Часть 1
П.Копышев
Решаюсь рассказать, хотя бы и бегло, о своей личной и семейной жизни. Конечно, это не будет тем поучением великого князя Владимира Мономаха, который перед смертью написал такое поучение своим детям. Учить, как надо жить – дело довольно щекотливое, и оно было сподручно людям времен патриархальной старины, когда заветы (по-нашему: наказы) главы рода или семьи соблюдались свято и исполнялись неукоснительно. Уклонение от завета считалось неискупным грехом.
Я убежден, что любая человеческая биография несет на себе «дух времени», который очень облегчает понимание данной эпохи, ее исторических особенностей. Меня интересует история, старина, поэтому я очень люблю мемуарный жанр литературы. Вот и прославленный русский историк В.О.Ключевский избрал темой своей диссертации «Жития святых как исторический источник». Конечно, и эпистолярное наследие людей не исключает того же исторического интереса (для потомков).
Зудела моя рука на пробу пера по изложению, громко говоря, Повести о самом себе (которую очень хотели бы почитать два друга – единомышленники мои). Но, увы, жизнь больно ударила по моим рукам... А рабочий план моего предполагаемого рассказа таков:
– Географическое место моего рождения на карте Подмосковья.
– Родное село Ново-Сергиево (краткая история его).
– Родной дом и его жители.
– Время рождения и его примечательность (зимнее солнцестояние, Козерог и пр.).
– Что я помню из своего младенчества.
– Воспоминания детства, школьной учебы.
– Отрочество вообще и юность.
– Начальные годы работ крестьянских в родительской семье и частично на отходе (1919–1923 гг.).
– Учеба в совпартшколе 1925-26 гг.
– Армия. Комсомольская работа в Тульской обл. (1929 – 30 гг.).
– Учеба в военной школе (Москва, 1929-1930 гг.)
– Начало службы в чине офицерском: Люблино-Дачное, Шиханы, Калинин, Энгельс, Москва.
– Увольнение из военных кадров (1937 г.), возврат в Калинин на жительство и некоторые заработки там.
– Обратный призыв меня в военные кадры.
– Перевод по службе в Харьков (осень 1939 г.), а оттуда (июль 1941 г.) в штаб Западного фронта.
– И т.д. до Сивцев-Вражка в Москве ...
Попытаюсь (с большим опозданием) выполнить этот план хотя бы урывками [в письмах к своему сыну Валентину]. Начинаю ...
Кто мои предки?..
О своих дальних предках я ничего сказать даже с чьих-то слов не могу. Это потому, что крестьянское родословие не почиталось, а если и было где-то, то советское небрежение стариной совсем доконало русскую родовую память.
Очень жаль, что в нашем доме, как и во всех крестьянских домах при Советской власти, исчезали церковные синодики, называемые «Поминаниями» – это записные книжечки карманного формата, в которые вписывались в каждой семье имена умерших и рожденных. По этим Поминаниям в Родительские дни поп или дьякон, читая их перед алтарем, поминал всех усопших, читая поминанья эти на страницах «За упокой».
Об именах самых давних предков нашего рода, Тимофея и Тихона, я услышал в 1960-х гг., может быть, от пожилой женщины Трушиной, дочери Григория Игнатича, а может быть от женщины односельчанки престарелого возраста Груши Саловой (урожд. Уляшина). У Тихона было два сына – Игнат и Никита. У Игната был сын Григорий. Потомки Игната назывались Игнатовы или Трушины.
Никита был моим прадедом. Он не вернулся из рекрутчины. Его жена, моя прабабушка Аграфена, нянчила меня и моих сестер.
О нашем родоначальнике – моем прадеде Никите я ничего не знаю, ибо он жил в селе, когда меня еще не было на свете. И лишь кое-какие сведения о нем поведала мне моя матушка, которой лично кое-что рассказывала моя прабабушка Аграфена (жена Никиты), при которой в ее избе зародилась семья ее внука и моего отца Петра Степановича.
Вот что я помню. Муж Аграфены, по ее словам, был обманным путем взят в рекруты, т.е. на действительную военную службу, с которой он так и не вернулся. В каком году он ушел рекрутом из дому – не знаю, Аграфена же умерла в 90-летнем возрасте в 1913 году. (Я помню поминки по ней в день похорон, на которых случился досадный курьез: под поминальным столом лопнул под полом перевод, и стол с гостями скосился на бок. Тут конечно пришлось наспех вскрывать часть пола и под конец лопнувшего перевода подставлять деревянный чурбан, посредством чего и был выправлен перекос пола).
Вот теперь давай приближенно считать годы моих прародителей. Условно примем 20-летний период смены поколений. Аграфена родилась в 1913-90=1823 г. Если Никита был чуть старше ее, то он родился, круглым счетом, в 1820 г., значит, Тихон родился в 1800 г., а Тимофей – в 1780 г. Итак, почти легендарное начало нашего дерева: Тимофей (род. ок. 1780 г.) – Тихон (род. ок. 1800 г.) – Никита (род. ок. 1820 г.).
Далее, мой дед Степан, сын Никиты, умер в 1915 или 1916 г. от болезни мочевого пузыря (по словам матери), в каком возрасте, никто не помнит (видимо, лет 70-ти), то есть он родился приблизительно в 1845 г.
Мой дед Степан Никитич и Григорий Игнатович являлись двоюродными племянниками. Помню, говорили, что Степан и Григорий находятся в родстве.
Откуда наша фамилия, и кто ее носит?..
Итак, у Тихона было два сына: Никита и Игнат. Никита остался жить при отце Тихоне, а Игнат отделился от отца и обзавелся своей семьей и домом. У него был сын Григорий, которого я хорошо помню и помню его детей (среди которых были Яков, Сергей, Гаврил). Вот эта Игнатовская ветвь была на моей памяти первой от нашего родового ствола. Помню хорошо, что их дом назывался Игнатовым, но в то же время – и Трушиным.
Мне не ясно, кто построил заново наш старый родной дом: Никита (брат Игната) или их отец Тихон. Но может быть Тихон жил до этого на другом месте села, в доме своего отца Тимофея? Но это теперь для нас и не важно, да к тому же следы этого явления давно и навсегда утеряны.
У моего деда Степана было два сына: Степан Степанович и Петр Степанович – мой отец. Вторую ветвь нашего дерева образовал брат моего отца Степан Степанович, который отделился от отца и построил себе свой дом, где и жил с семьей. У него была дочь Александра и сын Валентин. У последнего – три сына, а у них уже теперь свои семьи, рассеянные по округе – и все одной нашей фамилии. Однако мальчишек у них у всех троих я не помню, хотя у их двух сестер, кажется, имеется один или двое мальчиков, но они уже не нашей фамилии.
И следующая, третья ветвь нашей фамилии образована моей родной сестрой Екатериной Петровной. Она приобрела сына в небрачном положении, будучи в командировке. Ему сейчас около 40 лет, и, конечно, у него фамилия матери, т.е. наша родовая, хотя он и Алексей Михайлович. Это мой второй племянник.
Ранее, возможно, мы были Никитины или Тихоновы оттого, что в старину было принято говорить и писать имя человека с добавлением отчества: «Николай – сын Иванов», «Валентин – сын Петров» и т.п., и пошли они: Николай Иванов, Валентин Петров и т.п. Наша же прозвищная фамилия «Копышевы», я полагаю, началась с моего деда Степана (или прадеда Никиты?), возможно, с поры его ранней молодости. Этимология слова «копыш» исходит от глагола «копошиться», т.е. медленно, неторопливо, а скорее мешкотно что-либо делать. Возможно, этим и отличался мой дед еще смолоду... [Фамильная метаморфоза также случилась и с моим дедом по матери, Александром Кирилловичем Гарёнковым, которого за его большой нос прозвали Сахновским («сахно» от слова «сохатый», т.е. большеносый, какие бывают лоси, от чего их прозывают сохатыми). Иногда именная фамилия далеко уходит в прошлое, а прозвищная приживается к потомству. К примеру, один брат матери Григорий Александрович имел официальную фамилию Сахновский, а другой брат Павел Александрович – Гарёнков, но он при рекрутстве был (по воле писаря) записан Горенковым, и эта фамилия перешла на его дочь Валентину Павловну (мою кузину)]. Кстати замечу, моего деда сельчане прозывали двояко: то «Копыш глазастый» (я не находил в своем дедушке чего особенного в глазах, – они были обычной формы и ничуть какими-то выпуклыми), то «Копыш святой» (святым его прозывали за то, что он над родником на окраине нашего села соорудил тесовую часовенку и источник заключил в сруб; эта часовенка еще при моем детстве прозывалась Копышовым колодчиком).
