Часть 3

5 февраля 2015 года

Часть 3

П.Копышев

К слову сказать, я до сих пор нигде в литературе не встречал временны'х ступеней человеческой жизни. По своему соображению я полагаю, что младенчество длится 1 год, детство – от 2 до 10-12 лет, отрочество – 13-15 лет, юность – 16-20, первая молодость – 21-25, зрелость (или возмужалость) – 26-50, начало старения (ущербность) – 50-60, старость – 65-80, престарелость > 80, долгожительство > 100 лет. Насколько я прав в этом вопросе, сказать трудно.

Чтобы закончить очерк своего детства, хочется дополнить эту пору явлением своей какой-то странной пристрастностью – это чувством сильной, задушевно-искренней любви к одному мальчику (моему ровеснику или 1-2 годами старше) из соседней деревни Новой, Кольке Юзову. Он был в составе церковного хора, и я, посещая церковь, вставал впереди, чтобы видеть хор, и не спускал взора с любимого Кольки.

Объяснить как-то это странное чувство могу только тем, что этот мальчик Колька гипнотизировал меня своей внешней, какой-то чарующей красотой. Я с ним не только что не дружил, но не смел даже где-то постоять рядом с ним, не говоря уже о разговоре с ним. Мне очень хотелось как-то пообщаться с ним. Порой при выходе народа из церкви я старался в этой толпе протиснуться ближе к нему и хотя бы рядом с ним выйти из церкви, не смея ни разу обратиться к нему с каким-либо приветным словом. Я виделся с ним во сне, я мысленно предствалял свое счастье от встречи с ним ... Но вот не помню, когда я сам был в составе церковного хора, то моего любимого Кольки в составе хора вроде бы уже не было, иначе я как-то бы смог общаться с ним. Так и осталась неизвестна мне его судьба ...

Затем появилась и вторая любовь, когда я учился в нашей начальной школе. Одной из наших сельских учениц была Манефа Быстрова – девочка, как и все прочие ученицы ничем особенным не выделялась. А вот для меня она чем-то отличалась, – может быть своим добрым поведением, лицом, слегка веснущатым; была она из крестьянской семьи, но более зажиточной, ее мать была вдовой, но содержала небольшое мотальное заведение (светелка) с одним наемным рабочим, где члены семьи разматывали нити с хлопчатобумажных и шелковых куфт (мотков) на катушки для ткацкого производства хлопчатобумажных или шелковых тканей, которое было распространено в нашей сельской округе.

Короче говоря, я был влюблен уже зная, что существуют женихи и невесты. Но здесь, как и с Колькой, я только мечтал сдружиться с Манефкой, но ни разу даже не было у меня с нею какой-либо уединенной встречи или просто разговора с нею. В обоих случаях моя безответная «любовь» являлась следствием двух причин – моей очень большой стеснительности (несмелости) и, во-вторых, различным местом жительства с Колькой и небольшим социальным возвышением Манефы надо мною как самым крестьянским средняком. К тому же у Манефы с ее сестрой и братом были свои приятельские компании с детьми местных крестьянских семейств Алимовыми и Путовыми; они подчеркнуто сторонились от чисто крестьянской молодежи. Порой, будучи уже офицером, я иногда стороной интересовался судьбою Манефы, и узнавал, что их семья подверглась раскулачиванию, ее брат Василий был невинно репрессирован и пропал без вести. Манефа с сестрой были уже замужними и жили в других местах. И только один раз уже после кончины Кати, в году 1971 или 1972, будучи в Ногинске, я с Евдокией Степановной зашел в магазин продовольственный, и она мне шепнула:

- Хочешь повидаться с Манефой (Евдокия не знала о моей любви к Манефе). Я согласился. И вот моя любовь передо мною. Мы как очень чужие пожали первый раз в жизни, здороваясь, руки друг другу и что-то выдавили из себя словесного. Мы были оба очень удивлены своим изменением ... И право, ни она меня, ни я ее ничуть бы не узнали, если бы повстречались на пути где-либо. Оказывается (со слов Евдокии) она жила в Ногинске, и Евдокия иногда встречалась с нею в городе. Она вроде бы жила при своей дочери (муж вероятно погиб на фронте или умер – не знаю). При этой встрече Евдокия пригласила Манефу к себе (к нам) на чашку чая. Но, увы ... Она не появлялась, и так не знаю, жива ли она. Помню, что она, как и я, 1904 года рождения. Очень было жаль, что не удалось нам за чашкой чая побеседовать с Манефой и вспомнить былое (но все равно, я не смог бы ей раскрыть тайну своих чувств к ней – наш поезд уже ушел!).

Летом 1923 г. я возвратился из Москвы под родной кров на постоянное жительство. К этому времени отец мой обзавелся (впервые в своей жизни) собственной лошадью, и я включился полностью в круг крестьянских работ и домашних хлопот. Я смог уже пахать поле, запрягать лошадь в телегу, соху, борону и даже пытался ездить на ней верхом (без седла). Эта попытка кончилась тем, что при поездке верхом в кузницу для подковки ее я набил на обеих своих ягодицах довольно крупные мозоли, от которых дня два не мог свободно ходить.

Отец же, находясь в германском плену семь лет, насмотрелся там на новшества фермерского земледелия, и видимо воспылал желанием подражать в какой-то мере иностранному порядку земледелия и хозяйствования – прикупил вторую корову, поросенка, перестроил скотный двор, сенной сарай и др. Но такого порыва моего родителя хватило ненадолго, и он как бы доказал истинность смысла фразы А.С.Пушкина: «На чужой манер хлеб русский не родится» – обратился к деятельности иной, не бросая, конечно, своего исконного крестьянствования. Он стал чем-то помогать сельсовету, а затем заделался инициатором организации своей сельской потребкооперации, став впоследствии членом ее правления, исполняя счетоводную сторону дела. В 1924 г. кооператив был оформлен, и осенью уже были завезены из города Богородска (ныне Ногинск) разные продовольственные и промышленные товары первой необходимости: мука, крупы, сахар, соль, растительное масло, керосин, сельди ... И пока подыскивали продавца, на эту должность временно поставили меня, и я осень и всю зиму торговал за прилавком в амбаре дома Козловых. В эту же зиму отец презентовал меня черным романовским овчинным полушубком с белой оторочкой зайцевым мехом. В этом-то наряде я и вошел в свою юность, которая сразу потянула к обществу ... местных девчат-ровесниц – и что-то новое и неведомое встрепенулось во мне ... Мне же ведь шел 20-й год жизни.

Чтобы я как-то восторжился делами земледельческими сказать нельзя. Скорее наоборот. Меня очень интересовали вопросы технического порядка (устройство молотилок, веялок, локомотивы и двигатели внутреннего сгорания) и очень впервые появившиеся у местных фабрикантов велосипеды и мотоциклы. Я, можно сказать, более услаждался запахом мотоциклетного выхлопа газов, нежели чистейшим ароматом цветущих лугов и свежего сена, я даже полагал тогда, что в деревне даже солнечные лучи испускают свой особенный запах.

В эту пору возраста своего я начал проявлять и чувствовать свои наклонности, характер, запросы души и сладости мечты. И если моя сестра Лиза «затыкала за пояс» местных мальчишек по верховой езде (без седла), то я просто чуждался этой забавы и лошадей больше жалел, чем как-то любил их. У меня не было тяги к крестьянской жизни, и я мечтал об учебе, о каком-либо мастерстве, тянуло и искусство, т.к. за время жизни в Москве я очень часто бродил по залам Третьяковки; больше меня волновал пейзаж, меньше жанровые сцены и портрет. Я знал последовательность залов и каким живописцам они посвящены. Меньше меня интересовал Музей изящных искусств, как он именовался тогда. Посещал художественные выставки тех лет. Могу похвалиться и тем, что приходилось лицезреть так называемую геометрическую или кубическую живопись – это нагромождения на холсте раскрашеных геометрических фигур, что вызывало у зрителей невольные усмешки по поводу этих примитивов и их творцов-авторов.

Да, этот период 1921-1924 гг. уж очень был схож с теперешними годами: 1990-1994-ми. Это годы денежной инфляции, хозяйственноэкономического разорения, это знаменитые «ножницы» цен на промтовары и сельские товары. Появление в 1924 г. русского (советского) червонца, а годом раньше была провозглашена ленинская новая экономическая политика (НЭП), как сразу начало всё в стране становиться на прочные экономические ноги, и жизнь стала приближаться к уровню царского 1913 года. Год этот – кульминация капиталистического развития страны (главным образом на ее европейской территории). И так было до 1927 г. После него началось погружение страны во мрак социалистического крепостничества.

В зимнюю январскую стужу я слышал минутный непрерывный фабричный гудок на красильной фабрике Е.П.Смирнова, что в деревне Боровково (радом с нашим селом), то был гудок всей трудовой страны как знак печали – знак момента похорон В.И.Ленина. В эту зиму я записался в комсомол, ячейка которого находилась в нашем волостном селе Филипповском, что в 12 км от родного моего села Ново-Сергиевского, которое в то время находилось еще со времен старины в границах Владимирской губернии, но уже не Покровского уезда, а Александровского. На пару со мной в комсомол вступил и мой друг Васька Сорокин (их дом напротив нашего). Мы с ним зимой 1924 г. организовали в своем селе избу-читальню, драмкружок и оборудовали даже сцену и зрительный зал... В селе появился первый коммунист – большевик Григорий Андреевич Соснягов (брат Василия, у которого я жил в Москве). Он возглавил правление сельского потребительского кооператива (в гражданскую войну он возглавлял уездный продовольственный отдел, где и стал коммунистом в г. Киржаче. Вот при его-то помощи материальной (стройматериалы, керосин для ламп, обои и т.п.) мы комсомольцы (я, да Васька) и обустраивали избу-читальню и маленький эстрадный... театр (!) (зал), где кроме любительских постановок (драматические постановки, декламации и чтения готовились под руководством сельской учительницы) были самодеятельные концерты: декламации стихов, исполнение сольно, вдвоем, втроем русских народных песен под двухрядную гармонь и даже некоторых романсов. Там же после номера убирались скамейки и открывались танцы и пляски под ту же Васькину гармонь (слух у него был очень хороший, и он, и я вместе, были в составе церковного хора – он дискант, я – альт).

