали им корм. Сами же хозяева шли наверх в большую просторную комнату, где с одной стороны за прилавком сидела обычно трактирщица, а в остальной стояли столы на четыре персоны, крытые клеенкой и крепкие тяжелые стулья.

Входите в трактир, здороваетесь, раздеваетесь. Если по стенам есть крючки, одежду вешают, а то кладут на свободный стул. Сейчас же подходит человек с вопросом «Что угодно?». Человек обязательно одет в светлую русскую рубашку навыпуск и подпоясан цветным пояском.

Пришлось мне с папой быть в трактире у Егорова в Охотном ряду и тоже во втором этаже. Этаж, конечно, повыше и комнаты, залы попросторнее. Шумный был трактир. Там собирались кирпичнозаводчики и подрядчики строительных работ. Половые там все были молодежь, стриженая под скобку, в белых длинных косоворотках, подпоясанных малиновыми поясочками и в белых брюках. Виртуозно они обращались с подносами. Держа его тремя пальцами, плыли, как при исполнении «березки», быстро и никого не задевая в этой толчее.

Тут и буфет был другой. Не то, чтобы раздача, как в столовой, но очень много всего. Коронное блюдо там было блины. Но не те, которые сейчас в ходу. Порция состояла из трех блинов, к которым подавалось еще масло, сметана, икра, селедочка, другая рыбка и грибки. Блин был величиной с тарелку, а толщиной в палец. Но какой воздушный! Если кушать не до отвала, то одной такой порции хватит на двоих.

Ходил рассказ, что пришел в трактир совсем незнакомый человек, чуть ли не иностранец, и заказал 15 блинов. Половой посмотрел подозрительно, усмехнулся и подал две порции. Тот даже за голову схватился.

Но все же деревенские трактиры мне больше нравились, и типы там встречались очень колоритные.

КУЧИНО

В отпуск я предпочитал ездить в Кучино на завод. Там были свобода и простор. Ездил я не один, а, обычно, с Иваном и с Володей и Колей Буткевичами, за которыми заходил в 4-ю гимназию на Покровке в домекомоде. Это мне было по пути из Комиссаровки на Курский вокзал.

На заводе мы помещались в папином домике, а столовались у управляющего Константина Николаевича. Во всем был определенный порядок. Осенью и весной бывали в Троицком-Кайнарджи у всенощной и всегда у обедни.

Вечерами, когда позволяла погода, ходили гулять на Троицкое поле (в 1980-х годах там устроили свалку мусора) или пили чай с долгими разговорами. Утром ездили в Троицкое к обедне, возвращались в двенадцатом часу и пили чай с пирогами у жены управляющего.

После чая, когда были поменьше, брали старые дрожки и втроем отправлялись на очисти «воевать». Очисти это большие углубления, из которых вынута глина для кирпичей, словом пересеченная местность. Дрожки должны были представлять тяжелое орудие, и мы их перетаскивали через воду на крутой откос, который мы называли «Золотой рог». Потому что «воевали» мы с японцами; время было такое. Иногда дрожки эти срывались и летели вниз, и как нас не покалечило, просто уму непостижимо.

Когда подросли, нас стали брать на охоту. На заводе были хорошие гончие «костромичи»: Говор, Дудка и Соловей. Не успевали мы выйти за баню, как собаки тотчас поднимали лису и гнали ее к Тарелочкину. Недалеко от бань были лисьи норы. Тогда мы все бежали наперерез собакам, чтобы у Тарелочкина их и встретить. Но часто лисы перепрыгивали ручей и уходили в противоположный лес. Тогда надо было собак отзывать, чтобы не ушли далеко за лисой. После этого шли по опушке на Троицкие зеленя. Там часто поднимали зайцев, иногда и подстреливали.

Приходили часам к четырем, к обеду. Обед был очень вкусный, но однообразный: суп-лапша из петуха, жареный петух или утка и сладкий пирог с молоком. А вечером, часов в 7, чай с пирогом и варенье, и на поезд до следующей субботы.

В Кучино мы ездили еще и потому, что это ничего не стоило, кроме дороги на поезде 21 коп. туда и 21 коп. обратно, а в Москве оставаться стоило денег. Пусть гривенник или пятиалтынный, а все ежедневный расход, особенно, когда их нет.

Как-то поздней осенью случилось происшествие. Нам сказали, что на хуторе у Павла Павловича Кузнецова (художника) на пруду, на краю Троицкого парка, в полынье живут утки (теперь этот пруд засыпан, а рядом номерной завод). Мы пошли смотреть, благо недалеко. Действительно, плавают три утки. Володя захотел подойти поближе. Мы отговаривали, так как лед был еще тонкий. Но он попробовал у берега, где было твердо, и пошел. Едва сделал третий шаг, как лед провалился, и он оказался по пояс в воде. Мы его вытащили при помощи шеста и бегом вернулись, чтобы не простудился. Никто не узнал.

В другой раз дело было поздней осенью субботним вечером. Землю уже прихватило, ярко светила луна. Ваня оседлал «Чалого» и мы втроем с Колей Буткевичем пошли на Троицкое поле. Ваня ехал верхом и обещал нам тоже дать покататься. Гуляем, катаемся и вдруг слышим перезвон. Батюшки, как же мы так опростоволосились, ведь завтра Воздвиженье. А совпало оно с воскресеньем, вот мы и проморгали.

Тогда Ваня велел нам взяться за стремена и поехал довольно быстро.

-Мы не бежали; а просто летели, не чувствуя ни ног ни земли. Быстро оказались у церкви, застали еще вынос креста и были страшно довольны. Никогда я не думал, что бежать, держась за стремя, так легко.

Так постепенно мы учились и выучились ездить верхом. И впоследствии не раз гарцевали перед дачниками в Салтыковке на Орлике и Психее.

Был еще такой случай: на ходу, когда шел обжиг, стали надстраивать большую трубу. Для того, чтобы влезать наверх с наружной стороны трубы были вделаны скобы на расстоянии 3/4 аршина друг от друга. Двое рабочих залезали по ним наверх, как по лестнице и там наращивали трубу.

А чем же мы хуже их? Так должно быть интересно посмотреть оттуда с птичьего полета на окружающее. Мы выбрали момент, когда рабочих не было, и решили слазить. Первым полез я, за мной Авксентий, а Коля и Шура не решились. Было очень страшно. Но я знал, что бояться нельзя, так как это опасно. Влез я, влез Авксентий, разгуливаем по подмосткам, интересно, но надо слезать. Но это совсем не то, что влезать. Вниз смотреть нельзя дух захватывает. Берешься за скобу, кажется она качается. Спина холодеет. Ногой нащупываешь следующую скобу, знаешь, что она недалеко, а кажется, что ноги не хватит, чтобы дотянуться.

Это в первый раз. А потом мы с Авксентием лазили по два раза на день. Разгуливаем мы как-то раз наверху, а мама вышла на крылечко, увидела, да и села. Она не издала ни звука, а, как пришла в себя, ушла в дом. Мы были вызваны «на ковер» и получили серьезную нотацию за то, что не бережем маму. Лазить нам запретили.

Мы слушались до поры до времени и при старших не лазили. Но потом все же раза три еще побывали наверху, пока кладку не окончили.

