Продолжение. Начало см. № 3, 1996 г.
Дворянский род господ Терновских
Алексей Терновский
1913 год. Мой отец — юнкер 1-ой роты Его Императорского Величества, он учится на последнем курсе Александровского училища. Юнкерам разрешено носить короткие прически, в отличие от остальных курсов и кадетских корпусов, где волосы не должны превышать 2 см. «Юнкерский» чай, слабо заваренный кипяток, дабы не портился цвет лица, на протяжении 5—6 лет делает свое дело. Военные по-прежнему следят за своей наружностью, походкой и выправкой. Правда, ушли в предание корсеты, которые носили очень многие офицеры в начале и середине XIX века, но «юнкерский» чай остался.
Юнкера Александровского военного училища.
В этом году праздновалось 300-летие дома Романовых. Николай II приехал с семьей на торжества в Москву. Первая рота его Императорского Величества Александровского училища была переведена «по гвардии», т.е. на гвардейское положение. Юнкера этой роты были обязаны нести караульную службу в московском кремле и во внутренних покоях, охраняя Его Императорское Величество и членов августейшей семьи. Выдали гвардейскую форму, и юнкера, сгорая от восторга, сами напрашивались в наряды.
Однажды, стоя на посту во внутренних покоях у спальни императора, отец увидел Николая II в двух шагах. Видимо, была открыта форточка в том помещении, где стоял отец. Среди ночи Николай II вышел из покоев и, поеживаясь от прохлады ночи, спросил отца: «Юнкер, Вы замерзли?» «А я, — рассказывал потом отец, — стою, как дерево, и гляжу на него, наконец отвечаю: «Никак нет, Ваше Императорское Величество!» Николай II окинул меня взглядом и пошел обратно. И когда он, взявшись за дверную ручку, чуть повернулся ко мне, я не громко, но четко пожелал монарху спокойной ночи. Приостановившись в дверях, он, чуть улыбнувшись, ответил: «Благодарю Вас, юнкер...» и, немного помедлив, закончил: «И Вам всего доброго!»
Отец стал предметом зависти товарищей по училищу и офицеров-воспитателей, рассказывая этот полуминутный разговор сотни раз. Во время торжеств на концертах и балах отец издалека еще два раза видел самодержца, и ему всегда казалось, что Николай II узнает его.
Кончились торжества, юнкера сдали экзамены и получили офицерские звания. Им был прочитан Указ императора, где он поздравил выпускниковофицеров и пожелал им успехов по службе. Отец получил назначение в 151 пехотный Пятигорский полк (эполеты отца сохранились чудом в течении 88 лет и лежат сейчас как реликвия), и был направлен под Брест-Литовск командиром взвода этого полка. Здесь его застала I мировая война. В первых же боях, когда было выбито из строя много офицеров, отец вернул остатки бежавшей в тыл роты и со своим взводом предпринял контратаку, вернув оставленные полчаса назад траншеи. Немцы опять пошли в атаку. Отец стоял на одном колене на бруствере, глядел в бинокль и когда поднялся, собираясь спрыгнуть в траншею, пуля попала в правое бедро. Если бы он еще мгновение остался в прежнем положении, пуля пробила бы либо грудь, либо горло, либо голову.
В числе первых раненых офицеров отец был привезен в Московский госпиталь, шефом которого была одна из великих княжон, дочь Николая II. Первых раненых офицеров встречали музыкой, цветами, гимном, лозунгами и пылкими восторженными речами. Медицинский уход и питание были исключительными. При выздоровлении великая княжна сфотографировалась среди группы выздоравливающих офицеров, в числе которых был и отец. (Говорили, что причиной 10-летней ссылки без, права переписки в отдаленных строгорежимных лагерях была эта фотография, которую он отказался разорвать на глазах следователя.) После полного выздоровления каждому желающему офицеру давался бесплатный билет в самый фешенебельный публичный дом Москвы. Отец отказался. Некоторые офицеры, бывшие там, осудили его:
— Ну, знаете ли, господин поручик, не желаете — Бог с вами, но вы могли бы билет взять и отдать кому-либо из желающих.