В эти 1924-25 гг. появились рабфаки (рабочие факультеты для среднего технического образования), совпартшколы. Ужасно потянуло к учебе, к просвещению, к городу. И вот осенью 1925 года я и мой приятель (годом моложе меня) Пантюша (Пантелеймон) Поревкин (он был круглым сиротой и жил в своем доме одиноко, кормясь и обслуживаясь сердобольными соседями, – даже отдаленных родственников у него не было – очень несчастным человеком он был) [Последний раз я встретился с ним в 1937-39 г. в Москве. Он работал в железнодорожной охране при Ленинградском вокзале]. Вот с ним-то мы и отправились по совету кого не помню в уездный комитет комсомола, где со слезами на глазах упросили принять нас на учебу в райсовпартшколу в г. Александрове Владимирской губернии. Наша просьба была уважена и ... ура! ... мы курсанты! Общее общежитие в том же здании, где и учебные классы, и столовая. Спальные места (комнаты), конечно раздельные для парней и девушек (хотя одна из них была уже заметно беременной). Я и Пантюша показывали, остальным на удивление, что всю осень пока не было снега и морозов, ежедневно после подъёма утреннего бежали во двор без рубашек и поочередно становились под кран колодезной водокачки, обливаясь до пояса обжигающе-холодной водой и растираясь полотенцем. Но несмотря на эту мнимую закалку зимой в феврале или марте 1926 г. я заболел желтухой и был в больнице с пожелтевшей кожей и глазами, и видимо при большой температуре, но какой-либо болезненности, кроме слабости, я не чувствовал.

Навещал меня Пантюша, да еще мой сосед по койке общежития по фамилии Гомзин. Памятен случай. Мне очень захотелось вдруг красной икры с французской булкой. Какие-то деньги были при мне (стипендии у нас не было, но питание бесплатное, трехразовое было в школе; возможно, какую-то пятерку в месяц я получал от родителей, а может, кто-то из них передал попутно, будучи по делам в городе). И вот в моих руках французская булка, а в пергаментной бумаге комок с кулак кетовой икры. Помню также за окном какая-то предвесенняя оттепель, какие бывают в самую Масленицу и в последующем Великом посте. С каким же аппетитом и какой убежденностью в целительность этого бутерброда я скушал принесенное без ведома и совета врача. Но я все же после этого быстро выписался из больницы.

Учеба в Совпартшколе 1-й ступени давалась нам довольно трудно, особенно, к примеру, политэкономия, история классовой борьбы, история ВКП(б) (а может, еще РКПП), чего-то еще из естествознания (мой любимый был предмет) и др. Я был, кроме всего прочего, членом редколлегии школьной стенгазеты по части ее оформления, был и участником самодеятельного курсантского хора, показывая свою вокальную способность на сценах рабочих клубов города, хотя и у нас был общий зал, в котором был небольшой рояль, и играть на нем мог только один из всех курсантов школы (некоторые из курсантов сумели уже хлебнуть добровольной военной службы в частях особого назначения (ЧОН) по борьбе с басмачеством и бандитизмом). Но все же в этом курсантском общежитии было и нечто хорошее, поучительное и веселое, и нечто отвратительное, хулиганское по части откровенной матерщины, оскорбительных прозвищ и непристойных поступков. Но вот каких-либо мелких краж не помню, хотя и была шутниками сложена частушка:

Как у совпартшкольной шпаны

На троих одни штаны:

Один носит, другой просит,

Третий в очередь стоит ...

Был, к примеру, такой Гришка-рябой, который отправляясь на какое-либо гулянье прикрывал свою шею, горло и грудь, т.е верх своей полугрязной рубашки, более или менее чистым полотенцем. Однако вшивости не было, а вот как обстояло дело со стиркой нательного белья, не помню.

Весной были мы все отпущены на каникулы, по своим домам. Это пришлось на апрель 1926 г., когда было памятное наводнение на реках. И в Богородске Клязьма затопила пониженную часть города между центром города и его микрорайоном Глухово, и мы с Пантюшей в своей ветхой обувке пешим ходом проходили это место, задрав свои штаны до колен.

Летом того же года курс учебы был закончен, и всем были вручены удостоверения об этом факте. Однако меня, Пантюшу и еще несколько парней и девчат (человек 7-10) в увольнение не отпустили, а оставили на две недели для прохождения курса библиотекарей. Этот курс я охотно изучал и очень желал быть библиотекарем.

Итак, летом 1926 г. я снова возвратился под отчий кров, формально могущим кое-как вести агитацию или пропаганду советской политики, оказывать помощь общественной работы сельсоветам и организовывать местную молодежь в ячейки комсомола и плюс работать библиотекарем.

---------------------------

Не знаю, как бы было все это на самом деле, но тут в дверь уже стучался призыв на действительную службу в КА (замечу кстати, еще в 1923 или 1924 г. мой двоюродный брат задумал идти на военную службу, и я пошел с ним, но его приняли, а меня нет – по возрасту). Призыв состоялся 9 ноября 1926 г. Был НЭП, и была в свободной продаже водка. Отец принес из лавки целую корзину одних четвертинок водки для моих проводов. Были приятели, а главным гостем был наш сосед Г.А.Соснягов, для которого мои проводы оказались роковыми для его жизни. Он любил выпить. И вот, закусывая какой-то жареной или соленой рыбой, он уколол костью какое-то место над языком (гортань), и раковая опухоль вскоре свела его в могилу.

В этот 1926 г. из нашего села нас призывников рождения 1904 г. оказалось только двое: я и мой друг детства Васька Сорокин. Нас отвезли на телеге и лотке в г. Киржач на призывной пункт, а оттуда (после оформления) всю группу призывников принял какой-то военный представитель, и по железной дороге он привез нас в свою часть – 16-ю отдельную конвойную роту в город Тулу. На счастье наша казарма оказалась в конце центральной части города, куда с вокзала и протопали мы строем, чем и отличались от небольшого стада телят или овец.

Когда нас обмундировали, то все мы стали похожими друг на друга и с непривычки путались в опознании своих знакомых. И так началась моя воинская служба – отбывание 2-х летнего срока воинской повинности в качестве красноармейца (!) (солдатами мы не назывались и редко назывались «бойцами»). Тогда молодежь уходила в армию охотно, а потому я, например, видел в этой службе нечто даже полезное для своей натуры, для своего и физического, и нравственно-духовного развития, чего мы почти не испытывали в деревенской глуши, хотя нам и было уже около или полностью 22 года, и некоторые были уже женаты. И если красноармеец-пехотинец владел только винтовкой со штыком и шанцевым инструментом (лопатка и еще что-то), то нам вручалась не только винтовка-трехлинейка (частью карабины, т.е. укороченные винтовки) со штыком же, но еще «наган» и шашка, да неизбежный для всей КА противогаз. Вот в таком полном снаряжении мы и исполняли свою службу. А она заключалась из трех видов: пешего сопровождения арестованных из тюрьмы в здание суда и обратно или из тюрьмы до вокзала для отправки по железной дороге; сопровождение и охрана заключенных при перевозке их по железной дороге в специальном вагоне, именуемом «столыпинским» (видимо введенном в 1907-8 гг. министром внутренних дел Столыпиным). И, наконец, несения караульной службы на одном из постов на стене местной пересыльной тюрьмы и порой оказание помощи тюремной администрации при проверке определенных камер тюрьмы (нашего участия или присутствия при исполнении расстрела приговоренных не было).

В круг служебных обязанностей входили физическая зарядка утром, учебные занятия на площадке по фехтованию и штыковому бою и занятия по изучению материальной части оружия, разборка и сборка его вплоть до того навыка, что делалось это с завязанными глазами. Учебные занятия начинались политчасом, который проводил комиссар роты А.П.Волов, но чаще всего это поручалось мне как имевшему уже политобразование (совпартшкола).

Казарма наша представляла собой небольшой двухэтажный особняк, с большим палисадником по фасаду. Он был угловым домом на перекрестке ул. Л.Н.Толстого с центральной улицей Коммунаров [Ныне проспект Ленина, на котором я живу сейчас. Этот дом-казарма жив и поныне, только он стал внутри двора, закрытого с фасада добротным высоким жилым домом новой постройки (он-то как раз и занял всю площадь того палисадника, где была спортивная и военная учебная площадка с двумя яблонями и кустом жасмина, рядом с которым стояла крытая небольшая беседка, в которой порой мы встречались с Катей – сестрой жены комиссара А.П.Волова Нины. Я иногда взираю на свой дом службы моей армейской и в уме – команда старшины: «А ну давай выходи строиться!»]

Во дворе было строение нашей столовой, а сбоку – флигель для 3-х семей, где жили командир роты, комиссар с семьей и один из командиров взводов роты. Выход и вход во двор был один с улицы Коммунаров. У его ворот с внутренней стороны круглосуточно стоял на посту часовой, запрещая вход посторонним лицам.

