Наши читатели уже знакомы с воспоминаниями Александра Васильевича Михайлова об отце, редакторе ногинской газеты «Знамя коммунизма» и о семье, опубликованными на нашем сайте:
Подмосковный Красноармейск. Мои воспоминания…
В настоящее время он пишет о Новосибирской ГЭС и главное - о людях гидроэлектростанции на Оби. Напомним, что Александр Васильевич в 1963 году после окончания Московского энергетического института пришел на ГЭС в самом начале ее эксплуатации, со временем был назначен главным инженером и в этом качестве проработал на станции до ухода на заслуженный отдых.
Панорамная фотография ГЭС, сделанная Александром Васильевичем, была удостоина недавно первой премии на фотоконкурсе в Новосибирске. На последнем снимке - Александр Васильевич в 1964 году у пульта управления ГЭС.
Старая фотография. Шапошниковы
А.Михайлов
Этой фотографии уже, как минимум, 110 лет. Но, несмотря на возраст, качество исполнения фотографии и сейчас удивляет даже профессиональных фотографов, поэтому заслуживает внимания и обратная сторона подложки этой фотографии.
Фотография сделана приблизительно в 1910 году в городе Коканде, Ферганской области (сейчас это Узбекистан).
Но главное, как говорится, не форма, а содержание. Эту фотографию сохранила моя мама. На ней семья моего деда, Шапошникова Андрея Алексеевича, отца моей мамы. Его на этом фото ни с кем не спутаешь. Рядом с ним сидит его жена, моя бабушка, Пелагея Евстигнеевна. Вместе с ними – их дети: сзади родителей, в центре снимка, стоит их старшая дочь Евдокия; крайняя справа – Мария; крайняя слева – Анна; вторая справа – Клавдия, моя мама; а мальчонка рядом с Клавдией – сын Тимофей, младшенький. Не знаю, кто на коленях у моей бабушки, но мама говорила, что это ребёнок из другой семьи, оказавшийся в тот день на её попечении. По всему видно, что для всей семьи это очень торжественный момент.
Я очень мало знаю о семье Шапошниковых, но постараюсь рассказать всё, что знаю. Мама иногда рассказывала об их семье, о жизни в Средней Азии, о сёстрах и брате, о родителях. Кое-что из этих рассказов сохранилось в моей памяти. Можно, конечно, сожалеть о том, что в своё время не интересовался и не расспрашивал ни маму, ни тётю Марусю, мамину сестру, об их детстве и молодости. Но так уж вышло, и теперь приходится довольствоваться тем, что осталось в памяти от тех немногих рассказов мамы и от общения с её сёстрами. И порадоваться тому, что мама сумела сохранить те немногие документы и фотографии, которые помогут мне хоть немного рассказать о семье Шапошниковых.
Сохранился и ещё один интересный документ – дореволюционный паспорт деда, полученный им в 1908 году по достижении 40-летнего возраста и оставшийся у него после получения им в 1933 году уже советского паспорта.
Что интересно, в этом паспорте записаны не только данные о его владельце и рождении его детей, но и (!!!) сведения о замужестве и венчании его дочерей. Так что, этот документ тоже поможет мне рассказать о семье Шапошниковых.
Мой дед, Шапошников Андрей Алексеевич
Корни Шапошниковых – на севере нынешней Волгоградской области, а раньше – это юго-запад Саратовской губернии. Глава семьи, мой дед, Шапошников Андрей Алексеевич – крестьянин села Судачье Аткарского уезда Матышевской волости. Родился в 1868 году.
До революции, приблизительно в 1900-м году, Шапошниковы переехали в Узбекистан (в ту пору те края назывались Туркестаном), в город Коканд, Ферганской области. Дед стал там работать слесарем паровозного депо Средне-Азиатской железной дороги.
Судя по фотографии, нельзя сказать, что семья бедствовала. Но достаток семье доставался упорным трудом деда. Взять хотя бы созданный его руками вишнёвый сад. Ему удалось купить заболоченный участок земли, который он осушил, выкопав целую систему траншей. А уже потом засадил этот участок саженцами вишнёвых деревьев. Этот сад даже я помню, хотя мне в то время, когда мы были в Коканде в эвакуации в 1941-43 годах, было от силы 3 года (это уже в 43-м году). По словам мамы, мечтой деда было разбогатеть. Он пробовал зарабатывать даже извозом, для чего приобрёл экипаж и начал возить пассажиров. Но на этом поприще ему заработать не получилось, и он оставил эту затею. Но, судя по рассказам мамы, его заработков хватало на сравнительно приличную жизнь семьи. Конечно, в тех местах и тогда, до революции, жизнь была более благополучная, чем в других регионах России. Выражение «Ташкент – город хлебный» появилось ещё с того времени. Мама рассказывала, что перед Гражданской войной (в 1912-13 годах) её мама, моя бабушка, когда ходила на базар, приносила домой полную корзину продуктов, включая и целую «сахарную голову», истратив на все покупки всего один рубль.
