Мои воспоминания: детство и юность - 3
Продолжение. Начало см. № 2, 3
Федор Куприянов
«Я видел березку - сломилась она»
Приехали мы с мамой в Москву и остановились у Усковых, они жили в Мартыновском переулке1. Их московская квартира мне не понравилась. После нашего простора и света все казалось тесным и темным. После ужина попили чайку и меня отправили спать. От многих впечатлений этого дня я заснул не сразу. Мы были с мамой в Успенском соборе, в магазинах — везде народ, непривычное движение, да и сам город... трудно все уместить в малой головенке...
Лежу, дремлю, переживаю и прислушиваюсь. Идут разговоры, воспоминания.
За столом остались Мария Анисимовна (сестра мамы), мама, Мария Владимировна, Саня и Лена (дочери Марии Анисимовны).
Слышу фразу: «Давайте споем, вспомним старину». Запели они «Я видел березку». Слова этой песни я слышал, но мотива не знал. Спели всю песню. помолчали и запели ее снова.
Я был ребенком, но чувствовал, сколько чувства и смысла было вложено в эту песню. Люди, которые уже прожили основную часть своей жизни, и нелегкой, невольно сравнивали себя с березкой, ведь у всех у них, старших, жизнь была надломлена...
Я уверен, что больше они никогда ничего не пели.
Усковы Мария Анисимовна и Владимир Михайлович с дочерьми (слева направо) Верой, Еленой, Александрой, Любой (внизу) и Марией. Фото 1885 года.
Белуга
Это был мой второй приезд в Москву. Мама завезла меня в амбар к дядюшке Сергею Анисимовичу, а сама пошла по разным делам. Общий вид амбара мне уже был знаком по первому приезду.
В первом этаже до самого потолка полки с товаром, а впереди их широкие, гладкие, блестящие прилавки, на которых рассматривается покупателями товар.
В амбарах товар продавался оптом.
В помещении два выхода: один — на Ильинку, другой — сквозной во двор.
На второй этаж, вроде антресолей, вела узенькая лестница, там помещались контора и кабинет хозяина. Продавцы, их было человек пять, и старые и молодые, большую часть дня бездействовали, пили чай, играли в шашки. Но как только появлялся покупатель, все сразу куда-то исчезало, и продавцы с галантным видом занимали свои места. Покупателя приблизительно знали и буквально заваливали прилавок товаром, могущим ему понравиться. С покупателем занимались старшие приказчики, а молодежь была под рукой, доставая и развертывая мастерски куски товара. Если приходил серьезный покупатель, то к нему выходил доверенный, а часто и хозяин. Вообще же сидеть в амбаре было довольно нудно.
Но вот подходит время завтрака — 12 часов, со двора в дверь входит благообразный высокий старик-разносчик, с белой бородой, в белом чистом фартуке, с белыми нарукавниками, а на лотке у него большой кусок белой-пребелой белуги и зеленые огурцы, он аккуратно отрезает кусочки рыбы, кладет на них половинку огурца и хрена и на чистой бумаге раздает покупающим. Взяли порцию для дяди Сережи и для меня.
Ну и вкусная же была белуга с хренком!
В Успенском соборе («Свете тихий...»)
В отпуск я не пошел, остался ночевать в Комиссаровском техническом училище, где тогда учился, остался, чтобы сходить в Успенский собор ко всенощной.
Была весна. Только что начали распускаться первые почки; даже в Москве воздух благоухал весенними ароматами. Солнышко играло и ломалось блестками своих лучей в окнах домов. На душе было легко, весело. Скоро летние каникулы, конец сидению в Москве. Переходил я из первого класса во второй.
Вот и Кремль, вот и Успенский собор. Вошел в левый притвор и встал перед самой солеёй около клироса.
Через открытые двери и окна солнышко косыми лучами освещало темный строгий иконостас. Огоньки свечей, как золотые пчелки, колеблясь, отражались на окладах и ликах святых. Тихо, чинно выходило священство, их ризы блестели на солнце. Все переливалось и играло темным золотом. Храм был наполнен мягкой, гулкой тишиной и полумраком. Даже октавные возгласы протодьякона казались легкими.
Я еще как следует не пришел в себя от массы нахлынувших впечатлений, как хор запел «Свете тихий...» Нет, это было не пение, а какая-то божественная музыка, наполнявшая радостным ликованием храм, которая подняла и унесла ввысь все чувства и мысли, не оставив ничего земного.