Служба для всех нас была самой нормальной, товарищеской и даже веселой, несмотря на то, что в роте были вятские, владимирские, рязанские и один орловец (Колька Осьминин). Среди нашего брата были и повара, и сапожники, и гармонисты, был и рояль в общем зале, но увы ... никто не мог на нем играть, кроме, разве, меня, умевшего брать пяток заученных аккордов и иногда я ими помогал гармонистам, сопровождавшим танцы и пляски, на разрешенных нам субботних вечеринках с приглашением своих «подруг» (хотя и временных). Этим начальство имело два плюса: бойцы не болтались где-то вечерами в городе по одиночке, и нам чтобы было весело всем дома.

Однако как бы ни был по-братски крепок ротный коллектив наш, все же существовали и более задушевные друзья в группировках в 3-5 человек. В дной из таких приятельских группировок «состоял» и я. Нас было четверо: я со своим Васькой Сорокиным, Колька Морозов (красавец, высокого росту) и Груздев (забыл его имя), который ведал ротной каптеркой, т.е. ведавшего обувью и всем солдатским обмундированием. Благодаря-то ему мы помимо казенных грубых сапог имели свои хромовые сапоги как выходные, на удивление нашего начальства. Мало того, я брал на себя роль «сбытчика» нечто из постельного белья, и на эти деньги покупал поллитровку водки и кусок жирной колбасы на закуску (хлеб брали из своей столовой) и уходя в выходной день (воскресенье или праздничный день) шли на рядом расположенное богатое кладбище при Всехсвятском городском соборе и в его глубине, как заговорщики, на каком-то гранитном надгробии как на столе, распивали эту бутылку, и немедля уходили «в люди» – в горсад, одни, под хмельком, балагуря о том, о сем и прочем ...

Я проходил действительную службу с ноября 1926 по декабрь 1928 г. в г. Туле в отдельно-конвойной роте (в 20-х гг. т.н. войска конвойной службы находились в составе сухопутных войск КА). Комиссаром роты был политработник А.П.Волов, который недавно женился в Сибири и был затем переведен в Тулу. Его жену звали Ниной. Молодожены взяли к себе родителей Нины и младшую их дочь Катю. Дислоцировалась рота в центральной части Тулы, в доме 50 по центральной ул. Коммунаров (ныне проспект Ленина). Рота размещалась в двухэтажном особняке, около которого был двухквартирный флигель, где и жили семьи коман- дира и комиссара роты. Там родился Володя Волов, Катя исполняла роль няни, мать ее – домохозяйки, Нина работала корректором в редакции газеты «Коммунар», отец же помогал по дому, топил печи, что-то чинил, ремонтировал. Перед казарменным особняком был обширный палисадник с яблоней, большим кустом жасмина и даже с беседкой, а основная площадь служила спортивной площадкой для нас, красноармейцев. Тут и волейбол, и городки, и фехтование, и учеба штыкового боя и другие военные упражнения. Вооружены мы были при несении службы тремя видами оружия: винтовка, револьвер «Наган» и шашка в ножнах. Так что были опоясаны вдоль и поперек ремнями, да еще с добавкой противогаза, а летом еще шинельной скатки в виде хомута. Вот в этом-то палисаднике с его беседкой я и познакомился с Катей весной 1927 года.

В казарме же был зал для разных занятий и собраний, а равно там же проводили в субботние вечера танцы и игры с приглашением девушек знакомых (это было выгоднее начальству, чем отпускать солдата в город – мало ли что там он натворит или с ним что случится – хлопот не оберешься).

В конце 1927 того года Катя вдруг по решению родителей выехала в Иркутск для продолжения учебы в техникуме. Зимой же я познакомился с девушкой Лёлей на два года моложе Кати, старшекласницей школы II ступени. Она очень мне нравилась своей резвостью и скромностью. Дружба была чисто невинной, платонической. Однако летом 1928 г. вдруг возвращается Катя из Иркутска, и мы снова продолжаем нашу дружбу.

В декабре 1928 г. я отбыл срок службы и решил попытать счастья встать на свой жизненный путь, минуя родительский дом, – я стал штатным пропагандистом одного из райкомов ВЛКСМ, находящемся в 20 км к востоку от Тулы. Там я проработал до мая 1929 г., откуда поступил в школу спецслужб ВВС КА. Летом 1930 г. окончил эту школу в чине лейтенанта и назначен на кадровую службу в Научно-испытательный химический полигон в пос. Люблино-дачное, что в 12 км южнее Москвы (теперь в черте города).

Мои отношения с моими родителями после моей службы были неизменными, ибо я до 1945 г. не знал, что такое санатории, курорты и пр. разгульные дома отдыха. Мой отпуск, как правило посвящался родному дому, особенно в теплое время года, когда надо копать огород, что-то делать в саду, косить, пилить дрова и колоть их и укладывать, и что-то чинить из утвари, и что-то поправить на крыше и т.д. и т.п. А рыбоудство, а хождение по грибы, а заготовка дровняка в лесу – это же первое лекарство мое. [И только в послевоенное время (1945 г.) я влюбился в ЮБК (Южный берег Крыма), в его море, парки, горные пейзажи. И до сих пор так волнует меня память об этом земном для меня рае.]

В 1930 г. я окончил годовое военное училище – школу спецслужб ВВС РККА по специальности метеорологического обслуживания авиации, которая в то время начала круто развиваться и очень нужны были кадры, хотя бы и скороспелой подготовки обслуживающего технического персонала. Я стал кадровым офицером – «специалистом» по военной метеорологии, включая способность составлять синоптическую карту и ... предсказывать погоду (!) Но увы, меня назначили не в авиацию, а в научно-исследовательский военно-химический полигон (НИХП), расположенный близ Москвы за дачным поселком Люблино-дачное.

В Люблино, куда я был направлен на постоянную военную службу по окончании военшколы, я жил в каком-то общежитии в числе других, не имевших своей жилплощади. Там была очень хорошо построенная каменная метеостанция с башней (для наблюдения небосвода и установки некоторых метеоприборов в виду получения данных по вертикали). На ней-то я работал синоптиком и наблюдателем. Начальником станции этой был незабвенный мой друг и духовный наставник Николай Владимирович Сагатовский. Там же работал и Тальковский, и кто-то третий из нас рядовых метеорологов.

При каких-то обстоятельствах, узнав о моем житье-бытье, мне он посоветовал очистить кладовку и поселиться в ней. Я был рад этому отдельному уголку с окном и дверью, и сразу в голове мысль о Кате – взять ее сюда ко мне женой. Не долго думая, я – в Москве (всего 12 км), купил полукомодник, что-то еще из хозяйственной мелочи и багажом мне доставили все это в мою «хату».

Голод 30 года охватил всю Украину и Нижнее Поволжье. Но я узнал об этом много позже. В начале сентября 30 г. я был под Астраханью в степи, но на берегу Волги (испытание хим.средств). В нашем военно-лагерном буфете было много рыбных продуктов, а мы все состояли на диетпитании, и я живя в Люблино не знал летом куда девать спецпаек – сливочное масло, сыр, колбасу и что-то еще, хотя в стране была карточная система. И холодильников не было.

Затем после Астраханской экспедиции, где я участвовал в испытании хим.средств, дали отпуск, и я поехал в Тулу за Катей. Они тогда (1930 г.) уже жили на квартире на Тургеневской улице, и заявившись к ним по задуманному делу я получил согласие на брак. У меня была внебрачная дочь от Евдокии Степановны. Перед бракосочетанием с Катей я открыл ей свою тайну, о чем она сообщила сестре Нине и своим родителям. Мы расписались (22.10.1930), а дня через два (последние дни своего служебного отпуска) я уехал к месту службы, т.к. она поехать со мной не могла – она училась в медтехникуме и требовалось время для расчета с учебным заведением. Она стала заканчивать курс и уже весной 1931 г. заявилась ко мне в Люблино (это был ее второй срыв с учебы, – когда они жили в Иркутске, она училась в сельхозтехникуме, но в связи с переводом Волова в Тулу, они все выехали с ним). Вскоре при управлении полигоном освободилась комната в коммунальной квартире в одном из жилых домов и мне предложили занять ее. Катя приехала ко мне. Соседями были муж и жена бездетные (муж русский – Мельников, нач. бронеямы, где велись опыты с подрывами артснарядов с ОВ; она – домохозяйка украинка). Там на этом НИКП'е были организованы хим.курсы для жен начсостава, и Катя поступила и окончила их (курсы-то были шестимесячные). Помню у нее были учебные пособия по общей неорганической и органической химии, а также по токсикологии и отравляющим боевым веществам. Помню курс токсикологии начинался с понятия яда. Ядом, говорилось в книге, может быть любое вещество, употребленное свыше установленной нормы.

После нашего переселения из кладовки в рубленый двухэтажный дом вскоре заявились на житье с нами ее родители.

В 1931-32 гг. был образован Центральный военно-химический полигон (ЦВХП) в степном урочище Шиханы, что близ ж.-д. ст. Причернавская, бывш. Сызрано-Вяземской жел. дороги. Это в Вольском р-не Саратовской обл. в 25 км к западу от Волги. Вот все мы вчетвером и отправились затем в Шиханы, а НИХП в Люблино был закрыт, упразднен.