Моя бабушка, Пелагея Евстигнеевна
Моя бабушка, Пелагея Евстигнеевна, родилась в 1867 году. В семье она вела домашнее хозяйство и занималась детьми. Мама всегда с большой теплотой вспоминала её и говорила, что научилась у неё почти всему, что умеет сама. Детей в семье было пятеро. Четыре дочери: Евдокия, Мария, Анна, Клавдия, и сын, Тимофей, самый младший. Они все запечатлены на снимке.
Как же сложились судьбы членов этой семьи?
Рассматривая паспорт деда, я обратил внимание на один интересный факт: три сестры (Евдокия, Мария и Анна) вышли замуж и обвенчались в одном году, 1919-м. Только Мария и Анна – в октябре, а Евдокия – в ноябре.
Евдокия
Старшая мамина сестра Евдокия родилась в 1897-м году. Мама о ней всегда говорила с любовью и восхищением. Красавица. Умница.
Евдокия. 1914 г.
Судя по записи в паспорте деда, в ноябре 1919 года она вышла замуж и обвенчалась с австрийским подданным Иоганном Иоганновичем Брунмиллером.
По словам мамы, после Первой мировой войны в Средней Азии было много пленных, точнее бывших пленных, австрийцев, которым примерно до 1921-го года не давали разрешения на возвращение на родину. И Брунмиллер был одним из них. В 1921-м году, когда Советская власть разрешила бывшим пленным вернуться на свою родину, Евдокия (Дуся, как её всегда называла мама) вместе со своим мужем уехала в Австрию. Но и с родителями, и с сёстрами она переписывалась. Сохранились две почтовые открытки, присланные Дусей. К сожалению, обе открытки были написаны карандашом и сейчас их прочесть полностью практически невозможно, различимы только отдельные слова. Одна из них написана ещё с дороги, на пути в Австрию. Судя по ней, в Австрию они ехали через Германию: до Штеттина (нынешний польский Щецин) – морем, на пароходе, а дальше уже поездом. Можно разобрать и адрес, по которому открытка отправлена: «г.Коканд, Ферганской области, Туркестанской респ., Депо, слесарю Андрею Алексеевичу Шапошникову». Вторая открытка – уже из Австрии. В ней Дуся, дочь слесаря паровозного депо, с удивлением описывает железные дороги Австрии, на которых нет никаких паровозов, никакого угля, а впереди вагонов – электрическая машина.
Электропоезд в горах Австрии. Почтовая открытка 1922 г.
Евдокия. Ок. 1924г.
Иоганн Брунмиллер. Ок. 1924г.
Я не знаю, как сложилась там, в Австрии, судьба Дуси. В 30-е годы, когда только за то, что у тебя есть родственники за границей, можно было и срок получить, и жизнь потерять, мама вынуждена была (во многом из-за боязни за моего отца) прекратить переписку и уничтожить все письма своей сестры. Но часто её вспоминала, и переживала за её судьбу, не зная, осталась ли Дуся жива после той страшной войны и фашизма, которые прокатились и по Австрии. Алла, моя сестра, уже в 80-е годы делала попытку найти какие-то следы семьи Евдокии, но эти попытки были безуспешными. Так что не исключено, что где-то в Австрии сейчас живут мои родственники, потомки маминой сестры, моей тёти.
Мария
Вторая мамина сестра Мария (тётя Маруся), родилась в 1899-м году.
По рассказам мамы в детстве она была очень озорной, из-за чего её частенько наказывали. Одна из её проказ, которую она регулярно проделывала, несмотря на наказания, была связана с её большой любовью к варенью. Вазочки с вареньем обычно ставили к чаю на стол по праздникам или по случаю прихода гостей. Так вот, когда все усаживались за стол пить чай, Мария быстренько пододвигала к себе вазочки с вареньем и слегка поплёвывала в них. Конечно, никто из этих вазочек варенье уже не брал, на стол ставились другие, а «заплёванные» доставались Марии.
Мария. 1925 г.
В паспорте деда записано, что 24 октября 1919 года Мария зарегистрировала брак, а 27-ого октября обвенчалась с австрийским подданным Альбертом Карловичем Ренквицем, тоже из военнопленных. Но, похоже, их брак был недолговечен, поскольку на фотографиях 1924 года Мария запечатлена уже с Сидоровым Владимиром Власовичем, с которым она прожила почти 40 лет и фамилию которого она носила до конца жизни.