Забегая вперед, хотелось бы сказать, что по отношению к женщинам отец был весьма скромен, а к женам, в особенности к последней (у него было две жены), беспредельно ревнив. Он не был белой вороной в этих вопросах, но романов у него, наверное, не было.
Алексей Александрович Терновский. Поручик 151-го пехотного полка. (Семья получила это фото в 1964 году в отделе КГБ г. Ногинска).
Но вернемся назад. Побыв некоторое время дома после госпиталя, отец был направлен в 204-й пехотный Ардагано-Михайловский полк, расквартированный на границе «Области Войска Донского» в г. Новохоперске. Так как отец еще немного прихрамывал, он был назначен командиром 6-ой роты в отдельный 214-й пехотный запасной батальон, подчиняющийся командиру полка генералу Бунаковскому. Основные занятия офицеров полка, а тем более отдельного батальона, состояли в подготовке и учебе мобилизованных солдат перед отправкой в действующую армию. Из вчерашнего штатского деревенского парня унтерофицеры и младшие офицеры буквально за 3—4 месяца делали бравого, заправского солдата. Занятия в основном проводились в поле, на плацу и тире. Начинались они с утра и кончались поздним вечером. Солдаты, приходя в казармы, валились, как убитые. Но и здесь унтер-офицеры не оставляли их в покое. Чистота в казармах была исключительная. Одного солдата, который плюнул на пол в казарме, фельдфебель заставил плевок слизать языком. Отец, стоящий чуть поодаль, дабы не подрывать авторитета старшего унтер-офицера, не отменил приказа, и сделав вид, что не расслышал, вышел в канцелярию роты. Вызванного к себе фельдфебеля он сильно распек, чему тот был немало удивлен. Фельдфебель надеялся на благодарность ротного, а не на выговор.
К солдатам отец относился по-отечески, наказывал только за серьезные прегрешения. Многие письма солдат, унтер-офицеров и офицеров из действующей армии подтверждают это.
В 204-м полку первым денщиком отца был молодой прибалтиец по фамилии Буш. Офицер и денщик после занятий вместе ловили рыбу, охотились, а затем после приготовления легкого ужина садились за один стол и болтали о всякой ерунде. Буша отец отправлял в отпуск и в Прибалтику, и в Богородск к своим родителям с маловажными поручениями, а главное — на помощь к своему отцу Александру Александровичу, чему Буш был очень рад. Отец с 8 лет привык обходиться без няньки, и отсутствие денщика его не особенно тяготило. В комнатах отец в отсутствие денщика почти не бывал, кроме сна, сапоги он был приучен чистить сам, а питаться он ходил в офицерское собрание. Но довольно скоро Буша взяли в действующую армию, и вторым денщиком и последним в 204-м полку был уже пожилой татарин Гиреев, до войны мулла из Уфимской губернии. Много хорошего вспоминают о нем все знавшие его. Это он позднее вынянчил старшую дочь моего отца от первого брака Марию Алексеевну. Это его любовно называл отец «мой хан».
Отец отдавался военному делу беззаветно. Он бегал вместе с солдатами своей роты с винтовкой наперевес через вспаханное поле. Он первый показывал офицерам и солдатам умение преодолевать построенные и естественные препятствия, приемы штыкового боя, бросание гранаты, замены в считанные секунды 1-го номера у пулемета и т.д. Ему это было приятно и легко, т.к. нога уже почти не болела, он был отличный гимнаст, и военное дело было его ремеслом уже 16 лет. Он выматывал солдат, унтер-офицеров и офицеров. Он выматывал свою лошадь, он выматывался и сам.