Нина, сестра Кати, в 1931-32 гг. находилась в поселке и ст. Подсолнечная, где находились общевойсковые курсы «Выстрел», на которых проходил подготовку ее муж – Волов Александр Павлович. И когда подходил срок твоего рождения, то мать Кати посоветовала уехать под присмотр ее сестры. И ты БК> родился в роддоме этого поселка. Ты родился в июне 1932, и месяца три-четыре тебя няньчили старики в Шиханах. В конце лета или начале осени 1932 г. мы переехали из Шихан в Калинин. Там формировалось военно-химическое училище на месте и в помещении быв. Тверского кавалерийского училища (в котором будто бы учился глава польского правительства пан Пилсудский). Фамилии преподавательского и строевого состава вряд ли тебе интересны. Скажу только о двух, это – командир батальона курсантов Николай Осипович Павловский, он же и отличный преподаватель военной тактики. [В войну он возглавлял штаб какой-то из действующих армий, а после войны оказался начальником то ли оперативного управления, то ли отдела Генштаба. [Однажды, живя на Сивцев-Вражке я встретил его в полной генеральской форме (кажется в чине генерал-полковника) на Арбате, на тротуаре, и некоторое расстояние мы, как старые знакомые, прошли рядом, обмениваясь словами общего свойства]. Вторая личность – это командир одной из рот курсантов, некий Птушкин. [Я думаю, это тот Птушкин, через которого ты «проходил» при отъезде в Саров.]

Мы приехали впятером (с родителями Кати) и были поселены на главной, Советской улице в невдалеке от военного училища. Мы жили на 1-м этаже в маленькой квартире из двух смежных комнат с печным отоплением и каменной лежанкой при печке. Нам было тесно. Очень смутно представляю внутренность квартиры 1-го этажа. Была кухня, коридорчик к ней, где сбоку слева была то ли ванная, то ли уборная, и там мой коллега по службе Николенко проявлял свои любительские фотонегативы. Он с женой и девочкой их жил в этой же квартире в очень небольшой комнате. У нас было две маленьких комнаты (в одной проходной старики, в другой меньшей – мы), а рядом с этой маленькой через стенку жили Лавровы Иван Александрович и Антонина Петровна с их ребенком Атькой (Анатолием). Домработница появилась у нас еще на 1-м этаже, но стариков почему-то не было, возможно, что они летом проживали в Черногубове или же отлучались временно на житье к кому-то из своих сыновей или же к своему зятю А.П.Волову. Не помню, в каком году мы переселились в большую комнату на 2-й этаж, но не ранее 1934 г. Нашу квартиру внизу заняла семья Юхневич. Сам он был капельмейстером нашего училищного оркестра. Наша комната 2-го этажа являлась то-ли гостиной, то ли танцзалом с выходом на балкон. До нас там жил Артамонов – преподаватель нашего военного училища по войсковой связи. Он умудрялся колоть дрова у двери на паркете для печки-голландки, что стояла в левом углу от двери. Об этом варварстве говорил выщербленный у двери дорогой паркет пола. Домработница жила и на 2-м этаже. Совсем забыл ее имя. Она отличалась очень низким ростом, честностью и быстротой исполнения услуг. Помню, ее очень смешил твой ответ на ее вопрос во время прогулок, когда ты отбегал от нее в сторону и она кричала тебе, чтобы ты вернулся быстрее обратно. Ты оборачивался и бежал к ней, крича: «бежу, бежу». Ее очень смешили эти слова, о чем она потом рассказывала мне, хохоча. Она ушла, видимо, в 1935 или 36 г., когда я перевелся в г. Энгельс, и ты был уже опять при стариках.

Наши ближайшие друзья Лавровы также переехали на 2-й этаж. Лавров Иван Александрович – крестьянский сын. Он с отцом-плотником ходил в Тверь на заработки (родом они чуть ли не из окрестной деревни Черногубово). Он женился на тверчанке Клунниковой (если память мне не изменяет). Его я застал уже не плотником, а казначеем финчасти той военной школы, в которой мне предстояло нести свою службу. Иван был тоже в военной форме с знаками интендантской службы. Был он сухощав в своей фигуре, ростом с меня, но лицо выглядело не первой молодости. Всю жизнь курил. Не видел его ни разу пьяным или хотя бы «навеселе» и ни песен, ни басен я от него не слышал. Жил он довольно замкнуто, но служака был безукоризненно честный. Материально он жил скуднее меня. Он был старше меня полагаю лет на 5-6, а своей жены – лет на 9-11. [Умер он в году 1986-1987 после болезни. Мы регулярно поздравлялись с ним праздничными приветствиями, как письменно, так и по телефону. Один раз Иван был со мною у нас в селе, летом, и мы часто ловили рыбу (карасей) бреднем совместно с моим двоюродным братом Иваном Васильевичем Колосовым. После войны Лавровы устроились на житье в Москве. Иван служил даже в 1-м Доме НКО и дослужился до подполковника интендантской службы. Он с женой были очень довольны, что жили в столице, и благодаря личному труду в строительной конторе они получили жилплощадь.]

Лаврова Антонина Петровна – жена Ивана. В моем мнении – это типичная красавица русская из мещанского сословия. Она отличалась выразительностью своего лица и какой-то гармоничностью своего телосложения. В ней чувствовалась какая-то скрытая неудовлетворенность природной женской страсти, от чего она не могла скрывать зависти от наблюдения других, хотя бы в меру «счастливых» женщин. Может быть, тут сказывалась разность в возрастах этой супружеской четы, или что-то другое, глубоко личное. Хозяйкой она была безупречной и к тому же неплохой швеей. Других рукоделий я не видел у нее, но вкусом моды она обладала и очень большую помощь в этой части оказывала Катерине нашей, росшей с детства не по «моде», как и я, и ты, и все мы вместе взятые. Удивляло меня только то, что ни у Ивана, ни у Тони не было решительно никаких личных хобби (кажется, также и у их сына). Иван обладал калиграфическим почерком (канцелярским) и обычно всяческие письменные связи со мной вел он. От Тони же я не видел ни разу какой-либо простой поздравительной открытки и не представляю себе ее почерка.

Тоня очень любила карточную игру на деньги. Она порой исступленно переживала какую-либо свою проигрышную оплошность. Иван же хотя и играл иногда, но совсем был равнодушен, ругая жену за ее ревностность к игре.

Муж одной из родственниц Тони, худенький, очень схожий своей фигурой с чеховским мелким чиновником, приходил со своей женой иногда в гости к ним. Он же непременно с гитарой. Мне нравилась его мелодичная игра и до сих пор памятны слова одной, видимо, наиболее им любимой песенки:

Он был титулярный советник,

Она – генеральская дочь.

Он часто в любви объяснялся,

Она прогнала его прочь.

Далее не помню.

[Много позже, в Москве при них жил внук, сын их сына. И когда он женился, то, как я понял, из слов своей сестры Кати, которая по старой памяти еще перезванивалась с ней в Москве, у нее с невесткой внучатой не было согласия, от чего она на все лето уезжала или к какой-то близкой родственнице в родном Калинине или на Атькину дачу близ г. Подольска.

Тоне Лавровой я до сих пор благодарен за те хлопоты, какие она принимала на себя по уходу за своей близко-близкой приятельницей нашей Катерины, особенно при ее предсмертном положении. За это я ей подарил на память тот длинный шерстяной шарф, который ты привез с Кавказа в гостинец своей родной матушке, и который ей так нравился, а так же и ее подруге Тоне Лавровой.

Скончалась Тоня 19 ноября 1992 г.]

Между комнатой Лавровых и нашей была очень небольшая узкая комната. Она пустовала, и вскоре я занял ее, хотя бы и временно.

Кровать моей тещи Аграфены (отчества не помню) и тестя Николая Васильевича находилась у правой стены около входной двери, а мы с Катей у левого окна за шторой между моим книжным шкафом и стеной маленькой комнаты. Твое ложе было близ кровати стариков. Сундучок с каким-то нехитрым инструментом был под их кроватью, т.к. дед кое-что чинил вроде совка для углей и т.п. Помню однажды он что-то делал, разложив инструмент на полу у ковра, и ты очень ему «помогал» беря то одну, то другую вещь. И вот картина. Он, низко нагнувшись над своим делом, сидел на стуле или табуретке, а ты взял киянку (деревянный молоток) и ... довольно слышно стукнул ею по голове своего деда. – Ой, ой! – вскрикнул дед, – так нельзя мой дружок, больно, нельзя - повторил он, ласково гладя тебя по голове.

Наверху, в мезонине или мансарде жили две семьи: Шишовы и Пальцевы (он воен. преподаватель). Вдова Алевтина Петровна Шишова жила с двумя сыновьями Юрой и Валентином. Юра был женат, но детей не имел. Валя же, брат Юры, кончив школу, учился в Ленинграде, окончил институт связи им. Попова и был устроен на работе в Москве. Юра работал преподавателем физики в Калининском пединституте и одновременно на правах вольнонаемного в нашем военном училище. Юра – это мой, а вернее наш общий друг. Катя очень дружила с Людмилой, или просто Милочкой, женою Юры. Мы с Катей были частыми гостями в их квартире, и Алевтина Петровна как-то по-особенному готовила очень душистый и вкусный чай. И Милка с Юрой часто бывали за нашим столом, особенно когда я сам варил уху из рыбной свежей мелочи, покупаемой на городском рынке.

Шишов Юрий Петрович – самый мой задушевный приятель. Тогда он был комсомольцем. Отца у него уже не было, а только мать, Алевтина Петровна и брат Валентин, моложе Юры. Юра любил радиотехнику, и вместе со своим братом сконструировал даже телевизионный экран, размером в спичечный коробок. Сеансы телевидения только начинали давать из центра в определенные часы. И вот однажды у них в квартире они показали мне свою первую удачу: какое-то мутное изображение движущихся человеческих фигур. Скоро появились в продаже первые телевизоры КВН(?) с экраном в размер почтовой открытки.

Его жена Людмила носила свою фамилию. Детей у них не было. Она работала преподавателем математики в старших классах средней школы. Она мне очень нравилась своей миловидностью, воспитанностью, в своей порядочности и твердости характера.

Юра был чуть ниже среднего роста, с чуть длинноватым носом и частым употреблением слова «фиглиш" – это укоротительное слово, оно сокращенное от фразы «фиг ли же ты не доглядел». Изредка резко примигивал глазом. Очень любил игру на гитаре и всё, как и я, старался как-то овладеть игрой на ней. Он был моложе меня на один-два года.