В зимнее время очень интересно было ходить на «берлин» (так называли гофманскую печь, в которой шел обжиг кирпича). Негромко гудит тяга, трещат красные раскаленные конфорки. Пахнет торфом. Тихо, тепло и уютно. Вокруг все свое, родное.

НЕЗРЕЛЫЙ ВЫВОД

Приходя на завод, мы всегда наблюдали, как делают кирпич. Основное . внимание обращалось на работу порядовщиков. Один из них, Данилыч, был владимирский, лет сорока, очень благообразного вида, с черной бородой, спокойный и уважаемый. Людей мы всех знали и сразу отличали владимирских от рязанских. Первые были серьезные, вторые шумливые.

Так вот, мне показалось, что этот Данилыч работает с ленцой, через силу, и я поделился своим наблюдением с Ваней. (Ивану Сергеевичу Куприянову после окончания Комиссаровки было поручено отцом управление кирпичным заводом. Там он и жил.) Он прямо рассердился на меня и сказал, чтобы я помалкивал, если ничего не понимаю, потому что это лучший порядовщик на всем заводе и делает больше трех тысяч кирпичей в день.

На следующий день я стал присматриваться к Данилычу и к другим рабочим. И увидел, что в то время как другие суетятся, делают лишние движения, он работает размеренно, не делая даже лишнего шага. Эту-то методичность я и принял за ленивую работу.

«БЛИНЫ»

Много раз я слышал, что глинщикам на обед привозят блины. Меня это удивляло. Глинщиков было много, а стряпух 2—3. Когда же они могли напечь столько блинов, и почему именно блинов?

Зимние дни короткие. Поэтому работы по подвозке глины на время порядочного обеда не прерывались, а делался лишь маленький перерыв минут на 15—20.

Как-то я попал на завод в рабочее время. Очевидно, был царский день, и мы не учились. На заводе был папа, и мы с ним пошли на очисти, где копали глину, и откуда ее возили на лошадях. Папа и говорит: «Сейчас будет залога и привезут блины». Я очень обрадовался, что мое любопытство будет удовлетворено. Про это давно можно было спросить, но я как-то стеснялся. Вроде не принято было спрашивать из простого любопытства, однако потом я понял, что это мне только казалось.

Вижу, работу заканчивают, подъезжает колымажка, крытая брезентом. Все подходят к ней, открывают... и там полно наложено больших, побольше фунта, ломтей ржаного хлеба, обильно политых постным маслом и посыпанных солью. Это и были «блины»!

ВАСЮТИНО

Имение Романа Осиповича находилось за Кузнецами и за Светлым озером. Я бывал там редко и больше десяти дней кряду не живал, да и сами Буткевичи подолгу не бывали.

Те места мне не нравились. После Новой Деревни там было скучно. Нестарый сосновый лес, песок, мох, вереск, и, куда ни пойдешь, все одинаковое. Водилось там много барсуков, и раз мы с Володей пошли их рыть. Но силенок было мало, да и лопаты плохие. Покопались-покопались мы с часок и вернулись домой.

Но все же нашелся эпизод, засевший у меня в памяти. Лес с болотинками тянулся от сторожки еще с полверсты, а потом поля пахотные версты на полторы и деревня Васютино. Васютинское стадо паслось в лесу. Когда оно возвращалось, то, чтобы скот не разбрелся по засеянному полю, его гнали этим участком во всю прыть. А стадо было большое, то-есть неслась целая лавина, готовая смять и растоптать все на своем пути.

Впереди галопом лошади, за ними скачут коровы, а сзади, еле поспевая, телята и барашки. Пастухи верхом, с гиком щелкают бичами, и все это в пыли. Жутко! Мурашки бегут по спине.

Один раз приехали мы туда на Рождество, когда наш Новодеревенский сторож дедка Григорий служил уже здесь. Было нас трое: Володя и Коля Буткевичи и я. Было морозно и большой снег. Побродив на лыжах, мы сидели в сторожке и скучали. Наутро, еще в темноте, дедка Григорий нас разбудил, чтобы ехать. Мы хотели умыться, но он сказал, что на морозе нельзя. Поехали не умываясь. Ехать пришлось долго.

Дорогой шли длинные обозы с торфом и обогнать их было немыслимо. Если же где-то вдруг и образовывался промежуток, то, чтобы занять его, надо было переехать в другую колею. Тогда отставшая лошадь, приложив уши, пускалась вскачь, и заполняла промежуток. Так что, попав в этот поток приходилось вместе с ним и тащиться.

Приехав в Кузнецы, мы здорово промерзли и заехали в трактир. Там было полно торфяниковозчиков. Они, тоже промерзшие, отогревались чаем и завтраками: селедка-залом на двоих и фунта три черного хлеба. Селедка-залом стоила 5 копеек, а в трактире 6. Замечательная была селедка, почти белорыбица.

Мы поскорее напились чаю, отогрелись и поспешили выехать пока не тронулись обозы. А обозы-то были по 50—100 лошадей!

ТУМАН

Сергей Сергеевич, старший брат, уже служивший, приехал за нами в Богородск, чтобы мы у него погостили. Он работал в Павловском Посаде у Спиридонова и занимал на фабрике очень хороший дом, окруженный большим тенистым садом. Хозяйничала у него наша старая нянюшка Наталья Антоновна.

Ехали мы из Богородска на паре через Ямской лес. Недалеко от Павлова надо было пересечь большие Клязьминские заливные луга. Было уже поздно, поднимался туман. Ехали мы на линейке, и ни лошадей ни дороги не стало видно. Вдруг туман на высоте 4—5 аршин перестал подниматься, остановился и осветился пурпурными лучами заходящего солнца. И от этого бесконечного пурпурного моря, над которым возвышались и «плыли» только наши головы, стало страшно и прекрасно, так что невозможно было оторвать взгляд. А маленькая Шура заплакала.

В другой раз, будучи уже подростком, в конце августа мы поехали с Сергеем Сергеевичем за Покров на охоту. Остановились у знакомого фабриканта, и вечером пошли на перелет уток.

Местность была нам неприятная: низина с ручьем между кустами. Месяц был дождливый, ручей вспух и образовал много бочажков. Среди кустов, на бугорках и кладенках стояли огороженные стожки сена. Нам показали, куда идти, но предупредили об осторожности, чтобы не попасть в трясину.

Мы пошли, солнышко садилось и стал подниматься легкий туман. Дошли до указанного места. Там оказалось много воды. Остановились около стожка и стали ждать. Где-то недалеко просвистел селезень и шлепнулся в воду. Стоим, ждем. Солнце стало быстро садиться, а туман еще быстрее подниматься, и через каких-нибудь десять минут абсолютно ничего не стало видно.

Просвистел один селезень, потом другой и шлепнулись рядом. Один даже обрызгал нас. Но мы не только не видели их, но, стоя на расстоянии пяти шагов, даже не видели друг друга. Стали окликаться, но голос тут же замирал. Нащупав сообщение между собой по жердям ограждения, мы уже от них не отходили. Делать стало нечего, кроме как ждать, что будет дальше. Сырость быстро пробралась под одежду, и стало холодно до дрожи. Прошло еще минут двадцать-тридцать, туман сгустился и осел. Тогда мы увидели огоньки деревни и с трудом доплелись до ночлега.

