1812 год в Щелковском крае

Часть 8. Дневник князя Ивана Михайловича Долгорукова осени 1812 г.

Приложение 1. Никольское-Тимонино[1] Богородского уезда (сегодня г. Лосино-Петровск). Из рукописи «Житие…» часть 3-я – 1808-1818 л.162-182. (Отдел рукописей Научной библ. МГУ).

Георгий Ровенский

Вступительное слово публикатора

Счастью и успеху нередко помогает случайность. На публикуемые ниже материалы набрел я случайно.

В январе 2000 г. решил я после интенсивной Пушкинианы 1999 г. заняться темой «Лермонтов в нашем крае», собрав воедино известные данные для небольшой книжки, а может быть и отыскать что-нибудь новенькое.

Так я обратился к книге Я.Махлевича «И Эльборус на юге…», где рассмотрены подробно «Загадка Н.Ф.И.» (юношеской любви Михаила Лермонтова) и место ее проживания в небольшом имении Никольское-Тимонино у Клязьмы на земле сегодняшнего города Лосино-Петровского.

В книге была приведена история покупки клязьминского имения матерью Н.Ф.И. (Натальи Федоровны Ивановой). Продал его в 1818 г. князь Иван Михайлович Долгоруков, известный литератор и поэт, автор многостраничного «Жития моего…». Махлевич (в ранее опубликованных им очерках) указал и месторасположение источника этой истории покупки – рукописи князя, хранящейся в отделе рукописей Научной библиотеки МГУ на Моховой.

…Получив доступ к этой в сотни страниц долгоруковской хроники «Жития моего…», я стал искать подробностей продажи имения и обнаружил их, а заодно неожиданно нашел интереснейший материал по Отечественной войне 1812 г. – живые записи князем событий той военной осени, с многочисленными рассуждениями о Кутузове и горящей Москве и что самое главное – с описанием нашего края в годину нашествия французов.

Так и появилась эта запись в моей тетради, которую я преподношу любителям истории края и событий достопамятной Отечественной войны.

Позвольте также представить ее автора – Иван Михайлович Долгорукий, внук князя Ивана Григорьевича, казненного в Новгороде в 1734 г. за составление подложного завещания императора Петра II.

В 1812 году князь Иван Михайлович (7.4.1764-4.12.1823) и сам переживал опалу – в 1811 был он отстранен от должности Владимирского губернатора и несправедливо обвинен в служебных злоупотреблениях. Дело рассматривал Сенат, серьезных преступлений не обнаружил, но вместе с тем остался князь вместе с обширной семьей без средств существования, которые приносила ему только служба.

Князь Долгорукий (а впоследствии и его сыновья), оставил заметный след в литературе: его очерки, стихотворения и особенно его «Житие…» и «Капища моего сердца или Словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни», не раз издавались, а «Словарь…» в 400 страниц удостоился через полтора века издания (М., «Наука» 1997). Впоследствии эти мемуары были изданы в 2007 году в двух томах по 1700 руб. каждый.

Краеведы часто цитируют его «Прогулки в Савинском», поэтический рассказ о посещении князем замечательной усадьбы И.В.Лопухина в селе Савинском на реке Воря, верстах в семи от Никольского-Тимонино и Гребнева.

 

 

«…Кутузов осматривался и набирал подмогу. Ополчение Московское к нему двинулось, а в нем с благословением нашим, омытые родительскими слезами дети наши двое: Александр[2] и Алексей[3] отправились в Можайск 20 августа[4].

… Сразились, наконец, 26 августа стена на стену обе армии под Бородиным … тут дралось до 300 тысяч военных… на другой день после баталии получил записочки от сыновей наших: оба они остались живы и здоровы, видели огонь, чувствовали ужасы войны, но десница творческая пощадила их…

… он (граф Ростопчин) не прекращал театра. Всякий день на нем играли комедии[5] патриотические, возжигали антузиазм, но никто не ходил смотреть на них…

… лучшие свои вещи, как то фарфор, остатки сервиза столового, а паче все мои рукописи, я уложил отправить в Никольское[6]. Туда же было перевезено и все имущество домовой нашей церкви… Библиотека моя и  картины, коими отделывая комнаты, перевез слишком поспешно из Подмосковной, не могли быть вывезены заранее, но только приготовлены и упакованы к отправлению, потому что лошадей было мало…

И так я оставался в городе, а дети были все в подмосковной… начали готовиться к отъезду на первые минуты опасности в Никольское, с тем, чтобы там с матушкой обсудить основательно шаги наши далее…

Расположив ехать в Подмосковную 31 числа по полудни, мы уклали книги, платья женщин в мешки и, в намерении за ними прислать тех лошадей, кои нас отвезут, покормя их в деревне, мы сами собрались с нужным только числом людей для прислуги.

Отобедавши, т.е. посидев за столом, что кусок никому не шел в горло, мы прошли весь наш дом, оглядывали его как бы в последний раз, оплакали все в нем оставляемое, зашли в храминку домовой нашей церкви, пали пред невидимым существом и, утопая в слезах, мысленно поручили ему себя и все свое состояние. Оставшаяся на произвол судьбы, хворая и престарелая наша дворня с рыданиями и воплем нас препроводила за ворота; при них оставался вольный человек Лаврентий[7], которому велено было стараться о пользах наших столько, сколько позволят обстоятельства.

Проезжая городом до Преображенской[8] на карте – слева внизу на границе Москвы мы везде видели черты волнения и напасти.

Народ, однако, не бесчинствовал еще, и всякой думал только о том, как бы уйти и унести свое доброе.