[Во время войны Юра служил в Саратове (в химбатальоне). Что случилось у него с Милой, не знаю, но только возвратился он домой в Калинин с новой женой, учительницей, довольно объемной комплекции. Я был как-то в служебной командировке и навестил их. Они жили в комнате, где раньше жили Лавровы.

В последнее время Юра болел сердцем, лежал в больнице, и слышал я от Тони Лавровой (она навещала порой родственников в Калинине), что он в 60-70-х ли годах умер.]

Дом наш N 81 по Советской улице был доходным в дореволюционное время. Его хозяина я видел однажды сидящим на ступеньках у входной двери. Это был седой старик с нездоровым видом его фигуры. Я его увидел возвращаясь со службы домой. И не удержался спросить его о причине пребывания на таком ходком месте. Вот он мне и поведал, что он хозяин этого дома и изредка приходит к своему родному, чтобы хоть снаружи посмотреть в каком он состоянии. В душе мне очень жаль этого несчастного нищего старика, видимо, очень рачительного хозяина.

Нигде я не нес так радостно службу по своей специальности, как в Калининском училище. Памятен мне Калинин и своими очень близкими друзьями – единомышленниками в лице Юры Шишова, Александра Самуиловича Тальковского и соседа по общежитию Ивана Александровича Лаврова, с сыном которого (Анатолием – Атькой) ты дружил.

В Калинине вместе с нами проживали примерно с полгода Виталий (брат Кати) и его жена Тоня. Им очень хотелось устроиться на работу и жить в Калинине, но эта мечта их не сбылась, и они вернулись на родину (в Сибирь или Алтай). Виталий очень любил тебя и часто качал на одной ноге, подбрасывая тебя, удерживая за руки, высоко в потолок. Ты хохотал и визжал от удовольствия этой «качели», острого ощущения полета. Старики были очень довольны и рады такой мирной семье.

Не помню, чтобы я занимался твоим обучением. Может быть, все эти семейные интересы являлись для меня второстепенными, а главным для меня была моя подготовка к службе, к разработке методики преподавания своего предмета (военной метеорологии), да потом разные партсобрания, м.-л. учеба и прочая-прочая тарабарщина и суесловие, не считая дежурств по училищу и участия в разных поверочных комиссиях и составление учебных пособий по темам предмета и пр. пр. И так было у каждого из нас, кто работал в этом училище.

В 1934 г. Катя поступила на работу в нашу в/школу, ведая картотекой учета расхода-прихода всяких технических средств. Она с детства болела эпилепсией (при мне припадков у нее не было), на месте этой работы с ней был последний приступ, при котором ее отнесли в санчасть школы...

В 1933 или 1934 г. было очень радостное событие у меня: я впервые в жизни приобрел (купил) велосипед «Украинка» (Харьковского завода). Полагаю, что вряд ли изобретатель велосипеда был так рад удаче, как я приобретению его. Это вполне заурядное бытовое дело я возвожу в степень события, так как в то, увы, далекое время у бедных советских людей-«товарищей» приобретение наручных часов, велосипеда, радиоприемника и пр. считалось счастливым и завидным событием.

Дело было так. Преподавание своего предмета в военной школе мне очень нравилось, и я посильно старался исполнять его творчески, памятуя свою службу на НИХП'е в Люблино-дачном, где я сдружился со своим начальником Николаем Владимировичем Сагатовским. Мой предмет, который я преподавал в Калининском военном училище, являлся своеобразным придатком, и довольно важным в некоторых конкретных его сторонах, при исполнении определенных военно-химических действий частями и соединениями Красной Армии (КА). Если у военной авиации был их оперативный метеорологический центр в Москве при бывшем Центральном аэродроме (бывшее Ходынское поле), именуемом ГАМС'ом – Главная Аэро-метеорологическая станция, – то у Химвойск тоже должен был бы быть свой метеоцентр. Его зачатки были в НИХП'е, а затем его упразднили, перевели в Шиханы. Но там была только «служба» (обслуживание опытов), но никакой исследовательской работы на этой полигонной метеостанции не велось. Из НИХП'а Сагатовского перевели в военно-химическую академию в Москве, а с ним я дружеские связи не прерывал, изредка мы виделись (не обходилось без рюмочки). Вскоре в Главном военно-химическом управлении КА (в Москве) образовалось отделение метеорологии, его возглавил Сергей Зиновьевич Кричевский),

Так вот, преподавая свой предмет, у меня появилось желание «сотворить» какое-либо учебное пособие. Я исписал много бумаги, заготовил разных рисунков (нужна наглядность), примеров и даже признаков (примет) изменения погоды или отдельных ее элементов (ветер, температура, осадки). Впоследствии мы вместе с Сагатовским разработали нечто новое, специфическое, а именно – понятие о ТРЕХ СТЕПЕНЯХ ВЕРТИКАЛЬНОЙ УСТОЙЧИВОСТИ ПРИЗЕМНЫХ СЛОЕВ АТМОСФЕРЫ. Написанное я отослал в издательский отдел Военнохимической академии. Через некоторое время я получил извещение о том, что мой материал для учебного пособия получен, но к изданию он не подлежит, а принят как нужный материал с оплатой, которую я вскоре и получил.

На другой день, а он был воскресным (выходным), после покупки велосипеда я рано утром решил испытать свою машину на двух колесах. Поехал я по шоссе в сторону Ленинграда. Ехал без остановки часа два. Въехал в какое-то большое село. Остановился. Спросил, что это за селение. Оказалось, село это Медное, то самое, из которого выдался наш знаменитый певец Лемешев. А от Калинина село в 40 км., как мне сказали. И, конечно, я повернул домой, и оказалось, что туда я ехал при ветерке мне в спину, а теперь – в лицо. Так я еле-еле, с пересохшим горлом въехал в свой город и остановился на въезде на мост через Волгу, где стоял киоск с пивом и фруктовыми водами. Охрипшим и слабым от усталости голосом я спросил себе две бутылки клюквенного напитка и залпом, не отрываясь от пивной кружки, выпил одну за другой. Вот это была «проба велосипеда»! И еще у меня хватило силы спуститься с берега к реке и обмыть запыленную машину, чтобы ее чистую завести в квартиру.

Точно я не помню, катал я тебя с собой на велосипеде, но я уверен, что без такой прогулки я не мог оставить тебя. Летом часто я рано-рано утром, по воскресеньям, ездил с удочкой в сторону к Москве удить рыбу на той же Волге, но, увы, уловы были мизерны, но удовольствие от прогулки велосипедной – огромное.

Вскоре – через год или два – этот велосипед я переправил в деревню, где он был мне больше надобен, чем в городе. Там у сестры Лизы был какой-то старенький свой, но ей очень понравилась моя «Украинка». Впоследствии я передал этот велосипед ей, а потом купил там же себе другой новый Пензенского завода, на котором в основном и ездил по грибы да на речку купаться, вплоть до своего 80-летия.

Однажды я поехал из деревни (наверное, был в отпуске) в Калинин. До Ногинска на велосипеде. Там я его оставил у Липы – дочери своей. А из Калинина я вместе с моей Катериной обратно вернулся и из Ногинска до дома вез ее на велосипеде, сидящей у руля на перекладине рамы.

Вспоминается и поездка с тобой на велосипедах в поселок Фряново, к тёте Саше. Было очень голодно, но она накормила нас. Это дальняя прогулка была для нас обоих очень впечатляющей.

Я не помню, чтобы где-то я обучал тебя езде на велосипеде. Но мне сдается, что езде этой ты выучился на той же «Украинке» в деревне. Матушка твоя еще смолоду была неспособна к езде на велосипеде. Когда она жила со мной в Люблино, то там был один приятель мой, у которого был велосипед, и он иногда разрешал мне брать его. Как-то раз в выходной я взял его и попытался на ровной площадке поучить ее езде. Это давалось ей трудно и кончилось тем, что, проехав шагов десять без моей поддержки, она шлепнулась наземь, занозив правую руку какой-то палочкой.

В феврале 1935 г. я был исключен из партии, но еще не изгнан из кадров армии. Юру Шишова тоже исключили из комсомола. Мы с ним были в составе редакции многотиражки нашего в/училища. Там был мой фельетон по недостаткам, «недочетам» в училищных порядках жизни. Материал был просмотрен комиссаром училища Галкиным и подписан к печати. Редактор был преподаватель СЭЦ (соц.-экон. цикл) Фарбер. Газета печаталась в типографии областной газеты «Пролетарская правда». Ответственный за выпуск тиража был я. Цензор нашел изъян: как это в достохвальных рядах КА имеются недостатки (это мой фельетон и Юрина тоже критическая заметка)?! Цензор доложил секретарю партии, здоровущей бабе Калыгиной. Та звонит Галкину, куда-де ты глядел, тут же троцкизмом пахнет, поклепом на армию. Пошел шум-гам, дошедший до Москвы (до окружного политначальства). Потом – разбор, собрания; мне с Юрой – «строгие выговоры», Калыгина не согласна, и под ее команду проголосовали исключить нас: меня из партии, Юру из комсомола. В результате я почувствовал ту холодность ко мне, какая была тогда по отношению к пресловутым «врагам народа» (а это было началом этого гонения). Мне было тошно, хотя со службы меня не увольняли, а у меня к тому же был творческий подъем по своей специальности: составлял учебные пособия по своему предмету, их размножали гектографом в Училище, принимали как материал в в/х Академию, пропускали через печатный станок в той же Академии и журнале «Техника и вооружение» (статья: «Определение скорости и направлении ветра на ходу боевых машин»).