СОЛОВЬИ

Вечером, попозднее, когда старшие уже расходились после ужина, мы шли на Шерну, на мост и усаживались на перила слушать соловьев.

А в кустах в низине, где Шерна впадает Клязьму, их были сотни. Можно было слушать до утра. Да, так и было. Досидим до света, проводим барышень, на велосипеды и домой. Далеко ли до Бунькова, всего верст восемь.

Второй день шли мы без остановки в Галиции и так устали, что, если лечь, то и лошадей не поднять. Шли отлогими горными дорогами: справа стена, слева ложбина с небольшой речкой. Кое-где видны небольшие нефтяные вышки. Лощина вся заросла кустами. Весна, ночь прозрачная, а ничего не видать. Тянется бесконечная лента орудий, повозок, людей... Стоит грохот, но ничего не слышно, кроме буквально оглушающего пения соловьев.

Я всегда вспоминаю эту сцену, когда поют «Соловьи, соловьи не будите солдат...», и знаю, что она не выдумана.

И еще. Мне как-то нужно было попасть на Ново-Горкинскую фабрику. Сговорились по телефону, что на пересадочной станции между Ивановом и Новками за мной придет рабочая «кукушка», потому что другого пути туда не было. Но что-то на фабрике случилось и пришлось прождать с часу дня до полуночи.

Устал я от ожидания, а поблизости даже чайной не было. Пришел паровозик с одним вагоном и двумя платформами, забрали меня и поехали обратно.

Весна. Хотя и устал, не спится от новых впечатлений, запахов, вида неба и таинственных теней кустистого сырого леса. Остановились у ручья и стали сбрасывать шпалы и другой материал для ремонта моста. Сбрасывали под откос. Кругом тишина, только гулко шлепаются шпалы. Светает. Но толком еще ничего не видно.

Вдруг в этой тишине, совсем рядом раздалась трель. Это было сигналом. Что тут началось!! Сплошной гомон. Запели спереди и сзади, со всех сторон, кругом. Даже рабочие приостановили разгрузку, паровозик тоже постоял некоторое время, а потом тронулись дальше.

Но все же я больше люблю одинокого соловья. Он более мечтателен и сродни.

НА ТЯГЕ

Иван Петрович Никитин (технический директор фабрики в 1916—1919 гг.) жил со своей семьей при фабрике товарищества Иокишь (теперь «Петра Алексеева») в сельце Михалкове.

Была Пасха и время тяги. Вечер был подходящий, и мы пошли с И. П. неподалеку в лощинку с небольшими кустами, где всегда тянули вальдшнепы. Постояли мы постояли, услышали, как где-то в стороне пролетела пара. Потом невдалеке раздалось несколько выстрелов. Стало темнеть.

Не то, чтобы стало темно, а толком ничего не видно. Решили возвращаться. Я спустил курки, вынул патроны, иду между кустов извилистой дорожкой. Вдруг «хор-хор», и прямо на нас летит вальдшнеп. Я присел, чтобы И.П. мог выстрелить без помехи. Он стреляет, птица падает к моим ногам; одновременно раздается женский крик.

Я бегу вперед на крик и вижу на повороте за кустом стоит девица с узелком и упавшим голосом говорит: «Возьмите узелок, только не убивайте». Мы ей быстро объяснили в чем дело, но она все не верила до тех пор, пока ей не показали убитого вальдшнепа. И то успокоилась не сразу. Так что мы постояли с ней еще некоторое время, прежде чем разойтись своими дорогами.

КРУГЛОЕ ОЗЕРО

Верстах в двух от Бунькова очень красивое озеро. Оно было действительно круглое с полверсты в поперечнике. На одном берегу рос сосновый лес и стояли сторожки. Мы с мироновской молодежью (в Бунькове была ф-ка Мироновых) изредка ходили туда пить чай. На пути по ближайшей дороге встречался бродик, с водою по колено и шириною шагов на двадцать. Нам приходилось снимать обувь, засучивать брюки и переносить барышень.

На этот раз погуляли и решили идти купаться. Ушли на дальний край, разделись, поболтались в воде и решили доплыть до садков. Нам показалось, что они плавают ближе к нам, чем к другому берегу. Часть купающихся осталась на месте, а мы с Авксентием и Мишей Мироновым поплыли. Миша плавал хорошо. Авксентий по комплекции всегда мог лечь на спину и отдохнуть. И только я, чтобы держаться на воде, должен был двигаться непрерывно.

Плывем. Проплыли около половины и поняли, что ошиблись: садки оказались гораздо ближе к другому берегу. Возвращаться? Ладно, доплывем как-нибудь. Приплыли, сели на садки. Сидим, никто ни слова. Просидели минут пятнадцать. Что ж надо плыть. Надо плыть, а мы сидим. Видим, что поступили нескладно, а выхода другого нет. Обратно можно только плыть.

На озере была лодка. Но на ней кто-то уехал на дальний берег и там оставил, уйдя в лес. Плюхнулись и поплыли, без уговору в разных направлениях, чтобы в случае чего нельзя было помочь друг другу, так как это было бесполезно, и вместо одного стало бы двое. Я поплыл к камышам, глубоко вдававшимся в озеро. Там было помельче. Выплыли, оделись, пошли к сторожке, к своим. Дорогой никто не проронил ни слова. Приходим, а там слезы и даже обмороки. Нам от барышень попало, и за дело.

ЛАЗАЛЬЩИКИ

Пожарные мы были настоящие. В случаях тревоги нас оповещали по телефону и сообщали, где приблизительно горит. Мы имели полное снаряжение и именовались лазалыциками. У нас, у Авксентия, Коли Буткевича и у меня были брезентовые костюмы, каски с гребнем, спасательные пояса с веревками, пожарные топоры и рукавицы. Словом, все, что полагается настоящему пожарному. Мы работали не только в городе, но выезжали и в уезд за 10—12 верст вместе с городской пожарной машиной.

В сухую погоду ездили на велосипедах, а в сырую и зимой на линейках. Работали мы добросовестно. Дома нас не останавливали, только одерживали от излишней горячности, чтоб без толку в огонь не лезли. Но бывало всяко.

Удивительно и интересно было раскрывать железные крыши. Пока тушение пожара не обеспечено водой, нельзя ни открывать окон, ни крыши. Пусть огонь «томится»... Когда же увидите, что воды достаточно, то раскрываете крышу и пускаете огонь кверху. Тогда очаги огня становятся виднее, и их легче подавить с меньшим расходом воды. Как только вода поступала в большом количестве, мы лезли по лестницам на крышу и начинали ее раскрывать. Дольше всего копаешься с первым листом. А потом отрываются целые полосы. Надо следить, чтобы огонь тебя не охватил. Снизу тоже посматривают, и в случае чего направляют на тебя струю.

Как-то поздней осенью стоял уже морозец, и ночью случился пожар в нашем переулке ближе к железнодорожному переезду. Довольно быстро огонь ликвидировали, сгорел только чердак. Но я был совершенно мокрый и, когда возвращался домой, на мне все замерзло. Руками я не мог пошевелить и даже шагал с трудом. Дома нельзя было снять одежду, и меня посадили к плите «оттаивать». Обошлось, не простудился.