Наша фамилия в нашем селе произносится КОПЫШОВЫ, но в моей метрической справке писарь волостного правления в 1925 г. рукописно написал КОПЫШЕВ, так это и остается. А вот мой отец отбывал воинскую повинность (рекрутчину) под фамилией Игнатов, а не Копышов. И слыхивал я, и где-то читал, что раньше почему-то в воинских присутствиях (военкоматы) рекрутам приписывалась именная фамилия по деду или прадеду его. В нашем же роде было колено Игната...
За свою жизнь я только дважды встретил нашу фамилию в печати. Один раз в газете Московского военного округа «Красный воин», когда служил в Туле (1926-28 гг.). Другой раз в «Известиях» (1984 г.)...
Из своих предков я помню только прабабушку Аграфену, бабушку Пелагею (жена деда Степана), самого деда Степана и деда Александра Кирилловича (отец матери). Других лиц я не видел, и не знал о их существовании, т.к. когда я родился, их уже не было в живых; может быть и знали, и видели мои родители, но каких-либо сведений от них я не помню, да и вряд ли были когда такие воспоминания в нашей семье, кроме разве их величания по отчеству: Степан Никитич, Александр Кириллович. Однако следы существования Кирилла мне пришлось видеть лично. После отъезда моей крестной матери (мачеха моей родной матери) примерно в начале 30-х годов на другое место жительства, она передала часть своих вещей домашних моей матери. Среди них был простой, небольшой сундучок, на внутренней стороне крышки которого было коряво, по печатному и неграмотно нацарапано чем-то острым: «Сей сундук принадлежит Тирилу [Кириллу] Андреевичу Гаренкову». Да, о своих предках мне надо было расспрашивать в своем детстве, когда было в селе так много старожилов, которые хорошо помнили и своих родителей, и дедов, бывших свидетелями в нашей округе небольших групп из отрядов Наполеоновской армии (1812–1813).
Своего прадеда Никиту я не видел. Подсчитаем косвенно, когда он рекрутировался. Его жена Аграфена (мать моего деда Степана) вышла замуж за Никиту, допустим, в 20-летнем возрасте, а умерла она в 90-летнем возрасте в 1913 г. В рекруты брали в возрасте 22 лет. И в тот ли год их женитьбы или на другой год у них появился первенец Степан. Следовательно, получается, что рекрутство Никиты произошло примерно около 1845 года, когда и был год рождения Степана.
Вот, наверное, и всё, что я знаю о своих дальних предках. Теперь пора начать Повесть о себе.
Родился я в ночи на 11 декабря старого стиля (?) 1904 г. Наше село Ново-Сергиево в то время находилось в составе Филипповской волости Покровского (позже – Александровского) уезда Владимирской губернии (в 1929-30 гг. оно перешло в Московскую обл.). Родители имели крестьянский надел и в то же время работали в своем селе на механической шелкоткацкой фабрике купца Николая Павловича Федотова. Крестьянский дом наш состоял из двух изб (передней и задней) под одной крышей; избы отделялись сенями с двумя в них чуланами. В передней, окнами на северо-запад и в улицу, жили дедушка Степан с бабушкой Пелагеей, а их сыновья Степан и Петр жили раздельно от родителей. Степан Степанович построил для себя свой домик, а мой отец Петр, женившись, занял заднюю избу окнами на юго-восток, в которой доживала свой век бабушка моего отца Аграфена Филипповна. Я помню одну истину, что родился я в задней избе, а изба деда Степана была передней. Хотя и очень смутно, но помнится, что заднюю избу на свои средства построила солдатская вдова Аграфена, отделившаяся, видимо, от семьи своего сына Степана.
Я – первенец у своих родителей. Родился в «задней» избе, – она была в три окошечка и смотрела в «красную сторону» – на солнечный юго-восток, а четвертое окошко смотрело на северную сторону, на церковь с его кладбищем. Подоконник этого хмурого всегда окна вскоре стал моим детским рабочим столиком, моим, как бы, уголком для души.
По рассказу своей матушки, родился я ночью (полагаю, что при роженице находилась или местная бабка-повитуха, или ее роль исполняла прабабушка). На утро наступившего дня 11 числа декабря 1904 г. навестить роженицу пришла ее сестра Федосия, и поздравив ее с благополучным разрешением и появлением на свет сыночка, сообщила ей свою новость о том, что этой же ночью в их доме скончался старик (дед ее мужа) Панфил Алексеевич Колосов.
– Вот видишь, Анютка, так получилось, что убыли в мужиках нашего села не получилось, – закончила свое сообщение моя добрая тетушка Феня.
Относительно даты рождения, записанной в моем паспорте, у меня есть сомнение. Моя метрическая справка выдана по какому-то необходимому случаю еще бывшим Филипповским волостным правлением Александровского уезда Владимирской губернии. В справке день рождения показан 11 декабря 1904 г. Я принял эту дату по старому календарному стилю и перевел его на новый, ошибочно прибавив не 13, а 12 дней. Получилось 23 декабря, – эта дата и пошла гулять по всем последующим моим служебным анкетам и автобиографиям, а через них – в удостоверениях личности и в современном паспорте. Потом возникло сомнение, к какому стилю относится дата (день) моего рождения в справке. Я почему-то предположил, что она относится к старому стилю, не зная, что новый стиль был введен в РСФСР еще в 1918 г. При выдаче справки писарь волостного правления мог уже перевести дату в новый стиль. Но, скорее всего он переписал ее просто механически из регистрационной книги рожденных за 1904 г. Я в свою очередь допустил погрешность в том, что 12-и дневная прибавка постоянна, а она была действительна только до конца XIX столетия. [Удивлен тем, что моя подпись на этой справке та же, что и теперь, в смысле ее рисунка.]
Есть примечательность моего рождения – день моего рождения пришелся на последний день зимнего солнцестояния, т.е. конец самого короткого дня в году, когда солнце поворачивает на лето, а зима – на мороз. Мое рождение пришлось на зодиакальный знак Козерога (он длится с 22.XII по 20.I включительно), т.е. Солнце проходит по этому созвездию. В настольном календаре на 1991 г. сказано, что Козерогу покровительствует Сатурн, что характер у него упрямый, а ум развитый; он самый выносливый и стойкий как в физическом, так и в моральном отношении; скрытный и втайне честолюбивый, живет реальной действительностью, умеет и любит работать; любит праздники, респектабельность, стабильность; чувствителен, но скрывает это. Люди, родившиеся в период Козерога прозываются «поздняками». [Астрология!.. я уже был близок к приятию этой оккультной науки, слепо веря, что я – Козерог, и он определяет мою судьбу, мой образ жизни и т.д. Однако где-то в своем подсознании, своей интуицией чувствовал фальшивость всех этих звездочетов, гадателей по зодиакальным знакам и прочих пережитков неграмотной старины глубокой, удивляясь, что в наш просвещенный век зацвели вдруг давно увядшие цветы оккультизма. Однако я не могу не признать реальностью существование в людях так называемой биоэнергии, на которую ссылаются экстрасенсы и психотерапевты. Я пока не подвергался подобному нетрадиционному лечению, но мой второй племянник (сын сестры Кати) Лёня лечился у местной московской целительницы типа Джуны. Он страдал какой-то кожной болезнью под народным названием «волчьего вымени» – это какая-то кожная отвислость из одной подмышек. Так, при случайном разговоре с какой-то женщиной сестра рассказала о болезни своего Лёни. И та женщина посоветовала ей обратиться за помощью к известной ей конфиденциальной целительнице. Катерина с Лёнькой пошли по указанному адресу и были приняты на сеанс. Лёнька рассказывал мне, что эта женщина движением ладоней своих рук вдоль обнаженного туловища, не касаясь самого тела, вызывала в нем ощущение чего-то движущегося внутри вслед за движением ее рук. Было два сеанса, и его подмышка стала нормальной. Затем он направил к ней своего приятеля по работе, страдавшего болью в пояснице. Результат тот же: два сеанса по 25 рублей (это было давно, до перестройки) за каждый сеанс – и здоров! ... Я никак не могу убедить себя в существовании Бога. Я могу поверить в оживление покойника, но отнюдь не в его воскресение. Необходимость веры я признаю. Но только веры во что или в кого. Обожествлять можно всё, что не понятно здравому рассудку. Было в моей жизни три кумира: Царь, Ленин и Сталин. Казалось, святее их не было человека на земле. Но на деле оказалось, что эти «боги» всё же, во-первых, не небесные, а во-вторых, не безгреховные. Мне сдается, что у каждого человека должен быть свой любимый и почитаемый бог. Я молюсь в душе своему образу – родной своей матери, больше всех мною любимой...]
