Воспоминания о Злате Ольшевской
Е.В. Жукова
Где есть творчество,
там нет ни старости, ни болезней, ни одиночества.
Чехов
Портрет Златы Ольшевской. Художник В.И. Зубрицкий
Она родилась под счастливой звездой – у нее было звонкое имя, талант, признание. Сама она как-то сказала: «Я всегда шла на успех».
О ней любили писать журналисты. Однажды в художественном издательстве готовился альбом о павловских платках. Приехали московские журналисты снимать для издания. Злате Александровне на фабрике сказали:
– Снимать приедут, – на что был ответ:
– Только с кобелем!
На фото в книге она в самом деле с собакой колли.
Когда мы приезжали к ней на дачу, в конце 1990-х годов, у нее была собака Чарочка. Злата своего Чарочку обожала, это был черный пудель. Она с ним разговаривала все время, задавала вопросы, сама же отвечала.
Ольшевская была непредсказуема. Однажды после чаепития, мы были вдвоем, Злата Александровна, взглянув на Чарочку, загадочно произнесла: «А сейчас мы покажем Кате, на что мы способны…»
Тут уж, в самом деле, предстояло удивляться. То, что Злата – артистка, я, конечно, знала. Но, оказывается, и Чарочка был артист, настоящая цирковая собака. Они тут вместе со Златой стали выделывать такие номера, Чарочка прыгал через скалку, ползал по кругу, ходил на задних лапах, считал, они вдвоем выделывали разные затеи, я хохотала, Злата тоже была довольна.
В самом деле, Злата Александровна рассказывала, что в юности собиралась стать именно артисткой, поступила в театральное училище при Ивановском драматическом театре, отучилась год – и началась война. Незакончившие артистки таскали ящики со снарядами на военном заводе.
Потом поступила в Ивановский химико-технологический техникум на художественный факультет, по окончании его работала в Павловском Посаде на Ленской фабрике, а когда производство платков на этом предприятии прекратилось, художников перевели на Старопавловскую фабрику. Но и на фабрике она оставалась артисткой. Какие были спектакли в фабричном театре, какие роли, какие гастроли! О, те спектакли остались в памяти поколения павловопосадцев…
Ну а Чарочка однажды пропал. Ушел куда-то, может быть, заблудился. Трудно было представить, такая умная образованная собака, верный друг, где-то бродит, пропадает… Для Златы это было большое горе.
Особенное отношение у нее было к цветам, вообще к растениям. Цветов много росло на даче, целая поляна. Колодец, расписанный в народном стиле петухами, при этом вся роспись была похожа на павловский платок. Одно какое-то странное растение там было, небольшой куст, я спросила у Златы: что это?
– Не знаю, я его с болота притащила. Почему он не имеет права жить в саду?
В Японии она однажды оборвала куст: «Там цветочки были такие… цвел красиво…» Прижился ли на даче японский куст…
Но кактус рос на даче. Она его посадила перед окном на солнечную сторону. Кактус благополучно рос летом, но что же с ним будет зимой, у нас не юг… А ничего, говорит Злата, он снегом укрылся и перезимовал.
Она разговаривала с цветами. Все платочные композиции рождались именно в саду. Выписывала и высаживала небывалые цветы, с нетерпением ждала, когда они взойдут.
Около дома была закреплена кормушка для птиц в форме большой головы, сделанная из папье-маше. У ворот стояла доска с изображением сказочного персонажа, это был дух, сторож этого сада и старожил – на голове волосы из макраме, борода, усы соответствующие. Еще были совы, занавески из макраме. Художница любила создавать сказку вокруг себя. В глубине сада, спрятанный в тени деревьев и зелени листвы, лежал большой и загадочный камень, он так и назывался: «Камень сказок».