ЛИХАЧИ

Кроме обыкновенных извозчиков, были еще лихачи. У них вся упряжка была очень красивая, санки высокие и узкие. Так что при езде с дамой ее надо было крепко держать и прижимать за талию, чтобы не свалилась. Передки у санок были изогнуты и выступали далеко вперед, чтобы комья снега не летели на ездоков. Была и хорошая полость, обшитая мехом. Сам лихач-кучер был всегда бравый человек, одетый в синий валан немного утрированного фасона. На голове специальная, исключительно лихаческая, шляпа в виде расширяющегося кверху цилиндра. Вид парадный и красивый.

Но главную красоту составляли лошади. Они были запряжены в немецкую запряжку, а сбруя украшалась серебряными или медными уборами. Дуги круглые и немного укороченные. Часто лошади накрывались сетками. Вид был просто шикарный.

Лошади были настоящие рысаки, холеные, блестящие. Попадали они к лихачам с бегов. Когда проходишь мимо них, невольно любуешься лошадьми. Когда утром идешь в Комиссаровку, то на углу Тверской и Садовой стояли три таких красивых лошади, что я всегда останавливался полюбоваться ими.

На Чистых Прудах около Харитоньевского переулка, против дома дяди Сережи Елагина, был ресторан «Прогресс». Там у нас были знакомые лихачи, с которыми мы частенько разговаривали. Когда мимо лихачей проходили «подходящие люди», они приглашали: «Прокатайте, барин, рупь с четвертью», «Пожалте, пожалте» или «Вот они, резвые!».

Много лихачей стояло на Страстной площади. Днем работы было меньше;

зимой лошади застоятся, позамерзнут, хотя и покрытые красивой красной попоной, тогда лихачи катают желающих от Страстной площади до Триумфальных ворот и обратно. Стоило это 50 копеек. А, если прибавишь еще четвертак, то от Триумфальной так пустит, что снежной пылью тебя покроет и дух захватит. Ты уж держи даму крепко, не то, не ровен час, на ухабе вылетит.

Пролетки тоже были шикарные, но сидеть в них было тесновато. Когда перешли на дутые шины, пролетки стали массивнее и грубее.

Кроме лихачей были еще «голубки». Это парные запряжки. Санки были низкие, «серебряные», обитые ковром. Ковровым был и подзор у пристяжки, чтобы не летели комья. В таких санках можно было ездить впятером; трое на сиденьи, а двое напротив на лавочке. Кучер правил стоя. Была теплая богатая полость. Лошади были крепкие сильные. Но пары почему-то подбирались разномастные.

Возили они тоже резво, но, главным образом, в загородные рестораны или из городских ресторанов покататься. Днем они стояли на Трубной площади.

ЛИПНА

Отбыв в Климентьеве лагерный сбор, который прошел слишком быстро благодаря большому интересному обществу и веселью, я вернулся в Орехово, где работал на фабрике под руководством старшего брата Сергея. Назавтра выходить на работу, но Сергей Сергеевич говорит: «Нужны челноки для автоматических ткацких станков, а изготовление их задерживается. Съезди в Костарево к Уткиным и попроси поскорее сделать хотя бы десяток». Туда я отправился с удовольствием; меня этот народ интересовал. Я был знаком с обоими братьями и их женами. Уткины были отличные охотники и замечательные стрелки, особенно младший - Иван. На недавних соревнованиях в Монте-Карло он обстрелял всех. Ездил он туда с женой. Окупил все расходы за счет призов, проиграл немного в рулетку и домой привез еще около трех тысяч.

Я несколько раз видел, как он стрелял на подсадных. Как будто нехотя поднимает ружье, но всегда бьет без промаха.

Приехал в Костарево на завод, выяснил все вопросы у старшего брата Никифора Филипповича, осмотрел производство челноков. После этого меня напоили, накормили, заняли беседой, а потом и говорят: «Вам с нами не так интересно. Мы Вас отправим к брату Ивану. Там сейчас много молодежи».

Брат Иван жил километрах в шести от станции, в деревне Липня. Там я должен был переночевать, и меня обещали доставить утром на станцию. Подали лошадей, я поблагодарил хозяев за радушный прием и поехал в Липну. Там оказалось действительно много молодежи, но все парочками. Встретился я там со своим товарищем по Комиссаровке, с которым учился семь лет и с тех пор больше не видел. Я неплохо провел время с хозяйкой, и, кажется, она была довольна поболтать со свежим человеком. Я был еще в военной форме, и, как видно на фотографиях, довольно интересен.

Подошел вечер, поужинали, выпили чаю и по комнатам. Утром, часов около пяти меня разбудили. На застекленной террасе был накрыт чай с закусками. Прислуживала молодая хорошенькая горничная в белом переднике и наколке. Утро было свежее, светлое, замечательное. Кругом много зелени и цветов, а главное, молодость... К террасе подали тарантас, запряженный двумя караковыми. Так не хотелось расставаться с этой красотой и с этим настроением. Что делать! Сел в тарантас, помахал рукой провожающей горничной и покатил под звон бубенцов. Хороша была наша юность!..

ВЕК ЖИВИ, ВЕК УЧИСЬ, НЕ ЗА СВОЕ ДЕЛО НЕ БЕРИСЬ

Зимой со станции на фабрику «Анисима Елагина с Сыновьями» привезли новый большой котел. Надо было втащить его во двор и поставить в котельной. Проем между двумя корпусами к котельной был узкий.

Раньше, так же как теперь, для установки котлов и других сложных дел существовали специальные конторы. Фабрика обратилась и туда и в другое место, чтобы не переплачивать. В конторе запросили за установку котла 150 рублей, а наш Богородский подрядчик земляных работ Серегин взялся выполнить работу за 100 руб. Поручили, естественно, Серегину.

И вот мы в окна гостиной, напротив фабрики, наблюдали, как с «Дубинушкой» котел стронули и покатили на катках, повернули, втащили наполовину в ворота и застряли. Бились с ним дня два, и ни туда, ни сюда.

Серегину отказ и ни копейки денег. Пришлось приглашать контору, и уже за 175 рублей. Приехали трое, взяли еще на месте человек десять, и на другой день котел стоял на месте.

Этот случай заставил нас, ребят, задуматься, в чем тут дело?

ГРИБНОЙ РЫНОК

На первой неделе Великого поста между Устьинским и Москворецким мостами по Китайгородской стене устанавливались палатки, в которых до субботы торговали грибами. Каких только грибов там не было! И сушеные и соленые, и маринованные; и все это в громадных количествах. Москвичи закупали грибы на весь пост.

Кроме грибов там продавали мед, клюкву и сушеные ягоды-компоты, разную халву, орехи, какие-то особенные баранки, которые надевались на шею. Только на Грибном рынке раз в год такие баранки и продавались. Молодежь ходила туда глазеть и гулять; вроде там пахло уже весной. Студенты покупали баранки и ходили, надев их на шею.

Соленые грибы можно было пробовать сколько угодно, чем и пользовались маломощные студенты, которые, в основном, и представляли мужскую половину молодежи. Они приходили на рынок с ложкой и запасом черного хлеба и наедались досыта.