При крещении меня было два казуса. При наречении мне имени Спиридон мать была против только потому, что я буду таким же пьяницей, как Спирька-столяр в соседней деревне Боровково. В таких случаях дается имя отца – и я стал Петром, а не Спиридоном. Во-вторых, при опускании меня в купель я вцепился попу так крепко в его густую бороду, что насилу отцепили присутствующие.
– Ну просто смех и грех получился,– рассказывала мне мать. Моим крестным отцом был сын сельского трактирщика, Михаил Иванович Новиков, а крестную мать олицетворяла мачеха моей родительницы.
Из своей младенческой поры я помню только два случая (две сцены). Первая: я лежу в зыбке (вид люльки) не спеленатым. Зыбка висит на очепе близ общего стола. Я, лежа в зыбке, радостно смотрю на утреннее лучезарье, бьющее весенним или летним светом в окна. Стол перед передним окном. За ним сидят друг против друга мои родители, на краю узкой стороны прямоугольного стола – блестящий никелированный самовар. Окошко открыто настежь. Мне весело и отрадно смотреть на очень близко-знакомое лицо матери, сидящей близ самовара, но самовар закрывает собою лицо отца. Я слышу их разговор, а главное очень притягательны для глаз солнечные блики на самоваре. За окном райская теплынь, пахнет солнцем, и от этой мирной картины я, вероятно, издавал какие-то звуки радости и что-то выражал открытыми руками и ногами (дергая ими).
Вторая сцена – это зимний вечер. Топится маленькая печка. Тепло, приятно. Я сижу в ванне (жестяной таз с высоким бортом) в мыльной воде с какой-то деревянной игрушкой, а матушка обрабатывает меня мягкой губкой и обливает голову теплой водой, заливающей мне глаза. Матери в чем-то помогает моя прабабушка. Кончается тем блаженством, что я окутанный теплым одеялом уложен в чистейшую постель уютной своей зыбки.
Как младенчество перешло в детство – не помню. Судя по опыту своих сестер (Клава, Лиза, Катя и Вера), появившихся после меня и которых я порой нянчил, полагаю, что этот переход знаменуется отъятием младенца от груди матери. Этот процесс обычно недолог, день-два-три, и довольно прост: мать смазывает соски? груди горчицей, а может чем-то кислым, например, соком клюквы. За этим следуют молочные со?ски и жидкие кашицы из манки или растертой гречки и т.д. Всё это мною было изведано в нашем крестьянском быту.
Занятия крестьянских детей начала ХХ в. мало чем отличалось в деревнях от детских забав, игр и всяких курьезных случаев века прошлого. Правда, мы дети Подмосковья чем-то всё-же отличались от детей глухих захолустий дальних губерний. Так, к примеру, никто из детей в наших деревнях не носил лаптей; их обували взрослые при разных работах в поле, лесу, на лугах сенокосных. В детстве я очень любил свою сельскую церковную колокольню, с которой так далеко было видно вокруг, а уж про фейерверк пасхальный у церкви во время крестного хода вокруг церкви – так это целая красочная радостноблагочестивая поэма. Наконец, первая поездка с отцом по железной дороге в поезде из Богородска в Москву – это чарующее впечатление. Ну как было не восхищаться ощущением: сидишь на скамье в домике, а мимо его окон бегут назад телеграфные столбы, деревья, дома, а дело-то всего только в том, что домик-то этот (вагон) на колесах... И обычной моей любимой игрой были стулья, табуретки, разные дощечки и чурки, из которых я только и строил своеобразные «колокольни», а всякое рисование (еще в дошкольном возрасте) ограничивалось изображением поезда из кривобоких вагонов и обязательным дымом из трубы паровоза. Где вы, незабываемые дни детства?!..
Из детства я помню вывеску на каком-то доме в Богородске (Ногинске) с надписью «Конкордия» (до сих пор я не знаю значения этого слова). И когда дедушка Степан, едучи со мной на телеге по этой улице, удивлялся: какая-то конокрадия? И получилось, что в том доме жили конокрады...
Я полагаю, что период детства начинается с двухлетнего возраста и лет до 5-7, а за ним – период отрочества.
Очень благодарю свою судьбу, а может быть Природу (но только не Бога) за то, что мое детство не было ни очень горьким, ни очень сладким – оно было крестьянским. И если бы мои родители были образованными (отец был грамотнее матери на один класс; мою матушку родители сняли с учебы на втором году, чтобы быть наемной няней у кого-то из городских мещан), то возможно и моё детство было бы несколько счастливее, чем у моих сверстников.
В раннем детстве я побывал уже ... в могиле. Это по рассказу матери. Крестьяне производили полную уборку в своих избах в начале Страстной недели (перед Пасхой). У нас эту уборку делали отец с матерью и приглашенные еще одна или две соседских женщины. Так вот, чтобы я не мешался под ногами, меня выпроводили гулять на улицу. Немного спустя, одна из женщин вышла вылить грязную воду, а войдя в избу сказала матери моей, что она слышала то ли крик, то ли плач какого-то мальчика, голосом очень похожим на мой. Мать конечно выбежала, и тоже услышала, и сказала отцу. Голос слышался с церковного кладбища, что соседствует до сих пор с нашим домом. Как я очутился там?! – пролезть надо было через железную решетку, прясла ограды. Было это в апреле, когда снег почти весь растаял, и отсырела земля. Короче говоря, я «гуляя» между могильных холмиков попал на свежую яму (образованную зимой); от воды земля осела, образовав глинистую грязь. Я, видимо, шел по ее краю и поскользнувшись сполз в эту грязь могильную и глинистую. Тут-то я и «возопил гласом велием». Отец пошел на мой крик и вытащил меня из оголившейся ямы. Ведь я мог бы совсем завязнуть или сползти в, возможно, имевшуюся глубокую щель между стенкой могилы и ее рыхлой насыпной земли – тогда бы вряд ли бы меня нашли, и мог бы захлебнуться глинистой жижей.
Второй «геройский» случай со мной был при пожаре родного дома моей матери. Была ранняя осень. Крестная мать часто оставляла меня ночевать в их доме, на теплой лежанке при русской печке. Дедушка (отец моей матери) ездил в город и вернулся вечером с покупкой – огурцы (для посола), морковь и пр. И вот среди ночи кто-то из соседей громко застучал в окно с криком, что горит наш дом. Сразу во двор – горит соломенная крыша, быстро с помощью соседей вывезли еще не разобранную от покупок телегу, выпустили лошадь и корову. Меня дрожащего от страха и шума наскоро одели и вывели на улицу, где уже собрался народ, который помогал спасать из избы и сеней разное крестьянское добро. Окна были уже разбиты или вырваны рамы. И я сидя на разных вещах вдруг заметил, что на моих ногах нет ... портянок. И, не долго думая, я полез в окно и из русской печи достал свои портянки и с ними выпрыгнул в окно, обулся как следует на своем месте около кучи разной домашней утвари. А дом горел...