Владимир Власович был старше Марии, и это был у него второй брак. Родом он был из Эстонии. В Гражданскую воевал в Армии Будённого, участвовал в борьбе с басмачами в Туркестане. А Коканд и Ферганская область входили тогда в состав Туркестанской Республики. Здесь он и познакомился с Марией. В середине 20-х годов в его биографии неожиданный поворот: его, Красного командира и члена партии большевиков со стажем, назначают директором Новоселицкого сахарного завода в Волынской области на Украине, и они с Марией уезжают туда. По рассказам мамы, которая одно время гостила у них, жили они там очень хорошо – как-никак, Владимир Власович был директором.
Клавдия в гостях у Сидоровых. Новоселицы 1924 г.
А где-то в 1930-ом Владимира Власовича переводят в Москву. Они с Марией переезжают в столицу и становятся москвичами. Это событие сыграло большую роль и в судьбе моей мамы. Но об этом чуть позже.
Мария Андреевна и Владимир Власович Сидоровы. 1935 г.
Анна
Третья сестра мамы, Анна (тётя Аня), родилась в 1903-м году. Она вышла замуж, как и Мария, в октябре 1919 года, 29-ого числа, буквально через два дня после венчания Марии. Её мужем стал Марк Ильич Полыковский. Анне было тогда всего 16 лет, а Марк Ильич был старше неё, он был инженером.
Анна. Ок. 1930г.
Их семейная жизнь складывалась благополучно. У них родились двое мальчишек: Андрюша, которого в семье стали звать Дюка (видимо он сам так произносил своё имя), и Саша (Шурик). Жили они сначала в Коканде, затем переехали в Самарканд, где стал работать Марк Ильич, а потом – в Ташкент, тоже по месту работы Марка Ильича. Мама иногда, вспоминая свою молодость, немного рассказывала об этой семье своей сестры, поскольку одно время гостила у них, и даже непродолжительное время у них жила и помогала сестре и по хозяйству, и с воспитанием племянников. С мальчишками она подружилась, а они, судя по надписям на некоторых присланных маме фотографиях, обожали свою тётку. О Марке Ильиче она всегда говорила уважительно. Это был очень интеллигентный, образованный человек. Он обожал свою жену Анну и своих сыновей, которым всегда уделял много внимания.
Анна с сыновьями: Андреем – слева и Сашей – справа. Февраль 1928 г.
Мама часто с улыбкой вспоминала один его «пунктик». Он очень любил пить чай, и знал толк в этом напитке. Пил его только свежезаваренный. Допускал, если чай слишком крепко заварен, немного разбавить его кипятком, но терпеть не мог, когда в чашку сначала наливали кипяток, а потом – заварку. Он считал, что это уже не чай.
По какой-то причине в 30-х годах их семья распалась. При этом их дети, Андрей и Саша остались с отцом, Марком Ильичём. Они жили тогда в городе Николаеве.
М.И.Полыковский с сыновьями Андреем - слева и Сашей – справа. г. Николаев 1937 г.
Я помню тётю Аню, наверное, с 1946 года, когда она жила в Москве и иногда приезжала к нам в Ногинск. Мне кажется, что ей у нас нравилось. Да и наш Ногинск, его природа располагали к отдыху после шумной Москвы. Она часто прогуливалась с нами на Волхонку, в «Первый» лес, и даже на наше картофельное поле в Глухово на берегу Клязьмы. Немного полная, с копной пушистых волос, тётя Аня была очень интересной женщиной. У неё были идеальные зубы, чуть кремоватого цвета, и до конца жизни тёти Ани в них не было ни единой пломбы. А её фигура, её осанка выдавали в ней уверенного в себе человека. Помню, на нашей с Ириной свадьбе дядя Вася, брат Ирининой мамы, увидев эту красивую женщину с копной тогда уже седых волос, в восхищении произнёс: «… Карл Маркс!!!…». Тёте Ане тогда было уже почти 60 лет.
В конце 40-х тётя Аня работала на Московском шинном заводе и жила в общежитии завода, где мы с мамой её однажды по какой-то надобности навестили. Её сыновья тогда тоже жили в Москве, и у них уже были свои семьи. С Андреем, с Дюкой, как его называла мама и про которого она мне не раз рассказывала, мне довелось познакомиться, когда он летом 49-ого или 50-ого года останавливался у нас, приезжая в командировку на Ногинский полигон. С мамой они тогда встретились как старые друзья. Он тогда был аспирантом Московского института связи. Помню, я тогда первый раз попробовал сахарную кукурузу (американские консервы в железной баночке), которой он меня угостил. То был единственный случай, когда я встречался со своим двоюродным братом. А вот с его младшим братом Шуриком мне вообще встретиться не довелось. Но знаю, что он жил в Москве, получил высшее образование, и что жизнь у него сложилась благополучно. Только от тёти Ани, в её редкие приезды в Ногинск, мы и узнавали какие-то новости о жизни её сыновей.