«ВЕРБА»

Вербный базар был на Красной площади. Начинался он в пятницу на шестой неделе Великого поста и заканчивался в 4 часа в Вербное воскресенье.

Половина площади, примыкавшая к Кремлю, вся была заставлена палатками. Чем там торговали трудно даже сказать; дельного-то ничего не было. Много торговали с рук. Это-то и было самое интересное. Продавали с шутками и прибаутками кое-что из съестного, но больше всего всякого изобретательного рукоделья: калейдоскопы, качающихся змей, котильонных мартышек, пищалки и прочее, что шло почти исключительно благодаря удачному названию и тому единственному дню, когда это делалось. Если весна была теплая, продавали много цветов в горшках.

В Вербное воскресенье с часу дня в дальней от Кремля половине площади, ближе к Верхним рядам, начиналось катание. Здесь показывались выезды, кучера, коляски и весенние туалеты. Было очень красиво.

Все три дня площадь была запружена народом, в основном молодежью.

В воскресенье, как только часы на Спасской башне отбивали 4 часа, все сразу кончалось. Экипажи разъезжались, и народ расходился. Наступала Страстная неделя. В церквах начинался звон: к нам, к нам, к нам...

ИГРА В ЛИСИЧКУ

Верховой езде мы учились с детства. Впервые меня посадили верхом на Плотную на даче в Новой Деревне в три или четыре года. И сидело нас на ней сразу трое.

По-настоящему мы учились уже в Кучине, а потом у Сережи в Орехове, где совершали поездки по 20—30 верст.

В военной службе верховая езда была для меня удовольствием, в то время как для многих мучением. Мы проходили и фигурную езду, и гиты на дистанцию, и прыжки. Это было очень приятно. И лошади были хорошие, молодые.

Один только раз мне не повезло. Вышли мы в первый раз на вольтижировку. Лошадь бегает по кругу на веревке ровно, спокойно, как будто это ее вовсе не касается.

Двое товарищей проделали первые фигуры, соскочили. Подбегаю я, а лошадь как даст мне задней ногой в живот; я и покатился. Сейчас же вскочил, а вздохнуть не могу. Учивший нас капитан за меня испугался, подбежал:

как ты, что ты? А я уже справился, отвечаю что все прошло, Ваше высокоблагородие. Он предложил мне еще подождать немного, но я ответил, что лучше сразу размяться. Лошадь пустили. Я подбежал и проделал все, что полагалось. И перевертывался на ходу задом наперед, и соскакивал, и одним толчком снова садился... Эти упражнения мне очень нравились. Для вольтижировки имеется специальное гладкое седло, без лук и с ручками.

Потом война 1914 года, и почти три года в седле. Конечно, не все время, так как много стояли; а все же проезжали лошадей, чтобы не застаивались. У меня лошади были хорошие. За войну по разным обстоятельствам пришлось переменить трех лошадей, и все были отличные. Потом я приобрел лошадь великолепную, темно-гнедую кобылу англо-арабских кровей по кличке «Дези». Но поездить на ней не пришлось, а отправил я ее в Кучино. Потом все это кончилось, и о верховой езде пришлось забыть.

Все же в 1918 или 19-м году выдался один интересный случай, который стал венцом моей верховой езды. Мы с Шурой поехали на станцию Березки Октябрьской ж-д навестить Наталью Романовну (Урожденную Живаго, жену Дмитрия Адольфовича Ярошевского.). Приехали рано утром, напились чаю. Хозяйка и говорит: «Тут меня приятели звали сегодня придти посмотреть на скачки. Как вы на это смотрите?» Мы согласились с удовольствием. Оказалось, что в соседнем имении группа офицеров во главе с известным лошадником князем Урусовым собрала и держит табунок племенных скаковых лошадей. Сам князь жил при конюшне. Мы опоздали и пришли, когда почти все уже отскакали. Осталось 4—5 заездов.

После скачек вне программы скакала пятилетняя дочь Урусова. На крупной лошади без седла она чисто взяла пять или шесть препятствий. Ничего подобного я никогда не видел. Объявили перерыв.

К нашей группе подъезжает знакомый на чудной гнедой кобыле, как после я узнал, на знаменитости. Соскакивает с лошади, знакомится и приглашает покататься. Я поблагодарил и согласился, благо был в соответствующем костюме. Сел, как-будто на ней всегда ездил. Проехался рысцой, взял пару небольших барьеров. Не лошадь, а прелесть. Звонок. Подъезжаю, чтобы поблагодарить, а мне предлагают принять участие в игре «в лисичку» и быть первой «лисичкой». Отказываться перед дамами было неудобно. Дай, думаю, была не была. Согласился, хотя понял, что имею дело с сильными всадниками.

А «лисичка» вот какая игра. Я ее не раз видел. «Лиса» и пять «собак». «Лисе» на левое плечо прикалывают лисий хвост, и его надо сорвать по определенным правилам: правой рукой с правой стороны. Это не просто. Люди и лошади вертятся. Как и во всех играх, нужна большая ловкость. Игра длится 4—5 минут. «Лису» ставят шагов за 50 впереди «собак» и начинают. Повертелись мы немного и меня прижали, и для того, чтобы выскользнуть, надо было рисковать и брать барьер, что я успешно и неожиданно для всех сделал.

Время вышло. И я и лошадь взмокли, но не проиграли. Я хотел выйти из игры, но сказали, что теперь надо побыть в «собаках». Тут я тоже был успешен и сорвал лисий хвост по всем правилам. В результате из пяти заездов я один раз не проиграл, и два выиграл. Моих дам спрашивали, кто я такой, и они мною гордились. После этого мне на лошади ездить уже не приходилось. И вы не представляете, как сейчас мне хочется хоть один часок покататься на хорошей лошади. Последняя мечта.

СЛУЧАИ НЕОБЫКНОВЕННЫЕ. 1914 ГОД

Была объявлена война. Меня призвали, и я заехал домой проститься. Лошадь «Ночка» была тоже мобилизована, и на станцию мне пришлось идти пешком. Настроение было у меня приподнятое; впереди полная неизвестность, о которой по молодости не стоило задумываться. Выйдя из ворот и пройдя несколько шагов, я увидел на тротуарном камне потерянный нательный медный крестик. Я поднял его — он был без ушка.

Мне стало как-то легко, потому что я счел это за доброе предзнаменование, что я не буду убит. И эта уверенность не покидала меня всю войну, даже под Скробовым, когда на наблюдательном пункте нас накрыли шестидюймовыми снарядами. Было два прямых попадания, и от 8 рядов наката осталось только два, и все сооружение осело. Люди вообще уже ни о чем не думали, а у меня было чувство, что ничего, все обойдется благополучно. И обошлось. Все остались живы и невредимы.

И другой случай. В Копейном лесничестве, когда немцы из дальнобойной пушки стреляли куда попало, один шестидюймовый снаряд попал рядом с землянкой, завалил ее и меня спящего. Было 6 часов утра. Я начал было задыхаться, но в это время складная кровать осела и я вздохнул.

Всю войну меня не покидало чувство, что я останусь жив.