Дачный домик Златы выглядел совсем просто, она когда-то вместе со всеми фабричными получила участок в поле за Южным районом – одноэтажная деревянная постройка. Была еще, кажется, мансарда или высокий чердак. Во дворе под навесом – стол для чаепитий, вокруг которого З.А. сделала что-то вроде частокола, высокие палки, на которые были надеты глиняные горшки.
В небольшой комнате стол стоял возле окна, которое, казалось, никогда не закрывалось. И вот в раскрытое окно прямо на чай залетали воробьи, клевали со стола хлебные крошки. Хозяйка их одобрительно поругивала: «Ишь, прилетели!» Воробьи этим нисколько не смущались, продолжали прыгать по столу.
Обстановка на даче была самая простая, дом скромный – красть было нечего. Но воры тем не менее залезли. Забрали посуду, а еще альбом по искусству, который художнице подарили с надписью: «Злате Ольшевской…» Вот эта надпись и сыграла для похитителей роковую роль. Их поймали, но на другом деле. Стали делать обыск, попался этот альбом. Нашли Злату, она подтвердила: да, это ее книга. Незадачливым воришкам вменили по факту ряд краж и дали немалый срок. А посуду Злате вернули. Она ее выбросила.
Злата Александровна жила на даче с апреля до поздней осени. Готовила хорошо. Один раз не было хлеба. «Ну это мы сейчас… сделаем». И вскоре на сковороде уже что-то жарилось, и на столе появились вкусные румяные пышки. В дом приходили гости, соседи по участку, москвичи; вместе они устраивали «День первого огурца». Как только огурчики появились на грядках – тут объявляется народный праздник (это называлось «обкричаться»), и все готовят салаты, пироги и с этим со всем идут к Злате Александровне в гости, накрывается стол на веранде или на улице под навесом.
Люди к ней тянулись, она редко бывала одна. Всегда ко всем хорошо относилась. Тех, кого любила, кто был ей запросто близок, называла «Ирка», «Валька».
На юбилей Зубрицкого, выставку к 50-летию художника, пришла прямо с дачи в резиновых сапогах, дождевом плаще и с цветами. Подарила цветы, сказала: «Витька!» Как-то так у нее получалось: она могла себе позволить то, что другим нельзя было. Вот и тут – все по форме, а она пришла – с ней дождь, вольный воздух, цветы… И никаких казенных речей. Мне кажется, она этого не могла.
Хотя на разных событиях, праздниках, юбилеях присутствовала. Для этого у нее был наряд. Фабрика предложила ей в подарок шаль на выбор. Злата выбрала шаль Регуновой (кажется, «Браслет»). Сшила из шали накидку, покрасила ее: «Здесь белый цвет – его надо гасить». Заварила в большой посудине кофе, загрузила туда подарок… – шаль стала глубже, серьезнее. Эту накидку она надела, когда поехала в Японию. Сделала к накидке темный головной убор. Авторская выставка платков ручной росписи Златы Ольшевской проходила в Нагасаки. Шли на теплоходе из Владивостока. В Японском море у берегов острова Цусима бросали цветы.
– Там был священник, на корабле, – рассказывает Злата. – Я подошла к нему: «Батюшка, благословите!» Он благословил, и стало спокойно и легко на душе.
Сохранилась видеозапись, где Злата Александровна в Японии на своей выставке проводит экскурсию.
Натура была авантюрная. Как-то рассказывала про театр юных сорванцов. Они с художницей Л.С. Шаховской должны были ехать с ребятами в какой-то южный колхоз, в Крым. Жить предстояло в школе. И вот перед самым выездом Злате из этого колхоза приходит телеграмма: «Не приезжайте, нет возможности принять». У Златы не возникло никакой паники. Как это, нет возможности принять! Она разорвала телеграмму, никому ничего не сказала, и как ни в чем не бывало повезла детей на юг. Руководители колхоза так и ахнули:
– Мы ж вам телеграмму…
– Не было никакой телеграммы. Не было телеграммы. Вот мы и приехали.