Но отношение к нам стало натянутым, для меня тягостным и я старался сменить службу. Пытался попасть на учебу в Военно-воздушную академию, но не выдержал экзамена, подал рапорт о переводе на службу в военно-воздушные части по своей специальности. Просьба была уважена, и меня перевели на должность начальника метеостанции 14-й летной школы в г.Энгельсе. И когда я в декабре или январе заявился туда, перейдя с чемоданом, идя пешком ночью с вокзала Саратова, через Волгу по льду ее, то понял, что там мне не место. И я живя там не принимал дел и снова дал рапорт о переводе меня с этой оперативной службы обратно в какое-либо в/хим. учебное заведение. И вот меня перевели в Москву, да еще в Воен. хим. академию на должность заведующего лабораторией «И», да еще под начальство моего задушевного друга Н.В.Сагатовского! Вот была радость-то у меня. В марте или апреле в Энгельс ко мне приехала Катя. (ты оставался со стариками в Калинине). И вот оттуда-то мы и вернулись вместе в Москву на удивление начальству, что я прибыл не один, а с женой будто бы прибывшей выяснить, как быть с Калинином, переезжать или ждать. На территории Академии нашлась для нас свободная комната в командирском общежитии на ул. Баумана по соседству с училищем им. Баумана. Этот род службы очень радовал меня, и мы с Н.В.Сагатовским (с которым я был дружен) всерьез планировали разработать специальную военную метеорологию для нужд военно-химической службы Кр. Армии. Но, увы... К конце лета 1937 г. я был уволен по статье политической неблагонадежности. Я с горечью расстаюсь с Москвой, службой, и мы (я, Катя и ты) возвращаемся в Калинин.

Демобилизованных таких как я, т.е. по той же статье Положения о порядке военной службы в КА ожидала волчья свобода, – на работу ответственного свойства нигде не брали. В Калининском облоно мне предложили проверять кампанию ликбеза (!) в районах области. Один раз я ездил в пос. Кувшиново, где-то в районе оз. Селигера. Затем я устроился преподавателем в школе ликвидации безграмотности (ликбеза) у «врагов народа» в их зоне, за р. Тверцой, на той стороне Волги; это были строители Беломорского канала, они строили набережную в Калинине. Помню случай в этой школе. Я веду азбучное занятие. В комнату барака, где я занимаюсь, входит подвыпивший «каналец» и начинает пытать меня, каков я учитель. Подходит он к доске и пишет мне интеграл при каких-то данных. Предлагает мне «взять» этот интеграл. Я беру мел и «беру» интеграл. Мой «контролер» (он видимо инженер был) удивлен, но то ли по его лицу, то ли он пожал мне руку – не помню уже, но я понял, что он подумал обо мне как о родственнике своего положения...

И в то же время я продолжал свою заочную учебу в ЛГУ – досуга было много. Была какая-то крошечная зарплата по школе ликбеза. Катя поступила на работу (продавцом в магазин учебно-наглядных пособий, где заведующей была Цесарская). Ее отец получал какую-то мизерную пенсию, и жили мы довольно скудно и тревожно. Вскоре, осенью 1937 г. уволили и моего друга Николая Владимировича из Академии, и пошла затем свистопляска по избиению военных кадров.

Кстати, расскажу более подробно о своих ближайших друзьях и их жизненном пути до смертного часа.

Сагатовский Николай Владимирович – сын генерала царской армии. Учился в каком-то престижном военном в то время учебном заведении, где получил знание метеорологии и как специалист был терпимо принят в кадра КА, где он постоянно был под «присмотром» власть имущих.

Самый ценный в духовном отношении для меня друг. Это старой военной школы офицер. Очень интеллектуальный, образованный, благовоспитанный, хотя и небольшого воинского чина времени моей совместной с ним службы. Он был капитаном, а я лейтенантом, когда мы были в Люблино; но потом я дошел до полковника, а он долго оставался в чине майора и подполковника, в каком он и умер в 1967 или 1968 г. Я был в деревне, когда он скоропостижно скончался от сердечной болезни, а потому и не проводил его в последний путь. До сих пор он в моей памяти. В его память я посвятил свое собрание признаков и примет о погоде под названием «Народное погодоведение», которое я пытался издать, но, увы.

Из всех моих сверстников друзей и приятелей не было такого, как Николая Владимировича Сагатовского. При организации Красной Армии он добровольно вошел в ее ряды и честно исполнял свою службу. Он был из числа артиллерийского комсостава и, видимо, знал хорошо прикладное значение метеорологии к военному делу, особенно по части химической защиты и применения химического оружия.

После окончания мною школы спецслужб ВВС РККА, я в чине лейтенанта (с двумя «кубарями» в петлицах) был направлен на службу на метеостанцию Научно-испытательного военно-химического полигона под Москвой близ пос. Люблино-дачное. Нач. метеостанцией этой и был Николай Владимирович в чине капитана (с одной «шпалой» в петлицах). Он лет на 8-10 был старше меня и у него в подчинении уже был тот Александр Самуйлович Тальковский, которого ты знал по жизни в г. Калинине. Тальковский был метеорологом с математическим уклоном, а я как специалист-синоптик; однако, кроме того, мы поочередно и проводили наблюдения и замеряли приборами состояние погодных элементов, и состояния тепловых и влажностных режимов участка почвы, зараженной стойким ОВ типа иприта, люизита и пр...

Во-первых, Николай Сагатовский отличался хорошим знанием своей специальности и порой исправлял наши упущения и недогляды при снятии показаний приборов.

Во-вторых, он был безупречной честности, обходительности со своими подчиненными. Я ни разу не слышал от него какого-либо ругательского слова, а, наоборот, чувствовал его симпатию ко мне как специалисту по синоптической метеорологии и как еще довольно наивному деревенскому парню, еще не испорченной партийностью натуре.

В-третьих, он был добрым семьянином, женатым на грузинке Дине Захарьевне и имеющем уже дочку Ирму и сына Вальку. (Ирма пошла по медицинской части и служила на каком-то судне дальнего плавания, а сын стал врачом). В начале 30-х годов, когда я служил уже в Калинине, он развелся с женой и сошелся с дочерью какого-то священника, работавшей то ли лаборантом, то ли еще кем-то на том же полигоне или в другом месте. Эту вторую жену Ек. Иван. с ее дочкой от мужа Н.В. ты видел во время моего с тобой визита к ней на Госпит. валу в Москве. Она (Екатерина Ивановна) умерла от раковой болезни в 70-х гг., а их дочка Люда после смерти матери обзавелась уже двумя детьми, но, насколько я понял, не выходя замуж. Я полагаю, что отцом детей был кто-то из военного начальства, который и переселил Люду в двухкомнатную квартиру в новом высотном доме в Новогирееве, где однажды я навестил ее по этому адресу, и у нее уже была дочка, еще не могшая ходить. Она была довольна судьбой, шутливо называя дочку «Найденкой». И когда в начале 80-х годов я позвонил ей, она «порадовала» меня прибавкой сына Ванюшки...

С течением времени мы с Н.В. очень сдружились. Особенно при трех экспедициях – Астраханской, Ново-Орской и Флорищенской – по опробованию в полевых условиях, вдали от населенных пунктов различных видов ОВ – новых средств массового поражения живой силы.

Мы охотно приобщались к рюмочке. Однажды я приезжал с ним в наше село, в наш дом, и моя матушка родная любезно угощала нас водкой, настоянной на болотном багульнике. Н.В. потом часто вспоминал этот «чудесный», по его мнению, деревенский коньяк. А сколько было у нас с ним откровенного разговора, задушевности. Иногда мои откровения резали его уши, и я чувствовал это по его мимике. И я после при воспоминании об этом друге невольно краснею от стыда, от своей невоспитанности. Мы оба как-то сработались, душевно слились в своей работе, и нам очень хотелось быть вместе на нашей службе, как это было в Люблино. Удалось это в 1937 г., но увы, очень на короткое время ... Если бы не были уволены из кадров, то наверняка мы оформили бы новый вид науки и службы, т.е. основали бы специфическую военно-химическую метеорологию. Я посвятил его памяти свой машинописный сборник под названием «Народное погодоведение» (сборник признаков и народных примет на изменение погоды на разные сроки).

Я очень сочувствовал его душевной постоянной тревоге за его офицерское положение, за его карьеру. Он чувствовал и явно, и косвенно то, что он, как сын царского генерала, находится постоянно под зорким оком не только соответствующих органов, но даже и некоторых своих сослуживцев и своего начальства. Так оно и случилось. Заехал к ним отец жены в своем поповском облачении. Переночевал, а утром он пошел на вокзал (был у дочери проездом), а Н.В. по своей вежливости провожал его, будучи в своей военной форме. Это было в 1946 или 1947 году. Засекли эту «классовую измену» и второй раз уволили из армии, не дав дослужить полтора года до пенсии, оставаясь долгое время в чине инженер-подполковника ... Умер он в 1968 году скоропостижно от сердца.

Тальковский Александр Самуйлович – ровесник мне по возрасту. Беспартийный. Как и я – метеоролог, и тот же путь: Люблино, Шиханы, Калинин. Он сагитировал меня на заочное обучение в ЛГУ, где годом раньше он уже был тоже заочником по математическому ф-ту. Закончил ли он ЛГУ – не знаю, так как наши пути разошлись с отъездом меня в Энгельс и Москву (37 г.), а он очутился в Одессе, преподавателем математики в местном Гидрометеор. ин-те – это по словам моего приятеля Котикова, с которым Тальковский переписывался, когда Котиков служил уже в Саратове. Его жена – Лидия Григорьевна с чуть-чуть перекосом рассудочности.