СТО РУБЛЕЙ

Объясните, как хотите, но дело было так. Уезжая на фронт из Ярославля, где мы формировались, я получил сто рублей новенькими бумажками и решил, что положу в бумажник и буду брать только в самом крайнем случае. А, как истрачу последний рубль, так и войне конец.

Как решил, так и делал, забыв о цели. Когда я вернулся с бригадой в Ярославль, пришлось взять последний рубль. И война кончилась. Прошло около трех лет.

КРАСНАЯ АРМИЯ

Меня снова призвали. Но никакого подъема уже не было. Мы пороха уже понюхали и знали, что к чему. И, хотя я был направлен в инженерные войска, душа не была спокойна.

Мама с папой жили уже у Ивана в Салтыковке, и я приехал прощаться туда. Что ни говори, но я считал, что повезло, мне с назначением в инженерные войска.

Помолились, простились. Вышел я за калитку, иду мимо Серебряного прудика. Гляжу, блестит что-то на дорожке. Наклонился, поднял. Серебряная иконка с Божьей Матерью. Я перекрестился и с легкостью зашагал вперед.

И, когда в Оренбурге я хворал тифом, последовательно, не вставая, сыпным и брюшным, и целый месяц был без памяти с отдельными проблесками, я верил, что выкарабкаюсь. Доктора велели питаться, давали манную кашу и молоко. Душа их не принимала, хоть и в малых дозах. Но все же я себя заставлял. Солил, сахарил и ел. Лежал я в очень хорошем военном госпитале, и уход был замечательный как со стороны врачей, так и сестер, Выжил, хотя врачи и сомневались.

Здесь хочется вспомнить о двух Оренбургских крупчатниках. Как живые стоят они передо мной. Оба пожилые, осанистые, с большими белыми бородами. Вид у них был спокойный, мягкий и уверенный. Они производили впечатление людей незаурядных, и жаль, что не нашлось для них художника, запечатлеть такие типы.

Знакомство наше произошло, когда я исполнял должность военного комиссара, а по-теперешнему директора, чугунно-литейного завода. Они просили отлить для ремонта истирающиеся части больших мукомольных мельниц. Я им помог, а потом поехал посмотреть на эти мельницы. Там я впервые узнал и увидел, что муку просеивают через шелковые сита. Впоследствии это знание очень мне пригодилось при организации выработки шелка для этих целей.

Крупчатникам я очень понравился, и они звали в гости. Я сразу не собрался, а потом заболел. Так они прислали в мой адрес около полутора пудов манки, чтобы я быстрее поправлялся. Я поправился, но не скоро.

ВСТРЕЧА НОВОГО (1920-го) ГОДА

Время было глухое. Но все же мы решили встретить Новый год. Нас было две барышни и трое мужчин. Барышни приготовили чудесные пирожные, мы кое-какую закуску и изюмный напиток, очень вкусный и крепкий. Я завел свои наручные часы, поставил на 12 трескучий будильник;

кто-то принес второй. Больше часов не было.

Вечер начался очень оживленно. Время подходит к 12. Рюмки налиты. Ждем боя, а его нет и нет. Явно уже больше 12. Смотрим: будильник стоит ровно на 12, второй тоже и часы тоже. Все сразу помрачнели. С большим трудом немного раскачались. Но быстро разошлись, даже не потанцевав.

Прошел год. Из тех пятерых Новый год встречали двое: одна из барышень, безнадежно влюбленная в другого женатого мужчину и я после двух тифов. Вот и говорите, что все приметы пустяки.

МОРОЗ

Мы долго собирались съездить из Оренбурга в Илецкую Защиту навестить родственников моей домохозяйки. До Илецка было около семидесяти километров. Лошади были хорошие: пара гнедых Телегинского завода. Зима была снежная и суровая. Морозы стояли ниже 25 гр., но под старый Новый год решились все же поехать. Я предупредил конюха, чтобы подкормил лошадей и осмотрел сбрую. Поехали втроем: две хозяйских дочки лет по 18-20 и я за кучера. Оделись как следует.

Дорога была отличная. Лошади бежали легко. Часам к 11 вечера проехали полпути и решили заночевать в селе у знакомых моих пассажирок. Встретили нас с большой радостью и слезами — не виделись несколько лет.

Въехали во двор. Надо распрягать. Конюх же перед поездкой намазал всю сбрую дегтем. Так она вся окостенела, и не было никакой возможности ее расстегнуть. Пришлось пустить в ход зубы. И так долго я трудился, что весь взмок под полушубком, а руки наоборот перестал даже чувствовать. Часа через два только удалось восстановить их нормальное состояние.

А утром опять поехали, как ни в чем не бывало.

ВЕСЕННИЙ ДЕНЬ (1933)

Мы с Юлией Александровной возвращались из Ташкента. Была шестая неделя Великого поста. Кругом ощущалась весна: яркое солнце, проталины, ручейки.

С нами в вагоне ехали на повышение квалификации молодые военные врачи, многие с женами. Ехали весело и шумно. Поезд шел не спеша. На остановках успевали сходить на базар и что-нибудь купить, главным образом съестное. Я почти не пропускал остановок, чтобы поинтересоваться, полюбопытствовать, что творится на базарах. Ведь проезжали мы громадные пространства, населенные разными народами со своим образом жизни. Это очень интересно.

Вагона-ресторана тогда не существовало, и питались кто чем мог. А на базарчиках чего только не было, и на каждом все разное. Где рыба, где дичь, где баранина или фрукты. И на каждой остановке надо было постараться что-то купить, чтобы попробовать. Был на станциях и бесплатный кипяток.

Я не предполагал, что молодые люди обратили на меня внимание (хотя имел наружность репрезентативную, с бородой лопатой и фигуру осанистую) и даже загадывали, что я куплю в очередной раз.

Наконец, подъехали мы к Моршанску. Погода солнечная. Накануне выпал снег, и слепит глаза. Я, конечно, вышел, прошелся раз-другой по платформе и залюбовался крестьянками, продававшими около вокзального забора всякую снедь. Главным образом продавали полукочаны квашеной капусты, такой белой и блестящей, что просто ощущаешь, как она хрустит на зубах.

Крестьянки под стать капусте тоже такие светлые, чистенькие. Особенно мне понравилась одна маленькая старушка с круглым сияющим лицом, блестящими глазами и розовыми щеками, подвязанная белым в черный горошек платком. Она так и просилась на картину со своим полукочаном в руках. Тут я вспомнил разговоры, что капуста здесь приготавливается вкуснее моченых яблок. Я моментально купил эту капусту, попробовал ее и сияющий пошел назад к вагону.

А там уже составилось пари на предполагавшуюся покупку, и встретили меня дружным смехом и аплодисментами. Я не сразу понял в чем дело, а, когда разъяснилось, дал ее попробовать. И вся капуста на вокзале сейчас же была раскуплена. А старушку эту я помню до сих пор по тому доброму сиянию, которое исходило от ее лица.

МАРИНКА, ЖИВЕЕ!

Охотники пришли ко мне на Молзинский завод поздно. Коля Буткевич, Шурка Елагин и еще молодой человек с собакой, настоящий охотник.