За заставу выпустили всех без задержки и уже не расспрашивали: кто и куда едет?

По дороге кареты гнали в три ряда, так, как на праздничных гуляниях, скакали верхом, бежали пешком, на козлах, на запятках сидели женщины, в салопах и полушубках.

Все покидали Москву с трепетом.

В Пехре[9] казенной мы остановились покормить лошадей или, лучше сказать, чтоб отдохнуть им дать, и тут семейство Неболсиных[10] и наша Богданова[11] Анастасия Михайловна разделили с нами полчаса времени. Они ехали в наше соседство, также в Подмосковную.

Церковь села Никольское
Тимонино тож.
Реконструкция А. Зотова.

Из Пехры мы прибыли к ночи в Никольское и тут расположились, а лошадей велели на завтра рано отправить назад в Москву за библиотекой и жениными платьями.

С нами прибыло семейство нашего духовника[12]. Мы жену его и дочь безногую взяли с собой и тут дали им пристанище, а муж ее, решась остаться при своем монастыре в Москве, благословил нас, проводил из дома, и путь наш искренний друг окропил не святой, но чувствительной водой горячих слез участия и приязни…

Мать[13] моя в болезнях и слабостях молилась Богу, вздыхала и ожидала разрешения плоти как праведная и набожная женщина, но мы, еще жертвуя обетам мира, тревожились и хотели отгадывать, чем обстоятельства житейские кончатся.

В Москве, в последний день ее, т.е. 1 сентября, происходило между тем следующее… (далее следует известный рассказ о генерал-губернаторе Москвы графе Ростопчине и задержанном по подозрению в измене мещанине Верещагине, отданном графом на растерзание толпы)…

…Посмотрим, что в тот же день делалось в наших окрестностях деревенских.

Я сбирался идти к обедне, как вдруг прискакал ко мне полицейский сыщик г-н Яковлев, который некогда присылался и ко мне во Владимир … он вез с собой кучу новых афиш, пущенных графом Ростопчиным, чаятельно, прежде еще, нежели он знал, что Москву сдают войском. Яковлев обязан был развезти по всем селениям, но не имел для этого ни достаточно времени, ни средств, просил меня, как наличного помещика, разослать несколько листов по ближайшим ко мне селениям, а сам как стрела полетел на Троицкую дорогу[14].

В этой афише[15] возбуждался народ к отражению неприятеля. Граф сбирал дружину, велено было сходиться по приходам и, взяв хоругви и попа с собой, идти на разные тракты вкруг Москвы и явиться под начало самого графа.

Генерал-губернатор Москвы
граф Федор Ростопчин

Афишу я велел нашему сельскому священнику прочесть громогласно, что и исполнено. Народ ревел неутешно, и многие, почти все, сбирались запастись провиантом на два дня пути, как сказано было в афише, идти в Москву, но русский народ не умеет обойтись без командира; умный ли, глупый, да надобно ему вожатый от правительства, сам собой он, кроме чрезвычайного волнения и бунта, никогда не умел из своей братьи выбирать себе предводителя.

 

 

При сем, первом размышлении пошли у них толки. Да кто нас поведет? С кем мы пойдем? Вить не одним толпой бежать, как на разбой.

Подобные же запросы происходили и от соседственных сел[16], куда афиши достигали, а поскольку они были посланы от меня, то и думали в народе, что или я собираю дружину, или мне это поручено от начальства и волостные начальники да благочинные присылали прямо ко мне наведываться: куда, с чем и когда идти.

Я не знал еще, что граф Ростопчин один вздор, что он, как и все граждане Москвы обманут Кутузовым, что дружина не нужна, ибо Армия на Совете положила отдать Москву без обороны.

Ничего этого не зная, а судя о повестке графа Ростопчина, как о вызове правительства в отчаянном случае, поставил себе в обязанность вступиться в это дело, дабы быть сколько-нибудь земле русской полезным, а с другой стороны, избежать безчестное нарекание, что я, будучи в своем поместье, не хвор, и не престарел, отказался принять участие в столь ужасном для отечества случае, и решился быть актером в этой черной трагедии. Но дружина осуждена была быть трагикомедией, и, если бы она состоялась, я бы попался в руки французам, вместо чести купил бы подвигом своим титло Дон Кишота[17] и дал бы всем случай позабавиться (на) мой счет порядочно.

Все это обдумано после событий, но перед ними не до шутки было, и я действовал следующим образом: объявил крестьянам и своим, и чужим, чтобы они взяли с собой хлеба на два дня, и на завтра, то есть 2 числа явились в наш приход рано поутру.

Священнику повелел быть готовым со знаменами церковными и крестом; вызвался охотно сам проводить сию толпу крестьян, вооруженных, разумеется, домашними орудиями, вилами, рогатинами, топорами, и, доведя их до Трех Гор[18], где был назначен рандеву, сдать кому граф прикажет, потому что я сам воевать не люблю и не умею.

Все сие устроив и положа основанием моих условий, чтобы собралось не менее 500 человек, приказал готовить себе какую-нибудь клячу под седло, и признаюсь, что сколько обстоятельство не было ужасно, я не мог не смеяться мысленно над собой, воображая, как я, не садясь верхом с лишком двадцать лет, стану шпорить деревенскую кобылу и предводительствовать с попом в епотрахеле[19] нестройную кучу мужиков, навьюченных решетными караваями[20] и тройчатками[21].  

Сделался я, нечаянно, чему-то начальник, и сам собой, без удостоения начальства.