Еще не умея читать, я любил смотреть картинки в книгах разных. Но помню и нечто такое, что может придти на ум только ребенку. Так, я был почему-то убежден, что мелкие камни тонут в реке, а большие – плавают, и что, к тому же, чем глубже вода, тем сильнее в ней тонут камни, а на мелкой воде не тонут. Тут, видимо, была явная иллюзия. На мелкой речной отмели из воды выглядывали прибрежные валуны, и мне казалось, что эти камни плавают, тогда как мелкие были видны на дне. Отсюда абсурд: чем тяжелее камни, тем они плавучее, нежели мелкие. Но какое-то подсознание исправляло, что на глубокой воде и большие камни должны тонуть.
Отец купил у кого-то из села воз торфяных брусочков для печного топлива. Свалил около дома кучей. Отец предложил мне уложить их стенкой. И работа началась. Я и мой двоюродный брат (он был старше меня почти на два года), стоя на одном месте, стали обкладывать вокруг себя стенку из торфяных кирпичиков, доставая их руками до тех пор, пока не оказались по грудь стоящими в этой торфяной башенке. И так как руки уже не доставали до кучи, а шагнуть мешала сама постройка, в которой мы очутились, то пришлось рушить творение рук своих. После этой зодческой затеи нам было повелено сносить эти сухие легкие кирпичные торфины во двор, под крышу.
Почти с раннего детства деревенские дети научались от своих отцов игре в карты (на деньги) и орлянку. В последней вместе с взрослыми участвовали и ребятишки школьного возраста. Жадность к деньгам в то время довлела над всеми житейскими желаниями. Не знаю, как в других деревнях, а в нашем селе у детей-мальчишек были свои «деньги» – округленные в форме монет различных размеров (от копейки до пятачка) из фарфоровых и фаянсовых черепков (битая посуда столовая). Вот этими монетами и оперировали мы при карточных играх «в очко» и при играх в орлянку. Проигравшийся мог купить этих керамических «монет» по таксе: 100 штук за 1 копейку. Конечно, играли в карты и на дурака (без денег), в такие игры, как «тройки», «пьяницы», «в свои козыри», «короли-принцы». Иногда игра шла вместо на деньги на щелчки, т.е. проигравший получал в лоб от выигравшего уговорное число щелчков посредством двух пальцев. Много было игр чисто потешно-спортивного характера, при использовании маленького мяча (только не футбольного, которого тогда никто не видел) – игра «в лапту», «ко'злы» и др. Играли в бабки, «кляпни'» (тоже «чижы»), «городки», в «хоронички», для чего определялось пространство в улице, в пределах которого следовало прятаться (хорониться) для того, чтобы не заметил ищущий.
В детстве я очень любил праздник Благовещения пресвятой Богородицы. Он олицетворял как бы всю прелесть весеннего пробуждения природы. До сих пор в памяти весенние ручьи, которым я так любил ускорять их течение, расчищая им путь, или наоборот, делая запруду земляной дамбочкой, в которую вставлял дудку от разбитого чайника и любовался, как из нее нескончаемо льется напористая струя. Помню и такой антигигиенический случай в виде детской забавы. Ручейная загрязненная вода мне казалась кристально чистой, и я пускал по течению ручья большой пшеничный сухарь от тех пирогов, которые были сохранены от масленицы. И он, намокнув, немедленно и с аппетитом исчезал у меня во рту.
Я всегда отношусь скептически к празднику Вознесения Господня, вернее, к тому явлению, память о котором соблюдается канонически православной церковью (как это мог И.Христос вознестись с земли на небо вопреки силе земного тяготения?!..). На 10-й же день от Вознесения бывает Троицын день или Пятидесятница (всегда в воскресенье) – один из трех мною любимых праздников. Помню как все прихожане шли к обедне в нашу церковь с букетами полевых, луговых и садовых цветов, а у входов на крылечках крестьянских изб были прикреплены по две срубленных в лесу березки. Такое дело обычно дедушка Степан и моя матушка поручали мне, и я очень охотно добывал их на Маленьком Болотце – по обе стороны крыльца прибиты по одной молодой березке на радость моего деда Степана и моей матери! Да, теперь чуть ли не совсем забыта вся волнующая душу поэзия церковных праздников в крестьянской среде – в этом главном (по численности) общественном сословии славянской Российской Империи.
Мне кажется, что у русского человека (сужу по своему опыту) самыми любимыми праздниками в году были: Пасха (из праздников праздник), Троица, Рождество Христово и Благовещение. Кроме того, были любимыми и т.н. храмовые или престольные праздники у каждого крестьянского селения (в городах же – по церковным приходам). Престольные праздники обычно были трехдневными в честь не только Иисуса и Богородицы, но и других святых, как, к примеру, Николин день, Петров день (в честь апостолов Петра и Павла), Ильин день, Казанская божья матерь и т.п., включая такие, как Обретение мощей преподобного Сергия Радонежского (18.VII по новому стилю).
Николин день (22 мая) – церковный праздник в честь Николая-чудотворца – широко праздновался на Руси и особенно в крестьянской среде. Много было икон с его образом; наверное, в каждой избе был Никола-угодник. В доме моей тетки Федосьи была тоже эта икона, но мы ребятишки (у нее было четыре сына и дочь) были довольно хулиганисты, особенно отличался ее Серега (родился в 1905 г., погиб на Финском фронте в 1939 г.). Однажды в году 1916 или 1917 (во время 1-й Мировой войны) он вырезал из какого-то журнала кудреватое лицо казака-героя (мнимого) и наклеил его на иконное лицо Николы. И этот помолодевший святой Никола долго тешил нас смехом при взгляде на эту икону до тех пор, пока хозяйка Федосия не обнаружила этого «художества», которое больно тронуло ее религиозное чувство «греха». Она была беззащитна, ибо не было ее мужа, умершего от болезни накануне войны в 1914 г...
Для меня и всех наших сельчан самым любимым был праздник Петров день в честь Петра и Павла. Он был престольным праздником окрестной нашему селу деревни Зубцово, что в 2-х км от нашего села. Однако в этот день в нашем селе было веселее и праздничнее, чем в Зубцове, так как у нас была ежегодно в этот Петров день ярмарка («базар»). И когда я читал Некрасовскую поэму «Кому на Руси жить хорошо», где описана ярмарка в селе Кузьминском, то судил о ней, представляя наш «базар» в Петров день, когда всё наше небольшое село кишело народом, пестротой женских летних нарядов, звуками шарманки, барабаном карусели, песнями подвыпивших, детских свистулек, рожков и хлопушек и говор, говор, похожий на рокот морского прибоя... Боже мой, как же было весело и радостно на душе у всех в этот как бы волшебно-сказочный день!
Петров день и Ильин день (20.VIII) памятен не только мне, но и многим нашим старым односельчанам их грозами, с ударами молний в нашу церковь.
Петров день являлся рубежом, с которого начиналась на следующий день сенокосная страда, а за ней – уборка полей и дела, дела полевые, земледельческие до самого Покрова (14.X по новому стилю). Ах, как же пленительно отраден был этот день для всех жителей (крестьян) нашей сельской округи! Разве только Пасха могла пересилить этот праздник своей восторженной святостью и душевной отрадой.
Петров день – мой ангел. Памятен этот день Петра и Павла не только разноголосием, шумом и гамом ярмарки на сельской площади близ церкви, но и араматом свежего сена, а еще больше вкуснейшим красным холодным морсом, только что приготовленным из воды родного колодца расторопным молодцом-торговцем (что теперь именуется «бизнесменом»). Ах, как вкусен и прохладителен этот малинового цвета морс, испиваемый из толстой и тяжелой стеклянной пивной кружки! Спасибо вам мои батюшка или матушка, не пожалевшие своих 3-5 копеек трудовых дабы унять мою докучливость купить мне этой заманчиво красной, сладкой и ароматной смеси сырой колодезной воды с малиновым сиропом.