Пока пили чай, закусывали, стало поздно. Легли и проспали. Встали уже в пятом часу. Поскорее оделись и пошли на Колонтаевское болото через Панфиловские леса на Белый Камень. Считалось, что туда версты 4, а оказалось 6 с гаком. Пришли уже поздновато. Верно: есть болото и с утками, но такими пуганными, что только собака шлепнет по воде, они срываются и летят, как сумасшедшие. Все же мы полазили добросовестно и уток повидали, но стрелять не пришлось. День же наступал жаркий, и устали мы здорово.

Решили отдохнуть и попить чайку у сторожа. С собой у нас ничего не было. Сторож старый-престарый, сухонький, маленький. Избушка у него под стать маленькая и того гляди развалится. Мы спросили, не может ли он соорудить чайку? Он очень охотно согласился, добавив, что у него постоянно отдыхают городские охотники.

Пошел сторож в свою избушку на курьих ножках, сказал кому-то, чтобы вздули самовар, и вернулся к нам за столик поболтать. Проходит минут 20; мы спрашиваем, как дела с самоваром. Сейчас, говорит, будет готов. А сам кричит: «Эй, Маринка, живей!». Нас совсем разморило, но при этих словах мы сразу оживились и стали гадать: наверное это внучка, а какая? Словом, пришли в себя. Проходит еще минут 10. Мы опять к сторожу; он опять шумит:

«Маринка, живее!». Нас уже начинает интересовать не самовар, а Маринка.

Эти возгласы повторялись еще несколько раз. Прошло больше часа, как вдруг дверь избушки отворилась и вышла маленькая сухонькая старушонка, похожая на сморчка, с маленьким мятым самоваром в руках.

С нашей стороны раздался дружный хохот. Вот это внучка! На охоте все бывает; недаром слагаются охотничьи анекдоты.

ОБЩЕСТВО ПО РАСПРОСТРАНЕНИЮ СРЕДНЕГО ОБРАЗОВАНИЯ

Папа много хлопотал об организации в Богородске женской гимназии. Этим делом одному заниматься нельзя, и он привлек к нему заинтересованных и влиятельных лиц. Разрешение на открытие женской гимназии было получено. Морозовы выстроили очень хорошее и красивое здание и подарили его городу. Гимназия сразу оказалась полна.

У папы созрела уже другая мысль. Девочки в гимназии, т.е. дома, получат среднее образование, а мальчики? Им надо ехать в Москву или куда-то еще... Это стоит больших денег, и далеко не всякий сможет дать детям образование. А, если это делать дома, то совсем другой оборот.

Получить казенное среднее учебное заведение оказалось делом безнадежным, потому что в казне не было денег. А что, если попробовать создать среднюю школу на общественных началах? С этой мысли и началось...

Помню, как у нас в доме собралась вся интеллигенция города и округи. Много народа было заинтересовано. Интересные были и собрания и дебаты, кончавшиеся единодушными решениями.

Возглавил дело Сергей Арсеньевич Морозов со своими высококвалифицированными инженерами. Поддержало и дворянство. В результате был выработан устав, утвержденный Министерством народного просвещения и вступивший впоследствии в действие.

Конечно, собрать членские взносы в достаточном количестве для какой-нибудь фундаментальной постройки было невозможно. Сняли подходящее здание, и там начались занятия. Через год на средства С.А. Морозова (подбросили немножко и другие) было заложено в парке специальное здание. Эта жизненная идея была сейчас же подхвачена в других уездах губернии. Общественные средние учебные заведения были организованы в Павловском-Посаде, Орехове, Малаховке и, наверное, в других местах. Папа об этом никогда не говорил, но видно было, что он чувствовал большое удовлетворение. Папа, вообще, был очень передовой человек.

Я К труду я стал привыкать рано. Я думаю, что в человеке заложено много разных задатков, которые развиваются так или иначе под влиянием окружающих событий, слышимого и видимого. На меня немалое влияние оказали старшие братья, которые, без преувеличения, были тружениками. Например, в Новой Деревне они обеспечивали своим личным трудом хозяйственную жизнь и украшали окрестность.

Теперь трудно сказать началось ли это с пяти или шести лет, когда я завел свой садик в Богородске за загородкой, отделяющий наш сад от фабричного двора. Его размер был около десяти аршин в длину и шести в ширину. С одной стороны, ближе к загородке, стояли две больших березы, остальное было чистым местом. Я вскопал землю, проложил междугрядья, посадил цветы и даже малину, по совету и научению папы и агронома Ивана Яковлевича Никитинского. Малину я сажал зернышками от очень спелой ягоды, раздавленной на лычке и так закопанной в землю. Выросло два куста с очень крупными и вкусными ягодами.

Раз был сад, надо было его огородить. Я стал собирать на фабричном дворе доски от разбитых ящиков и в конце концов сделал и загородку. Во время этих работ случилось мне зайти в столярную мастерскую. Там стоял шум и хохот; я прислушался, и меня поразило, что забавляло людей.

На фабрике работал очень толстый мастер. Он часто приходил в столярную, и его, видимо, недолюбливали. Он имел обыкновение для отдыха присаживаться на определенный стул, который так или иначе портили, чтобы досадить ему: втыкали гвозди, булавки... Так было и на этот раз. Было мне его жалко, а за людей обидно, что они развлекаются таким образом.

Садик просуществовал несколько лет, до той поры, когда фабричный двор ушел от нас и вместо загородки появился большой и крепкий забор. Занимался я землей и в Новой Деревне. Там, в ближнем углу огорода вскопал несколько квадратов и хотел посадить клубнику. Но папа порекомендовал собрать семена клевера и рассадить его, предупредивши, что всходы будут на следующий год. Я так и поступил. Но клевер не взошел и на следующий год, что меня очень огорчило. Хоть бы репу посеял!

Когда организовался маленький Молзинский кирпичный завод, в Новую привезли немного глины. Меня поражало, как из этой темной массы получается красный кирпич. Я утащил немного глины, слепил с десяток маленьких кирпичиков и положил их в самовар обжигаться. Кирпичики хорошо обожглись, но стали розовыми, а не красными. Когда делали пробы в Кучине, то поступали приблизительно так же, и кирпич тоже получался розоватым. Но после пуска завода кирпич пошел, как нужно, алым. Когда организовался Молзинский завод, мне часто приходилось ездить туда с папой и мамой в качестве кучера. Завод рос на моих глазах и, перейдя в пятый класс Комиссаровки, я стал неофициальным его управляющим. Не помню, чтобы мне давали какие-либо особые инструкции или планы. Все вышло само собой. Надо было поехать на завод и посмотреть, что там делается. На заводе, кроме рабочих, никого не было. Требовалось отвезти для них хлеб и харчи. В это время из мужчин в доме я был старший и свободен. Стало быть мне и ехать.

Запрягли в тарантас Киприду, я взял тару и поехал забирать харчи. Поставщики были известны, забор происходил по книжкам. Наблюдать надо было за качеством и весом. Погрузишь и отвезешь. Потом надо все осмотреть, как идут дела, и только поздним вечером возвращаешься домой. А, раз бываешь на деле, то невольно втягиваешься во все текущие вопросы, которых всегда много.

То надо съездить на болото, где закуплен торф. То договориться с возчиками, то предложить кирпич покупателю, посмотреть, как доставлено, и многое другое. Учишься и становишься взрослее.