Пел Синодальный хор. Альты, дисканты-ребятишки звенели колокольчиками.
Переливаясь, расходясь, догоняя друг друга, их голоса утопали в общей музыке напева, снова появляясь и исчезая. А слова, замечательные слова, неслись откуда-то из куполов.
Я перестал ощущать место и время, по спине побежали мурашки, голова закружилась, я боялся упасть и в то же время чувствовал, что все во мне поднимается и я растворяюсь в окружающем.
Я не заметил, как кончилась служба. Вернулся в училище с большим опозданием, но никаких замечаний не получил.
Чудные мгновения, пережитые во время всенощной, остались в моей душе на всю жизнь. Всякий раз, когда, стоя в храме, я слышу «Свете тихий...», невольно переношусь в Успенский собор — в свою юность.
Нянюшка Наталия Антоновна
Нянюшка была среднего роста, худощавая как лицом, так и телом. Глаза у нее были спокойные, да и сама-то она была спокойная. Я никогда не видел ее суетящейся, и дела у нее шли все черед-чередом. Мы, при помощи ее, всегда были одеты вовремя, наши постели были аккуратно покрыты. Детская блестела чистотой, выметала она ее несколько раз в день мокрым веником. Няня никогда громко не говорила, никаких восклицаний не делала, но мы ее слушались, а когда очень расшалимся, было достаточно нескольких резонных слов, чтобы мы пришли в норму.
Очень хорошо помню нянюшку. пьющую чай в детской. Пила она несколько раз в день с белым хлебом и с ландрином, употребляя его в очень ограниченном количестве вместо сахара. Хотя мы конфет получали очень мало, но никогда их не просили, это у нас совершенно не было принято. Спала нянюшка на стульях, подстилая матрац и считая. что так удобнее, не проспишь, когда кто-либо забеспокоится или раскроется.
Мы уже на один глаз спим. лампа потушена, только горит в углу лампадочка, а нянюшка сидит у стола и пьет чай на сон грядущий.
Няня с Сашей Куприяновым.
Нянюшка ничего себе не позволяла, деньги тратились только на обувь, которая носилась годами, да на шитье одежды. Материя же дарилась к праздникам, дарилась не только своими, но и чужими, и дарилась в зависимости от того, что нужно было: летнее ли платье, зимнее или верхнее. Нянюшка была очень скромная, но от моды не отставала. Носила прюнелевые полусапожки, баску с аграмантом и дипломант с кенгуровым воротником.
Я считался ее любимчиком. В чем это выражалось, я не знаю, так как явных выражений любви не было, разве только она открыто ворчала, когда в мои именины делали стирку, и это бывало почти каждый год. Очевидно, это было такое время, когда после всяких праздников накапливалось белье.
К нянюшке раза два-три в год приходила сестра, у которой по локоть не было левой руки. Она когда-то попала в машину, работая на прядильной фабрике. С ней приходил и ее муж Иван Иванович, он работал у Морозова паровщиком (на паровой машине). Человек он был положительный, высокого роста, бритый, с черненькими усиками. С него можно было писать портрет пролетария в хорошем смысле этого слова. Мы относились к нему с уважением; мы знали, что быть паровщиком — очень ответственное дело. По этому случаю нянюшка покупала половиночку и колбасы. После обеда, который происходил на кухне, Иван Иванович выходил покурить козью ножку. Нам очень нравилось, как он мастерски рвал бумажку, закручивал и набивал махоркой. Стоя или сидя около кухонного крыльца, мы вели разговоры, он рассказывал очень интересные вещи о своей работе, о свое машине, а мы слушали и тоже рассказывали свое.
Когда мы все выросли и разлетелись, нянюшка переехала к своему старшему брату Сергею Сергеевичу в Павлове, потом в Орехово-Зуево, и там вела все хозяйство.
Эмма Васильевна
Эмма Васильевна Гакке, рижская немка, была нашей гувернанткой. Она была человеком особенным, мы ее очень уважали. Была она среднего, скорее даже невысокого роста, очень пропорциональная, с седеющими волосами, гладко причесанными.