Вскоре отец познакомился с барышней Лидией Михайловной Локотош и стал посещать ее семью. Отец Лидии Михайловны служил мелким чиновником на железной дороге и имел последний XII чин по Петровскому табелю о рангах. Получал, конечно, копейки. Его жена, постоянно участвуя в благотворительных спектаклях, практически не занималась хозяйством. Кроме Лидии, у этих непутевых родителей было еще 3 дочери. О наружности отца и матери этих дочек я ничего определенного не слышал, но 3 из 4-х дочерей были просто красивы. Особенной красотой отличалась Лидия Михайловна. Представьте себе женщину чуть выше среднего роста, с отменной фигурой и стройными ногами. Шатенка, она имела длинные, ниже спины, густые и чуть вьющиеся волосы. Линии губ, носа, овал лица и крупные голубые глаза были выше всякой критики. Лидия Михайловна выглядела вполне развитой молодой женщиной, а на самом деле девушке не было и 16 лет. Жила эта семья, мягко сказать, небогато. Сестры имели по одному выходному платью, но меняясь ими, выглядели вполне прилично. Когда отец стал посещать семью, то почти постоянным угощением была каша с молоком и чай. Вначале хозяева очень смущались, приглашая офицера к столу, но видя, что молодой человек не гурман, стали вести себя более непосредственно. Отец написал письмо к родителям в Богородск, где просил их разрешения на брак и денег. Деньги выслали, но мать советовала ему вначале осмотреться, подумать, стоит ли невеста жениха, писала о невестах, ждущих его в Богородске, о их красоте и обеспеченности.
Далее отец подал рапорт на имя командира полка, офицерское собрание полка выслушало все, что касалось семьи невесты и ее самой. Затем отец дал слово офицера, что требуемая минимальная сумма денег (5000 руб.) у него есть. Офицерское собрание не разрешало брак офицеру, у которого не было хотя бы 5000 рублей. Жена офицера должна быть православного вероисповедания, должна быть воспитанна и образованна (кончить хотя бы гимназию или заканчивать ее), дабы не теряться в обществе полковых дам и т.п. Требуемая сумма денег была необходима для приличного житья молодых хотя бы на первых порах. Далее требовалось разрешение церкви на брак с несовершеннолетней девицей. Поехали к архиерею, и он, увидав несовершеннолетнюю, разрешил.
Итак, Лидия Михайловна стала полковой дамой в лучшем смысле этого слова. Она не потерялась в другом, необычном для нее обществе, наоборот, чувствовала себя в нем, как рыба в воде. Будучи очень красивой молодой женщиной, Лидия Михайловна покорила сердца всех офицеров полка, не исключая 40-летнего генерала. Жили молодые беззаботно, бросая деньги на ветер. Платья, наряды, изысканные блюда в ресторанах, пикники, поездки в ландо с рысаками, обстановка, квартира — все это стоило денег. И деньги улетучивались. Держались они хорошо только благодаря постоянной работе отца с кистью и палитрой. У отца охотно покупали картины, и эти деньги сдерживали быстрое таяние прежних, хотя они продолжали жить на широкую ногу. Отец совсем не пил. Даже на банкетах он выпивал лишь одну маленькую рюмочку некрепкого вина, и увеличил эту дозу только после развода с женой спустя 12—15 лет. Женитьба ни в коей мере не отразилась на его службе. Он оставался тем же служакой-офицером (в хорошем смысле этого слова), каким был и раньше.
Отец отлично стрелял из любого стрелкового оружия. Как только стал офицером, начал собирать коллекцию карабинов. В этом вопросе ему помогал и его отец Александр Александрович. Используя свои связи, он достал для отца несколько карабинов. В итоге у отца оказалось 10—12 карабинов различных систем. Были австрийские, турецкие, французские, бельгийские и прочие. Этой коллекцией отец, конечно, дорожил. Прослужив в полку года полтора, отец подал рапорт о переводе его офицером-воспитателем в Николаевское юнкерское училище «по гвардии», находящееся в г. Киеве. В Киеве отец с женой и денщиком занимают 5 комнат. Получает он 125 рублей в месяц, это много, т.к. 3 года назад, т.е. перед войной дед-подполковник получал только 150 руб.—160 руб. Дочь молодые отправили в г. Богородск к родителям.