В начале 50-х тётя Аня завербовалась, как тогда говорили, на работу на Север, в Игарку. Там судьба свела её с её будущим мужем, Журавским Семёном Яковлевичем. По профессии тот был экономистом, а находился в тех местах в ссылке, как осужденный по «делу Туполева». Он никогда не рассказывал про свои злоключения, но знаю, что попав под репрессии в 1938 году, он фактически потерял семью. Иногда, в разговорах, он с ухмылкой называл Берию своим «лучшим другом». А однажды он нам с Ириной рассказал, как он познакомился с тётей Аней. Это было там, в Игарке, зимой. С группой таких же, как он, ссыльных он шёл по дороге, возвращаясь с работы, и услышал крики о помощи: недалеко от дороги женщина (а это была тётя Аня) увязла в сугробе и не могла из него выбраться. И он со своими товарищами, помог ей. Так они и познакомились, а потом и подружились, и поженились. «Дело Туполева» закрыли в 1955 году и всех осуждённых по этому делу реабилитировали. Был реабилитирован и Семён Яковлевич, и он, уже вместе с тётей Аней, вернулся в Москву. Работать он стал в одном из учреждений Минсредмаша (Министерство среднего машиностроения – что-то вроде нынешнего Росатома). Получил квартиру в Подмосковье, в Лобне. Иногда тётя Аня стала приезжать к нам в Ногинск вместе с ним. Они вместе приезжали и на нашу с Ириной свадьбу. С тётей Аней они, по-моему, подходили друг другу. Тётя Аня была очень интересной женщиной, но, кроме того, от неё исходила какая-то уверенность. И у меня всегда было ощущение, что она в любой ситуации знает, что делать. Это проявлялось даже в том, что она частенько норовила «учить жить» маму. Мне казалось, что в её характере было всё делать с размахом, что как-то подтвердил и Семён Яковлевич, рассказав однажды с улыбкой, что когда они жили ещё на Севере, она, если покупала на рынке мороженых куропаток – то мешок, если варила борщ – то «ведёрную» кастрюлю. При этом сама этот борщ ела только разок, в первый день, а остальное доедать потом приходилось ему. Рядом с тётей Аней Семён Яковлевич был как бы её противоположностью: небольшого роста, с очень живым взглядом, с какой-то искоркой в глазах, которые, кажется, видели человека насквозь. При знакомстве он как-то сразу располагал к себе, интересно рассказывал, и сразу появлялось ощущение очень незаурядного, умного человека. А в общении был очень простым и приятным собеседником. С тётей Аней, чувствовалось, у них были очень хорошие, тёплые отношения, но было заметно, что «старшим» в этом дуэте была тётя Аня. Материально они жили очень хорошо. Семён Яковлевич, как я понимал, был одним из ведущих экономистов в своём учреждении, и хорошо зарабатывал. Они купили дачу на Рижском взморье (кажется, в Дубулты), а уже в 70-х годах построили дом в Перловке (станция Перловская по Ярославской железной дороге). Всё это организовывала, как я понимал, тётя Аня. В то время отдохнуть на Рижском взморье было мечтой многих, а вот иметь там дачу могли не многие. Тётя Аня приглашала туда, на их дачу, и маму, но разве мама могла оставить нас и отца даже на несколько дней. А тётя Маруся иногда там с тётей Аней отдыхала. Однажды там отдохнула и моя сестра Алла.
В 70-х годах Семён Яковлевич побывал у нас в Новосибирске. Он прилетел в командировку на один из заводов Минсредмаша в Новосибирске и рано утром, когда мы ещё спали, нагрянул к нам, приехав из города на такси. Для нас это была приятная неожиданность, поскольку даже за те редкие встречи с ним мы почувствовали какое-то тепло, исходящее от этого человека. Мы очень хорошо провели с ним тот день, а следующим утром я отвёз его к его спутникам, прилетевшим вместе с ним в Новосибирск, которые ждали его в гостинице. Это были его молодые коллеги, мужчина и женщина. Интересно, что они называли Семёна Яковлевича профессором. Тот с улыбкой сказал мне, что они потому его так называют, что он два раза в год берёт отпуск и ездит на курорт, а им завидно. Но, я думаю, что главная причина была в светлой голове Семёна Яковлевича, и он был старшим в этой группе специалистов, прилетевших из Москвы, по словам Семёна Яковлевича, помочь специалистам новосибирского завода в решении каких-то проблем. А ему тогда было уже 72 года.