Во весь день бегали ко мне разные удалые сорванцы записываться в дружину, порядошные люди все не выходили из церквей, исповедывались, причащались, готовились к смерти, но вместо того, чтобы искать ее около Москвы за веру и родину, все почти убирали свой скарб и утекали по рощам прятаться со своими семьями. Побег был единодушное стремление каждого, никто почти не защищался, а уходил, чтобы не попасть в плен или неволю.

Итак, 2-го числа не только 500 человек, но и ста не собралось к приходу.

Дом Долгоруковых в с. Тимонино.
Сгорел в 1970-е. Рис. А. Зотова.
Музей г. Лосино-Петровского

Я уволил сам себя от этой службы, так как сам собой ее принял, остался в Никольском ждать, что будет, и узнал, увы!, к вечеру поздно, что Москва занята французами 2 числа сентября вечером.

Так точно!!! … Известие сие я имел тотчас из двух верных источников. Люди мои, посланные днем 1-го числа за пожитками в Москву, уже не были впущены в город, а поворочены от заставы нашей последней стражей в деревне. Пасынок мой, Алексей, следовавший за ополчением в смешанной этой ретираде, растерял повозку свою, слугу, чемоданы и принужден был пешком броситься к нам в деревню, дабы собрать средства возвратиться к своему месту. Он, прибежавши к нам, сказал, что солдаты вступили в Москву. Сверх того, обедавши у моих родственников Голицыных[22] в 15 верстах от Никольского я узнал по запискам присланных к ним от племянника их родного, служащего в армии Ермолова, что армия наша бежит и что Москва занята будет немедленно.

Впрочем, глас всего народа без обиняков прошел всюду, что 2-е число сентября вошли французы в Москву в разные заставы вдруг, и Наполеон остановился в Кремле.

 (далее в рукописи следуют обширные рассуждения о Москве и Кутузове, которые мы из-за недостатка места опускаем и возвращаемся в наш край)

…Здесь новый вопрос требует ответа: что за благонадежность так близко от Москвы скрываться? И какие причины могли остановить нас на нарочное время в таком месте, где с одной стороны пороховой завод[23] в 4-х верстах, а с другой стороны в полуверсте казенная Лосиная фабрика[24]?

Прежде всего, на мысль могло приходить, что неприятель, заняв Москву, и, зная хорошо окрестности, конечно, бросится тотчас на эти два места толико для него полезные, что ни порох, ни кожа не были убраны за общим смятением и нерешительностью главных команд.

Неприятель, ограбя их, не пощадил бы и частных имений, следовательно, в Никольском жить – значило, что почти тоже, что остаться в Москве.

Так, конечно! Видимые обстоятельства делали заключение сие весьма правильным, но мать моя была стара, она имела 79 лет. Через два дня в третий мучила ее лихорадка, возить ее с места на место было опасно для ее жизни, к тому же ни подвод довольных, ни денег для найма их под такое многолюдное семейство как наше.

Требовать их из нижегородской деревни казалось затруднительным, потому что с внутренней войной всегда соединяется и беспорядок, множество лошадей по пути выпрягали по необходимости, для усиления средств к доставлению военных потребностей туда и сюда.

И так могли наши подводы, не дойдя до нас и без пользы для помещика, умножить убытки наших крестьян. При таких обстоятельствах нечего было иного делать, как, поруча себя промыслу Божию, ожидать его святой воли.

Так рассуждали мать моя и я, хотя выписал заранее несколько подвод из Шуйской жениной деревни на крайний случай для себя, ее и детей моих, но между тем, будучи в отставке, не обязан ничем по государственному распределению людей, считал священнейшим долгом для себя жить при матери и радетельнейшим оком своим назидать на ее собственное благосостояние, поколику могло оно быть сбережено.

Вот причины, по коим я действовал, и пусть судят при мне и после меня как хотят.

Совесть моя не указала мне пути к какому другому-либо поступку, его я сам пред собой совершенно оправдывал и довольно!

И так с 1 числа сентября заключили мы себя в Никольском, на безызвестное время. Я с женой[25], матушка, сестра, все мои дети, кроме Павла, Александра и одного пасынка, да домашние кой как поместились в тесненьких деревенских покоях.. Бог допустил нас еще при всей тесноте наших покоев дать убежище многим сирым немощным и бескровным, но не похвалюся о сем...

Сын мой Павел был в Петербурге, Александр, откомандированный для прохождения вагенбурга[26] чрез Москву, появился без нас 31 числа в ночь в доме нашем (в Москве), и в ту же ночь уже был со своим багажом за Рогожской заставой, по Рязанской дороге, куда армия брала свое направление, делясь по трем дорогам – Тульской, Калужской и Коломенской. Пасынок старший, побыв у нас, обратно поскакал к своему месту окольными дорогами, а меньшой стоял при Владимирском ополчении в тамошней губернии. Таково было положение нашего дома по нашествии неприятеля на Москву.

Нет пера, которое помогло бы пояснить ужас и смятение того времени, Москва разграблена, храмы поруганы, ничто не пощажено, и сверх всех прочих неистовств, о коих и говорить возмутительно, целыя 8 дней, начиная 3 числа сентября, Москва была во пламени, потому что ни одной трубы (пожарной – Г.Р.) не оставалось в городе, а везде зажигали все.

Мы в Никольском в страхе и трепете глядели на эту несчастную картину всякой день от сумерек и до утра и, глядя на нее ежечасно, думали по направлению ветра: вот теперь, в эту минуту и наш дом горит, мы теряем крышу, теряем все. Ужаснейшее положение!