Нас, учеников, у нее было не менее четырех разных возрастов. Одни учили буквы, а другие уже готовились к поступлению в среднее учебное заведение. Сидели мы все за квадратным столом, с одной стороны она, а с трех — мы. Она успевала одновременно одним диктовать, другим задавать задачу, у третьих смотреть, как они списывают заданное.
Гакке Эмма Васильевна.
Я не представляю себе Эмму Васильевну без дела, причем она всегда одновременно занималась несколькими делами, например, читала книжку, вязала и в то же время следила за нами. Одевалась она очень просто, но очень аккуратно, и считала, что носить можно только белые чулки.
В Новой Деревне Эмма Васильевна, как наседка с выводком — а туда приезжали и Буткевичи (двоюродные), — целыми днями гуляла с нами по лесу: то собирали цветы, то ягоды, то грибы.
Собирая ягоды, мы часто довольно далеко отдалялись от дачи, а часов тогда в лес никто не брал, да они мало у кого и были, но при опоздании к обеду нас вызывали несколькими ударами в колокол, висящий на березе около террасы.
Эмма Васильевна всех нас выучила грамоте и подготовила к поступлению в среднее учебное заведение, а сестер в старшие классы.
Ди цунге
Когда мы баловались, или не выучивали немецкие слова, или не слушались во время уроков, а может, и упрямились, то получали такое наказание: на шею, на белой тесемке вешали сшитый из красной материи язык и вдобавок ставили в угол. В комнате Эммы Васильевны и девочек, где мы занимались, ставили к притолоке, так как углы были заняты все. Ставили «в угол» на определенное время в зависимости от вины. Я, да и сестры и братья, особенного угрызения совести и стыда от того, что надет язык, не чувствовали, но знали, что должны чувствовать и делали печальные мины. Это, казалось, поможет скорее снова сесть на место.
И вот я стою у притолоки, все ушли, за столом Эмма Васильевна. Обыкновенно, отстояв какое-то время, мы просили прощения, но стоять все же было надо какой-то срок, чтобы осознать свою вину. Это мы очень хорошо понимали, и вот, через некоторое время, я обратился к Эмме Васильевне и вместо «Битте, ферцейен зи», сказал по ошибке «данке». Она засмеялась, и я был отпущен.
Эти меры все же применялись редко.
Ивановна
Ивановна была нашей поварихой. Я был совсем маленький и еле ее помню. Она была высокого роста, очень полная и немолодая. Потом она куда-то исчезла, и через некоторое время я узнал, что она больна, у нее очень болят ноги, и она живет у своей родственницы.
Как-то раз мама послала нянюшку снести ей чайку, сахарку и еще чего-то. Нянюшка взяла меня с собой.
Ивановна лежала в маленькой, тесной, но чистой комнатке. Лицо ее было отекшее и чувствовалось, что она уже не жилица на этом свете. Мне было ее очень жаль и тогда, может быть впервые, еще бессознательно встал вопрос — почему так по-разному живут люди?
Даша
Стоял июнь. Уж очень все было зелено; цветы в саду начинали зацветать, солнце светило ярко, как светит только по большим праздникам. Все пришли от обедни нарядные и веселые и гуляли по саду в ожидании чая. Народу, как всегда по праздникам, было много. Чайный стол, накрытый на «площадке», украшенный ватрушками и целыми горами маленьких пирожков, ждал самовара, и все его ждали.
Наконец из кухонной двери появился самовар. Конечно, появился не самовар, а горничная Даша, несшая его. Даша была огненно-рыжая, с лицом, обсыпанным веснушками, среднего роста, худощавая. Но когда она надевала хорошо сшитое праздничное платье, красиво причесывалась, то в белом фартучке и белой наколочке становилась такой интересной и оригинальной, что, думаю, многие барышни завидовали ей.
Даша несла на вытянутых руках золотой, в форме вазы, переливающийся на солнце ведерный самовар. От напряжения она еще больше раскраснелась, и трудно было сказать, кто из двух больше играл на солнце своим золотом — Даша или самовар.
Самовар водворялся на свое место. Все садились пить чай.
Много прошло с тех пор времени, уже нет большей части застолицы, но самовар существует. Редко, но все же по высокоторжественным дням он снова появляется на свет и украшает стол, и некоторые, глядя на него, вспоминают свои солнечные дни. Но время повлияло и на самовар, он потускнел и даже вроде бы стал ниже.
А куда делась Даша?
Патриотизм
Шла бурская война.