Отец по-прежнему все свободное время отдает живописи. Приблизительно в 1916 году в Киеве была устроена выставка-продажа произведений молодых художников. Отец представил около 20 картин маслом и около 30 акварелью. Выставку посетила вдовствующая Императрица, жена Александра III Мария Федоровна Романова.
Алексеи Терновский воспитанник Московского Александра II кадетского корпуса.
Вскоре после посещения Ее Императорского Величества выставки на квартире у отца раздался звонок, и вошедший генерал-адъютант спросил отца, согласен ли господин поручик продать картины и рисунки под такими-то номерами и сколько он желает получить за них. Отец назвал сумму, и ему незамедлительно заплатили. Сумма за две картины маслом и 3 акварельных рисунка, написанных на коричневом картоне, выглядела весьма значительной, а почин Императрицы заставил отца повысить цены на свои произведения. Несмотря на это, все картины отца, не исключая рисунков, были раскуплены довольно скоро.
Здесь, на выставке, отец познакомился с Коровиным. Коровин заинтересовался работами отца и согласился с ним позаниматься. Месяца три-четыре отец брал уроки у Коровина, которые дали ему очень много.
На заработанные деньги отец покупает прекрасное седло для верховой езды и много времени уделяет этому занятию.
Квартира тоже была обставлена прекрасно. Отец старался приобретать все хорошее и ценное и гордился этим. Может быть, это и не совсем серьезно, но ведь ему было всего 23—24 года.
Ему здорово везло. Он уже имел «Георгия», был повышен в звании, перешел на хорошую работу, получал приличные деньги, говорил с Императором, был знаком с известным художником, у него купила 5 работ Императрица... Было у него и другое, не менее для молодого человека важное:
красивая жена, серебряная шашка (подавляющее количество офицеров носили простые), модные шинели-пальто, лошадь с седлом фирмы Коха, текинские ковры, бухарские халаты, со вкусом обставленные комнаты, прекрасное здоровье, надежды на еще лучшую жизнь и как подтверждение этому — его руки, умеющие не только держать палитру и кисть, а и строгать, выпиливать, делать чучела из убитых зверей и птиц.
Но началась революция. Царь был свергнут. Село временное правительство, просидевшее тоже недолго. Революционные события докатились до Киева. В эти дни, когда петлюровцы и большевики боролись за власть, юнкера Николаевского училища не участвовали в происходящих событиях. Приказа не поступало, да и не могло поступить. Ведь все юнкерские училища должны были готовить кадры для защиты единой и неделимой России. А тут какие-то головные атаманы и Советы рабочих и крестьянских депутатов.
Перед захватом власти большевики начали реквизировать личное оружие офицеров. На квартиру отца пришли 3—4 рабочих и в вежливой форме попросили отдать оружие. Отец вынес один револьвер с тремя обоймами и простую офицерскую шашку. Поблагодарив и попрощавшись, рабочие ушли. Начались уличные бои, заухали орудия. Офицеры Николаевского училища под командой начальника училища, поставив «под ружье» последних два курса юнкеров и закрыв ворота училища, стали ждать. У пулеметов, при входах в здание училища на чердачных окнах, а кое-где и на крыше легли офицеры училища.
Наконец, бои закончились, власть взяли большевики. В письме к своему отцу Алексей Александрович писал, что в период борьбы за власть погибло много ни в чем не повинных офицеров, так как они в основной массе не участвовали в событиях ни с той, ни с другой стороны.