Пришлось руководству заниматься, размещать гостей. И все наладилось. Жили в интернате, спали на раскладушках. Л.С. Шаховская, будучи на хозяйстве, наварила ведро варенья. Утром и вечером пили чай с абрикосовым и вишневым вареньем. Работали в колхозе, собирали вишни, абрикосы. В свободное время давали концерты. На заработанные деньги купили экскурсионную поездку по Крыму, были в Ливадии, Бахчисарае, видели Большой каньон – заповедное место с уникальной природой – овраги, водоемы, дубы.
Лето 2002 года хорошо запомнилось, в те дни я часто приходила на знакомую дачу, мне нравилось идти полем, кругом все цветет, бабочки летают… Иногда приносила книги. Злата читала быстро, с увлечением, много знала наизусть, особенно стихов. Однажды сообщила:
– Что-то у меня с памятью, не могла утром вспомнить стих.
– Какой стих?
– Да вот, эта строчка: «Там люди в кучах за оградой не дышат утренней прохладой». Потом-то уж я все вспомнила, – и начала читать пушкинскую поэму – всю наизусть. Оставалось только дивиться на плохую память этой удивительной женщины, которой на то время шло к восьмидесяти годам. Кстати, она никогда не говорила ни о старости, ни о болезнях, вообще никогда не жаловалась.
– Злата Александровна, у вас память такая!
– Таблетки надо пить!
– Какие таблетки?
– Ну эти… тебе не надо!
О стихах, кстати, – она знала в них толк. Я как-то спросила об этом, кто ей более всего из поэтов нравится, в ответ восклицание: «Ура! Мы ломим, гнутся шведы!»
Однажды я принесла «Дневник Марии Башкирцевой». Злата книгу быстро прочитала. Отнеслась очень серьезно, ей хотелось защитить юную художницу от напастей мира. Она много читала; у Булгакова любила «Белую гвардию», «Дни Турбиных». Всегда интересовалась литературными новинками, читала журнал «Иностранная литература».
Говорила интересно, глубоко, никакой пошлости, пустословия. Рассказывала о путешествиях, а ведь вся платочная серия «Города» – это и есть впечатления, своеобразный художественный рассказ – «Вологодское кружево», «Мурсия», «Северная Пальмира». Названия платков всегда удачны, иногда сказочны: «Василиса Прекрасная», «Финист – Ясный сокол», «Снегурочка».
Любила повторять: не надо раболепствовать перед натурой, щедро рассыпая свои мысли и соображения по поводу искусства, вообще была мастер меткого слова. Иногда могла сказать до крайности резко.
Еще легко воспринимала всякие современные штучки. На дереве напротив окна у нее висел компьютерный диск, отражающий свет цветами радуги. И радовалась этому, как ребенок, восклицала: «Смотри, смотри, какая красота!»
На стенах на даче висели ковры собственного изготовления. Не могу сказать, что за техника, но они были яркие, орнаментальные, красно-черно-бело-зеленых цветов, возможно, «восточные мотивы».
Хорошо говорила о киргизах. Они ездили в Киргизию вместе с Лидией Сергеевной Шаховской в экспедицию собирать народные рисунки, образцы декоративно-прикладного искусства. Киргизия – это отдельный большой рассказ, это такая поэзия в передаче художницы, и горы, и юрты, и люди – такие простые, гостеприимные и добрые. Но Злата хотела забрать из Киргизии ослика. Совершенно серьезно перед отъездом договорилась с начальником железнодорожной станции, что ослик поедет в специальном вагоне. Ну а здесь – будет жить на фабрике, работать будет как лошадка.
Этим планам воспротивилась Шаховская. Ослик остался в Киргизии.
Ольшевская любила фотографировать, снимала Западную Украину, Прибалтику, другие места, где бывала в командировках. Помню, одно сделанное ею фото Е.П. Регуновой, точнее, портрет. В Регуновой было что-то царственное, и это схвачено на фотографии.