Котиков Степан Иванович – преподавал что-то в Калининском хим/уч. по части средств хим. защиты. В нериод разгона военных кадров (1937-1938 гг.) он не избежал его и демобилизовавшись поступил удачно на должность военного руководителя (военруком) в Калининский индустриальный техникум. Когда же его вернули в военные кадры, то эту должность он предоставил мне, работавшему до этого на Калининской базе заготзерно... Там в Саратове он демобилизовался и имея жилплощадь ревностно занялся садоводством на приобретенном дачном участке, на окраине города, на крутом берегу Волги (чудесное место). Там на участке был и домик в две комнаты, сарайчик, летняя кухня. Участок был чуть ли не целый гектар со множеством яблонь, слив и др. ягодных кустов и клубники, и частью огородных культур (огурцы, помидоры, лук,...) Доход от участка, видимо, был большой, т.к. его жена с утра до ночи сидела на рынке, торгуя плодами участка, куда доставляли наемные автошофера или лодочники. Он умер вскоре и на его могиле жена поставила дорогой базальтовый памятник с золотой надписью. Жива ли она сама – не знаю, но вряд ли. Мы с ней переписывались, обменивались поздравлениями, и теперь давно уже – ни я, ни она; затихли. В 1960-х гг. мы с Катей были у нее на даче (она жила уже с другим мужем). Затем я один в 1970-х гг. прогулялся в Саратов на ту же дачу. Вскоре после моего визита гостевого, она похоронила и второго мужа, и оставалась одинокой, продав сперва половину участка, а потом и всю дачу, о чем она писала мне, жалуясь на свою старческую немочь (она, сдается мне, была чуть не старше ли меня). Ее имя было Варвара, но муж ее называл Валей, а потому и мы с Катей и все, кто знал ее в Калинине тоже величали Валентиной. Сам же Степан был среднего роста, полнотелый с крестьянским обличием и какой-то военной скороспелой подготовки.

Теперь – снова в Калинин, на Советскую 81, на второй этаж.

Напротив нашей комнаты жил нач. учебного отдела хим. школы полковник Шуммер. Он исчез из этого военного училища, как и когда нам известно не было, то была волна вифлеемских ночей против командных кадров КА. Репрессии не избежал и нач. школы Озерский и его нач. штаба Петрович, которые, к их счастью, не погибли в каторжной системе ГУЛАГа. [Я их случайно видел в Москве в 50-х годах.] А жену Озерского переселили из квартиры при училище в ... дровяной сарай во дворе нашего дома. И надо было быть смелой нашей Катей, которая милосердно навещала ее в этом сарае, принося украдкой что-либо из пищи.

Работал я и на базе заготзерно, затем военруком в индустриальном техникуме. Так мы жили до осени 1939 г., еле-еле сводя материально концы с концами. Я продолжал заочную учебу по ЛГУ – досуга было много.

При этом положении мы решили продать бывшую у Кати золотую приколку, подаренную ей кем-то из родственников при их жизни в Бодайбо. Эта приколка сделана чуть ли не кустарно: из пустотелой золотой проволоки была изображена надпись ее имени - Катя. Придя в приемную скупки, я с любопытством наблюдал за действием приемщика. Он взял вещь, слегка царапнул чем-то твердым по краешку ее, вынул из пузыречка стеклянную палочку, стоящую в какой-то жидкости в пузырьке, и мазнул ею по царапинке, и эта царапинка сразу чуть позеленела. (Жидкость, которой испытывают качество золота называют царской водкой – это смесь азотной и серной кислот). Приемщик возвратил мне эту «золотую» приколку и улыбаясь что-то шутливо сказал, вроде того, что-де самоварное золото мы не принимаем. И не столько я, сколько Катя была очень удивлена, что некий ее дядя Фёдор так смог надуть свою девочку-родственницу, которую он так любил, по словам Кати.

Я начал собирать коллекцию минералов, как только закончил 1-й курс заочн. ЛГУ. Я очень полюбил ботанику, геологию и ряд других предметов, которые совокупно удивительно широко раскрыли горизонт моего мироведения. Геологическая практика на крутых береговых обнажениях речки Тосно (близ Петербурга, ст. Тосно, где находится комплекс зданий для учебно-практических работ полевых и лабораторных студентов ЛГУ), экспонаты в музее уж очень заразили меня. И я избрал очень скромную по форме и объему норму своей как бы игрушечной домашней коллекции, из набора ящичков из-под спичечных коробков (!). Помогла мне очень Катя, когда работала в магазине наглядных пособий. По моей просьбе она приносила на дом картонные коробочки размером в толстую книгу с небольшим набором пород минералов и от них я откалывал по кусочку образцов и эту коробку возвращали обратно. Иногда она приносила их россыпью в кармане, подобрав из каких-либо разорвавшихся и рассыпавшихся коробок, которые, надо полагать, запросто списывались завмагазином. Но потом я сам начал охоту за образцами. Большое изобилие их было рядом с домом 81. Там на берегу Волги, туда за баню, находился силикатный завод и на берегу реки около завода были горы привозного дробленого камня, преимущественно кристаллического свойства (гнейсы, гранит, габбро, кремень, кварц, шпаты и т.п.). Затем дома, в деревне находил кое-какие породы, на юге. На р. Тосно я своими руками изучал синие глины кембрийского периода. И конечно целый коробок взял себе, включив в породу конкреции пирита, которые попадались в этом обнажении – выходе на свет синих глин. По заказу у местных столяров мне сделали два ящика с ячейками в спичечный коробок и с пазами в бортах для закрытия стеклом, а по стеклу фанерной крышкой. Мне очень хотелось оба ящика, прикрытых стеклами повесить на стенку, а к ним подвесить справочную табличку с названиями минералов и пород по каждому номеру (экспонаты все имели свои номера, в порядке их поступления). [Коллекция побывала в Харькове и потом добралась до Сивцева-Вражка, а там из-за тесноты жилищной и всяких недосугов заниматься ею, я передал ее Маринке, полагая, что она будет продолжать ее при моей помощи. Потом она передала оба ящика в школу.] В деревне я собирал коллекцию местных растений, засушивая их и делая гербарий. Я завидовал сотрудникам минералогических и ботанических кабинетов и музеев.

У нас в Калинине был семейный фотоальбом. [Он сейчас в деревне, конечно, в ущербном состоянии]. Их два. Один был подарен Ю.Шишовым; он посвящен нашей семье и частично нашим некоторым родственникам. В 1-м альбоме фотографии разных авторов, но больше сделанных тем же Ю.Шишовым (ему его жена Людмила подарила по какому-то случаю только-что появившийся отечественный портативный фотоаппарат «Лейка» и он очень полюбил этот аппарат, берег его и охотно фотографировал нашу семью, и своих, и вместе всех, как дома, так и на прогулках). 2-й альбом составил он сам дома у себя, но снимки делал у нас в деревне, когда летом в 1940 г. мы с Катей и он с Милой были в отпуске в нашем доме, в Ново-Сергиево. Как же чудесно, мило, упоительно радостно мы провели там время, что-то около месяца. Особенно впечатлительны были чуть ли не ежедневные грибные походы и походы на речное купание на Поповой купальне, Круглых омутах и Сутоках. Мечтали мы с Юрой о речном путешествии по Керженцу, но увы, надо было много денег... Был у нас в Калинине радиоприемник СИ-235. Он запечатлен на одной из наших семейных фотографий.

Помню, я купил тебе картонный набор с рисунками (цветными) деталей Дворца Советов. И мы вместе с тобой вырезывали эти детали и монтировали их, склеивая. А после ты нарисовал на листе бумаги этот же Дворец и подписал свою картинку, чтобы зритель знал, что это именно тот «ДЫВАРЕЦ САВЕТОФ», о котором так взахлеб писалось в газетах и журналах.

Когда ты стал первоклассником, я не помню, проявлял ли я какой интерес к твоим урокам и учебе в целом.

В нашей комнате был роскошный паркет из цветных разных пород деревянных пластин. Причем узор-то был в кривых линиях, напоминая нечто растительное. И когда уехали старики Волковы (родители Кати), то я как-то в отсутствие Катерины отциклевал весь пол и натер паркет воском. Вот красотища-то была! И кто-либо из наших знакомых заходил к нам, то, открыв дверь, не решался ступить через порог на блестящий паркетный узор, – так он был музейно неприкосновенен ...

[Часто вспоминаю свою незабвенную Катю (твоя мать), которую, в молодости я часто называл Ката'. Милая Ката! Как часто я вспоминаю ее незабвенную для меня в нашей житейской сфере на протяжении 40 лет! Очень памятны те случаи (Калинин, Сивцев-Вражек, когда она находясь в каком-то отрадно-радостном и очень спокойном состоянии брала мою (нашу общую) гитару и присев на стул или край дивана, владея несколькими простыми аккордами, аккомпанировала себе, тихо напевая из своих любимых и как бы заветных романсов. Их у нее было, как я запомнил, всего три.

Первым из них был привезенным ею из сибирского дома, как бы в числе ее приданого. Начинался он словами:

Окна на даче открыты,

Солнце садится в дали

И от садовой аллеи

Длинные тени легли.

Девушка нежной рукою

Тихо аккорды взяла

И грустная песня тоскливо

В теплую даль поплыла ...

Второй ее напев касался некоего городского романса:

Разбирая поблекшие карточки

Я одну лишь из них не порву -

Гимназисточку в беленьком фартучке ...

Ах ты, бедное сердце, молчи!

Всё прошло ... Кто теперь Вас ревнует?

Только вряд ли сильнее меня ...

Кто теперь ваши руки целует,

И целует ли также, как я?

И третий, широко известный:

Ночь светла, над рекой

Ярко светит луна,

И блестит серебром

Голубая волна ...