Мы, конечно, были за буров, против англичан. Англичан мы просто не любили и считали их нехорошими людьми. Все это были отголоски слышанного от старших.
Мы знали Буллера и Крюгера, у нас были их портреты, и мы интересовались ходом военных действий. Был также большой портрет (из журнала) английской королевы Виктории. Мы вешали его на стенку и расстреливали из скрученных бумажных трубочек клюквой, а клюкву выбирали зрелую, чтобы она делала кляксу.
Правда, скоро нам это было запрещено, так как клюквой пачкались обои.
Пожар
У Саши (1883—1910) с мальчишеских лет была страсть к пожарам. От них он и погиб. Когда была еще на фабрике пожарная команда, он принимал большое участие в ее организации. Делались какие-то специальные складные легкие лестницы, особой системы выдумывались запряжки, чтобы можно было моментально запрячь лошадь в двухколесные бочки, легкие катушки для наматывания рукавов, словом, изобреталось многое во славу желтого знамени с синей римской пятеркой посредине. Мы еще тогда под стол пешком ходили, но все видели и запоминали.
Мы, ребята, получали журнал «Малютка» и к нему в виде приложения разные картинки для склеивания. И вот однажды постом получили картинку — двухэтажный дом с входом, с балкончиками и трубой. Клея его, я долго мучился, но вышел он хорошо, чисто. Поставил, приклеил его на картоночку и посыпал кругом него по клею песочком.
Но прожил этот домик недолго. На Страстной приехал Саша, увидел этот домик и сказал: «Вот мы сейчас пожар хороший устроим». Мне, конечно, было очень жалко домика, но в то же время и пожар посмотреть интересно. Пошли мы в прачечную, где самовары ставили. Там был каменный пол. Саша чем-то набил домик, кажется бумагой. Ваня (брат) ему помогал. Зажгли внутри, пошел дым из трубы, потом из окон, затем из окон стали вырываться огненные языки, дом вспыхнул весь и моментально сгорел. Осталась только обгорелая картоночка.
Дети Куприяновы Владимир, Николай, Алексей, Иван, Александр, Сергей, Надежда (лежит). Фото 1892-1893 г.
утренние посетители
Когда утром ходили к Перелетову за хлебом, всегда брали лишний черный хлеб. Раньше черный хлеб пекся квадратным, весом в 10 фунтов. Хлеб этот сейчас нарезался большими кусками и складывался в решето, стоящее на лавке в правом углу кухни. Часов в девять раздавался первый стук в окно. Берут кусок хлеба и не глядя, кто стучит, подают его в форточку. Это нищие. Они делают свой постоянный обход по домам, где подают милостыни. Часам к 12 решето пустеет и стуки заканчиваются. И так изо дня в день.
Клязьма в Богородске. Фото начала XX века.
Снег
Снег мы очень любили. И когда он выпадал, сейчас же вооружались деревянными лопатами, помогали разгребать двор и накладывать снег на розвальни. Снег вывозился на Клязьму. Когда выпадало много снега, начинали строить гору, сначала маленькую, а когда приезжали на Рождественские каникулы братья, то делали большую. И как же с нее было хорошо кататься! Мы делали «ледянки» — это старое решето, подмазанное коровьим навозом и залитое водой, едешь на нем вниз и крутишься. Часто мы катались вдвоем, один сидел у другого на коленях. Домой приходили мокрые. В кухне снимали валенки, бросали их сушиться на печку и в чулках бежали по холодному коридору домой. Я что-то не помню, чтобы кто-нибудь из нас простудился.
Как-то раз на масленице была оттепель, и прошел большой снег. С братьями в отпуск приехали Борис и Сережа Елагины. Они накатали много комьев снега и сделали большую крепость с башнями. Высота стен была более четырех аршин, а вход в нее был проделали под одной из двух башен, но он получился низенький, и в него пролезали только ползком.
Мы до самой весны играли в этой крепости.
«На той стороне»
Иногда в праздник после обеда собиралась корзинка, и мы отправлялись за реку пить чай. Туда было два пути: через мост мимо Степана-лодочника и Елагинским переулком с переправой через реку на лодке. Возвращались всегда через мост.
И тот и другой путь имели свою прелесть: первый — увидишь матроса Степана и целую стайку белых лодок; второй — переедешь на лодке реку. Хотя и страшно качалась лодка, когда в нее садились, но все же покататься и помочить руки в воде было очень интересно.