Во время того приезда к нам Семён Яковлевич пригласил нас навестить их с тётей Аней в их новом доме в Перловке. И в ближайший же отпуск, мы с Ириной это осуществили. Правда, тётю Аню мы тогда не застали (она уезжала в Москву к внукам), но насладились общением с Семёном Яковлевичем, который нас очень тепло принимал. Великолепный рассказчик, он с юмором рассказывал нам историю своего знакомства с тётей Аней, об их жизни на Севере, о проделках внуков. Но, практически, ни слова о годах заключения и ссылки, о потерянных из-за этого почти 17 годах жизни. Только раз упомянул «своего друга» Берию. Семён Яковлевич ушёл из жизни в 80-х годах, пережив тётю Аню на несколько лет. Алла ездила на его похороны. А потом с грустью рассказывала мне, как сразу после похорон, на поминках, сыновья тёти Ани, вместе с их жёнами, начали, переругиваясь, делить оставшееся им наследство. Алле тогда стало так неудобно на всё это смотреть, что она встала и уехала.
Сожалею, что в моем «фотоархиве» нет ни одной фотографии Семёна Яковлевича, но я всегда вспоминаю его как очень светлого, умного, интеллигентного человека.
Клавдия, моя мама
Моя мама была младшей их четырёх сестёр Шапошниковых. Она родилась 22 апреля 1905 года. Запись об этом тоже есть в паспорте деда. Сохранилась даже выписка из Метрической книги, «выданная причтом (причетником) Александро-Невской церкви-вагона Средне-Азиатской железной дороги».
После замужества своих старших сестёр мама оставалась вместе с младшим братом Тимофеем с родителями. В 1927 году она оканчивает курсы машинисток и, судя по её трудовой книжке, работает машинисткой на ряде предприятий Коканда.
Клавдия. 1925 г.
Но в 1929 году её мама, моя бабушка, Пелагея Евстигнеевна, умирает, и вскоре её отец приводит в дом другую женщину. Мамин брат Тимофей к этому времени уже учится в городе Байрам-Али (Туркменистан) на мелиоратора. Мама не смогла жить вместе с новой женой своего отца, уходит из дома и какое-то время живёт в семье сестры Анны, сначала в Коканде, а потом в Самарканде, куда переехала семья Анны. Она всегда с теплотой вспоминала то время и своих племянников, сыновей сестры Анны, в воспитании которых она помогала. А в 1931 году, когда её сестра Мария переехала со своим мужем, Владимиром Власовичем, в Москву, она переезжает к ним. Это событие становится решающим и в дальнейшей судьбе моей мамы. Теперь им с сестрой Марией суждено будет долгие годы «шагать по жизни рядом».
Клавдия. Москва 1931 г.
В январе 1932 года мама устраивается на работу на «Завод 51» Наркомата тяжёлой промышленности машинисткой. По её рассказам, ей нравилась и работа на том заводе, и люди, с которыми она работала, и жизнь в Москве. Большим неудобством, конечно, было то, что жить приходилось у сестры, у которой с её мужем, Владимиром Власовичем, была одна комната в коммунальной квартире. Но других вариантов не было. А Мария (моя тётя Маруся), как старшая сестра, в какой-то степени опекала маму.
Клавдия и Мария в Измайловском парке. 1937г.
Работа на заводе давала возможность маме иногда отдыхать в санатории или в Доме отдыха. И вот как раз во время отдыха в Сочи, в «санатории химиков», в 1937 году она знакомится с моим будущим отцом, Михайловым Василием Андреевичем. Тётя Маруся была категорически против этого знакомства мамы с вдовцом, «обременённым» к тому же и двумя детьми, считая, что мама взваливает на себя непосильную ношу. Но мама, всё-таки, предпочла его, вдовца с детьми, хотя, по её словам, у неё были «ухажёры» и из работников завода. Что удивительно, у тёти Маруси неприятие моего отца осталось, к сожалению, на всю жизнь, хотя внешне это почти никогда не проявлялось.
А мама в апреле 1938 года увольняется с завода «ввиду выезда из г. Москвы по семейным обстоятельствам» (так записано в её трудовой книжке) и переезжает в Ногинск к моему будущему отцу. С этого момента вся её жизнь посвящена моему отцу, мне и всей нашей семье. (О нашей семье я написал в очерке «Семья. Михайловы».)