Царство вам небесное, мои труженики родители! Ваши имена будут святы в моей памяти, пока я жив и мечтаю страстно лечь рядом с вами на избранном уже местечке нашего семейного пантеона на родном прицерковном кладбище. Следов захоронения прабабушки моей Аграфены, дедушки Степана и его жены Пелагеи не сохранилось, но где-то близ их могил обосновался прах отца, матери, сестер и нашей Катерины Николаевны. Да будет им всем земля пухом!...
Все свое детство, конечно, я привольно провел под кровлей родительского дома. В нем, т.е. в семье нашей, я был очень скромен и в меру послушен. Меня очень тревожила, порой до слез, мысль – «а вдруг умрет мать», и у меня щемило сердце (это случалось обычно в постели перед сном). Это, видимо, было оттого, что я чувствовал любовное отношение ко мне своей матушки. Заметно было также теплое и ласковое отношение ко мне со стороны моей крестной матери, которой являлась мачеха моей матери.
Очень добр был ко мне дедушка Степан Никитич. Он часто брал меня с собой «для повадности» в город Богородск (ныне Ногинск), куда он ездил за покупками, и по дороге рассказывал мне о деревнях, через какие проезжали, пояснял, о чем я спрашивал его. Он первый раз побывал со мною в городском кинематографе, который он называл «живыми картинами»; именно он впервые показал мне железнодорожный поезд пассажирский с паровозом; перед Масленицей я впервые увидел как везли на лошади на санях и подсанках, как возят длинные бревна, громадную мороженую рыбину – то была белуга (!).
В моей памяти дедушка Степан светится типичным русским хлебопашцем, имевшем 3-душевой земельный надел (точного определения душевой меры земли я не знаю, знаю только, что исчисление земельного налога – подати – взималось от величины душевого надела: 1, 2, 3 и т.д.). Роста он был среднего, с округлым бородатым лицом. В глазах его всегда я находил приветливость ко мне. Он был неграмотен, но довольно благочестив и богомолен. Любил слушать мое чтение, когда я был школьником; иногда для этого он покупал тоненькую брошюру за 1 копейку в цветной обложке, посвященной краткому описанию жития какого-либо святого. Из поездки в город он всегда привозил мне копеечный гостинец в виде мятного пряника в форме рыбки или «барыньки». До сих пор помню ароматный вкус золотисто-копченой рыбки (видимо салака), которой он угостил меня из небольшой лубяной коробочки с этими купленными им копчушками.
Был у дедушки большой бредень, и иногда в жаркий летний день он с участием двух своих сыновей, живших уже в разделе с ним, делали два-три завода в близких заводях нашей реки Шерны, и – уйма всякой мелкой рыбы. Один раз он взял меня на ночную охоту рыбную с острогой на лодке, с жаровней на носу лодки. Дед правил лодкой тихо-тихо, а Степан его первый сын стоял на страже с нацеленной в руках острогой на видневшуюся в воде близ берега сонную рыбину (щука, язь, плотва и др.).
Все подобные события в моем детстве, связанные с памятью о дедушке Степане, теперь выглядят в памяти поэтическими сновидениями. Мир праху твоему, мой добрый и родной труженик земли!
От своей матушки я слышал, что он в молодости (это он сам ей рассказывал) не курил, но вдруг очень заболел глазами. В земской больнице врач посоветовал начать курить. Болезнь сменилась на курительную привычку. Курил махорку, как и все тогдашние крестьяне. В продаже тогда были два сорта махорки: «полукрупка» (слабый сорт) и «черная» (крепкий сорт). На ее пачке был изображен черным цветом медведь (!?).
На северной окраине нашего села был неиссякаемый родник чистейшей и холодной воды. Был он в диком состоянии. И вот по какому-то случаю дедушка дал богу обет, если он избавит его от какой-то болезни, то он соорудит над этим источником посильную для него часовенку. Что и было им исполнено, и этот родник долгое время прозывался Копышов колодчик.
Меня он называл неизменно Пётрушкой. «Ах, Пётрушка, Пётрушка, – пенял он мне за какую-либо шалость – не сносить тебе головы!» Матерно ругался редко и только будучи не в духе или обиде на свою жену и даже на престарелую мать (мою прабабушку Аграфену), припоминая ей какой-то случай, обидный для него. Ругательными словами его были «в рот тебе шапку» или подобное – «в рот тебе дугу!». Пьяницей не был, но по праздникам бывал под хмельком и любил припомнить свою обиду на кого-либо из своих родных.
Живо помню сцену: вечером в Прощенное воскресенье (им кончается веселая масленица), после ужина при подготовке ко сну он выйдя из-за стола встал перед своей Пелагеей и опустился на колени, говоря:
- Ну, Пелагея, уж ты прости меня за все мои прегрешения перед тобой! – и при этом он сделал ей низкий поклон к ее ногам.
- Ладно уж... Бог простит... Все мы грешны перед ним, – отвечала бабушка.
Мой дедушка Степан памятен мне какой-то теплой для меня личностью. Я называл его дедушкой. Я как-то тянулся в детстве к нему, к его доброму лицу, чем-то схожему с образом иконного святого старца, наподобие Сергия Радонежского или Серафима Саровского. Какие у меня с ним или у него со мной были беседы – ничего не помню. Я расстался с ним, когда мне было всего около 12 лет (1916 г.). В моей памяти сохранилась только его постоянная ко мне ласковость и моя послушность к нему. Я не помню, чтобы он за какую-то мою детскую шалость дал мне подзатыльник или даже отругал бы меня. А если и были за мои проказы его укоры, то они выражались в угрозе мне, что за мои геройские лазания на высокие деревья близ дома или на крыши сарая или самого дома – «не сносить тебе своей головы».
– Эх, Пётрушка, Пётрушка! – восклицал он. – Куда же это ты забрался, гляди того сорвешься, ведь расшибешься насмерть!..
Он еще заживо имел дощатый для себя гроб, стоявший на подволоке в сенном сарае. Лазая всюду со своим двоюродным братом Санькой, мы поочередно ложились в него, представляя себя мертвецами (так что я с гробом уже знаком!), хотя крышкой не закрывались по причине ее тяжести.
Заболел он сильно как бы воспалением мочевого пузыря. Он лежал на полу в своей избе. Без лечения. Я по совету матери навещал его и, пользуясь его сном, иногда воровал из его пачки махорку... Умер он в 1915-16 году, как я теперь полагаю, лет семидесяти от роду. Похороны дедушки я очень смутно помню и не знаю, где были поминки, то ли в задней, то ли в передней избе нашего дома. Следов его могилы нет...
Для меня загадка в том, как дедушка Степан выбрал себе в жены девку из отдаленной деревни Соколово, а не односельчанку или же из соседней деревни. А выбрал такую дуру, которая в нашем селе была притчей во языцех. Она была косоглаза, девичья ее фамилия Рабичева дала повод прозывать ее заглазно «Раба косая». Она было очень нелюдимой, не любила детей, не терпела их шалостей и забав, ее скаредность и жадность на самые скудные и даже бросовые вещи была безмерной; ее неграмотность и умственная тупость удивляли даже глуповатых сельчан наших. Даю примеры, мне памятные.
Она сгоняла меня или кого из сестер длинным шестом с яблони, куда мы забирались за яблоками; очень переживала и ругала когда кто-либо срывал спелую вишню. Однажды, идя с сенокоса, она на ходу заснула и опустила несомую на плече косу так низко, что обрезала себе пятку, будучи босой.