С Регуновой они дружили смолоду, две юные художницы из Иванова оказались на фабрике в Павловском Посаде, и обе сильные, обе талантливые. В последние годы они разошлись. Злата «шла на успех». Ей дали звание Заслуженного художника, потом Народного. В 90-е годы одна за одной организовывались ее авторские выставки в разных городах, у нас и за границей. Про Злату писали, что она революционер, новатор в искусстве, она начала ручную роспись павловской шали. Никто уже не помнил шаль «Гладиолусы» – ручную работу Екатерины Петровны, выполненную еще в 1960-е годы. Регунова жила скромно, как-то раз сказала: «Я бы предложила вам чаю, но у меня нет сахара».
Так вот, в последние годы они не общались. Когда доносились разговоры о том, что Екатерина Петровна нездорова, Злата сильно беспокоилась, говорила: «Господи, Катька! А на дачу ее ко мне привезти, здесь все бы прошло!» Она безусловно, неизменно и высоко ценила творчество Е.П. Регуновой.
Ольшевская была невысокого роста, строгие, правильные черты. Ее портрет работы Сергея Белокура мне кажется очень удачным. Он написан лет через десять после наших дачных встреч, но по нему видно, что и в глубокой старости у Златы было красивое одухотворенное лицо. Бывает так, вся работа души сказывается на лице.
Лучшей ее подругой, близким человеком была художница Лидия Сергеевна Шаховская. Она приехала в Павловский Посад из Москвы. Шаховская была дочерью князя, Ольшевская – дочерью офицера Красной Армии, репрессированного и расстрелянного в 1937 году. После войны от Ленской фабрики им дали комнаты в одной квартире. Было голодно, на фабрике воровали крахмал, варили и спорили: солить его или не солить. Когда Злата заболела чахоткой, Лидия Сергеевна заставляла ее вставать с постели и водила в березовую рощу.
Именно в это время Ольшевская и Шаховская готовили юбилейное панно к 800-летию Москвы. На панно все сияет звездами и салютами.
Панно предназначалось в подарок Сталину, но прежде оно было представлено в Москве высокой комиссии, состоящей из деятелей искусств и государственных представителей. Начинается обсуждение, произносятся слова, но нет какого-то решающего мнения. И через много лет Злата рассказывает так, что передается вся волнующая обстановка момента. И наконец кто-то главный из деятелей искусств сказал решительно: «Здесь ни прибавить ни убавить!» И все стали дружно высказывать восхищение.
Ручной росписью шалей она начала заниматься, как вышла на пенсию. Осталось столько идей, замыслов, столько недосказанного. И Злата не смогла расстаться с кистью, стала заниматься ручной росписью. Может быть, оно и к лучшему вышло. Ни заданных тем, ни технических требований. Об этой своей работе говорила: «Мне сам черт не брат!» Шали ручной росписи она отдавала на фабрику, их там «заваривали», или «запаривали», обрабатывали кистями, то есть доводили до окончательной отделки. Платочки свои она ценила, так и называла их – «платочки». На каждую шаль ручной росписи уходило несколько месяцев работы, иногда полгода. В газете однажды статья была опубликована о Заслуженной на тот момент художнице. Однако Злата Александровна печальна. Я понемногу стала закидывать: статья, мол, такая хорошая… И тут она произносит:
– Это ж сдохнуть надо – восемьсот платков вручную расписать!
– А сколько, сколько было платков?
– Во - семь - де - сят.
В статье вместо 80 шалей ручной росписи напечатано 800.
Глаз у нее был зоркий. Как-то раз я пришла в гости в художественную школу, где Злата одно время преподавала. На мне была повязана шаль, которую нам дарили на юбилей города, 150-летие Павловского Посада. Шаль теперь уже редкая, да и тогда она вышла маленьким тиражом, имела скорее выставочное или коллекционное назначение. Злата взглянула:
– А ну сымай! – Что снимать? – Платок сымай.