На той стороне лицом к реке стояла сторожка, а вдоль берега тянулась аллея, спуск к воде зарос кустами орешника. Аллея шла между березами и соснами, а в стороне от нее в кустах были сделаны два стола с лавочками, все же остальное пространство занимал заливной луг. Трава густая, выше пояса, а сколько цветов! Из них плели венки для двух икон Тихвинской Божьей матери. Венки получались всегда очень красивые. Воздух душистый, легкий, даже чай казался особого вкуса.
Запомнились мне происшедшие там два случая:
Собралось на прогулку много молодежи, были там Елагины, дети Ивана Анисимовича, Чеся Вячеславич, старший сын Вячеслава Ивановича Елагина, братья с сестрами, Лена Ускова и другие. Наверное, это было после Тихвинской. Гуляли, шумели, играли в разные игры, разговаривали. Чеся, как всегда, был одет с иголочки, в чесучевой куртке с белым воротником.
Николай Елагин был мальчишка хулиганистый, все время приставал и дразнил Чесю. Потом начал бросать в него шишками и, очевидно, попадал больно. Чеся начал отвечать, но к таким делам он совершенно не был приспособлен, и шишки летели мимо Коли. Скоро в этот поединок вмешались и другие, и началась баталия. Я был на стороне Вячеслава, мне всегда он нравился, подавал ему шишки и даже сам обстреливал Колю, подбегая к нему вплотную. Конечно, за это мне тоже попадало. Наконец, вмешались барышни и прекратили перестрелку. Чесе попало сильно, но Коле еще больше. Я был доволен.
Во второй раз мы играли в войну, шла «бурская компания». Одной беготни было для нас мало, прыгали через канавы с водой, лазили по старым ивам. Я был постарше и пошустрее Авксентия и лазил по деревьям проворно и высоко, да к тому же Ксенька был «бутузом». И вот, подражая мне, он полез на дерево, но гнилой сучок, под его ногой, обломился, и Ксенька полетел вниз. По пути ударился головой о другой торчащий сучок и раскроил себе голову. Кровь, крик, плач, сбежались старшие, голову перевязали, кровь остановили и пошли домой. Весело начавшаяся прогулка кончилась печально. В результате оказался во всем виноват я. Мне это было непонятно. Какой же мальчишка не лазает по деревьям? Даже позорно этого не уметь.
А у Ксеньки на всю жизнь остался на голове клинообразный шрам.
Зима
Зимы были длинные, снежные, морозные, но мы редкий день не гуляли во дворе. Одеты мы были тепло: шерстяные чулки и валенки, шубки и варежки, на головах меховые шапки. Но мы вообще-то никогда не мерзли, потому что всегда чем-то занимались: то помогали расчищать двор, то накладывать снег, который на розвальнях вывозили на реку, или делали гору, поливали ее и катались по ней.
Когда же стали немножко побольше, то часто зимой по воскресеньям ездили после обеда и до позднего вечера к Буткевичам, которые жили на Дворянской (теперь Рабочей) улице. Эти поездки я очень любил. У Буткевичей был большой двор и сад. Володя с Колей из дровишек делали настоящие розвальни с отворотами и оглоблями, и мы играли в лошадки. Запрягались в розвальни, накладывали снег и возили его на огород, где были глубокие ямы, из которых брали песок, когда строили новый дом. Эта игра была целым наслаждением. Когда начинало темнеть, нас звали домой, где целой компанией с девочками садились играть в лото.
Когда уже совсем темнело, за нами приезжала лошадь, и мы отправлялись домой.
Музыкальная шкатулка
Дядюшка Сергей Анисимович очень любил всякие новинки. Любил он и детей. Раз зимой, после Рождества, вечером нас позвали к дедушке Анисиму Федоровичу в дом, где оказалось еще около десятка ребят, детей служащих. Собрались мы в большой столовой, горели две лампы, и было темновато. Расселись мы вокруг стола в ожидании — что-то будет.
Внесли ящичек, так вершков 8х12, пришел дядя Сережа и сказал, что будет нам показывать чудеса. Он открыл ящичек, вставил туда восковой цилиндр, повертел ручку, и ящичек заиграл. Какая же это была красивая музыка! Дядя менял цилиндры, и из ящичка раздавалась разная музыка. Это было удивительно, это было настоящее чудо.