Но с тётей Марусей маму жизнь связала крепко. Можно сказать, на всю оставшуюся жизнь им суждено было быть рядом. Они не были такими уж близкими друзьями, но, кажется, они не могли друг без друга. В 41-ом, когда немцы были уже на подступах к Москве, тётя Маруся уговорила маму уехать к их отцу в Коканд, и больше двух лет эвакуации мы были с ней одной семьёй. Не могу не вспомнить и послевоенные годы, когда тётя Маруся частенько приезжала к нам в Ногинск. По сути, я и помню тётю Марусю как раз с того времени. Ей тогда было уже под 50, но она и в то время была интересной женщиной. Она не работала и занималась, фактически, только домашним хозяйством. Курила и, наверное, от этой многолетней привычки у неё был хрипловатый голос, а говорила она немного в нос. Много раз она пыталась бросить курить, поскольку и её муж, дядя Володя, ворчал на неё из-за курения, но каждый раз эти её попытки оказывались безуспешными. Только пройдя однажды несколько сеансов гипноза у какого-то «частника», она всё-таки сумела бросить курить. Конечно, ей это стоило немалых денег, но материально они с дядей Володей жили хорошо, и она могла себе это позволить. Тётя Маруся, хоть понемногу, старалась, как я видел, маме помогать. Да и приезжала она к нам, как правило, с гостинцами. И мне всегда казалось, что она к нам приезжает с удовольствием. Правда, иногда её приезды и разговоры с мамой заканчивались тихой перепалкой. Я, конечно никогда не прислушивался к их разговорам (у нас, вообще, не было такой привычки), но видел расстроенную после таких разговоров маму, которая иногда произносила с грустью: «Ну что они меня всё время учат?»; имея в виду и Марию, и Анну.
Мария у себя дома. Москва 1936 г.
Иногда (в конце 40-х, начале 50-х годов) тётя Маруся на несколько дней брала к себе в Москву либо меня, либо мою сестру Аллу. Как я уже позже понял, и чтобы немного разгрузить маму, и нас немного «подкормить». Тётя Маруся с дядей Володей жили тогда в Москве в доме на «Шоссе Энтузиастов» недалеко от «Новых домов» (что в районе нынешней станции метро «Авиамоторная»), где у них была одна комната в коммунальной квартире. Дом этот, постройки, видимо, 30-х годов, был 4-х этажным и имел в плане форму серпа. «Рукоять» этого серпа располагалась вдоль «Шоссе Энтузиастов». В ней было что-то вроде общежития с коридорной системой расположения комнат. Там, где «рукоять» переходила в «серп», в виде буквы «П», располагался продовольственный магазин, а комната тёти Маруси располагалась на 4-ом этаже почти в самом кончике «серпа». Окно этой комнаты выходило на железную дорогу, которая жила и шумела круглые сутки. Летом, особенно в жаркую погоду, когда окно и ночью оставалось открытым, паровозные гудки, крики и сигналы стрелочников, команды диспетчера из динамиков порой не давали спать, особенно в первые дни моего приезда в Москву.
А где-то в начале 50-х, взамен этой комнаты, дяде Володе дали комнату на втором этаже в «ручке» этого дома. Там, как и обычно в общежитии, на этаже были общие туалеты и ванные комнаты и одна большая кухня с несколькими газовыми плитами, расположенными почти по всему периметру кухни, и газовыми счётчиками (каждый размером со шкаф) на стене.
По правде говоря, в Москве мне было скучно. Время я там проводил, в основном, в квартире: рисовал, читал книги, которые привозил с собой, листал книжки с этажерки тёти Маруси. Гулять во двор тётя Маруся меня, практически, одного не выпускала, поэтому с ребятами этого дома я почти не общался. Иногда ездили с тётей Марусей в Измайловский парк, который был всего в нескольких остановках на трамвае, где мы гуляли, а я ещё и катался на карусели и других аттракционах. Помню, там я однажды «познакомился» с законом инерции, спрыгнув на ходу с карусели против направления её вращения. Для меня всё закончилось благополучно: двойным кувырком назад на травке, но тётку я изрядно напугал, и шлепок от неё по мягкому месту был заслуженным. Бывало, что в Измайловском же парке устраивался небольшой пикник вместе с приятелями дяди Володи и тёти Маруси, семейной парой, как я понимал, коллегами дяди Володи по работе. Там порой я был свидетелем озорства тёти Маруси, знакомого моей маме ещё с детства: увлёкшимся разговорами мужчинам она втихомолку наливала в стопки вместо водки воду. Мужчины чертыхались, выпив эту пустышку, но всё заканчивалось общим смехом. Подарком для меня были поездки с тётей Марусей в центр Москвы. Ездила она туда изредка по каким-то своим делам и иногда брала меня с собой. Кульминацией этих поездок было посещение кондитерской в Столешниковом переулке. Запахи от неё чувствовались уже за несколько десятков метров, а что уж говорить об ароматах в самой кондитерской. Тётя Маруся покупала нам по 2-3 пирожных, и мы их тут же уплетали, пристроившись у стоявших там высоких столиков. Конечно, для меня это была недоступная нам в Ногинске роскошь.