Харчи возились не каждый день, а лошадь могла понадобиться и дома. Тогда приходилось ездить на завод на велосипеде, который достался мне после смерти Саши, умершего 27-ми лет в 1910 году. Но в дождь на велосипеде ездить было трудно (и «шоссе» тогда были булыжными!), и получалось, что проще и короче идти пешком. Так постепенно я освоил и быструю ходьбу.

При подходе к Торбееву была одна очень приятная дорожка, на которой веяли какие-то особые воздушные течения. В одном месте пахло свежей сосной, в другом струя холодного воздуха сменялась теплым травяным ароматом... Там я как-то встретился с группой рабочих, возвращавшихся со смены. Поздоровался я с ними, как положено, а, когда прошли, слышу говорят: «Вот это идет!».

Каждый день ходить было, конечно, трудно, и я оставался на заводе на два-три дня, а питался в артели. Разнообразия там было немного, но было сытно и жирно. В основном щи с солониной и гречневая каша с салом. Все это я ел за обе щеки.

Как-то приехали Авксентий с Шуркой Елагиным, и я пригласил их за стол. Так, они запротестовали: «Мы не понимаем, как ты можешь это есть!» Чудаки! Вот, находишься, нагуляешься, так все подчистишь!

В обеденный перерыв рабочие спали, и я тоже дремал, приспособившись на солнышке, на штабеле дров. В результате этого я загорел до черноты, так что родственники перепугались и посоветовали больше так не поступать во избежание солнечного удара. Я послушался.

Вот, в таком роде в течение двух летних каникул протекала моя производственная деятельность. А хорошо было! Знакомился с жизнью, с людьми тружениками, создателями ценности. Узнавал об их семейной и деревенской жизни, и в молодой голове рождалось много мыслей, подчас крамольных по отношению к устройству общества.

На третье лето (вероятно в 1913 г.) я поехал в Орехово на практику к старшему брату Сергею Сергеевичу. Свобода моя кончилась, и цветы беззаботной юности начали осыпаться.

ПУТЕШЕСТВИЯ

В детстве несколько раз я слышал от папы поговорку: «Объезжая страну, умножаешь премудрость». Сначала я подлинного смысла не понимал, но по прошествии некоторого времени уразумел, и она мне понравилась. Когда же вырос, то старался всячески воплотить ее.

Это мое стремление совместилось с жизненными обстоятельствами, и мне удалось повидать много разных городов в России и за границей. Будь я более способен и настроен более практично, я мог бы извлечь из этого больше пользы.

Как-то племянницы спросили меня во скольких городах я был. А я до этого и не считал. И тут взял карту и попытался восстановить по ней старые путешествия. Оказалось, что в России я был в 169 городах, а за границей в 17, в том числе в 6 столицах. В России видел все основные реки, кроме Лены и Печоры, и за границей основные реки тоже.

Принято говорить, что человек идет вверх. Я думаю, он всегда идет вниз...

Когда у человека много свободного времени, и он не знает куда его девать, то он или ничего не делает, так как не может решить, чем ему заняться, или занимается, вроде меня, мало кому нужными вещами.

Я прожил довольно длинную жизнь. Чем-то интересовался, что-то собирался сделать. Может быть был кому-то нужен?

Я просмотрел свое прошлое по этапам своего развития. Оно перемежается увлекательными и манящими идеями и желаниями, в большинстве так и неосуществленными... Все же посмотрим по порядку. Совсем маленьким, лет 5—6, сажал сад. Ходил в церкви с кружкой. Прислуживал в алтаре. Был хоругвеносцем.

Много ездил на велосипеде и удачно выступал в гонках. Был пожарным добровольцем в организованной нами команде «лазалыциков». Играл неплохо в теннис.

Организовал в Богородске футбольную команду. Занимался гимнастикой в обществе «Сокол». Преподавал гимнастику в Орехове (Орехове-Зуеве), в спортивном клубе, где состоял членом правления.

Неплохо ездил верхом, даже скакал. Умел запрягать разными запряжками, править парой и гусем. Охотился, но, в основном, для знакомства с природой. Учился в Комиссаровке и любил ремесло-мастерство. Ставил любительские спектакли и играл сам. Был статистом в театрах Солодовникова, Большом, Зимина и Малом. Неплохо и много танцевал.

«Управлял» Молзинским кирпичным заводом. Учился в Ретлингене (Германия) ткацкому делу. Отбывал воинскую повинность в артиллерии. Работал монтажником на фабрике Викулы Морозова. Работал на ткацкой фабрике Товарищества Хлудовых в Егорьевске. Воевал.

Был военным комиссаром на чугуно-литейном и механическом заводе в Оренбурге, в 1-й армии. Был начальником Производственно-технического отдела треста «Петроткань». Возглавлял ткацкую группу в Серпуховском Главке. Был начальником производственно-технического отдела «Главшелка»; главным инженером комбината «Красная роза». Организовал и строил школы ФЗУ по шелку в Узбекистане: в Самарканде, Бухаре и Ходженте.

Преподавал в Академии «Красных директоров», в Ташкенте. 25 лет возглавлял ткацкую группу в «Главнохлоппроме». Участвовал в строительстве 16 комбинатов.

Успешно участвовал в конкурсе на проект меланжевого комбината. Давал заключение по восьми конкурсным проектам, на что построил дачу. Проектировал шелковую фабрику в Тбилиси. Проектировал фабричку декорат. тканей под Волоколамском. Реконструировал одеяльную фабрику в Москве. Был одним из организаторов и пайщиков кинотеатра на Смоленской площади. Работал под Волоколамском тканевые одеяла. Вырабатывал и поставлял марлю Мосздравотделу. Составлял справочник цен по ткачеству на довоенное оборудование. Составлял справочник по стоимости монтажа ткацкого оборудования. Написал темник для изобретателей по хлопчато-бумажной промышленности на пять лет вперед.

Написал несколько брошюр по машинам для ткацкого производства. Немного писал в газетах и журналах.

Читал лекции на злободневные технические темы по эстетике в легкой промышленности. Писал сценарии и снимал кадры диафильмов. Писал сценарии и консультировал съемки технического фильма о внутрифабричном транспорте.

Выработал новые сорта тканей: фасонную майю, ажурные ткани, шелковые сита, цветные скатерти и ткани из искусственного шелка, когда о нем еще мало кто имел представление. Много поездил по Свету. Под конец пришел опять к земле.

Интересовался ли я людьми как таковыми? А я их видел и вижу очень много. Пожалуй нет. Я больше интересовался их действиями и по ним составлял свое мнение.

Людям я не верил с детства. Но делал вид, что верю. Ведь перед человеком столько разных и неопределенных обстоятельств, что он сам себе не волен.

Путь пройден большой и разнообразный... А что от всего этого осталось? Только воспоминания. А нужны ли они? Да, нужны, чтобы не чувствовать окружающей пустоты. Ведь человек делает вид, что живет с какой-то целью и чем-то интересуется. А чем больше интересуется, тем больше занято его время, тем скорее оно идет, и человеку некогда задуматься о своем ничтожестве и никчемности.

Таков закон жизни. Пусть так и будет!

Я еще жив и, думаю, поживу еще, если Бог даст.