Однажды, подметая пол, она не заметила в кучке мусоре дедушкиных очков, которые вместе с мусором были брошены в печку. Я помню, как дедушка умоляюще допрашивал меня, брал ли я его очки, так как он обшарил всю избу, ища их. И уже отчаявшись он выгреб из печки золу и – о ужас! – в золе оказалась железная оправа его очков, но без стекол. И уж как же он ругал свою Пелагею во весь голос, вставляя матерные слова и слово «дурак!» (он называл это слово в мужском роде).
Был и такой случай. Моя сестра играла в куклы и ей понадобилась какая-то тряпочка. И вот не найдя таковую, она взяла ножницы и вышла во двор, где сушилось на веревке выстиранное бабушкой ее тряпье. Она и отрезала от ее какой-то нужной вещи необходимую «тряпочку». И когда «диверсия» была ею обнаружена, она схватила виновницу за ухо и трясла ее до тех пор пока из уха кричавшей от боли девочки не пошла кровь и это ухо болело у нее всю жизнь.
Слово «раба» наши сельчане понимали почему-то в оскорбительном смысле, а сама бабушка моя Пелагея принимала его в смысле ругательном. Мы ребятишки дразнили ее «рабой косой» с намерением отомстить ей за ее злостность. Однажды к окну дедушкиной избы подошел нищий и, заметя бабушку около окна, стал просить милостыню:
- Подайте, раба божия, чего-нибудь бедному человеку, ради Христа.
- Пошел к черту! – крикнула бабушка, открыв окно. И изумленный нищий отпрянул от окна, не ведая, что он употребил слово «раба», которое звучало для нее оскорбительно.
Бабушка Пелагея была худощава, среднего роста, всегда хмурая (я не помню случая, чтобы она смеялась когда-то или просто улыбалась). У нее с дедом было трое детей – Евдокия, Степан и Петр, а в раннем детстве умер еще сын Андрей.
Скажу коротко о родословии моей матери из рода односельчан Гарёнковых. Отца моей матери Александра Кирилловича я хорошо помню с детства. Он был типичным русским крестьянином-хлеборобом и землепашцем. В его доме была лошадь и корова, династия кошек под кличкой Маруська, старый пес Чурбан со слезящимися от старости глазами и с десяток кур во главе с горластым красавцем петухом. Называл я деда не дедушкой, как называл деда Степана, а почему-то только «тятей». Видимо потому, что его вторая жена (мачеха его детей) называла его обычно «отец». Так что у меня как бы было два отца или тяти (в крестьянстве, как я замечал, почти все дети называют своих отцов тятей и только в более или менее образованных семьях – папой; я своего отца называл тятей, т.к. это легче: «тять, а тять, возьми меня с собой»). Так, к примеру, у нашего «образованного» сельчанина, очень искусного сапожника Кулина Ильи Николаевича был сын Ханька, которого отец надрессировал, как он должен был отвечать на его «воспитательный» вопрос: «Ханьк, Ханька, где мой хлеб?» – спрашивал он у своего ребенка-дошкольника. При этих словах Ханька задирал почти до горла перед своей рубашонки, оголяя живот, и хлопая по нему ладошкой, отвечал бойко: «вот здесь, папа'нька!» (даже рифма соблюдена: Ханька-папанька).
Итак, дедушка Александр остается в моей памяти коренастым, среднего росту мужиком. Явной особенностью его лица выделялся несколько большей от нормы нос. Всегда бородатое лицо, без видимых в ней и на голове седин, в русых волосах. Обычные человеческие глаза смотрели всегда с какой-то внимательностью или серьезностью.
Сколько ему было лет, когда он умер, не знаю. А умер он весной, возможно на Пасхе в самую распутицу, вероятно, от воспалением желчного пузыря или аппендикса. Это случилось внезапно, после того как он выпил сколько-то водки и закусил с аппетитом той солониной очень вкусной, которую привез ему из Москвы его старший сын Григорий, живший в Москва и приехавший на праздник в гости к родителям. Помню, как мы ребятишки катались на плоскодонной лодке по разлившейся реке, и как кто-то из родных наших позвал нас с берега идти домой быстрее, так как умер дедушка. И мы явились полумокрые от шалостей на реке.
Никаких сведений о жизни «тяти» в его молодости я не слышал, а если что-то и слышал, то прошло тогда мимо ушей моих, – и я ничего уже не помню. Помню, что сельчане называли деда Сахновским, а его вторую жену – Сахносихой (иногда вместо буквы «х» выговаривали букву «г» – Сагновский, Сагносиха). И когда я в начале 70-х гг. начал интересоваться местным краеведением, то один из местных сельчан-старожилов (Григорий Колосов) пояснил мне, что мальчишка Сашка Гарёнков был прозван за его большой нос Сахно, т.е. нос как у сохатого (лося). Эту прозвищную фамилию пронес через всю свою жизнь старший сын деда Григорий, в то время как его второй сын Павел имел фамилию Горенков (а не Гарёнков), под которой и живет его единственная дочь Валентина Павловна в Москве – моя кузина.
От деда Александра я перенял в какой-то мере любовь к труду вообще, а к крестьянскому в частности. Особенно к распилке дров и укладке поленниц. Не было случая, чтобы мною сложенные поленицы когда-либо вдруг покосились или развалились. Я строил из поленьев стенку, а не клал их как попало броском, как это делают многие, особенно когда это дело исполняется руками женщин. Дед часто брал меня на пашню, показывая как надо держать за поручни соху (плуг), как следует бороновать вспаханную землю; я, сидя на телеге, смотрел, как он засевает зерном (рожь, овес, гречиха) свою полосу в поле, под великим куполом светлого весеннего неба и при неумолчном звоне голосистых и невидимых глазом жаворонков. «Не видать певца полей, что поет так громко над подруженькой своей [сидящей в гнезде] жаворонок звонкий». Видимо и от своего отца, и от этого дедушки я перенял сквернословие, чем тоже отличалась и моя крестная мать – ее я называл просто крестной, в быту это слово выговаривается «хрёстна». С того времени я свободно стал владеть граблями, косой, серпом, пилой, топором, колуном, вилами, заступом и другим хозяйственным инвентарем и инструментом. Любил сенокос, сушку и уборку сена, любил заготовку дров прямо в лесу, на отведенном для этого участке. А какой же вкусный был чай с прикуской, сваренный на костре в жестяном чайнике (вода бралась из какой-либо чистой лужицы на участке или болотинки). А лесной воздух и тишина (я имею в виду теплую пору года в лесу)! ... Но вот не очень долюбливал жатву и молотьбу хлебов – сухота, жара, пыль ...
Чем я нравился своей крестной матери я не знаю, но доброе и заботливое отношение ее ко мне очень памятно. Так, к примеру, я очень любил молочный кисель, который она делала очень густым из картофельного крахмала и цельного молока. Одаривала меня часто блинами, которые я тоже очень любил. Накануне она радовала меня, говоря: «Ну, Петька, сегодня как-нибудь, а завтра – блины». Или за чаем, в присутствии дедушки, ее мужа, которого она почему-то называла просто отцом. Так вот, чай пили обязательно с топленым молоком. Для этого на стол ставилась из печи кринка с молоком, из которой каждый черпал деревянной ложкой молоко в свою чашку с чаем. Жирное молоко обычно в печи покрывалось толстой, иногда двойной, очень вкусной пенкой. И моя крестная мать, Настасья, шутливо обращалась к своему «отцу»:
- Отец, опять твоя портянка попала в крынку (кринку)! – и она поднимала ложкой пенку над кринкой, говоря, что ее надо выбросить. Тут уж я вступался в защиту лакомой пенки, говоря, что это не портянка, а пенка. Крестная (так я ее называл) делала удивленный вид и «оправдывалась»: – А я со слепу-то думала, что портянка попала. Уж придется тебе ее отдать. – И она эту вкуснятину осторожно втискивала в мою чайную чашку...