Дядя Володя был старше тёти Маруси. Я его помню немного грузным, с бритой головой, немногословным. Тётю Марусю он называл «Маня». Он был большевиком ещё с Гражданской войны, служил в армии Будённого, участвовал в борьбе с басмачами в Туркестане. А тогда, в конце 40-х, начале 50-х, дядя Володя работал мастером на заводе «Нефтегаз». У него была тяжёлая походка, и когда он возвращался с работы и шёл по коридору «подъезда-общежития», его шаги были слышны издалека. Как правило, с работы он приносил бутылку молока, которое выдавали на работе, как на вредном производстве. Со мной он почти не общался, но был приветлив и доброжелателен. К нам в Ногинск он, кажется, ни разу не ездил, а мы однажды всей семьёй были у них в гостях на каком-то юбилее.
В конце 50-х дядя Володя вышел на пенсию. Ему дали комнату в новом доме недалеко от стадиона «Лужники», на Фрунзенском валу, куда они с тётей Марусей и переехали. Я в то время уже учился в МЭИ и иногда навещал их. Тётя Маруся всегда была рада моему приезду и старалась меня накормить чем-нибудь вкусным. Квартира была на первом этаже нового пятиэтажного дома, двухкомнатная. Их соседкой была проводница поездов дальнего следования, но я её ни разу не видел. Да и тётка говорила, что та почти всегда в рейсах и дома бывает редко. Комната их была большая, светлая. Окно выходило на высокую насыпь окружной железной дороги, за которой и располагался комплекс Лужников, рёв трибун которого во время футбольных матчей был хорошо слышен. Иногда засиживался у них до позднего вечера, засмотревшись чем-то интересным по телевизору. У них был «Т2 Ленинград» с линзой, кажется, лучший телевизор того времени. Дядя Володя обычно тоже сидел у телевизора и подрёмывал, сложив руки на животе – в ужин он обычно выпивал рюмочку коньяка, который предпочитал всем другим напиткам. Возвращаясь вечером в общежитие, я иногда попадал в метро (на станции «Спортивная») после окончания футбольного матча и поражался тому количеству грязи и мусора, которое оставляло там после себя «стадо» болельщиков.
Выйдя на пенсию, дядя Володя, как старый большевик, стал «пенсионером союзного значения». В те времена было несколько категорий пенсионеров. В том числе «союзного значения» и «республиканского значения». У таких пенсионеров был повышенный размер пенсии, и полагались ещё некоторые льготы. Вот и у дяди Володи, как у пенсионера союзного значения, была повышенная пенсия, позволявшая им с тётей Марусей жить, не меняя привычного распорядка. Кроме того, он дополнительно получал ещё и продовольственный паёк, за которым тётя Маруся раз в неделю ездила в центр, на улицу Кирова (Лубянка). Она этим пайком иногда делилась с нами, а пару раз мне довелось съездить за пайком вместе с ней. Это было недалеко от площади Дзержинского, в каком-то старинном доме. Тётка, оставив меня ждать в широком коридоре, похожем скорее на переход в Московском метро, уходила куда-то вглубь этого лабиринта. Народа там было много. Кто-то выходил с уже полученными продуктами, а часть входивших проходила в расположенный недалеко от места моего стояния большой зал, в котором по раздававшимся оттуда звукам и запахам угадывался ресторан или столовая. Не помню, что входило в состав того «пайка», который получила тогда тётя Маруся, но, кроме обычных продуктов, там были и деликатесы, которых мы в Ногинске и не видели. И по моим оценкам семье из двух человек того пайка могло бы хватить недели на две. А тогда часть полученного тётей Марусей было передано мне – я как раз собирался ехать в Ногинск, на выходной. Как тогда пояснила тётя Маруся, по желанию можно было не продукты получать, а ежедневно обедать как раз в расположенной там столовой. Обеды в которой, по её словам, были на уровне ресторанных.
Дяди Володи не стало в начале 60-х. Похоронен он был с воинскими почестями на Немецком (теперь Введенском) кладбище. Урна с его прахом замурована в стене колумбария.