Я размотала на себе шаль, развернула ее со словами «Это Зубрицкий».
Злата задиристо посмотрела, а в итоге: «Молодец Витька!»
У З.А. Ольшевской организовывались выставки в разных городах и странах, куда ее приглашали с шалями ручной росписи. Однажды пригласили в Мурсию, это в Испании. В память об Испании Злата Александровна написала платок: цветы, кружево – красное и черное. Ну а испанцы были гостеприимны, везде возили, а однажды пригласили на бой быков. Злата отказалась, как-то вежливо отказывалась, потому что для испанцев – это главное, национальное, тут как бы не обидеть. Ну а мне сказала: «Не могу я это смотреть». Фильм «Белый Бим» тоже не могла смотреть.
Однажды мы готовили выставку платков ручной росписи в Доме Широкова. Полдня лазили, вешали, советовались. И тут кто-то говорит:
– Вот сейчас придет и скажет: «Все не так».
Вскоре приходит Злата Александровна. Смотрит. Молчит.
– А вот эти платочки, Злата Александровна, не вошли.
– Как это – не вошли? – грозно спрашивает Злата.
– Вот эти, в коридоре лежат.
– Вот эти? Вот этот платочек! – в руках у нее яркий бирюзовый платок «Япония». Это, небо, должно быть, в Японии такое, а эти цветочки – сакура. И этот платочек не вошел! А еще какие не вошли? Ага, «Северная Пальмира»! Мы злодеи, ничего не понимающие в искусстве. Так и есть – все будем переделывать. Теперь все вошли.
Платки создавались сериями с говорящими названиями: «Драгоценности», «Города», «Сказки», «Русская старина».
Шали ручной росписи представляли из себя интереснейшую самобытную коллекцию – восемьдесят шалей Народной художницы России Златы Ольшевской. Они могли бы составить уникальный музей или стать отдельной и постоянной экспозицией в одном из павловопосадских музеев. К сожалению, этого не произошло.
В настоящее время несколько шалей Златы Ольшевской выставляются в павловопосадских музеях, некоторые изделия ручной росписи попали в ГИМ, некоторые остались в Японии, несколько шалей были подарены художницей близким людям.
Шаль «Последний парад» – в самом деле одна из последних работ, выполнена в темных, спокойных тонах, как бы итог жизни. Примерно в то же время были выполнены шали ручной росписи «Осанна», «Сказки Шахерезады» и «Деревенский гостинец» – к 850-летию Москвы.
Всю жизнь ее любила, помогала ей Валентина Соловьева. В двенадцать лет Валентина стала артисткой театра юных сорванцов, очень привязалась к «тете Злате», была с ней и в последние годы.
Прошу Валентину Соловьеву:
– Напишите воспоминания. О Шаховской напишите. Ее мало кто помнит.
– Да, она жила в Москве, училась у Константина Юона. Потом приехала сюда, на павловские платки. Они дружили. У Златы Александровны двое сыновей, у Лидии Сергеевны две дочери. Одна ее девочка умерла, похоронена в Павловском Посаде.
– Про Ольшевскую напишите.
– Не могу, я не пережила это, – глаза Валентины наполняются слезами.
В последние годы Злата Александровна в зимнее время с ноября жила в доме Валентины. В последний раз уезжала из этого дома на дачу. Когда уже собралась, ждали машину, сидела в прихожей с вещами, тихо сказала. «Ну вот и все… Вот и все».
***
Злата Александровна Ольшевская живет в памяти многих людей. Остались сотни выполненных ею платочных рисунков для производства и десятки шалей ручной росписи. Она внесла немалый вклад в развитие декоративно-прикладного искусства и обогащение традиций народного промысла.
Созданные З.А. Ольшевской шали ручной росписи, а также платки и шали, выпущенные по ее рисункам на Платочной фабрике, можно посмотреть на форуме «О платках и не только».
Поделитесь с друзьями