Мать моей матушки, по имени Евдокия, была родом из семьи крестьянина нашего села Волкова. Она умерла в тот год, когда моей матери было 8 лет, т.е. примерно это было в 1892-93 году (год рождения матери 1885-й, 16 февраля). Умерла она от рака груди. И все остальные дети были от деда и бабушки Евдокии (Григорий – 1875-1944, Федосия – 1883-1962?, Анна – 1885-1984 и Павел – 1887-1957). От второй жены деда по матери моей, Анастасии (моя крестная мать) детей не было. Умерла она в доме своей сестры в поселке Френово. [Помнишь, как мы с тобой на велосипедах ездили в этот поселок ради прогулки в 1944 г. и эта сестра угощала нас породному чем-то по тому голодному времени вкусным вроде чего-то хлебного, картофельного и яичного.]
Мой отец Петр Степанович родился в родном селе нашем то ли в августе, то ли в сентябре (этого я не запомнил) 1883 года и был на два года старше моей матери. Помнить его обличие я начал с дошкольного возраста, наверное с лет 3-х – 5-и. Я помню его возвращение с действительной службы (год – ?), когда был обрадован его подарком мне в виде поясного солдатского ремня с блестящей медной пряжкой и каких-то кокард и нагрудных знаков его службы. Он вернулся в чине унтер-офицера (это самый старший солдатский чин, вроде современного сержанта). Ах, как же я хвастался перед своими приятелями этими металлическими значками, а еще и сапогами (у него была очень небольшая ступня, – его грубые солдатские сапоги уже донашивал я), поясняя приятелям, что эти сапоги не какие-нибудь яловые (т.е. из простой кожи, как я узнал об этом из слов матери, при ее разговоре с отцом). И я, видимо, думал, что «яловые» – это что-то особенное (Крестьянские ребятишки не знали кожаной обуви по своей ноге, и ходили до 8-летнего возраста в обносках от взрослых – чунях (род тапочек), опорках и др.). Это первое ви'дение мною своего отца, запечатленное детской памятью. Второе памятное видение его относится к той же моей детской поре и, видимо, чуть позже – на год или два. По какой-то мне неизвестной причине он оказался вдруг на службе в качестве стрелочника на железной дороге на станции Люблино-дачное Московско-Курской ж.д., а может быть на соседней Перерве (сортировочная горка). Как-то весной или летом мать взяла меня на свидание с отцом. Ярко помню наше свидание с ним в его служебной будке на железнодорожном пути. От этого свидания у меня ничего не осталось в памяти о его внешности, а запомнилось только одно, как я стоял снаружи будки около ее двери и очень уж интересовался разъездами маневрового паровоза, который к тому же часто свистел. И вот был момент, когда паровоз шел в сторону будки и я, полагая что он наткнется на нее, спрятался за ее противоположную сторону, боясь, что он задавит меня. Однако паровоз был все же умнее меня, проехал мимо будки и меня по своей линии. Эти беглые видения своего отца приходились, по всей видимости, примерно на период 1907-1910 гг.
В общем виде, мой отец был ростом чуть меньше среднего (моя мать почти на голову была выше его ростом); имел округлое лицо, с несколько «хитроватым» взглядом. Лицо было безусое и без бороды (у него до войны и после была бритва, которую я иногда украдкой использовал для зачистки карандаша, будучи уже школьником). Волосы и брови были черные. [Под старость волосы на голове сильно поредели и побелели. За год-два до своей смерти он выглядел внешне очень неприглядно в своей старческой немощи. Однажды летом, я с маленькой Маринкой (внучкой своей) на руках зашел на задворку, где на скамейке сидел седовласый отец. Увидев его она резко повернулась ко мне лицом и охватив меня за шею прижалась и заплакала от испуга]. Он явно недолюбливал крестьянский труд, и было в нем что-то коммерсантское, или (как ныне) бизнесменское. Образование имел 3-х классное сельское. Умел писать и считать, решать в уме. Из него вышел бы хороший торговец, и я слышал от своих сельчан его поговорку: «покупаем 7-8, а продаем 5-6 – и то барыш есть» (цифры обозначают цены в рублях). Очень отличался своей подвижностью, граничащей с суетливостью. Часто делая какое-либо дело, он вдруг брался за другое. Сходить пешим ходом куда-либо верст за 5-10 для него ничего не значило. Он не соблюдал моды в одежде или обуви и носил одно и то же, пока не превращалось в утиль. Я не помню, чтобы он одевал носки или портянки обуваясь в свои яловые сапоги со вздернутыми носами и порыжевшими головками, не видавшими какой-либо смазки (вакса, деготь). Так на босую ногу и выхаживал с утра до ночи. [От этого-то он в старости и сильно обезножил: мало ходил, ходил мелкими шажками, но глаза тянули его по привычке вперед-вперед и он тогда кричал тому, кто был рядом: - Держите, держите, сейчас упаду – и невольно начинал учащать свои шажки.]
Не помню случая, чтобы он обращался к зубному или к глазному врачам; он мог и любил обгладывать кости и разгрызать сваренные куриные косточки. Он не имел никаких очков, а мог читать уже в преклонном возрасте да еще в вечерних сумерках, не зажигая света. Уже в пенсионном возрасте он зарабатывал сбором металлического утиля, который сдавал в городе по какой-то копеечной цене за килограмм.
Будучи очень услужливым для людей, он готов был для них что-то сделать доброе в смысле купли-продажи, одолжения денег или какого-либо инвентаря (заступ, топор, лом и т.п.), но своих членов семьи он не имел привычки чем-либо одаривать... Я не помню чтобы у нас регулярно справлялись семейные, юбилейные дни рождения. Отец не курил и не был выпивохой, но не отказывался, когда его угощали папиросой или стопкой водки, хотя и отнекивался от такого угощения, а как любитель покушать вдоволь, он добавлял: – Вы выпивайте на здоровье, а я буду закусывать.
И к еде он был непритязателен, как и к своей костюмировке. Он ел всё, что подавалось на стол и очень ревниво смотрел, чтобы мы не крошили хлеб или сахар, чтобы крошки их не смахивались со стола, а в ладонь – и в рот. Любил чай. Пил его много, особенно когда его одолевала жажда. В таких случаях он «ездил на паре» – как мать называла его эту привычку когда он одну чашку пил, то другую в это же время ему наливали.
- Да уж ты разинь рот – говорила ему наша матушка за столом в шутку,- а я буду тебе лить из чайника в твое тезиво (пасть?), авось наполнишь свою утробу.
В 1914 году, летом в сенокос, первая волна мобилизации на фронт захватила и моего отца. Мать, я и одна из сестер – Клавдия провожали его на телеге в Богородск (теперь Ногинск) на вокзал. Там в городе он решил сфотографироваться на память. Он и мать наша сидели рядом, я стоял позади их в середине, а сестра сидела на полу в середине же у их ног. На этой единственной моей детской фотографии я выглядел с характерно оттопыренными ушами. Эта карточка давно утеряна к моему сожалению...
Отец был в плену и вернулся лишь зимой 1921 года. Он свободно мог говорить по-немецки, но дома он совсем им не пользовался. Узнал я об этом случайно. Ехали мы с ним в поезде из нашего города в Москву и по соседству с нами сидели два еврея, которые на своем языке вели разговор. После, по выходе из вагона, он мне и сказал, о чем вели разговор те люди (еврейский язык будто бы сходен с немецким, как слышал я). Так мое общение личное с отцом длилось всего три года (1923-1926). [Но наши отношения не прерывались до его смерти. Он немного не дожил до 80 лет. Скончался он как-то внезапно утром в Троицын день, когда мать и мои сестры сидели за завтраком, а он лежал на кровати в каморке, прикованным его болезнью. Одна из сестер пошла к нему, чтобы покормить его, но он уже был мертв. Это случилось 2 июня 1963 года. Сестра моя Катя в тот же день приехала к нам на Сивцев-Вражек с этой печальной новостью, и мы с Катей тут же начали делать закупки продуктов для поминок, и в этот же день все втроем выехали в деревню, где сестра Лиза и ее сын Володя уже хлопотали о могиле, гробе и пр. приготовлениях к похоронам. А в сентябре следующего 1964 г. с ним рядом легла самым неожиданным образом его дочь, а моя любимая сестра Лиза (14.09).]