По счастью, осень была прекрасная, а поелику несколько дней прошло так, что по нашей дороге и слуха не было о движении неприятеля, то сельские работы шли безостановочно, и доколь свет дневной продолжался, можно было минутами забывать, что делалось с Москвою, но к вечеру пламенное зарево на всем горизонте явственно показывало нам всю меру бедствия, постигшего столицу.

Кроме сего зрелища, мы терпели во всем недостаток - запасено было всего мало, торги прекратились не только в Москве, но и в Богородском уезде. Купить было нечего: все чины уездные разъехались, из всех почти деревень поселяне бежали, уезд брошен начальством, и в нем живучи, принужден был управляться во всяком экстренном случае сам собой, и собственным свои смыслом, без прибежища к законной власти.

Тяжкое состояние! Съестные припасы до того изошли, что уже мы не имели куска белого хлеба, ниже ситного, у стола, и за крайним недостатком вина я пил воду с уксусом, а по вечерам в детской вместо свечи горело масло, словом, мы приняли во всем нужду самую строгую, и я принужден был для матушки занимать на пороховом заводе и где только мог по фунтам крупчатой муки, которую ни за какую цену купить было невозможно. Недостаток в пшеничной муке и вине произвел то, что во всем нашем околотке перестали служить обедни[27], и очень редко приносилась по селам бескровная жертва[28], хотя в это время она могла сделаться единственной отрадой жителей городских и сельских.

В одной нашей церкви по 3-4 обедни служили в неделю, и в каждое воскресенье непременно народу приходило пропасть, и церковь не могла вмещать богомольцев.

Все сообщения были прекращены, ни откуда писем. Ни одной почты, никакого известия об армии и действиях военных.

Видим пожары, слышим о грабежах повсеместных, и в куче слухов разнородных никакого не можем достать верного познания ни о настоящем, ни о будущем.

Странствование общее. Мимо нашей деревеньки по нескольку тысяч душ проходило разного звания людей, уходящих из Москвы, без бегущих из армии, и под названием мародеров или по-русски сказать бродяг, не батальоны, а целые полки, а по два-три человека шатались по селам, грабили, обижали и отнимали до полушки.

Все пустились в мошенничество. Свой не щадил своего, казак, солдат, и раненый, и здоровый, все нестройными толпами кидались по разным дорогами, кормились кто милостыней, кто наглым воровством. Целые селения с обозами своими, скотом, с грудными младенцами выбирались мимо нас на известные отдаленные перекрестки и проселочными дорогами искали убежища на приходящую зиму.

Наше маленькое сельцо хранимо божьим покровительством не потерпело, однако, ни малейшего беспокойства кроме тесноты большой от ищущих крышки и ночлега временного. Легкие разъезды казачьи[29] нас не обижали, проходящие ничего не отнимали, присутствие помещичье много остановило беспорядков, и поселяне наши спокойно убирали хлеб с поля и молотили.

Еще в нашу сторону неприятель идти не загадывал; он рассылал отряды собирать поблизости Москвы фураж и провиант, и по некоторым местам были у крестьян с его солдатами сшибки: одни - стрелами, другие колотили обухами, и от сих частых драк, в которых французы всегда теряли более наших, неприятель терпел в Москве день ото дня более. Впрочем, Владимирская дорога никаким значительным корпусом не была прикрыта, по ней до самой границы Владимирской не было ничего, кроме небольших казачьих партий, которые таскали на арканах сплошных французов, около Московских застав.

Но мы среди двух казенных заведений[30] оберегаемы были, хотя не важной стражей, их собственной.

Все, однако же, присутствие чиновников на Лосином заводе и самих содержателей порохового несколько нас ободряли. Мы видели, что при таких важных государственных заведениях власти их безотлучны, никуда ничего не увозят и сами не едут, и это питало в нас приятную надежду, что неприятель в нашу сторону не открывает покушений.

В таком смутном состоянии, отрезанные почти от всего мира, без всякого известия от сыновой и кого-либо, без начальства, ни в плену, ни в свободе, мы могли пользоваться одним удовольствием прогулки в ясное время, но и то с большой осмотрительностью, ибо все крестьяне снабдили себя ружьями для защищения от неприятеля, стреляли не умеючи во все предметы, дабы приучиться к этому упражнению, и один раз, гуляя с женой по большой дороге между заводом и деревней нашей, мы услышали выстрел из ружья, услышали свист пули, и в нескольких шагах от себя нашли ее.

Таким образом, смерть повсюду носилась в воздухе, и без осторожности нельзя было почти выходить из хором своих.

Слава Богу, стократ слава творцу небесному, что крестьяне были испуганы столько же, сколько и мы, и что чернь кроме бега от неприятеля или стычки с ним ничего не предпринимала злонамеренного против господ своих, а воровства унять было невозможно, да и бесполезно, потому что сие меньшее зло отвлекало мысли простолюдина от ужаснейшего[31].

Так жили мы в Никольском до 23 сентября и начинали от одной привычки к этой напасти переносить ее с большим терпением.

Пожары продолжались в Москве с неделю, и когда вечерние зарева миновались, любопытство подстрекнуло двух из наших слуг сходить в город, посмотреть, цел ли наш дом. Долго мы боялись отпускать, наконец, решились. Пошли они пешком, одевшись нарочно в лохмотья, дабы меньше привлечь неприятеля к добыче, и мы не смели ожидать их обратно к себе из этой гиенны[32].