Советская власть установилась почти по всей Украине. Юнкерские училища были закрыты, юнкера распущены по домам. Отец пишет деду, что когда он снял погоны и кокарду, то ему стало так противно смотреть на свое изображение в зеркале и так жалко себя, что слезы обиды навернулись на глаза.
Отец с женой возвращаются в г. Новохоперск, с тем, чтобы потом перебраться в Богородск. Время тревожное. Офицеры бегут, кто куда. Скрываются у родственников и знакомых, бегут по домам, на родину, за границу, к Корнилову.
Отец берет свою коллекцию оружия и едет вместе с женой в поезде, переполненном революционными солдатами, анархистами и дезертирами.
Офицерская шинель, со следами споротых погон, такая же фуражка и
хромовые сапоги говорят даже непосвященному, что едет бывший офицер, «ваше благородие». Если бы кто-либо поинтересовался багажом и увидел 12—15 карабинов с патронами, на первой же станции расстреляли бы, вспоминала много позже Лидия Михайловна. Ведь был же приказ сдать все оружие. А тут вооружения на целый взвод, и везет его бывший офицер. Куда?.. Солдаты зло смотрели на молодую пару, сквернословили и плевали под ноги. В вагоне было невозможно ехать. Табачный дым, мат, крики и ругань висели плотным слоем над этими людьми, поэтому Лидия Михайловна сидела на складном стуле в тамбуре, где также стояло несколько куривших товарищей. Сходя с подножки поезда на станции, Лидия Михайловна нечаянно ударила складным стулом по физиономии одного из них. Раздались брань и угрозы, кое-кто потянулся за винтовками, заклацкали затворы. Сердце у отца похолодело и рука, против воли, нащупала в кармане револьвер... Но поезд тронулся, и исполнителей приговора товарищи втащили обратно. Когда поезд отошел, отец свободно вздохнул.
В Новохоперске отец не служил, рисовал, или, валяясь на диване, читал книги. Жили на ранее скопленные деньги. Продукты вздорожали, а выбор их стал незначителен. В это время на Дону вспыхнули контрреволюционные восстания. В близлежащих к г. Новохоперску селах появилась банда некоего Колесникова. Банда была большая. Колесников настолько обнаглел и так хорошо знал соотношение сил, что передал, чтобы через неделю город был готов встретить его колокольным звоном, хлебом и солью: «А воля моя — кого хочу казню, кого хочу помилую»,— передавал он горожанам. В Новохоперске все знали, как он «милует», и схватились за голову. В городе была всего одна рота, и та состоящая почти полностью из новобранцев. Командовал ротой какой-то рабочий, да и комиссар был сугубо штатский человек. Начальство растерялось, красноармейцы подавленно молчали. Тогда-то и пошли на квартиру отца, который уже собирал вещи для отъезда в Богородск. Делегация, в число которой входили две плачущие женщины с грудными детьми, решила исход дела. Отец согласился стать временно комендантом города, потребовав неограниченных полномочий. Требования отца были удовлетворены. Все мужское население было вооружено, разбито на взводы, роты и батальоны. Командирами были назначены два некадровых офицера (прапорщика), унтер-офицеры и даже старые обстрелянные солдаты. Были направлены на рытье окопов и ям под столбы даже женщины. В местах возможного нападения была протянута колючая проволока, установлены пулеметы. Подразделения красноармейцев и мобилизованных рабочих заняли заранее отведенные им участки обороны. Все это и многое другое было сделано за неделю. Колесников утром назначенного срока, послав часть банды в обход, сам с основной бандой подступал к городу по прямой дороге. Когда ему доложили, что город опоясан траншеями с колючей проволокой, где значительно больше защитников, чем предполагалось, Колесников приказал атаковать, но, если будет серьезное сопротивление, не возобновлять атаки. Когда упали первые шесть всадников, бандиты повернули коней. Вторая группа банды, услышав стрельбу, пыталась ворваться в город с другой стороны. Она, оставив пятерых убитых и троих раненых, также повернула коней. За оборону г. Новохоперска гражданину Терновскому Алексею Александровичу была объявлена благодарность, вручена почетная грамота и кратко записано в послужной список.