После смерти дяди Володи жизнь тёти Маруси очень изменилась. Она осталась одна, а пенсия у неё была очень маленькая, поскольку она практически никогда не работала. Хорошо, что рядом были сёстры: тётя Аня и моя мама. Теперь уже наша семья, чем могла, помогала тёте Марусе. Та продолжала иногда приезжать к нам в Ногинск. Правда, порой, по словам мамы, как и раньше «мутила воду». Но мама старалась на это не обращать внимания и прощала её выходки, хотя каждый раз и расстраивалась. А мы старались, по возможности, навещать тётю Марусю: или я, пока учился в институте, или Алла, или мама, когда нас с Аллой не было в Ногинске. Телефона в квартире у тёти Маруси не было. Сложнее стало в 70-х: я – в Афганистане, Алла – в Индонезии, а мама стала чаще прибаливать, и поездки в Москву ей давались с трудом. К тому же и отец чувствовал себя неважно, и оставлять его на полдня без присмотра маме было страшновато. А тёте Марусе стало трудно ездить в Ногинск – годы брали своё. Алла, по возвращении из загранкомандировки, уговорила её переехать в Ногинск, с обменом её комнаты в Москве на квартиру в Ногинске. Переезд состоялся уже после смерти мамы в 1974 году. И теперь Алле стало сподручнее присматривать за тётей Марусей. Тем более, что та поселилась совсем близко от нашего дома: на улице Розы Люксембург (ныне Тихвинская), дом 41. Алла заботилась о ней до самой её кончины в 1981 году.
Тимофей
Самый младший в семье Шапошниковых, родился 10 июня 1907 года.
По словам моей мамы все сёстры его любили и, как могли, заботились о нём.
Тимофей в гостях у Марии в Новоселицах. Июнь 1925 г.
Родители решили, что он должен получить хорошее образование, и в 1927 году он едет в туркменской Байрам-Али учиться на мелиоратора. Возможно, на выбор профессии повлияли и многотрудные работы его отца, моего деда, по осушению земли под вишнёвый сад. Но, вообще, в Средней Азии профессия мелиоратора всегда была в почёте.
Тимофей (сидит) с другом. Коканд 1927 г.
Учёбу в Байрам-Али, а потом и в Ашхабаде, он закончил в 1931 году и потом до самой Великой Отечественной работает по полученной специальности в разных районах республик Средней Азии.
Тимофей (слева) с однокурсниками. Байрам-Али 1928 г.
Война застала его в Каракалпакии, в Ходжейлинском районе, где его и призвали в армию в сентябре 1941 года. До апреля 1942 года он в казахстанском Талгаре на артиллерийских курсах.
Тимофей – курсант. Ст. Талгар февраль 1942 г.
Закончил их в звании младшего лейтенанта и потом до конца войны он в действующей армии.
Тимофей (справа) в Тбилиси. Сентябрь 1942 г.
Судя по материалам архива Министерства обороны, воевал он в составе 247-го гвардейского артиллерийского полка 110-й Гвардейской стрелковой Александрийской дважды Краснознамённой Ордена Суворова дивизии 5-ой Гвардейской армии 2-ого Украинского фронта. Закончил войну Гвардии старшим лейтенантом, имея три боевых награды: Орден Красной звезды (ноябрь 1943 года), Медаль «За отвагу» (июль 1944 года) и Орден Отечественной войны 2-ой степени (ноябрь 1944 года). Признаюсь, что я испытывал чувство гордости за своего дядю, читая его Наградные листы из архива Министерства обороны.
Один из наградных листов Тимофея.
Тимофей в 1945 году.
Я, к сожалению, с дядей Тимой ни разу не встречался. Есть, правда, одна фотография, на которой дядя Тима, я и Алла. Но это был 1940 год, год моего рождения, когда я был ещё совсем в «бессознательном» возрасте. Дядя Тима тогда приезжал к нам в Ногинск. Он был у нас ещё летом 1946 года, после демобилизации, по пути к себе домой в Среднюю Азию. Но я тогда был в пионерлагере в селе Ивановском.
Мама, моя сестра Алла, дядя Тима и отец. Лето 1946 года.
В послевоенные годы дядя Тима продолжил работать по своей специальности мелиоратора. Но в 1948 году его не стало. Он умер от сыпного тифа. Об этом в письме его сёстрам написала жена дяди Тимы, Евгения. Он ездил в служебную командировку в Сталинабад (теперешний Душанбе) и, по возвращении домой в Ленинабад, слёг. Умер дядя Тима 19 января 1948 года, ему было тогда всего 40 лет. В Ленинабаде он и похоронен. Какая несправедливость: пройти всю войну на передовой только с одним лёгким ранением и умереть уже в мирное время от тифа. У него остались две дочери. Старшая, Светлана, родилась ещё до войны и в 48-ом училась в 3-ем классе. А младшей было всего 3 месяца, когда дяди Тимы не стало. Как сложилась их судьба, мне не известно.
Вот, пожалуй, и всё, что мне вспомнилось о семье моего деда, Шапошникова Андрея Алексеевича, запечатлённой на старой фотографии. По разному сложились судьбы членов этой семьи, но каждый из них оставил след в моей памяти, хотя с некоторыми мне и не довелось встретиться.
Поделитесь с друзьями