Через три дни воротились они к нам и принесли вернейшие известия, что дом не сгорел и от огня вокруг него весь сохранился, что в нем стоит генерал и хотя он кажется быть человеком скромным, однако дом наш разграблен, как и другие. Княгинины платья, мои книги, все растаскано. Люди все, оставшиеся в доме живы, но смучены работой, недостаток в съестных припасах томил и русского, и француза голодом.

Сами эти посланные от нас люди после многих расспросов, откуда они и зачем пришли, были посланы за разными овощами в чужие огороды, поработавши на них сутки, отпущены к нам обратно с пропускным билетом, в котором сказано было, чтоб их никто не обижал и выпустили их в Преображенскую заставу. В этом только состояли их вести.

Узнавши, что Бог помиловал наш дом от пламени, всю Москву почти опустошившего, мы получили некоторую отраду, но доколе враг владел Москвой можно ли было быть спокойным?

Послы наши, впрочем, о подробностях, что именно в доме унесено, разбито или пропало и что осталось, не могли нам дать никакого правильного отчета, потому что не во все покои могли  свободно ходить, а расспрашивать было неосторожно. Многие из наших людей и женщины, находя случай бежать, приходил из московского дома к нам, и всякой приумножал вести.

Описание сожженной столицы в устах каждого было так ужасно, что волосы на голове поднимались.

Первой опыт нас взманил, люди уже стали не так бояться ходить в Москву, и те же наши удальцы почти каждую неделю ходили в город разведывать в каком состоянии дом наш.  Таким же образом, как и прежде, они возвращались, и всегда мы успокоены были приятным известием, что наше жилище цело.

Оставим на минуту ужасы таких необычных происшествий и молвим нечто о пожарах (далее на двух листах князь рассказывает о причинах пожаров).

В течение первой половины сентября подоспели к нам подводы из Шуйской жениной деревни, и мы, собравши все наши пожитки, услали вперед в ту дальнюю деревню, а сами при необходимых только вещах остались в Никольском.

Неприятель, истощив все награбленные им припасы в близких местах от Москвы, стал расширять круг своей разбойничьей деятельности и уже верстах в 15 от наших мест посылал маленькие команды фуражировать, иногда они отнимали овес, хлеб и сено, иногда, смотря по числу народа в селении, сами не возвращались к своим командам[33], а находили жестокую смерть на вилах, серпах и на собачьих привязях.

Артист Степан Мочалов

Однако всякой старался удаляться от театра их проказ, и к нам приехала целая труппа искать прибежище: актер Мочалов[34] с большой семьей и актриса Насова с своими домашними, всего душ в 17, просили у нас крышки и приюта. Какой злодей отказал бы им в том, доколе хоть малая предстояла возможность приютиться?

И мы так наполнили наш дом, как Ноев ковчег[35].

Дошли тревоги и для нас. Неприятель показался на Купавенской[36] фабрике в 30 верстах от Москвы и в 7 от нас; дачи[37] их были смежны с нашими. Прискакал казак повестить нам, чтоб мы выбирались далее. Но вопрос – куда везти матушку?

Зная, что казаки часто пугали многие селения напрасно, чтоб только по уходе жителей воспользоваться суетой их и ограбить дочиста, и, видя сия проказы на опыте, я не вдруг положился на слова опромежного[38] гонца, а послал своего надежного человека верхом до Купавны проведать, в каком точно положении наши окружности.. 

Казак был прав, французы расположились на фабрике и занялись ее опустошением. Это дало нам время подумать о себе, мешкать было некогда. Со всевозможной бережливостью объявил я матушке настоящее наше положение и опасность, она никак не соизволила. Да и вправду сказать по недостатку средств не могла далеко переехать. И так мы в домашнем нашем совете положили матушку с сестрой перевезти в Гребнево, село большое родни нашей княгини Голицыной, которая ко всем прежним своим благодеяниям[39], присовокупило и то чувствительнейшее, что при отъезде своем из Москвы приказала и в этой, и в другой своей деревне Московской губернии покои для матери моей.

Нечего было долго размышлять. Хотя Гребнево было только в 15 верстах, но 1000 душ крепостных, огромный каменный дом, большие леса с со всех сторон его окружающие, все делало  это убежище благонадежнее многих других, даже в отдалении.

С трудом, однако, матушка и туда решилась выехать, нужда заставила тронуться, она и сестра моя переехали туда, а я с женой и детьми своими, облобызав родительницу и спрося ее благословение на новое наше странствие, прижав к сердцу сестру свою, простясь с домашними, и на праге (пороге – Г.Р.) родительской сей кущи, умоляя творца небесного да ниспошлет нам всеблагий свой промысел и направит мысли наши к лучшему, поехал опять искать убежища в ту же губернию, из которой выгнан был[40]. 

Закипело сердце, когда мы стали подниматься с места, слезы из глаз полились рекою, и мы 23 сентября выступили в поход свой. За нами плелись верхом, пешком, в телегах и разными образами проживавшие в наших пределах московские выходцы, и мы, оставляя родных, долго еще озирались на сельскую нашу колокольню.

Не было ничего страннее для взора видеть Насову, эту певицу, столь славимую по Москве и которая в один вечер иногда голосом вырабатывала по нескольку тысяч, ныне бегающую с вожжами и дугой, и второпях запрягающую клячу в телегу, дабы, не отставая от нас, искать общего с нами пристанища.