Вскоре после этого отец вместе с женой уехали в Богородск. Привез он с собой на родину и коллекцию стрелкового оружия. Судьба этого оружия такова. Бабушка Александра Федоровна, опасаясь за судьбу любимого сына, ела его поедом, и отец по вечерам, завернув по 2-3 карабина в тряпки и тщательно законсервировав их, в сопровождении жены (дабы не вызвать подозрений) перетаскал их на Волхонку и побросал в озеро около р. Клязьмы. Когда я узнал об этом, а это было в 1973 году, искать их уже не имело смысла. Полвека в воде делают свое дело даже с отлично законсервированным оружием.
Первое время отец не работал. Часто ездил на охоту, много рисовал, читал, пописывал. Вскоре его, как военспеца, призвали в Красную армию, а конкретнее — в Военный комиссариат, на должность командира роты. Он занимается с молодыми красноармейцами. Опять с головой уходит в работу. Время новое. Входит в моду лозунг «Всякий труд почетен», который назидательно повторяет Готовцев — комиссар.
Отец, улыбаясь, отвечает, что, увы... «он не разделяет этого, может быть даже авторитетного, мнения».
И когда ему комиссар предлагает ехать на ассенизаторской подводе, он категорически отказывается и говорит, что даже красному командиру неприлично ехать подобным транспортом. Отношения портятся.
В другой раз комиссар, наперед зная реакцию отца, просит его сходить за папиросами. Отец, смеясь, говорит ему: «Вы господин, то бишь, товарищ комиссар, видимо, меня с кем-то путаете! Я Вам не денщик! Потрудитесь в другой раз не утруждать себя подобными просьбами!»
«Но ведь все командиры ходят: почему бы и Вам...» — опять пробует настоять Готовцев. «Ваши командиры для меня не образец!» — отвечает отец и выходит из канцелярии. В общем, складываются довольно натянутые отношения. Впрочем, иногда командиры с женами собираются вместе. Бывают и у Терновских, куда приходит с женой комиссар.
Свободное время отец по-прежнему отдает живописи. Однажды он до вечера работал над копией с картины «Расстрел 26 бакинских комиссаров». Кончив писать поздно вечером, отец поставил полотно на подрамнике на рояль для сушки. Утром, входя в эту комнату и взглянув на картину, отец, обращаясь к нарисованному полотну, почему-то сказал:
«Здорово, жиды!»
Эту малоуместную шутку, которая показалась ей смешной, слышала тут же находящаяся Лидия Михайловна. Но вот пришли командиры с женами, в числе которых был и Готовцев. Когда Готовцев, подошедший к полотну, начал высказывать похвалы в адрес художника и его произведения, Л.М., смеясь, рассказала: «Сегодня Леня утром входит в комнату и говорит: «Здорово, жиды». Все засмеялись, отец опешил. Говорят, при первом аресте ему напомнили об этом случае.
На курсах повышения квалификации в Москве отец встретил бывшего генерала — начальника Александровского училища, который служил в Красной армии на заметном посту. В разговоре с отцом последний предложил ему какое-то место в Москве по военному ведомству.
Когда же был послан вызов откомандировать командира Терновского в распоряжение Московского гарнизона, комиссар Готовцев, вспомнив и ассенизаторские бочки, и папиросы, и многие другие мелочи, написал об отце нелестную аттестацию, хотя хвалил его как военспеца.
Отец был белой вороной среди большинства малограмотных командиров Военного комиссариата. Он делал замечания и неучу комиссару, которому были не по душе постоянные поправки более грамотного сослуживца-подчиненного...