Между прочим, в семействе Волковых (из которого Катя) были также три сына, один из которых довольно умело играл на мандолине. Это был Виталий, тот, который вместе со своей женой Тоней целых полгода жили у нас в Калинине, желая устроиться там на какую-либо работу, чтобы сменить Сибирь на многолюдье центра России. Но, увы... Какие-то причины мешали исполнить это желание. Примечательно и то, что все три брата имели имя на В: Валентин (его я не видел), Владимир и Виталий.]

В октябре-ноябре 1939 г. вдруг получаю от горвоенкомата повестку о срочной явке в штаб Калининского военного округа, в такой-то кабинет. Прихожу, представляюсь. Мне говорят, что я назначен начальником метеослужбы округа и приказывают получить обмундирование и завтра явиться к своей службе. Боже мой, какая это служба, в чем она заключается?? и т.п. Ведь эта оперативная работа (служба), которую я очень слабо представлял и весь был охвачен трепетом перед неизвестной мне службой, хотя в душе был рад, что я снова оказываюсь в кадрах КА.

Одев военную форму, я явился за указаниями, что мне делать и на каком месте. При этом заметил какую-то паническую суету в штабе, а тот, к кому я обратился, на ходу сказал, что сейчас некогда, идите домой и мы вас вызовем. Тут я совсем впал в недоумение. Но оказалось, что штабу округа приказано из Генштаба срочно выдвинуться с какой-то частью войск округа к Латвийской границе и расположиться в Идрице (западнее Вел. Лук). Я был вызван, и эшелон штаба тронулся как бы на «фронт»... В г. Ржеве мне пришлось сойти, чтобы забрать некоторые метеорологические приборы на АМС'е (аэрометеоролог. станции военного там аэродрома), а затем один по проездным военным документам добирался до Идрицы. Штабное начальство было в каком-то бездеятельном напряжении. Дело тут было что-то конфликтное между правительством Союза и правительством Латвии. То ли пограничный конфликт, то ли еще какое-то дипломатическое осложнение – не знаю точно, но дело дошло до военной готовности. Короче говоря, «воевали» дипломаты, и, слава богу, инцидент был исчерпан мирно и мы возвратились в Калинин. Однако, не прошло и нескольких дней, как мне вручили выписку из приказа наркома обороны о назначении меня преподавателем метеорологии на Курсах усовершенствования комсостава химвойск, которые были передислоцированы из Москвы в Харьков. Это было в конце осени 1939 г., когда началась уже война с Финляндией (это было заметно в Калинине, когда над городом проносились стаи военных самолетов в северном направлении, т.е. курсом на Карелию).

Итак, я был восстановлен в военных кадрах и в партии. Через два-три дня я был в Харькове и помещен во временном общежитии командирских Курсов, расположенное в 20-25 км от города, в дачном поселке Памирки (это бывшие правительственные дачи; правительство УССР находилось до 1938 г. в Харькове, а оттуда было переведено в Киев). Однако готовились на территории наших Курсов квартиры. Я стал гадать, как быть с квартирой в Калинине, тем более она ведомственная. Писал Катерине, чтобы она попыталась обменять нашу комнату на Москву или близ ее. Она сообщила, что нашла обменщика из поселка Перловка близ ст. Перловская Ярославской ж.-д. Обмен произошел, и там в одном из небольших деревянных двухэтажных домиков была однокомнатная квартира, очень, очень небольшая на 2-м этаже. А в Памирках от простуды при поездках на грузовой машине я «заработал» очень острый спинно-крестцовый радикулит. Госпиталь около месяца, 10-дневный отпуск. Поездка домой в Калинин. Там амбулаторное лечение в Институте физических способов лечения, что был позади нашего дома на набережной Волги. Это было весной 1940 г.

В очередном отпуске я опять в Калинине, а оттуда вчетвером (я с Катей и Юра с женой Милкой) закатились в родной мой дом в Ново-Сергиеве. Чудесное было грибное лето и вся наша семья (четыре сестры, мать с отцом и я с гостями) и все мы спали подряд на сеннике старого двора, на свежем ароматном сене, с разговорами, смехом и балагурством почти до рассвета. И все так были близки по-родственному и с сердечной простотой дружно брались за разную домашнюю работу и так же дружно и весело душевно отдыхали на лоне родной для меня природы.

В конце 40-го или начале 41-го года из Памирок нас поселили при Курсах. Мне дали небольшую, но 2-х комнатную квартиру во дворе Курсов, окнами в Ротный переулок, выходивший на ул. Шекспира. Переулочек этот был довольно грязным и упирался в какую-то запущенную лужу под названием р. Лопань. Наши шутники переулок именовали «Рвотным», а эту запущенную речушку – «Лохань» (крестьянская деревянная посудина для слива грязной воды, обычно ставилась под рукомойник, куда сбрасывали и подметаемый с пола сор).

Прописалась ли Катя вместе с тобой в Перловке, или не успела, но квартплата была внесена, и вот однажды мы втроем и заехали (я впервые) туда и переночевали. Комната была три шага в длину и три в ширину, спали на полу втроем, занимая почти всю площадь. Вскоре я переправил основные вещи домашние в Харьков. Затем – переезд Кати с тобой в Харьков. Что касается квартиры в Перловке, то жить там нам не пришлось. По нашей простоте и лени вносить квартплату, а иногда и показываться там (не с руки!) – комната (незавидная каморка) была потеряна.

Хочется отметить, что самыми счастливыми периодами моей жизни были – это Люблинский и Калининский (и потом еще частично – Московский). Люблинский же был овеян какой-то светлой восторженностью души – стремлением к творческой служебной работе, с явным ощущением романтики и поэтичности в образе своей жизни среди какой-то для меня сказачной живописности местности: Люблино в соседстве с усадьбами Голицына (Кузьминки) и Шереметьева (Кусково).

Около конца мая 1941 г. я получил отпуск и мы втроем уехали в наше село, где и застала нас война. В числах 15-20 июня однажды выпал из грозовой тучи довольно крупный (с лесной орех) и обильный град. Было прохладно и все были в доме, занимаясь, кто чем. И вот после завтрака входит к нам наша очень нам всем знакомая женщина – Шура Чиркова – и прямо с порога упавшим голосом объявила, обращаясь ко всем:

- Вы что, не знаете, беда-то какая случилась?!

- Что там еще за беда? Никакой беды у нас нет, – откликнулась моя матушка, лежавшая на печи.

- Война ведь началась, по радио сообщили, все побежали в Боровково узнавать, – пояснила Шура (Александра Ивановна). И я поехал на велосипеде туда же (там была чайная и в ней настенный динамик «Рекорд»). Слушал повторение известия и мне стало ясно: прощай отпуск, так как по положению при объявлении войны кто бы и где бы ни находился военнослужащий, он обязан немедленно отправиться к месту своей службы. Значит, не сегодня так завтра надо ехать в Харьков. Решили дома: я уеду, а Катя с тобой останутся дома, в деревне, а там видно будет, как и что ... И я уехал на попутной грузовой машине, на которой уже ехали призванные повестками из военкомата.

Наш калининский радиоприемник СИ-235 мы увезли в Харьков, а там я сдал его в 1941 г., как сдавали все имеющие радиоприемники по решению правителей, дабы не слушать вражеских передач. Сдавали под квитанцию с обещанием возвратить после войны ...

Конец июня, июль и первые дни августа я исполнял свою службу и задания по проверке затмения окон, дежурству на вышке с биноклем – следить за небом и горизонтами на случай появления вражеской авиации и пр. Начали некоторые преподаватели прощаться, получив приказ убыть на фронт, а 6 августа и мне вручили такой приказ и выдали на руки мое служебное дело в опечатанном виде. В приказе говорилось, что я направляюсь в штаб Западного фронта в распоряжение начальника отдела химслужбы фронта, т.е. мне поручалось налаживать метеослужбу в химических частях фронта. На фронт я выехал в чине капитана (с одной «шпалой» в петлицах, погон тогда еще не было). Поиск штаба фронта уподобился для меня целой Одиссеей. Ну кто скажет во время войны, где расположен какой-либо штаб? Я мог выглядеть шпионом, мыкаясь на попутных машинах где-то в районе г. Вязьмы. Наконец меня направили куда-то в резервную часть где-то под Можайском, куда собирали всех бродячих, отсталых от своих частей, включая дезертиров. Но согласно моих документов начальник этого сборища дал знать обо мне в штаб фронта и оттуда вдруг прибыла легковая «Эмка» и забрала блуждающего капитана. Штаб фронта оказался близ Вязьмы при селении Касня и в нем-то располагался хим.отдел. Это было уже в конце августа. Гибли урожаи на полях, в лесах пропадал большой урожай грибов. Вскоре штаб фронта по агентурной или войсковой и воздушной разведке был подвергнут немцами воздушной бомбардировке. На КП (командном пункте штаба) погибло более 100 человек, в том числе – посыльный нашего отдела, солдат, которого мне поручили хоронить.

В сентябре я проехался по тылам дивизий некоторых армий в качестве инспектора по несению метеослужбы в химбатальонах. И только вернулся в конце месяца в отдел, как немцы 2-го октября открыли наступление по всему Западному фронту и мы начали пятиться назад всё ближе к Москве, пока не остановились ... в Перхушкове чуть-чуть не на краю Москвы, где нам прочли приказ Ставки «ни шагу назад». Неделями мы жили не раздеваясь. В недалеке слышали грохоты на переднем крае фронта, через нас летели ночами армады бомбардировщиков громить Москву. За это время меня повысили в чине, – став майором я из химотдела был переведен в оперативный отдел штаба в качестве начальника отделения гидро-метеорологической службы фронта.

Hа этом кончается «автоповесть» в письмах.

« предыдущая