Подобно ей Мочалов, игравший роли кесарей в театре, тут, сидя на возу, заправлял пару тощих лошадей на коих ехали при нас дочь его, институтка[41], и мать старуха; сколько подобных явлений тогда представила Москва России! Выехавши таким огромным обозом 23-го по полудни, мы не могли далеко уехать и остановились на Большой Киржацкой дороге, в 15 верстах еще от Богородска, который был уже французами занят и опустошен.

Неспокойно мы спали в таком от неприятеля соседстве, страхи поминутно будили нас, и мы нетерпеливо ждали утра, чтоб поскорей выехать из Московской губернии. Матушка не выходила у меня из мыслей, положение ее меня тревожило пуще моего. Я удалялся от опасности, а она все еще в центре ее находилась и не могла брать далее шагом своим.

24 сентября, поехавши рано с ночлега, прибыли мы днем еще в Киржач и очутились во Владимирской губернии…

25 приехали в Юрьев (здесь у князя был разговор с сенатором Ив. Влад. Лопухиным, чье имение Савинское было неподалеку от Никольского – Г.Р.).

…тут я узнал что Кутузов за Бородинское дело пожалован в фельдмаршалы, а Барклай, Ростопчин и многие знатнейшие чины основались на время во Владимире… почта из Петербурга проложена была через Юрьев.

Сопутники наши, актеры Мочалов и Насова отсюда разъехались по своим местам искать своих начальств, и мы, отдав долг сострадания, остались одни без всякой сторонней компании.

Люди ничего не любят кроме самих себя!

… посланный мной от матушки возвратился с известием. Что она в Гребневе находится тихо и спокойно, и что неприятель еще далеко от околиц.

… Холод, голод и умерщвление французов, где ни покажутся и чем ни попало, принудили неприятеля выйти из Москвы. Наполеон покинул ее 11 октября, но не прежде как взорвавши Кремль на воздух.

… Узнавши о том, что Москва свободна и что гражданские власти возвращаются, мы с женой решились тотчас туда ехать, и дети мои оставались в Шуе под покровительством Шульгиных[42].

… Наконец увидели мы наше Никольское 30 октября. В самый этот день и матушка изволила перебраться из Гребнева в свое поместье… С какой неизъяснимой радостью мы все друг друга приветствовали с освобождением столицы! Мы плакали, смеялись, перебивали речь каждой и каждого, и замешательство общее было наилучшим свидетелем положения наших чувств.

В Никольском мы прожили целый день и узнали, что тут происходило без нас.

Едва мы выехали в конце сентября, как спустя дни три потом французы появились в нашем околотке и расположились пиршествовать на Лосином заводе, чины[43] все выехали за сутки, товары прибраны в землю. Намерение неприятеля было занять зимние квартиры в Глинках[44], вотчине графа Брюса и оттуда малыми разъездами посылать доставать провиант и фураж по нашим селениям.

Партия их, идучи мимо нашего Никольского, осмотрела только места, высыпала несколько пуд муки на мельнице и, не заходя в покои, прошла далее.

Никто не тронул ни скота нашего, ни людей, ни пожитков. Все осталось в хоромах в том точно виде, как оставлено было при нас, даже церковь пощадили и против обыкновения[45] ничего в ней не грабили. И так подмосковная наша спаслась от грабежа и опустошения.

Естественная тому причина была та, что в Москве сделалась в войсках их тревога. Утесняемый Наполеон нашими ополчениями бегущими отовсюду к столице и стихиями, потому что люди у него стали мереть с голоду и холоду, решился бежать из Москвы и бросить ее. Волнение дошло и до Богородска, стали соединять все откомандированные партии и та, которой досталось на удел наша сторона, принуждена была бежать в Москву, не успев нанести обывателям нашим вреда…

В Гребнево французы вовсе не заходили, и матушка, за которую я так боялся, ни одного неприятеля в глаза там не видала.

Возвратясь в свою деревню, матушка расположилась в ней зимовать, а мы поехали на часок, так сказать, в Москву, чтобы взглянуть на нее и опять уехать».

В Москве князь с женою пробыли несколько дней. Воздух ее был полон гарью, дом разграблен, но сохранился, и потом, не заезжая в Никольское, поспешили к детям в Шую, где и прожили всю зиму.

Источники к «Дневнику князя Ивана Долгорукова»:

1. Фонд И.М.Долгорукова в отделе рукописей Научной библиотеки МГУ (на Моховой).
    Рк 175¹ Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни. Список первой четверти XIX века. Бумага русская, ручная. Инв. 290045. Инв. рук. 64.

Рук. 35/2 (62) 1788-1818. 8 тетрадей. 
             Рук. 35/2. 1788-1799.
             Рук. То же. 1800-1807 гг.
             Рук. 1808-1818 гг.

Рк 175³ Дополнения к «Бытию моего сердца».

Рк 175⁵ Капище моего сердца.

Рк 175⁶ Журнал моего путешествия в Нижний в 1813 г. из Москвы.

Рк 175⁷ Мысль моя. 1790.

Рк 175⁹ Дневник моего путешествия в Киев.

Рк 175¹³ Мешай дело с бездельем.

Рк 175¹⁴ Дурылом.

Рук. 32. Сумерки моей жизни. Сборник стихотворений. Посвящен умершей недавно жене Евгении 20 дек. 1806. (1808, СПб.)