Не в обиду будь сказано праху нашего отца, что мы пятеро его детей ничего от него духовного не восприняли, и никакой памятной для нас стороной его жизни он не блеснул нам. Обычный русский крестьянин с меркантильными помыслами и мечтаниями разбогатеть материально. От простого деревенского мужика его отличало только умение читать, писать и считать – в отличие от его брата Степана, который был неграмотен, но очень хозяйственным...
Возвращаюсь к своему детству.
У нас в селе было земское народное трехклассное училище, которое я осилил за 4 года. В то время в школу принимали детей не моложе 8-летнего возраста. Значит, в школу сельскую я пошел в 1912 году. Но мне почему-то очень хотелось ходить в школу еще годом раньше. Мать поговорила с учительницей, которая только что вышла замуж за молодого учителя, который и вел занятия. В общем, мне было позволено приходить в школу. И это стал я делать ежедневно, как бы в целях ознакомления со школой. Я сидел на длинной, самой задней, вдоль стены, партой.
Учитель Николай Андреевич был очень худ, бледен, и казался мне очень злым, так как щелкал учеников подзатыльниками, дергал за ухо или волосы. Я невзлюбил его и перестал ходить в школу. Этот немилый мне учитель что-то быстро умер (видимо, от чахотки). И свою учебу я начал с 1912 г. Проучился два года, и мне показалось, что я как-то все же еще плохо выучился и пожелал остаться во 2-м классе еще на год. Так и сделали, а затем я как-то легко и успешно закончил последний 3-й класс. Весной 1916 г. я сдал экзамен и получил красивое Свидетельство, с портретами царей на углах листа в золоченых медальонах. И с этим свидетельством я вошел в пору своего отрочества.
Кроме общеобразовательных занятий (арифметика, чистописание, заучивание стихов и закон божий – уроки вел церковный поп) были вечерами занятия по пению, по изучению нотной гаммы. Для этих занятий отбирались ученики с наличием музыкального слуха. В их числе был и я. Занятия проводил регент церковного хора нашего села. В школу он приходил со своей скрипкой, под звуки которой мы и разучивали гамму. Помню его фамилию – Хмелев. У него было два сына, один моего возраста, другой старше. Однажды летом они втроем около своего дома на удивление всех вдруг играли на скрипках не нечто церковное, а обычные народные песни. Была еще у него дочь Анна, которая вышла замуж за солиста хора баса Анания Коровушкина (Бабушкина) – очень физически рослого и крепкого здоровья, жившего одиноко сиротой после смерти своих родителей. По слухам, эта пара жила очень счастливо, но уже семья Хмелевых выехала из нашего села и пребывала в городе Павловом-посаде того же Богородского уезда. Это было в начале уже 20-х гг. – в начале Советской власти.
Удивительные самородки были в нашем селе: мастера по ткачеству, по пению (слух, голос), старик Иван Ушко был незаменимым колокольным звонарем, братья Чуины – искусные столяры и т.п.
[Моя учительница была с каких-то 20-х годов женой Александра Васильевича Белякова, героя СССР, участника легендарного перелета вместе с Чкаловым из Москвы через Северный полюс в США. Я пытался учиться у ее первого мужа, вскоре умершего, и учительствовать стала она – Антонина Дмитриевна. Ее мать Серафима Павловна являлась дочерью сельского священника (попа) и рано овдовела. Она занималась печением просфир (просфор) и была как бы членом церковного притча: священник, дьякон, дьячок (пономарь) и просфирия. Этим она и кормилась, а при ней жили еще две старушки – сестра ее и тетка. Беляков же был учителем в деревне Починки, в окрестности города Богородска (с 1930 г. гор. Ногинск). И вот на каком-то уездном совещании учителей они познакомились и поженились. Затем я учился с осени 29 г. до лета 30 г., где Беляков являлся начальником цикла специальностей, нужных для обслуживания военно-воздушных сил страны, в числе которых были метеорология и аэрология, осчастливившие меня в этой службе, хотя в войсках нас метеорологов и величали «ветряками» или «ветродуями». Там, в этой школе, я и узнал, что Беляков является мужем моей бывшей учительницы, и что я фактически стал учеником ее второго мужа. В конце 40-х или начале 50-х гг. они развелись. Он женился на другой, и у него от нее были дети (а у Антонины не было их). Умерла она в одиночестве в 1955 г. Жила она на песчаной улице в отдельной однокомнатной квартире, в которой я несколько раз бывал, навещая ее и напиваясь допьяна водкой, которая стояла в большом графине на столе. Она была рада моим визитам и кое-что рассказывала о своей жизни. Так я очень был удивлен тем, что моя учительница, приходя после окончания уроков в школе домой, сразу же доставала своих любимых кукол и играла в них. Я не знаю ее возраста, но она была очень молода и красива, когда я учился, и все ученики любили ее. А моя матушка была очень вхожа в их маленький домик в три окошка и являлась как бы советником по разным крестьянским хозяйственно-домашним делам. У них была корова и садик у дома и, как редкость, в садике росла раскидистая старая невежинская рябина (сладкая), какой ни у кого в округе не было...]
Моим деловым уголком служил подоконник бокового окна, смотрящего в северо-восточную сторону. Тут у меня были какие-то инструменты (старый истертый напильник, шило, клещи с молотком). Разные железки, гайки, болтики и книжечки в разноцветных бумажных обложках, – их покупали у монахов, которые сопровождали «хождение» иконы из какого-либо ближнего монастыря. Эти книжечки касались жития святых и, кажется, стоили по 1 копейке. Эту книжную пестроту я ставил стоймя, прислоняя их к оконным стеклам, хвастаясь своим сокровищем людям, которым доводилось проходить за этим окном снаружи.
Помню, как я старательно чистил ржавую железную гайку, найденную где-то на улице, своим старым напильником, добиваясь блеска: любил блеск металла, так иной раз я отчищал песком найденную позеленевшую медную копейку или «семитку» (монета двухкопеечного достоинства). Вероятно, что-то я делал молотком и клещами, и за эти мои занятия с железками отец называл меня «холодным кузнецом». Осталось накрепко в памяти сильное желание изготовить ... деревянный гвоздь! И только, видимо, из-за отсутствия у меня режущего инструмента, я так и не воплотил свою мечту абсурдного свойства в деревянную модель обычного гвоздя длиной в 10-12 см. И еще курьез: в пачках чая в то время фирма вкладывала в обертку картиночку рекламного свойства. Помню одну из этих картинок размером в почтовую открытку, на которой был изображен пароход на волнах реки или моря, из трубы его, конечно, густо валил дым. Мне очень хотелось, чтобы эта картинка была видна для всех, и я, взяв чуть ли не горсть обойных гвоздиков, типа тех, которые прозывались в народе «каторжными гвоздями» (возможно, их изготавливали в тюрьмах) стал прибивать молотком эту картинку на боковой стене в передней части, под полкой с иконами. И вот я обшил эту картинку по всем четырем сторонам, заколотив гвоздики чуть ли не вплотную один к одному, чем я почти обрубил ее края, и она вскоре отстала от стены, оставив на долгое время след своего крепления усердным любителем красоты.
От этих курьезных моих занятий я, полагаю, выглядел дураковато в глазах отца. Я заключаю это из следующего памятного факта. С отцом дружил родственник моей матери, Иван Прохорович Волков. Когда он приходил к нам в избу, то всегда здоровался со всеми, а обо мне интересовался шутливо: «А как поживает наш Петраков?» – спрашивал он, называя меня Петраковым. Отец отвечал шутливо: «Нет на свете таких дураков, как наш Петраков».
Эта рифмованная добавка моим отцом, если не полностью, то наполовину оправдалась моей последующей жизнью. Да, признаюсь, много дурацких выходок случалось со мною. Вспоминая порой некоторые из них, я краснею от ощущения стыда за свои поступки, вольные и невольные. Правда, я никакого возмездия за мою некультурность не получал ...
Поделитесь с друзьями