Считалочки
Мы росли, конечно, в других условиях. Наши игры были очень простые: догонялки, прятки, салки, палочка-выручалочка, горелки... Но в них развивались и физические данные, и смекалка.
Перед тем, как начинать игру, всегда выбиралось, кому водить: все играющие становились в круг, и кто-то начинал считать, а для счета было много интересных «считалочек».
Многие считалки позабылись, но некоторые удержались в памяти:
«Ехал мужик по дороге, сломал колесо на пороге, сколько гвоздей на починку, говори скорей». На кого попало слово «скорей», должен был назвать число гвоздей, его спрашивали, с кого начинать, он показывал, и шел счет. Или «Ехал Ваня из Казани, полтораста рублей — сани, двадцать пять рублей — дуга, мальчик девочке — слуга; ты, слуга, подай карету, а я сяду и поеду. Ты, слуга, подай другую, а я сяду на любую». Или «Ата бата цимансур, цим сурато бито бур. Аксон серебром из копыта под копыто, из тележки прямо в грязь, тот и выйдет самый князь». «Стакан, лимон — выйди вон!»
А как теперь считают?
Скворцы
В саду на большой березе, росшей на площадке, висел скворечник и в него каждый год прилетали скворцы. Любил я этих желторотых, желтоногих птичек, таких простых, аккуратных, черненьких с проседью на грудке и на шейке. Уж очень они живые и веселые, а поют - заслушаешься.
В особенности хорошо они пели, когда заходило солнышко и освещало березу и скворечник. Пели радостно, от всего сердца. Раскроет клювик скворушка, выпустит руладу, весь задрожит, даже подпрыгнет и начнет выводить трели. Все бы слушал его, слушал и смотрел.
Но одной из весен скворцы прилетели, повертелись, посидели на ветвях березы и улетели. Папа сказал, что улетели скворцы оттого, что давно не чистили скворечник, а в грязи они жить не любят. Тогда я стал обдумывать, как снять скворечник и вычистить его. Это было дело не простое. Нужно залезть на березу без лестницы, спустить скворечник на землю, а затем, вычистив, снова его поднять. Береза была толстая и высокая. Наконец я надумал и решился. Достал веревку, обвязался ею и, после многих попыток и не одного дня неудач, залез на березу и спустил скворечник. Но тут явилось новое препятствие. Надо вскрыть скворечник, а он был крепко сделан. Вскрывая, расколол крышу и долго бился с потолком. Он оказался наглухо забит гвоздями. Но все же в результате все было разобрано, собрано и чистый скворечник водворен на свое место.
На следующую весну перед Пасхой прилетели скворцы и остались жить. Как же они пели, когда на берегах распускались первые почки, и воздух был напоен сладкими ароматами весны!
Игра в горелки
По воскресеньям, а иногда и в будни, мы большой компанией со старшими, ездили и ходили на дедушкин «Кирпичный». Там гуляли, рвали цветы, качались на качелях, бегали на панжане с заносом для любителей, играли в догонялки и в палочку-выручалочку, лазили по гимнастической стенке. Время проводили весело. На «Кирпичном» была беседка, где хранился чайный сервиз человек на 25-30, раскладные столы и скамейки. Самовары были у сторожа, но ставила их сама молодежь. Мне в те времена было что-нибудь около 7-8 лет. Молодежи собиралось много: Елагины — Ивановичи и Сергеевичи, наши, Панфиловы — человек 25, а то и побольше.
Всегда к вечеру на прощание начинали играть в «горелки». Нас тоже принимали в эту игру. И я помню, как хотелось попасть в пару с Любашей Панфиловой или с Шурой Елагиной — они были такие красивые.
Куприянов Сергей Григорьевич. Куприянова Надежда Анисимовиа. 1901 г.
Баня
Иногда папа брал нас с собой в баню. Панфиловские бани находились в конце Нижней улицы на берегу Клязьмы. Поездка в баню была для нас большим развлечением. Там мы вдруг делали открытие, что у нас есть голоса, и начинали распевать так, что папе приходилось останавливать нас. Мы, конечно, мылись как следует, натирали докрасна спины и все время поливались. Но самое интересное было налить в самую большую шайку или таз ледяной воды, а в небольшую — горячей и по очереди друг друга с Авксентием окатывать, сначала ледяной водой так, что дух захватывало, а потом теплой, чтобы не простудиться. Это было здорово.