1. Русские портреты в. кн. Николая Михайловича. Т.1-5, СПб., 1905-1909. Портреты и жизнеописание князя (т.1, 16 Кисти Левицкого, 1782, в 18 лет), его первой жены Евгении Сергеевны Смирной (т.1, 17, в костюме героини спектакля Нины).
2. П.Долгоруков. Российская родословная книга. Т. 1-4.
3. Сочинения И.М.Долгорукова.
   Капище моей жизни или Словарь лиц, с кем имел дело в течение моей жизни. М. Наука, 1997 г.
   Изборник. М., 1919.
   Бытия моего сердца. Сочинения т.1-2. 1849?. (стих. «Савинское. Прогулки в Савинском». Т.1, стр.143-148)
   Сумерки моей жизни. Сборник стихотворений. Посвящен умершей недавно жене Евгении 20 дек. 1806. Издан в СПб., 1808).
4. Ю.Дмитриев. Мочалов, актер-романтик. М., 1961.
5. Долгорукий И.М. очерк в «Русские писатели. т.4, стр., портрет и описание творчества.
6. А.Ерофеева. очерки об усадьбе Никольское-Тимонино:
   Пороховые заводы на реках Клязьме и Воре //журнал «Щелково», №2, 2000, стр. 4-5.
   Усадьба Никольское-Тимонино.
   Щепкины в Никольском-Тимонино.
7. Сироткин В.. Отечественная война 1812 года. М.1988 г.

 

* * *.

14 октября Кутузов из калужского имения Гончаровых Полотняного Завода предписал начальнику Владимирского ополчения князю Б. А. Голицыну заняться временно управлением столицы до возвращения гражданских властей:

«14 октября 1812 г.

Полотняные заводы.

По занятиям нашими войсками Москвы я покорнейше прошу ваше сиятельство поспешить с командуемым вами ополчением отправиться в столицу и заняться управлением до прибытия туда воинских и гражданских властей; в то же время не оставьте от себя уведомить гражданского губернатора Обрезкова[46], дабы он взял нужные меры учредить земскую полицию. Отправляя отсюда московский гарнизон в 3-х батальонах на прежнее его место пребывание, весьма желательно, чтобы ваше сиятельство без потери малейшего времени занялись образованием почт, чем много облегчите  и устроите внутренние сообщения».

Полки Владимирского ополчения прошли через наш край в октябре 1812 г., о чем свидетельствуют цитированные выше письма из Гребнева.

 

 

---

[1] Село Тимонино по Церкви св. Николая чудотворца называемое Никольским. Расположено в 25 верстах от Москвы, в полуверсте по правому берегу от Клязьмы и  в5 км от вправо от Стромынской дороги.

[2] Александру (1793-1865), старшему сыну князя от 1-й жены, в 1812 было 19 лет.

[3] Алексей – пасынок князя, старший сын его второй жены.

[4] В Можайск были направлены 1 и 3 пешие полки ополчения, принявшие участие в Бородинской битве в сражениях за Утицкий курган на Старой Смоленской дороге под началом командующего Московским ополчением графа Маркова (Моркова).

[5] Комедиями тогда называли все театральные постановки. В Арбатском театре 30 августа шел спектакль "Наталья - боярская дочь" С.Н.Глинки с музыкою композитора Д.Кашина, воспитанника генерала Г.И.Бибикова, его крепостного из села Гребнева.

[6] Никольское Тимонино тож – небольшое село на Клязьме в 46 душ в 40 верстах от Москвы (Богородского уезда).

[7] Курсивом выделены подчеркивания самого Ивана Михайловича в тексте рукописи.

[8] Через Преображенскую заставу лежал путь к Стромынской дороге (Черкизово -Щитниково - Медвежьи озера - Анискино на Клязьме), проходящей в вблизи сельца Никольского.

[9] Село Пехра-Покровское на Стромынской дороге, здесь была тоже застава (и потому – казенная) и, конечно, постоялый двор.

[10] Вероятно, семья действительного статского советника  Андрея  Небольсина и его жены Авдотьи Селиверстовны, чья усадьба была в селе Троицком Ратманово тож Богородского уезда у Владимирской дороги верстах в 15-ти от Никольского.

[11] Родственница второй жены князя.

[12] Духовник – протопоп Девического монастыря Алексей Иванович Гречищев, духовный отец матери князя Анны Николаевны (2.6.1734-1.3.1813) урожденной Строгановой и всего семейства Долгоруковых.

[13] Княгине было 78 лет.

[14] Троицкая дорога – дорога, идущая из уездного Богородска в Сергиев Посад, в Троице-Сергиевскую лавру, через села Ивановское, Душеново и Петровское. Яковлев, чтобы попасть на Троицкую, должен был сначала проехать 10 верст по пролегающей невдалеке от Тимонино-Никольского Стромынской дороге.

[15] Вероятно, речь идет об афишке генерал-губернатора Москвы графа Ф.В.Ростопчина от 30 сентября1812 г. См. Приложение 1.

[16] Рядом с землей Долгоруких в это время располагались имения Вяземских (половина Никольского и Новинок), княгини Марии Петровны Мещерской (Городищи), генерал-майора Василия Сергеевича Шереметева (сельцо Соболево), большая слобода мастеровых Лосинной казенной фабрики и другие.

[17] Дон Кишот – так в 19 веке величали героя романа Сервантеса рыцаря Дон Кихота, известного борца с ветряными мельницами, которые он принял за злые силы.

[18] Три Горы  – местность на Пресне.

[19] епотрахель  – епитрахиль - элемент одеяния священника, минимально необходимый для священнодействия - длинная повязка, которая охватывает шею, сходится на груди и спадает наземь. Символизирует Божественную благодать, потому без епитрахиля нельзя осуществлять ни одно Богослужение, а также уделять Святые Тайны.

[20] Решетчатыми караваями – караваями хлеба, испеченными в духовке печи.