На учениях комиссар не мог правильно оседлать лошадь и в кровь сбивал ей холку. Лошадь быстро уставала и нервничала под неумелым верховым, а лошадь под отцом, проскакав 20—30 километров, была еще довольно свежа. Это тоже ставилось, как будто, в упрек отцу. Да и мало ли было подобного...
Говорят, неумышленно, вредили отцу и солдаты, служившие в царской армии и знавшие, что отец был в ней офицером. В городе, в общественных местах или даже на улицах и площадях, где проходили занятия с красноармейцами, эти старики и пожилые люди становились во фронт или, переходя на строевой шаг, громко приветствовали его по старому: «Здравие желаю, Ваше благородие!» или «Господин поручик!» Некоторые даже из чувства уважения к отцу называли его «Ваше высокоблагородие» или «Господин штабс-капитан».
Когда прохожие слышали подобные приветствия, они удивленно оборачивались и даже останавливались — ведь были уже 30 годы. Слова «благородие», «господин поручик» и прочие уже позабылись. Отец стал избегать встреч с этими бывшими служаками. Но слухи ходили.
Отец продолжал служить в армии. Он направлялся на курсы повышения комсостава то в Ленинград, то в Москву. Предпоследнее его место службы — командир-воспитатель красных курсантов в Лефортове...
Там в руководстве школы было много офицеров и генералов царской армии.
Была ли там попытка заговора некоторых бывших или просто была анонимка, наговор или «утка» — неизвестно... Но в один прекрасный день всех бывших арестовали. Вначале взяли одну часть бывших генералов и офицеров. Пошли недоуменные разговоры. Через два дня взяли всех остальных, в числе которых был и отец. Посадили в Бутырскую тюрьму, не вызывая к следователю и не предъявляя обвинения. Условия были тяжелые. В некоторых камерах намечался прогресс, и заключенных по большой нужде выводили в специальный туалет, находящийся внутри тюрьмы. Здоровенные бабы-латышки с револьвером в руке сопровождали арестованного до места и не позволяли закрывать дверь туалета. Некоторые из наиболее ревностных латышек даже не считали нужным отойти или отвернуться при выполнении заключенными своих естественных нужд. В таких условиях даже естественная надобность становилась неестественной, тем паче, что рядом стояла «представительница прекрасного пола».
Первые добровольные красногвардейские стрелки, охранявшие Кремль и даже В.И. Ленина, тоже были из латышей. В 1940—45 гг. они же или их братья и сыновья стали активными пособниками Гитлера, которые с таким же хладнокровием расстреливали простых русских, советских людей, как в 1917—18 гг. русскую интеллигенцию. И все за мнимую свободу своего народа.
Но я опять отвлекся. Лидия Михайловна с ног сбилась, отыскивая мужа. Ходила из тюрьмы в тюрьму, — бесполезно, даже говорить не хотят. Наконец, кто-то посоветовал ходить с передачей, если примут, значит, там. Наконец, приняли, но свиданий никаких! Отец сидит месяц, второй. Жена принесет передачу, сядет в сквере недалеко от тюрьмы и плачет. Однажды около плачущей остановился военный, судя по выправке, бывший офицер, и спросил, в чем дело. Лидия Михайловна, видя перед собой бывшего офицера, со слезами ругая большевиков, рассказала ему о судьбе ни в чем не повинного мужа, занимавшегося в последнее время только живописью. Этот действительно в прошлом царский офицер был большевиком и комиссаром 14 армии. Он обещал содействие и просил не судить огульно о большевиках. Этот комиссар, фамилию которого мне, к сожалению, не назвали, в свое время был вместе с А.М. Коллонтай в Швеции, где Коллонтай была послом. В данное время она исполняла обязанности одного из семи Народных комиссаров РСФСР. Комиссар 14 армии послал Лидию Михайловну с запиской к Коллонтай. Коллонтай позвонила Ф.Э. Дзержинскому и попросила выяснить, замешан ли гражданин Терновский в чем-либо, и если да, то предъявить обвинение и поставить в известность жену. Лидии Михайловне была дана записка, и она пошла к Ф.Э. Дзержинскому. Не без труда, только благодаря записке Народного комиссара Коллонтай, ей выписали пропуск и провели в кабинет к Дзержинскому. Ф.Э. предложил сесть, успокоил и вызвал следователя, ведущего дело Терновского. Вскоре появился испуганный следователь с делом отца. Дзержинский раскрыл папку, в которой на веревочке висело обручальное кольцо отца и перочинный ножик, но не было ни одного протокола допроса, ни обвинительного акта. «Если не виноват, выпустить сейчас же и извиниться!» — сказал Дзержинский и отпустил следователя. Еще раз успокоив Лидию Михайловну, Дзержинский проводил ее до двери и сказал, что уверен в ее встрече с мужем.