Засидки
Папа сказал, что возьмет нас с собой на засидки. Вот была радость, хоть
мы совершенно не представляли себе, что нас ожидает в конторе.
Наверное, стоял октябрь, было свежо. Когда мы вышли на улицу, уже стемнело, все небо мерцало звездами. Через сад прошли на «тот двор» и поднялись по железной лестнице во второй этаж. В конторе непривычный полумрак, горят две-три лампы, поэтому комната кажется большой. Кругом все знакомые лица: Орлов, Дикарев и остальные служащие и конторщики фабрики. Пахнет свежестью, яблоками и арбузами. Около прилавка, на котором стоит целый магазин стаканов, накрыты два больших стола и кипит огромный самовар. Столы заставлены закуской и массой фруктов: виноградом, яблоками, грушами, сливами и арбузами.
Все собравшиеся стоят кучками и о чем-то тихонько разговаривают, потом идут к столу и шумно садятся. Папа говорит, обращаясь ко всем, несколько слов, что именно, я не помню, после чего началось чаепитие, и сразу все оживились и громко заговорили. Нам тоже дали чаю и всего, что было на столах. Многие клали яблоки в карманы, что меня очень удивляло. Чай затянулся надолго. Мы уже набегались, наигрались в прятки и хотелось спать. Но вот стали расходиться.
Найдя в куче одежды свои пальтишки, вышли и мы. Звезды стали еще ярче, их стало еще больше, многие падали. На дворе мы остановились, и папа стал показывать и рассказывать, как называется какая звезда. Тогда я впервые увидел Млечный путь, Большую Медведицу — кастрюлю, Иванов Крест и запомнил их.
Домой вернулись в одиннадцатом часу. Это был совсем непорядок. Разделись, улеглись в кроватки и сейчас же заснули.
Я не знал, что такое «засидки». Это оказалось празднование первого дня работы со светом, но отмечался этот день много позднее.
Фабрика
На фабрику специально ходить нам запрещалось, но в кузницу мы заглядывали довольно часто, сами нагревали проволоку, гнули из нее крючки. Даже механик Михаил Карпович не гонял нас оттуда.
Ходили мы и в котельную, смотрели и слушали как под котлом гудит форсунка, выкидывая бело-желтое пламя. Вниз спускаться было нельзя — это строго воспрещалось, и мы слушались, хотя очень хотелось посмотреть, как работают паровые насосы. С большим интересом и каким-то благоговением бывали в паровой, где работал Викторов Сенька, веселый, разбитной молодой парень.
В паровой было все очень чисто, сама машина отливала вороненой сталью, а пояса блестели медью. Маховик шумел, а толстые канаты щелкали на местах скрепов. Начищенные масленки были доверху налиты прозрачным маслом, и из них по трубочкам по капельке вытекало масло. Подолгу можно было стоять и слушать как равномерно дышала машина и гудел маховик, и смотреть, как работали отдельные детали и бегали канаты.
На механические станки смотреть мы не ходили, туда было очень сложно проникнуть; много было кругом начальства, но, тем не менее, изредка попадали и туда. В ручном же отделении и в столярной мы чувствовали себя как дома.
Чрезвычайно занятно было смотреть, как от дергания веревочки челнок, ныряя под нити основы, летает из одной коробки батана в другую, а от наступания ткача ногой на одну или на две подножки нити основы, поднимаясь, разделяются и пропускают челнок, в результате чего получается рисунок. Работали цветные шелка и иногда с подкладными челночками, отчего на гладком по цвету товаре получались яркие пятна. В особенности я любил смотреть, как вырабатывались цветочки на головных платках, зелененькие веточки и яркие розочки, иногда даже с золотой каемочкой. Бывали случаи, когда и мне давали сделать одну-две прикидки. Тогда от счастья трепетала вся душа, но случалось это редко.
Очень уютно становилось в ручном, когда зажигались лампы. Маленькая керосиновая лампочка еле освещала полотно, бросая блики вокруг. Полутьма, тепло, только слышишь щелкание челноков и стук кареток. Кажется, что станки работают сами.