[21] Тройчатки – вилы с длинной ручкой и тремя длинными зубцами для скирдования сена.

[22] Усадьба Гребнево обширного имения (с 1811, ранее – у Бибиковых) княжны Голицыной Анны Александровны урожденной баронессы Строгановой, родственницы матери князя И.Долгорукого, располагалось левее Стромынской дороги в 10 верстах, на речке Любосеевке, притоке Клязьмы. Никольское было в 4 верстах справа от Стромынской дороги на Клязьме.

[23] Пороховой завод Беренса в Обухове на Владимирской дороге в48 км от Москвы. «Порох, сырье, часть оборудования были заблаговременно вывезены и надежно упрятаны. При подходе французов завод был взорван». [5]

[24] Лосинная фабрика, образованная еще при Петре I, готовила для кавалерии разную кожаную амуницию. Она дала название Петровской слободе при фабрике и городу (с 1951) Лосино-Петровскому.

[25] В 1807 год князь обвенчался вторым браком с вдовой Аграфеной Алексеевной Пожарской ур. Безобразовой, имевшей двух сыновей.

[26] вагенбург – военный обоз.

[27] служить обедни – после обедни следовал ритуал причащения кусочком пшеничной просфоры и ложечкой вина.

[28] бескровная жертва – христианский ритуал причащения.

[29] В самом начале сентября Кутузов послал из-под Коломны на Владимирскую дорогу Уральский и Донской казачьих полка, а затем для подкрепления Владимирского ополчения полк Ефремова и Мариупольский гусарский полк.

[30] Лосинной казенной фабрики и Порохового завода в Обухове.

[31] Ужасы Пугачевского бунта 38 годами ранее, во время тяжелой войны с Турцией, еще были памятны дворянам.

[32] Из церковного выражения об аде – геенны огненной.

[33] Наиболее сильное сопротивление французам оказали крестьяне Вохненской волости Богородского уезда, предводимые Герасимом Куриным и сотским Стуловым, которые совместно с казаками, а иногда и без них, уничтожили сотни французов. По окончании войны Герасиму Курину было присвоено звание почетного гражданина, он был награжден медалью, и его имя вошло во все учебники истории.

[34] Степан Федорович Мочалов (ок. 1775-1823), известный драматический артист. Семья его - жена Авдотья Николаевна, бывшая артистка (оба приписаны к дворовым  Н.Н.Демидова в с. Алмазово, что в 15 верстах от Москвы) и четверо детей: Павел (1800-1851), Платон, Василий и Мария (Павел и Мария тоже стали артистом, а Павел получил всероссийскую славу). Вероятно, первым пристанищем семьи Мочалова было Алмазово, и только затем они перебрались  в Никольское к Долгоруким, известным московским театралам, в 1811-1812 ставившим свои любительские спектакли в Москве домашнем, переделанном из склада, театре.

[35] В «Капище моего сердца» князь, рассказывая о Мочалове и Носовой (запись от 23 сентября), добавляет ряд подробностей событий в Никольском: «… не меньше был забавен и Мочалов, когда он вдруг прибежав к матери моей и трагически вопиял против невежества нашего века так, что матушка приняла его за сумасшедшего. А сцене этой повод дал поступок действительно самый низкий со стороны начальства Лосиного завода. Мочалов, видя, что сами очень утеснены его семейством, желал нанять квартиру в соседстве и поехал смотреть одну светелку на заводе, с которым мы жили в версте расстояния.

  Там, узнавши, что он актер, запретили ему давать квартиры, дабы Бог не покарал всего завода за прием актера в свои ограды. Какое невежество!»

[36] В Старой Купавне (31 км от Москвы) были принадлежавшая князю Юсупову тонкосуконная фабрика.

[37] дачи – данные им зéмли.

[38] опромежного - постороннего.

[39] Владелица Гребнева (с1811 г.) княгиня Голицына Анна Александровна, урожденная баронесса Строганова, помогала своей родственнице 3-5 тысячами рублей в год.

[40] Стромынская дорога вела на север в Киржач и Шую Владимирской губернии, губернатором которой князь Долгорукий был с 1802 по 1811 год.

[41] Дочь С.Ф.Мочалова, Мария, впоследствии тоже стала артисткой. Николай Полевой писал: - "Москву пленяла девица Мочалова, молодая, прелестная собою, хотя и не великая артистка. За нее спорили в журналах, ей писали стихи". Она вышла за полковника И.А.Франциева, а после его смерти в1834 г. снова вернулась в мир театра.

[42] Долгоруковы пробыли эти тревожные дни не в «Шуйской жениной деревне» как планировалось, а в самой Шуе, у малознакомых Шульгиных, принявших их очень душевно.

[43] Чины - чиновники

[44] Имение в версте от Лосиного завода, купленное в 1727 у князя А.Г.Долгорукова сподвижником Петра I графом Яковом Вилимовичем Брюсом, создавшим здесь ансамбль каменных зданий, и принадлежавшее с 1760 году внуку его брата, графу Якову Александровичу Брюсу. После смерти последнего в1791 г., его дочь продала усадьбу купцу И.Т.Усачеву. Но как мы видим, в 1812 году ее продолжали именовать «усадьбой Брюса». В Глинках находится музей Брюсов.

[45] Приказчик из Гребнево сообщал Голицыным о погроме и расхищении французами церкви Влахернской Богоматери в голицынском селе Влахернском (Кузьминки).

[46] Обрезков – гражданский губернатор во Владимире в 1812 г.

Поделитесь с друзьями