В тот же день в камере, где сидел отец, раздалось: «Терновский, выходите!» «С вещами или без?» — спросил отец, не зная, что подумать. Он знал, что если без вещей, то к стенке. «С вещами»,— последовал ответ. «Значит, переведут в другую или...?»,— недоумевал отец. При выходе его ждала лошадь, запряженная в маленькие сани. Один красноармеец сел за кучера, двое других, вооруженных винтовками, сели по бокам. Ехали в сумерках по почти безлюдным переулкам и улицам Москвы неизвестно куда. Хотелось спросить, но потом внезапно возникла мысль столкнуть обоих с повозки и, пока они поднимаются и берутся за винтовки, броситься в проулок и уйти. Столкнуть было легко, так как борта были низенькие, а конвоиры сидели, тесно прижимаясь к отцу, чтобы не упасть на повороте и даже одной рукой цепляясь за его колени (в другой держали винтовки).
Желание стать свободным после двух месяцев сидения в тюрьме было очень соблазнительно, и только убедив себя, что он ни в чем не виновен, отец не пошел на этот опрометчивый шаг.
Его привезли в какое-то управление, где вернули кольцо, ножик и, извинившись, отпустили. «В Лефортово, на квартиру, я летел»,— вспоминал отец.
На другой день, приведя себя в порядок, отец поехал к Коллонтай поблагодарить. Она снимала номера в какой-то известной гостинице. Ей сказали, что ее желает видеть какой-то военный Терновский.
«Я стоял в вестибюле и думал как мне встретить Коллонтай»,— вспоминал отец. «С одной стороны, она дочь царского генерала, а я офицер царской армии, мы люди одного круга - значит, надо поцеловать руку. Но с другой, она — народный комиссар, первая в мире женщина-посол новой власти, член ВКП(б) чуть не с первых лет, а я - только что освобожденный военспец, почти не знакомый ей человек, подозреваемый в контрреволюции. Я не знал, как быть в те минуты, пока она в длинном вечернем платье спускалась ко мне по витой широкой лестнице, устланной ковром. Когда оставалось ей спуститься две-три ступеньки, я пошел навстречу. Сняв папаху, я по привычке щелкнул каблуками сапог, наклонив голову. Протянутую руку я поцеловал и, отрекомендовавшись, поблагодарил ее за внимание к неповинному ни в чем человеку, ставшего жертвой либо предположений недальновидных людей, либо наговора. «Я не виновен перед властью и народом, даю Вам честное слово и Вас никогда не подведу», — сказал отец...
«Да я и не сомневаюсь в Ваших словах, голубчик!» — ответила Коллонтай. «Желаю Вам счастья и благополучия!» — и еще раз подала руку.
Когда отец был арестован второй раз, Лидия Михайловна обратилась опять к Коллонтай, но последняя, сокрушенно разведя руками, ответила, что, при всем желании, она теперь уже ничего не может сделать даже для невиновного человека. Времена изменились, и даже она стала «не в фаворе».
(Продолжение следует)
Поделитесь с друзьями