Киприда
Киприда была светло-рыжая лошадка с небольшой лысиной на лбу, роста около трех вершков, крупная, сильная. Особой рысью она не обладала, потому что ее на это не тренировали. Помню, как ее гоняли в Новой деревне на корде, а потом Сережа объезжал ее на беговых саночках.
Росли мы около лошадей, кучеров и рано научились запрягать, как в немецкую запряжку, так и в русскую, постоянно помогая кучерам. Бывало, папа скажет: «Заложи Киприду в тарантасик, мы поедем туда-то» («папа» был многолетним председателем Опекунского совета уезда и потому часто ездил по делам опеки).
Запрячь была не шутка, а вот обратать Киприду — это вопрос. Подойдешь к стойлу с уздечкой, она смотрит в решетку, а как только откроешь, моментально прикладывает уши и оборачивается к тебе задом. Ты хочешь сунуться, ведь надо же узду надеть, а она вертится. Жутковато. Пробовал приходить с кусочком хлеба. Она хлеб возьмет и сейчас же обернется. Выход все же был найден. Возьмешь в мерку немного овса, лошадь вместе с тобой поворачивается к кормушке, там высыпешь овес и пока она его ест, перекинешь повод через шею. Тогда делай, что хочешь.
Карусель
Как я завидовал мальчишкам, которые катались на карусели, вот счастливые-то! Нам это не дозволялось. Тут, очевидно, было две причины:
во-первых, это занятие не благородное, а, во-вторых, стоит денег.
Карусели стояли на базаре. Ставили их два раза — на Николу летнего и на зимнего. А как они были заманчивы! Блестящие, расшитые бисером, украшенные фонарями китайского вида. Несутся парные кони разных мастей, запряженные в повозки типа ландо, в которых сидят по два человека друг против друга. Все это движется, вернее, несется, сверкает, играет музыка — шарманка. Но пришло время, когда я уже не беспрекословно подчинялся, а стал рассуждать и пришел к заключению, что ничего плохого нет, если я покатаюсь. Только вот беда — денег у меня не было. Стоило это удовольствие все же дорого: 3 копейки — один раз (это минуты 4-5), и пятачок — два раза. Но тут я нашелся. Едва ли многие знают, как устроена карусель и как она вращается. Вообразите себе огромное колесо с глухой втулкой, свободно посаженное на столб, и на этом колесе подвешена вся вращающаяся конструкция карусели. Колесо посажено высоко, значит и спицы высоко, а за эти-то спицы и вращают карусель. На высоте как бы второго этажа сделан помост, по нему ходят люди и, налегая на спицы, вращают карусель.
Кто пожелает — милости просим, покрутите два сеанса карусель и вы можете за это один раз прокатиться. Я так и сделал. Силенки у меня и тогда уже были. Но это не все. Когда вы катаетесь на крайних внешних лошадях, то вы можете, если вырвете на ходу специально установленное кольцо, бесплатно прокатиться еще раз.
Из двух катаний мне один раз удалось достать и вырвать кольцо и прокатиться лишний раз.
Карусели у нас стояли не долго, а уйти из дома так, ни за чем, было сложно, надо было ждать подходящего случая, такого, чтобы незаметно можно было выкроить полчасика. Это не так просто. Ведь все же я был маленький, еще не учился в Комиссаровке. Все же я покатался раз пяток. Но об этом, кроме меня, никто не знал.
Мой костер в тумане светит
Вася Иваныч, когда еще не был женат, праздновал свои именины в Богородске в дедушкином доме.
Вечером пили на балконе чай, и в это время во двор вошли бродячие музыканты. Оба красивые, молодые, черные, бессарабского типа. Она оказалась певицей, а он аккомпанировал ей на арфе. Тогда я впервые увидел настоящую арфу. Пели они отличные романсы, пели хорошо, красиво. Жорж Буткевич, который был очень музыкален и имел небольшой, но приятный голос, сейчас же спустился вниз и стал подпевать, а когда запели «Мой костер», то уже совсем включился в трио.
Мне много раз приходилось слышать, как исполняли этот романс, но так красиво и с таким чувством, как пели его в тот раз, никогда не слышал.
Музыкантов накормили, напоили, одарили и просили завтра вечером придти опять.
1. Выходит из Перовского переулка и поднимается к ц. Мартина Исповедника на Б. Коммунистической (Б. Алексеевской) ул.
Поделитесь с друзьями